Иначе

Он вошел в комнату. Громко. Нет, без грохота, но так, что сразу стало ясно, что в комнате кто-то появился. И начал ходить взад вперед, меряя и без того малую комнату. Зачем? Да просто надо было занять чем-то свою голову, разрывающуюся на мелкие неконкретные мысли от дневного напряжения. Он думал одновременно о многом и ни о чем. По Его внешнему виду больше подходило второе. Темноволосому, Ему к лицу была ослепительно белая майка. Милым казалось и то, как Он небрежно заправлял ее в серые джинсы. При ходьбе Он периодически заламывал руки, но в нормальном состоянии они были за головой или беспокоили непослушные волосы. Темные прядки просачивались между пальцами, скользили, нехотя повинуясь рукам хозяина, указывающим правильное положение. В эти моменты Он был необыкновенно хорош собой. Настолько, что начинал нравиться Ей, которая всем своим нутром отвергала Его тип внешности. Смешно, но Она никогда не скрывала этого, открыто заявляла, что не любит смуглых брюнетов. А ведь большинству девушек нравились именно темноволосые. Она же, по-видимому, была исключением. И Он был всегда и везде был «лакомым кусочком». Она любила одиночество и ничего не могла с собой поделать. Частенько Она бывала в центре внимания, но никогда-в центре событий. Он же-наоборот. Она не любила Его. Ей становилось теплей, когда Он уходил. Она мечтала. Мечтала о свободе. Но Он всегда возвращался. Он любил Ее. Любил так сильно, что не знал, почему Она так и не смогла Его полюбить. Говорят, одной любви может хватить на двоих. Но, увы… Это был не их случай. Но Они по-прежнему были вместе. На Нее по-прежнему смотрели Его глаза, такие голубые и бездонные, что Она тонула в них. Она читала в них любовь, безумие, преданность, просьбу. Задохнувшись в городской пыли, Они часто бродили вечерами по пустынным улицам. И говорили. Ей не нужно было слов, Она в очередной раз убеждалась, что знает. Тогда Она ловила в себе сочувствие и не выпускала Его из черноты своих глаз. Ей гораздо проще было быть неискренней. Ее глаза отражали, как зеркало, и выражали извечное умиротворение, такое, что порой Ему становилось не по себе. Он не мог понять, почему, глядя в Ее глаза, он ничего не видит. Лишь блестящую пустоту, свойственную всем кареглазым.Пока Он мерил комнату, Она сидела на кровати, охватив руками колени. На них спадали прямые пряди волос неопределенного цвета. Она сидела абсолютно неподвижно, глядя на кончики пальцев на ногах. Казалось, будто вперив взгляд, Она хочет поправить педикюр. Он гнала от себя рой мыслей, захватывающих и поглощающих. Ей всегда удавалось устроить в голове сквозняк, она умела направить в нужное русло спокойное беспокойство тем самым превратив его в беспокойное спокойствие. И становилось легче. В этой жизни Она была бездействием, он-действием. Она молчала, Он молчал. Они были так непохожи. И воздух в комнате закипал. Если бы кто-нибудь из посторонних вошел в эту минуту, наверняка ощутил бы острое покалывание у лица. Настолько мощны были молнии их противоположностей. Их ничто не объединяло. У них не было даже общей одежды, мебели, посуды. В любую минуту каждый мог уйти, потому как ничто здесь не удерживало. Если бы ушел один, за ним ушел бы и другой. И в эту комнату поселили бы очередную пару, ничего не подозревающую о прошлых постояльцах. Быть может, такое уже случалось не раз.Его шаги. Они не сливались во единый гул, а мерно, настойчиво ударяли в ее виски. Становилось невыносимо то ли от духоты, то ли от этих звуков. Настал момент решительных действий. Она покачнулась, привстала, нарушив тем самым ансамбль, состоящий из собственной скульптуры, монументальных подушек и одеяла, потянулась и с легкостью достала пачку сигарет. Секунда - и воздух стал еще жарче. По комнате поплыл непрозрачный дымок. Ему всегда казалось, что вместе с дымом из нее выходят лучшие мысли. Они кружили, окутывали ее волосы, сочились сквозь пальцы, взмывали под потолок, а там уже немедленно растворялись, теряя навсегда свое первоназначение. Он ненавидел этот дым, ненавидел, когда она курила. И сейчас Он остановился, пытаясь взглядом заставить Ее отложить сигарету. Она заметила это. И улыбнулась и в тот же миг пожалела об этом. Ведь Он мог расценить эту мимолетную улыбку как знак примирения. И Она заставила себя, чуть было не подавившись, рассмеяться. Рассмеяться Ему в лицо, будто говоря, что не нуждается в опеке и нравоучениях ни родительский, ни уж тем более Его. Это должно было сработать. Она продолжала свой громогласный смешок, а самой тем временем уже захотелось разрыдаться от бессилия. Ее смех нарушил тишину, словно гром, пронесся по воздуху и смолк безвозвратно. Он в это время смотрел на Нее, не отводя глаз. Она же мысленно молила Его продолжить свой бессмысленный рейд по комнате, чтобы Он не заметил, что не осталось сил, чтобы Он не разглядел слезного блеска в Ее глазах. Он же понял все. Сделав шаг, опустился на кровать и выудил из Ее пальцев еще дымящуюся сигарету. Он ждал, что Она не отпустит так сразу, как это было раньше. Сейчас же Она лишь мерила Его взглядом. Она же ждала, что Он затушит сигарету и выбросит окурок, или сам вдохнет едкого дыма, а Она начнет нападать на Него, она не хотела, чтобы он курил, ведь он такой идеальный. И он добавил тумана в задымленную комнату, Она же делала вид, что Ей безразлично. Он не понял этого и жадно смотрел на Нее. Она тоже ничего не понимала. Нить примирения догорала как сигарета. Она молчала, Он молчал. Но Они были по-прежнему вместе. Пусть даже сегодня все произошло иначе.