Усни - проснись... Записки вороны

                Умереть, уснуть. - Уснуть!
                И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность;
                Какие сны приснятся в смертном сне,
                Когда мы сбросим этот бренный шум...

                В. Шекспир «Гамлет», пер. Лозинского


     Петровна умерла ночью. И что бы там ни болтали о предчувствиях и ощущениях, ничего такого она не ощущала и к смерти не готовилась. Иначе зачем ей было «отводить очередь» - мыть лестничную площадку, тщательно отжимать тряпку и вешать ее для просушки на радиатор, - неужели  это было  бы важным? И беседа с выглянувшей в коридорчик соседкой аж до полуночи никак не предшествовала тому, что случилось час спустя. Так, поболтали, как водится между соседками, о самом важном, то есть ни о чем.

     Конечно, Петровна, как женщина неглупая и даже несколько ироническая,  отчетливо понимала, что вечно жить нельзя, так подсказывал жизненный опыт расставания навеки, и даже приготовила, как принято, чистое белье и  платье, чтобы достойно встретить последнее событие в жизни, но, повторюсь, в канун этого обязательного для всех события она совершенно  ничего не предчувствовала.

      Разве что сон, против обыкновения, сморил ее почти мгновенно. И сон этот был удивителен. Петровна, Дарья Петровна, а тут, пожалуй, и вовсе еще Даша-Дашутка шла свежим летним утром по широкому лугу от реки к своей деревне, выстроившей ряд  изб по угору, а навстречу ей шла женщина. И затуманивающимся сознанием, окончательно засыпая,  Петровна поняла, что идет ей навстречу маменька, умершая много лет назад, но не удивилась, а только сердце защемило, то ли от радости, то ли от несбыточности этой встречи.

      Путаясь ногами в густой луговой траве, кинулась Дарья навстречу: «Маменька!», а та руки тянет, и все ближе, вот и обняла свою дочушку. А сердце саднит все сильнее, будто кол под лопаткой:
    
-      Где же ты была-то, маменька? Ой, сердце-то как у меня болит!
-      Потерпи, доча, сейчас пройдет, сколько же я тебя не видела-то? Ну-ну, не плачь.
-      Больно-то как, мам, где ж ты была, как я по тебе скучала...

Они сбиваясь говорили и говорили накопившиеся в долгую разлуку слова. Дарья плакала и жаловалась, маменька жалела и утешала.   А боль хоть и усиливалась, но стала уже не такая невыносимая, потому что примешалась к ней какая-то сладость, и  вот уже чувство освобождения от боли, ото всех забот полностью охватило все тело Петровны. И боль словно выпала из нее. А маменькины объятия ослабли, и она, еще держа руки вытянутыми вперед,  отодвинулась и не пошла даже, а как бы поплыла  над лугом, не в силах переступить ногами, вязко путаясь в навалившемся тяжелой периной сне, теряя из виду и деревню на холме, и маменьку, и вообще все-все. Только белая муть кругом да холод.

     Дарья Петровна покачнулась, словно теряя равновесие, переступила ногами и открыла глаза. В темноте, которую слегка рассеивал отраженный снегом свет луны, она увидала путаницу веток, деревья, дорогу, лежавшую далеко внизу, и дома за дорогой без единого освещенного окошка. Сама он стояла на ветке, ухватишись за нее птичьими лапами. И сколь ни была она женщиной бывалой и храброй, но тут ее крупной дрожью охватил неприятный озноб. И снова чудо - сидевшая неподалеку ворона сказала, не открывая клюва:

-    Ты распуши перья-то, голову сунь под крыло и поспи, рано еще.

Почему-то это замечание не произвело на Петровну впечатления, словно так и должно было быть.  Спасибкнув, она привычно (?) распушила перья, сунула как смогла голову под мышку и не то чтобы заснула, а как бы впала в оцепенение. Да и сердце еще побаливало, как болят натруженные долгой дорогой ноги.   

-    Ну что, соседка, кончайте ночевать, солнце взошло, давайте знакомиться, - вдруг раздался голос ночной знакомицы, - Нина Ивановна, - представилась она.

-    Дарья Петровна, можно просто Петровна, привычнее.

-    Вот что, Дарья Петровна, - продолжила ворона, - порадовать мне вас нечем, вы умерли. Но, с другой стороны, мы с вами как-то существуем, хотя и в таком вот оперении. Ой, видели бы сейчас меня мои ученики! Я ведь всю жизнь учительствовала, а сейчас вот вороной стала. Почему - не спрашивайте, не знаю, сама здесь всего неделю.

-   Ой, так вы учительница! А я-то кем только не работала, всю жизнь за мужем, как нитка за иголкой, он у меня военный был. Так что я и на заводе, и в огороде.

Петровна быстро настроилась на душевный разговор, но Нина Ивановна остановила ее:

-   Давайте так, у нас... у них здесь в своем монастыре свои правила. Сейчас все полетят  на  свалку, поесть там, время провести — короче, положено так. Вечером обратно на свою ветку, тут и поговорим.               
   
     Она легко  оттолкнулась от ветки и, взмахнув несколько раз крыльями, оказалась выше макушки дерева. Петровна тоже проделала эти, оказавшиеся необычайно знакомыми, упражения («Все же мы от птиц произошли», - подумала она) и в несколько взмахов догнала товарку, которая кружила над деревом. Все пространство над рощей было испещрено  черными штрихами вороньих силуэтов, которые кружили, собирались в клубок, снова рассыпались и наконец втягивались в движение, направленное к окраине города.
   
       Пролетая над рощей, Петровна узнала это место. Старое городское кладбище, когда-то находившееся за чертой, отделявшей город от огромных болот-мхов и бесконечной тайги, а теперь оказавшееся чуть ли не в центре. Сюда приходили по праздникам и для поминовения родных. Здесь где-то, сверху не разберешь, была и могила маменьки. Захваченная общим стремлением, Петровна летела, подхватываемая воздушными волнами и оглушаемая несмолкаемым карканьем вороньей тучи.

       В это время Зинаида — средняя дочка Петровны, открыв своим ключом дверь материной квартиры, разгоряченная со свежего воздуха, вошла в прихожую и остановилась, словно наткнувшись на что-то. Еще не вполне веря своим ощущениям, она громко, в своей обычной слегка дурашливой манере спросила:

     -  Мам, ты что, все еще сурка давишь? Вставай, вставай. День такой красивый сегодня, сейчас завтракать будем, - продолжала она, заходя в комнату прямо в уличной обуви, - мама, ты что?  И,  уже догадываясь: - Мамочка-а!
 
      Петровна лежала в уютной позе, удобно, щекой на ладони, и лицо спокойное  и даже счастливое.  Зинаида постояла рядом, потрогала руку матери, остывшую уже, и со вздохом уселась на ближний стул. Ни мыслей, ни ощущений. Только понимание — вот ушел человек, оставив живым длинную череду хлопот и проблем с названием «похороны».

       Сколько она так просидела - полчаса, час? Постепенно обрывки мыслей замедлили свое хаотическое движение, складываясь в какое-то подобие плана.   Пододвинула к себе телефон и методично начала обзванивать сестер, родственников и знакомых, каждый раз внутренне готовясь к  очередному взрыву эмоций там, за пластиковой чашечкой  трубки. Отстраняла ее от уха, и все равно, закончив этот ритуал, была переполнена горем и недоумением, достигшими ее по проводам. Плакала она до самого прихода сестер, а потом завертелась скорбная кутерьма вокруг оставленной человеком оболочки, поскольку не дано нам в сознании оторвать одно от другого...

      Стая ворон заходила на цель не прямо, а по какой-то сложной кривой, Петровна уже отметила эту манеру вороньего племени — нелюбовь к прямому полету. Все как-то с вывертом, с перестроениями и сменой направления. Городская свалка внизу пестрым полем уходила к дальнему лесу, по полю двигались бульдозеры и люди, кое-где горели костры.       
-  Как будто с  самолета смотришь, когда садится, - подумала Петровна и, повертев головой, поискала Нину Ивановну. Та, оказывается, летела совсем рядом, чуть позади. Снижаясь, Нина Ивановна растопырила крылья и выставила вперед лапы, коснувшись земли, пробежала немного, останавливаясь. Петровна на удивление легко выполнила тот же маневр. Ее вообще поражало то, что недуги тела совершенно ее не беспокоили, а вернулась былая ловкость и легкость.

-   Вот, Дарья Петровна, наши угодья, ищите и  обрящете, здесь почти все съедобно, ведь мы ж с вами вороны теперь. Людей сторонитесь, здесь не самые лучшие из наших бывших соплеменников работают и живут.

    Петровна кивнула ей и поскакала по полю. И надо же, сразу нашла селедочную косточку.  Она всегда любила соленое, поэтому находка пришлась ко времени, да и аппетит проснулся. Вокруг галдели, сидели, важно ходили и бочком скакали вороны, порой собираясь как на собрания, а то даже и взлетая. Но и тут, сделав круг, они садились обратно и молча продолжали поиск и сбор еды, как будто этим взлетом им удалось решить какой-то важный вопрос. Вороньего языка Петровна не понимала, хотя чувствовала значение отдельных криков, поэтому она, забыв предостережение Нины Ивановны, подлетела поближе к людям, сидевшим вокруг костра. После соленого захотелось пить, а возле костра она заметила  лужицу воды из подтаявшего снега. Но только она подбежала к луже, как чумазый малец у костра схватил какую-то щепку и швырнул в нее.

-    А ну, прекрати, - цыкнул на шалуна пожилой мужик с красным лицом и седыми патлами, выбивавшимися из-под потерявшей свое название  шапки.

-    Дак, а чего она тут скачет, кар-р,  - поддразнил парнишка  Петровну.
 
-    Ладно, не боись, тебя не объест, а ворона - птица умная, умнее собаки, да и тебя, шкет, - поддержала старика бабенка, одетая во все замызганное, но с претензией на моду, - вот смотри.         

     Она кинула Петровне нечто, оказавшееся надкусанным пряником в глазури. Твердости этот кусок был прямо-таки каменной, но опять же Петровна, бывало, любила эти пряники с чаем. Поэтому она, захватив пряник клювом,  положила его в тепловатую воду натекшей лужицы.  Троица следила за ее действиями, многозначительно переглядываясь.

      Спустя минуту Петровна ткнула клювом пряник. Он оказался достаточно размокшим, и, захватив полный клюв сладкой, пропитанной специями массы, Петровна, закрыв глаза, просто оказалась у себя на кухоньке, за столом, крытым клеенкой в мелкий цветочек...
 
-    Ну чего, понял теперь, - заулыбалась щербатым ртом баба, - ворона, она самая наша птица. Русская.

-    Вот бы ее поймать, я б ее учил всему, а?

-    Спробуй, только это не голубь, того можно куском хлеба заманить. Сказано, умная птица, еще и тебя поучит, - подвел итог разговора  старик.

     Петровна, быстро доклевав пряник, отлетела на всякий случай подальше от шустрого парнишки, который и в самом деле решил поохотиться. Колготня и карканье почти прекратились. Сытые вороны как-то рассеянно гуляли по свалке, порой останавливаясь и разгребая снег. Некоторые из них уже несли в клювах тряпочки, какие-то ветки, видимо, на строительство гнезда. Короткий зимний день заканчивался, и внезапно несколько ворон, дружно    взмыв в воздух, начали кружить над обеденным полем. К ним присоединялись поодиночке и группами другие вороны, взлетела и Петровна.

      Долетев до ночлега, стая долго и сварливо рассаживалась по деревьям, хотя, судя по всему, у каждой вороны было свое место. Вот и Петровну что-то привело именно к той ветке, на которой она неизвестным образом оказалась накануне ночью. Нина Ивановна уже была тут. Петровне же страсть как хотелось поболтать, намолчалась за день. Да и вопросов было столько, что голова разламывалась.
   
-    Как вам, Дарья Петровна, ваш первый день? Терпимо? Это хорошо, потому что столько новостей за один день - кого хочешь выбьет из колеи.  Я вот до сих пор не могу привыкнуть... или отвыкнуть...  Хочется покурить. А как? Привыкла, знаете ли, с папироской или с сигареткой  легче думается. А думать надо много. Вы как умерли, не помните?

-    Ну, почему не помню: во сне вижу луг заливной, деревня наша, маменька навстречу, а тут боль болючая такая... и сон вдруг навалился - не продохнуть.. потом все... как и не было, - запоздало всхлипнула Петровна, вдруг осознав, что умерла-то она, и пожалев себя за это.

-    Боль в спине? Сердце больное? Ах, четыре инфаркта. Ясно - пятый. Завуч у нас так умерла прямо на работе. А у меня все не как у людей. Вроде здоровая была, правда, курила вот, но ведь ни разу не кашлянула даже. А лет вам, простите?.. Восемьдесят?! Извините уж, Дарья Петровна, но, как говорится, возраст.  Мне-то чуть-чуть за полвека. А я тоже во сне «безвременно покинула». Приснилось мне, что я летом в Ялте, купаюсь, ну и в голову пришло нырнуть. Я вообще нырять не люблю... не любила, а тут как блажь. Вот и нырнула. Красиво так, даже пожалела, дура, что раньше не ныряла, и внизу на рифе цветок такой красивый, то ли моллюск, то ли водоросль. Я руки тяну, непременно сорвать хочется, а воздуха уже не хватает и отступиться не могу. Главное, думаю, вдох не сделать, не поддаться. Не удержалась, а вода оказалась еще лучше воздуха, сладкая, и сон такой тяжелый глаза мне закрывает, наползает, закрывает цветок этот соблазнительный... а дальше вы знаете, как бывает.

-    Что ж теперь будет-то, Нина Ивановна? Так и станем воронами век вековать или до жар-птицы дослужимся? Я откуда летать-то научилась, век не летала, а тут на старости лет на тебе. Вы вот даве сказали, что есть мы можем все подряд, я и всамделе ране хвост селедочный в рот не взяла бы, а тут  как с голодного острова. Ведь и ворона не с первого дня летать умеет, мамка ее учит, а мамку тоже учили. Непонятно все это. Вот вы человек образованный, знаете, небось, что после смерти ничего нет. Я хоть и членом партии была, муж сосватал, но все ж крещеная, с попом, в купели, по всем правилам. А вы, небось, еще и некрещеная, а сидим мы тут на ветке рядышком да разговоры разговариваем.  Что там наука говорит?

-     Молчит наука! Ничего не говорит. Похоже, Дарья Петровна, дальше ничего, кроме нашего с вами опыта, не будет для осмысления новой действительности. Да и опыт-то у каждой свой. Можно, конечно, вешки расставить, чтобы не то что обратный путь найти, а чтоб с найденного уже не сбиться. Право с левом не спутать. Давайте предположим, что тело вороны дано нам в качестве средства существования, ну вроде как пилот в самолете, только мы в вороне.
 
-     И точно, мне тоже показалось, что я в самолете сижу, - поддакнула Петровна, - только как мы в ворону-то влезли? Я женщина некрупная, но с вороной не сравнить.

-     Ах, Дарья Петровна, Дарья Петровна, кто ж знать может? Давайте пофантазируем. Допустим, у человека есть душа, это для удобства - душа, а на самом деле какие-то электромагнитые штучки. Я гуманитарий и ничего в этом не понимаю, просто для удобства будем так считать. И вот, душа - это облачко таких частиц, связанных тем, что называется память, например, одинаковым зарядом, хотя что-то тут не так, может, как раз неодинаковым. Все-все, с наукой покончено. И вот под это облачко предоставляется новое транспортное средство, в нашем случае - ворона. У других это может быть что-то другое. Слыхали легенду, что души погибших моряков - это чайки, а еще песню слыхали, наверное, про журавлей. То есть мы пилоты-пассажиры. Тело владеет всеми инстинктами и умениями, да и воронья душа может жить где-то здесь же, и не факт , что она рада нашему квартирантству. Мы же обязаны соблюдать какие-то правила, кормить это тело, беречь его, ну и не знаю чего еще.

-     Квартиранты, это мне знакомо... Пришлось... А дальше-то что?

-     Петровна, милая, ну откуда же я знаю. Вы вот позавчера знали, где будете сегодня? Все меняется, значит, и нам, коли уж мы существуем, придется меняться. Сколько живет ворона? Так что когда-нибудь нас переселят. Или прекратят наше существование, чего мы с вами просто не заметим.   

-     Кстати, вот какого цвета дом напротив? Красного? Вы тут бывали и раньше, значит. А мне вот он кажется серым, у вороны ведь глаз, говорят, цвет не воспринимает. А вот сейчас закрою глаза и снова открою - правда, красный. Потому что мы знаем, как должен выглядеть красный дом. 

Нина Ивановна замолчала, о чем-то задумавшись:

-    Вас когда хоронят? Ой, простите, я не хотела вас обидеть, но вы ж понимаете...

-    Да ничего, ладно. Думаю, что завтра. Все мои здесь, в городе,  никого ждать не надо. Опять же не на выходные ведь оставлять.
 
-    Полетите посмотреть? Я вот не смогла. Не знаю, что испугало, вроде врагов ни в коллективе, ни среди родственников не было. Но я-то знаю, что я есть, а для них я в той, сброшенной оболочке. Они ее считают мною. Вы не замечали, что в присутствии покойника люди ведут себя строже, говорят вполголоса. Боятся, что ушедший запомнит, если что не так.
 
-    А я тоже не полечу. Чего попусту нервы трепать. Сама терпеть не могу этих мух могильных, которым похороны что праздник. Повыть, поголосить. У нас в деревне еще вопленницы были: идут к избе, где покойник, - смеются, шутят, а поближе подошли - посерьезнеют да как заорут: «Ой, да ты сокол наш... да на кого … да зачем». Тут уж все, кто в избе делом занимался или просто сидел -  все в голос выть начинают... Пока-а еще успокоятся... А те повоют, да так это, между делом, и покров на покойном поправят, о гостинце за дела свои скорбные договорятся, кому и замечание сделают, выговор: «Не так сидишь или чего вырядился, как на свадьбу». И снова: «Ой, да-а-а!!!». И сразу мороз по коже.

    С этого разговора и потянулись день за днем, сливаясь в единую ленту мелких долженствований, цепочку незначительных событий, где не за что уцепиться, не с чего начать отсчет. На  свалке Петровна совершенно обжилась, как обживалась во всех уголках огромной  страны, куда забрасывала ее воля армейского начальства мужа, война и то, что называется  судьбой.

    Теперь она знала, что старшего у костра, где бомжи отмывали в цинковой ванне
этикетки с бутылок, звали Борода, хотя как раз бороду он тщательно соскабливал старой
бритвой раз в неделю. Тетка щербатая звалась Любкой, а шкета звали Санькой. Они тоже
узнавали теперь Петровну и всегда кидали лакомый кусочек, а шкет пытался
дрессировать умную птицу, показывая приманку и одновременно произнося команду.
Петровна включалась в эту игру, то показывая сообразительность, то делая вид, что не
может понять, что от нее нужно этому светловолосому пареньку, так, до ухваток,
похожему на ее единственного сына, погибшего в последние дни войны.   

    Сынок ее, Бориска, мальчик умный, послушный и большой любитель что-нибудь мастерить, всегда радовал ее, и тревожило только то, что нельзя, чтобы все было так хорошо.  А тут война.  Тяжело было, муж четыре долгих года существовал только в письмах, но  Петровну утешало, что фронт далеко, муж хоть и в армии, да не на передовой, что дети при ней, а  мужнин аттестат  все же помогает выжить. И даже не особенно беспокоил сынок, все  торопившийся на войну. Кто ж знал, что все так затянется.
    
    Поэтому Петровну даже порадовало, что сынка взяли в авиационное училище. Все-таки время надо немалое, чтоб на летчика выучиться. Уже в 45-м выпуск сына отправлялся на фронт. Боря писал: «Не беспокойся, мама, нам сказали, что молодых в бой посылать не будут...». Успокаивал так.

    Когда она достала из почтового ящика письмо с похоронкой и по незнакомому почерку на конверте поняла, о чем оно, к ней впервые пришла эта давящая боль под лопаткой и страх, то ли перед смертью, то ли перед необратимостью случившегося.

    Но сердцем она тогда смерть сына не приняла, переборола боль. Для нее он продолжал жить где-то там, куда отправило его начальство. В безопасности, потому что молодых в бой не посылают.

Эта ее убеждение обрушилось в один момент, когда лет через двадцать после войны они с мужем  уселись смотреть какой-то фильм про войну. Про летчиков. Обычный фильм, их тогда много снимали. Война, бои, любовь. Только в этом вдруг появился молоденький летчик с русым чубом из-под фуражки. Не главный герой, но как-то все рядом. Молодой совсем. «Как Борька, - подумала тогда Петровна, - нет-нет, не он». Но поздно, сглазила. И дальше уже смотрела  «про сына».

     Сначала все шло хорошо. Молодых в самый бой не посылали, они так где-то летали, в неопасных местах. А на земле шутили, любили, получали нахлобучку за свои мальчишеские шалости и форсили перед девчатами. До поры до времени. Это уж Петровна знала. Она даже угадала последний вылет «сынка». По маленькому черно-белому экранчику заметались тени, и, словно через царапанные стекла кабины, два пожилых человека вместе  с летчиком смотрели в прицел, наклонялись, когда самолет входил в пике, втягивали голову, если огненные трассы  проходили рядом с кабиной, и задерживали дыхание, пролетая через дымное облако взорвавшегося бомбардировщика. 
    
     Никто из них не заметил, как сзади, с хвоста, возникла черная птица и огненные линии потянулись к посверкивающему в солнечных лучах «ястребку» сынка. Только Петровна открыла рот в беззвучном крике: «Оглянись». Вспышка и длинный  дымный путь  до самой земли. Взрыв. Музыка. Конец войны. Победители, цветы, встречающие...

     Петровна молча поднялась и побрела на кухню. Сняла с решетки перевернутый для просушки вымытый чайник, взяла крышку, чтобы закрыть, а та, сатана скользкая, вывернулась, обманула неловкие пальцы. В другое бы время ругнулась, а тут бессильно опустилась на табурет, и слезы обиды на проклятую крышку полились неостановимо. Сколько времени она сидела на кухне, глядя слепыми от слез глазами в темнеющие окна? Только внезапная мысль о муже, оставшемся в темной комнате, вывела ее из оцепенения.

      Старик ее сидел прямой, не касаясь спинки стула и ухватившись руками за сиденье. В телевизоре уже показывали таблицу с кругами и квадратами. Ее черноглазый «дедко», сжав до судороги губы, смотрел на подрагивающую картинку белыми глазами. Было ей тогда заботы - от валерьянки до «скорой» и больницы. Мужа спасли. Но после того случая до самой смерти он порой начинал чудить. В эти моменты телевизор становился для него частью реальной жизни...
       
     Поэтому когда во время игры Санька  в каком-то промельке ей вдруг казался
похожим на  сына, горло мгновенно забивал тугой комок, и она, сорвавшись, улетала на
другой край свалки, слыша, как Борода корит паренька за «обиженную» птицу.

      Зато каждый вечер был для Петровны долгожданным и желанным. Две женщины откровенно, не приукрашивая изливали друг другу свою жизнь, как это бывает только между 
попутчиками в поезде, когда скорое расставание предполагает, что все торопливо
высказанное, даже то, чего не скажешь близким, случайный попутчик унесет с собой да и
забудет за ненадобностью.   

     Впрочем, были дни и на отличку от серой ленты будней. Однажды утром вдруг бухнули
да раззвенелись  колокола кладбищенской церкви. Нина Ивановна предложила остаться:

-    Сегодня, кстати, у вас девятый день, уважаемая Дарья Петровна. Никогда не знала, что это означает, но, как говорится, дата. Сегодня народ на кладбище придет навестить могилки родственников, помнится, там остается много вкусного.

-    Вроде, маменька сказывала, в этот день душа дом родной покидает. Не помню точно. Она  ведь тоже тут лежит, все не соберусь навестить.

      Подруги снялись с ветки и полетели к центральному входу, другой дороги к маминой могилке Петровна не знала: кругом кладбища все лето стояли болотистые лужи, а зимой не давали пройти сугробы. Перелетая с дерева на дерево и оглядывая приметы, они добрались до покосившейся оградки, в которой стоял деревянный крест. Голубая краска на кресте и оградке шелушилась струпьями, напоминая о бренности всего земного. Ветерок трепал привязанный к перекрестью букетик выцветших бумажных цветов. Никто не был тут всю зиму, да и Петровна  собиралась только на родителеву субботу заглянуть. Вот заглянула раньше.

      Люди на кладбище не обращали внимания на двух ворон, застывших на оградке, они шумно расчищали дорожки, обметали памятники, поправляли венки и втыкали в снежные холмики принесенные с собой пластмассовые, до отвращения яркие цветы. После так же шумно выпивали и закусывали, затихая только, чтоб помянуть про себя покойного и кивнуть эмалированной фотографии, мол, все нормально, не беспокойся, «помним, любим, скорбим». Уходил народ тоже шумно, устраивая на могилке блюдечко с пшеном, конфетами,  а то и дешевого стекла стопку с водкой.      

Вот тут наступал пир горой для всего птичьего царства. Голуби, воробьи бродили среди
внезапного изобилия, порой уже не в силах что-то сьесть. Редким воронам остальные пернатые уступали без боя и возмущения.  Петровна с Ниной Ивановной перелетали из оградки в оградку, читали имена и даты жизни, а порой и целые эпитафии, сопровождавшие тех, кого уже нет. Обычно над их содержанием Нина Ивановна саркастично хмыкала. 

-    Надеюсь, на моем памятнике ничего подобного нет, - сказала она Петровне, - а то я со стыда сгорела бы.

     Петровне же, наоборот, нравились эти безыскусные строчки, она легко представляла себе людей, которые могли бы так написать. Конечно, от своих дочек она такого не ожидала, все трое были образованными и культурными, так что она даже иногда побаивалась сказать чего-нибудь не так.

     И тут они обе услышали детский плач. Кто-то плакал возле  большого мраморного надгробия.

-    Неужели ребенка оставили, - подумали они одновременно, - вот до чего допьют.
Мама, - надрывался, детский голосок, -  мам, - и еще какой-то детский лепет, наполненный неподдельной болью.

-    Осподи, девки, ребята, братцы, вот горе-то, - бормоча про себя, Петровна кружила над ближними могилами и все никак не находила, кто же там плачет.

     Нина Ивановна первая догадалась, в чем дело. В глубоком снегу около мраморного надгробия  бился воробей. Взрослый на вид, он тем не менее производил впечатление желторотика, барахтаясь и крутя головой. При этом он плакал совершенно по-человечески, разрывая души двух женщин, которые не знали, как ему помочь. Наконец Петровна, подскакав к воробышку и подтолкнув крылом, помогла ему выбраться на чистую плиту и придвинула к нему блюдце с какими-то то ли зернами, то ли хлопьями.  Малыш перестал плакать, заскочил в блюдце и жадно начал клевать, разбрасывая того больше вокруг. Даже погода сразу подобрела. Облака на небе окучились совсем по-весеннему, и солнце хлынуло в кладбищенскую рощу, расчертив сугробы тенями ветвей и украсив золотыми пятнами. Такое яркое пятно упало и на мраморную плиту, где Нина Ивановна с Петровной умильно наблюдали за новым знакомцем. Воробей, между тем, бросил клевать, огляделся и выбрался из блюдца, почти опрокинув его. Затем неловко, как-то боком подскакал к солнечному пятну и подставил перышки под золотой луч.

      Луч как-будто вспыхнул на крыльях воробушка, рассыпался мелкой золотистой пылью, почти  скрыв его, и спустя мгновение угас. Перед подружками стоял обычный взрослый воробей, немного очумевший, но твердо знающий, что ворона воробью не друг. Он как-то подскочил на месте, затрепетал крылышками и, заложив крутой вираж, промелькунул между прутьями ограды да и пропал в стае своих собратьев, которые проводили свое громкоголосое собрание аккурат на ближней березе. 

-     Вот так и мы уйдем, - сказала, помолчав, Нина Ивановна, - я ж говорила, что это не навсегда. Ну, то, что мы вороны - не навсегда.

-     А вот когда это будет? Он же, кажись, как чувствовал, - откликнулась Петровна, - да ладно, Царство ему небесное. Я вот что подумала, Ивановна, а не слетать ли нам ко мне домой. Посмотришь на моих, да и мне интересно, почувствуют они что-нибудь, девятый день все же.

     Они медленно поднялись в воздух и словно на ощупь полетели к дому Петровны, настолько непривычен был путь с высоты птичьего полета.  Когда они долетели, уже начало смеркаться, и Петровна сразу увидела свои светящиеся окна на первом этаже. Кухня и комната. Усевшись на нижнюю ветку дерева, что всегда, еще до постройки дома стояло здесь, напротив окна, Петровна вгляделась в незашторенное окно. Все сидели молча, держа перед собой стопки и рюмки. Кто-то, видимо, говорил поминание, потому что все вдруг не чокаясь выпили.  Петровна заспешила, начала объяснять Нине Ивановне, кто сидит за столом:

-    Это дочки, все трое рядышком, зятья напротив, двое, один уж помер, не дождался очереди, за ними сестра младшая Фроська, я тебе про нее расказывала, да брат, тоже младший, Олеша — любитель выпить-то, двоюродник мой Авдей,  племянница моя, евонна дочка — ведьма, все ведь знает. Дальше там внуки сидят, трое, вишь, поспели только, Зинка с Костиком из Питера не приехали, да и незачем. Своя жизнь. Аннушка — муха могильная, на всех похоронах первая. На свои б не опоздала только.

-     Счастливая ты, Петровна, вон какая семья, а я вот так и не обзавелась, - высказала Нина Ивановна свою вечную боль.

      Петровна хотела уж было завести свою скороговорку, чтоб товарка не кисла, мол, еще хоть куда невеста, присмотрим жениха и выйдешь замуж, да вовремя ухватила себя за язык. Ничего не говоря, она слетела с ветки и села на подоконник. Родные лица отделяло от нее только стекло, ударь клювом - и вместе снова. И опять пришлось ей унимать в себе что-то такое, что не отпускало ее от живых. Племянница-«ведьма» мельком глянула в окно и поднялась из-за стола. Петровна осторожно слетела с подоконника и приземлилась рядом с бродившей у крыльца Ниной Ивановной. Хлопнула дверь, и вороны осторожно отступили  из светлого круга, освещаемого фонарем. На крылечко вышла племянница. В одной руке сигарета, в другой блюдце.

-     Нате-ка вам угощеньица на помин души усопшей рабы божьей Дарьи, - проговорила она и поставила блюдце туда, где его освещал только отсвет из родного окна.

      На блюдце были любимые Петровнины зеленый горошек и ветчина. Вороны, словно включившись в игру, чинно подошли к блюдцу, не жадничая и не торопясь склевали горошек, взяли в клювы по розовому лепестку ветчины и, чуть ли не откланявшись, отлетели подальше в темноту. Впрочем, племянницу это ничуть не удивило, возможно, она и в самом деле чего-то знала.   Докурив, она подняла блюдце и скрылась в подъезде, так и не понимая, зачем она это сделала и что из этого вышло. Но делиться ни с кем не стала. Лишние пересуды, а о ней и так всякое говорят.
      
       Две  вороны тем временем молча летели в сторону кладбища. И на родной ветке разговор не завязался, каждая думала о своем. Петровна - о том, что теперь уж точно навсегда распрощалась со своими. Нине Ивановне было немного завидно и грустно, но  утешало, что уходом своим она ничью душу не потревожила. Впервые они заснули не поговорив.  А наутро снова потянулись обычные будни.

       Как-то вечером Петровна, рассказывая об очередной знакомой, оговорилась, мол, Царство  ей небесное, ее уж давно нету.

-      А мы есть? -  подхватила тему Нина Ивановна.

-      Мы? - задумалась Петровна, - ну, есть, наверное. Сидим же вот, разговариваем, я вас вижу, вы меня.То есть с точки зрения здравого смысла мы есть. Вот они мы. И если это не сон - мой, ваш или вообще кого-то третьего, - а вы знаете, как иногда трудно понять во сне, что это всего лишь сон, - то мы существуем. 
Ой, да во сне чего только не привидится, где только не побываешь. И то сказать, порой  сон-то правдивее жизни, - припомнила Петровна свой последний морок. 

-      Вот я и говорю, - продолжила Нина Ивановна, - в институте нас учили, что все вокруг нас существует на самом деле, и это можно проверить - пощупать, лизнуть, понюхать. Если есть чем. С другой стороны, перекрой человеку все каналы чувств - как он узнает, что мир вокруг материален, а следовательно, и он сам тоже есть? Ведь мир для него не пахнет, не звучит, на ощупь не воспринимается, на вкус тоже. И это  не отменяет существования мира, как не отменяет существования Австралии тот факт, что мы с вами ее не видели, а люди наврать могут.
 
-      Дак ить и когда спишь, все без присмотра остается, а проснулась - вот оно все, тут!

-      Да-да, уважаемая Дарья Петровна, пока мы с вами, неизвестным образом, ощущаем этот мир, он в безопасности, а и доведется оставить его без присмотра, кто-нибудь другой позаботится, чтобы его поощущать.

-      Дак мы что теперь, как тот воробушек? И что там дальше... Удастся ли хоть поговорить с кем или развеет по воздуху наши душеньки?

      Дарья Петровна не могла и подозревать, как недолго осталось ей вести «утешительные» (как она про себя их называла) беседы по вечерам, когда ветка становилась уютной кухонькой, лучшим местом для душевных излияний хороших подружек. Да и  Нине Ивановне скоро предстояло узнать, насколько был прав институтский преподаватель марксизма-ленинизма, Царствие ему небесное, и есть ли что-нибудь там дальше. 

     День не заладился с утра. Ветер дул какой-то особо пронзительный, который даже небольшой морозец делает невыносимым. Солнце - Петровна устраивалась на ветке всегда с видом на закат, - солнце, взошедшее за спиной, было темнее обычного, но светило резко до болезненности, рисуя тени деревьев почти черным. Петровна догадалось, что солнце сегодня красное, и сразу же на ум пришла присказка внука-моряка: «Солнце красно поутру, моряку не по нутру». Нина Ивановна была чем-то озабочена и отвечала на вопросы коротко. 
    
     В перелет на свалку Петровна отправилась почти что с удовольстивием. Там ее ждала встреча с людьми, к которым она привыкла и у которых была постоянным членом компании. Она вообще была уживчивой  и легко сходиласть с окружающими. Качество, бесценное для человека, жившего долгое время кочевой жизнью.

     Компания уже хлопотала у костра. Петровна же, после обычного ритуала приветствия, получила угощения и отправилась побродить по свалке. Покрутилась среди ворон, язык которых начала если не понимать, то чувствовать. Пару раз даже поучаствовала во внезапных взлетах и обнаружила, что вороны не просто взлетают, а исполняют какой-то ритуал, в который ее не приняли, поэтому она, чтобы не мешаться, отлетела в сторонку, что также было воспринято неодобрительно, пришлось опуститься на землю и скакать восвояси, тем более что тревога не отпускала. 
   
     У костра все было нормально, только Борода одышливо хрипел, наклонившись над корытом с бутылками, и вроде как задремывал. Тут Петровну словно толкнуло. Сон, это сон  как давно виденное метался у нее в памяти тревожным ощущением.  Борода, конечно же,  Любка и Санек - чего им сделается.   

-    Ложись, Борода, только не спи, - закричала Петровна, - Любка, нитроглицерину надо найти, помрет ведь.

     Но ничего, кроме карканья, не могли услышать ни Любка, ни Санек, ни сам Борода, а тревога все нарастала и заполняла ложбину с костром. Петровна, словно ошалев, металась над костром, сарайчиком, корытом и кричала, кричала...

 -   Ну, разоралась наша-то, — прохрипел Борода и, потирая грудь, вдруг завалился на бок. Смертный сон одолел и ушел. Мертвые не спят. 
               
     Подбежала Любка, трясла своего покровителя и кормильца, щупала ему лоб, хватала за руку, да и завыла вдруг, поняв, что меняется ее жизнь опять, и снова не в лучшую сторону. Санек не сразу понял, в чем дело, однако в этих краях смерть была слишком частым гостем, и в этот раз она коснулась и его самого, уж больно уютными были последние месяцы его жизни по сравнению с той беспризорностью, через которую он прошел.
 
-    Накаркала, проклятая, - замахнулся он на Петровну и швырнул бы чем-нибудь, если б не Любка,  к которой вернулось уже самообладание. На «улице» долгие истерики не в чести, потеряешь больше, чем найдешь.
 
-    Оставь ее, она, может, предупредить хотела. Да мы не поняли, стало быть, и вина не на ней. Мне бы догадаться за лекарством сбегать в сторожку к Николаю Иванычу, Борода-то с утра уже чего-то кис, - остановила его Любка. - Сбегай-ка, Сань, в сторожку, пусть туда мужики заберут его да милицию вызовут, как положено все, а то греха не оберешься.   
 
     До самого вечера Петровна скакала возле сторожки. Пока приехала милиция, о чем-то толковали со сторожем, вышли из сторожки раскрасневшиеся и почти веселые, сторож - от того, что,  выкатив всего две бутылки, сохранил доходный и для него промысел с посудой,  милиционеры - от того, что дело тут ясное, возни немного, а водочки «на халяву» приняли, да так, что мечталось о продолжении. Дождались  темнозеленого уазика-труповозки, сдали тело Бороды да и разъехались. Вернуться к костру Петровна не смогла. Что-то держало ее, подсказывало — кончилось все. Да и время было позднее, быстро накатывали сумерки.      
 
     Возвращаясь в кладбищенскую рощу, Петровна торопилась поговорить с Ниной Ивановной, надеясь на утешения и задушевный разговор. Нина Ивановна сидела на ветке и почему-то даже не отозвалась на обращенные к ней слова. Потом медленно повернула голову к Петровне, будто мучительно что-то вспоминая, и вдруг почти рухнула. Уже у самой земли она раскинула крылья и сначала медленно, потом все быстрее кругами стала набирать высоту и, наконец, спикировав в чащу березовых ветвей, исчезла навсегда. 

     К этому моменту тучи заволокли весь небосклон, и уже было совсем стемнело, как ветер-проказник приподнял темный край облаков над горизонтом, и оттуда брызнуло нестерпимо яркое солнце, по пояс уже скрывшееся за темным силуэтом дальних лесов. Не в силах сдержаться, Петровна вдруг рывком направила данное ей в пользование воронье тело прямо в зенит к опадающим крупными хлопьями снега облакам, подсвеченным прощальным пурпурным лучом солнца. Она поднялась ввысь, потом, сломав траекторию, спикировала на рощу, закладывая виражи, кувыркалась в струях налетевшего ветра, растревожив своим воздушным танцем всю колонию.   
         
     Вороны поднимались поодиночке и группами, включаясь в эту круговерть, небо почернело от множества птиц, и только прочерки снежного заряда разбавляли черноту. Очень скоро полет стаи стал упорядочиваться, птицы начинали групповое вращение по нисходящей спирали, своеобразными воронками. Их согласный крик напоминал хоровое пение. В голове у Петровны словно кто-то сказал: «Вот и помянула сынка».

-    Во разлеталось воронье, чисто попы на Пасху, -  высказался, поглядев в окно, обитатель ближней пятиэтажки, в растянутой майке вышедший на кухню глотнуть водички. Приняли на работе по чуть-чуть, а Зинка, жена, маленькую где-то перепрятала, вот и начался сушняк. - Слыш, Зинка, это к чему вороны так колготятся? Погода сменится или что?
-    А не зна, -  откликнулась Зинка, потянувшись на диване. - Иди давай, кино начинается. 

     Петровна вдруг почувствовала, как она смертельно устала, и, выскользнув из магических кругов водоворота, вернулась на свое законное место. А вороний шабаш вдруг начал терять темпы и потихоньку рассыпался сначала на отдельные группы, а потом и вовсе сник; все вороны, закончив обряд, исчезли в кронах рощи, сияющая щель над горизонтом закрылась, и наступила тьма, и даже редкие фонари вдоль улиц не могли разорвать отведенный им для освещения круг дорожного асфальта.

      Утро следующего дня было ясным. Петровна, уже проснушись, сидела с закрытыми глазами и вспоминала потери вчерашнего дня. Интересно, куда дели Бороду, тоже вороной стал или, может, чайкой, которые по ранней весне сейгод уже прилетели. Когда-то эти красивые белые птицы были украшением реки, но рыба стала редкостью, и теперь чайки освоили свалки,  гоняя ворон. Ну что ж, тогда ему там все знакомо, своих увидит.
А вот Нина Ивановна что теперь?   Каково ей ТАМ? И весточки не передашь, вспомнилось «без права переписки» - так был осужден муж двоюродной сестры, а означало это смерть. Справку потом дали, что через полгода умер, поди проверь, да все уж и так знали, что приговор смертный.

-    Не, а вороны-то каковы вчера, разлетались, разорались, - подумала про себя Петровна,  да вдруг вспомнила, что Борода Саньке рассказывал, мол, скоро ворон не будет - на гнезда садятся, а там и зиме конец, - вот оно что, конец зимы, значит, праздновали да начало семейной жизни, а я навоображала, что  из-за меня.         

       Еще не открывая глаз, Петровна почуствовала, что на ветке она не одна, открыла — так и есть, слева чуть повыше ворона невиданной прежде стати. Выправка, шейка, взгляд... Шемаханская царица да и только.  Справа нахохлившийся шарик небольшой, почти целиком серой вороны.

-      Здравствуйте, гости дорогие, какими судьбами к нам? Впрочем, знаю, знаю. Ну что ж, располагайтесь, обживайтесь. Меня зовут Дарья Петровна, а вас как величать?

-      Меня Инга Валерьевна, а скажите, уважаемая, что все это значит? У меня муж ответственный работник, и вообще, я сейчас должна быть в больнице, профессор сказал, что долго после операции не задержит, если все удачно пройдет. Но ведь Борис Ефимович — светило в медицине. Что могло пойти не так?

-      Что тут сказать? Значит, не удалась операция-то. То есть ваше тело там, а вы здесь. Просто так на эту ветку никто не садится, да еще в вороньих перьях. Мой совет - примите все как есть, вам же легче будет. Операцию-то от чего делали?

-      Операцию делают не «от чего», а по поводу. Так вот по поводу поджелудочной железы. И потом, как вы сказали — мое тело там? Вы хотите сказать, что я умерла? И разговариваю тут с вами.  Может, вы тоже мертвая?

-      Ну, я может не совсем, но тело мое уже в землице покоится. Вы зря так, ничего уже не изменить... Посидите, подумайте, поплачьте может быть... Время пройдет - смиритесь, все смиряются здесь.

-      А вы, уважаемая, - обернулась Петровна к серой вороне, - имя-отчество ваше как будет?

-      Баба Шуня.

-      Что так? - удивилась Петровна, - таких и прозвищ не бывает, не то имен.

-      Да повелось так. Вообще-то я Александрой Ивановной от батюшки с матушкой была названа. Да в деревне стало нас две Александры, и, чтоб различать, ее звали Сашулей, а меня Сашуней. Позже  приспособили покороче  - Шуля и Шуня. Среди своих не все ли равно как зваться. А это позже, когда я за мужем в город приехала, девчонка же совсем. Устроилась в ясли работать, первый раз пришла, как звать, спрашивают, я с простого разума - Шуня, вот и пошло с тех пор, я ведь до пенсии там проработала. Сначала Шуня, потом тетя Шуня, а теперь уж баба Шуня. Да я привыкла за жизнь, на другое и не откликаюсь. Три года, как мужа схоронила, а теперь и сама вот...

-      Ну что ж делать, родня, поди, хлопочет, дети-то есть?

-      Дети есть. Дочка, сын шофером работал, аварию совершил, сейчас на «химии» отбывает, да дело-то вот какое: меня ведь, кажись, убили, и я там еще лежу, когда еще соседи хватятся.

-      Как убили? Кто?

-      Да Витька, племяш. Повадился денег просить на выпивку. А у меня ж только пенсия. Я ему от ворот поворот дала, да пожалела, хотела чаем напоить. Повернулась, чтоб на кухню идти, вот он меня тут, наверно, и … Ничего не помню сразу, а потом вроде сплю, и мне все кажется, как мы с ним чай пьем, а потом уж сюда.
 
-      Ого, - Петровна даже ошалела малость от такого рассказа. - Вот что, Шуня, надо нам как-то дать людям знать о том, что произошло. Дорогу к дому найдешь?

-      Дак почти рядом, вон по той улице два квартала и угловой дом, это мой.

-      Все, полетели.

      Они снялись с ветки и понеслись, подгоняемые то ли позднезимним, то ли ранневесенним  ветерком. До дома бабы Шуни действительно был рукой подать, и, сделав круг над двором, вороны уселись на подоконник третьего этажа. Внутри было темновато, но острый птичий глаз все же мог заметить тело женщины, привалившееся к косяку двери. От виска по щеке тянулся темный след крови.
 
-    У тебя знакомые в доме есть? Ну, чтобы хорошо тебя знали.

-   Соседка, Гурьева Зина. Она у меня часто бывала, даже в магазин если пойдет, то меня спрашивает, не надо ли чего. Гостимся, она тоже на пенсии, хоть и помоложе.

-   Окно еенное где?

-   Дак вот ее комната, дальше кухня.   

     Петровна сорвалась с подоконника, подлетела к окну соседки и, заметив, что на кухне кто-то есть, постучала клювом в стекло. Женщина из глубины кухни, повернушись к окну, кышкнула на ворону и замахнулась полотенцем. Но Петровна продолжала долбить в стекло клювом, взмахивая крыльями, чтобы удержать равновесие на скользком железе подоконника. И, наверное, вид ее был настолько потусторонен, что соседку пронзила страшная догадка. Уронив полотенце, она  вытаращила глаза и прикрыла ладонью рот. Петровна взлетела в сторону Шуниной квартиры, вернулась и вновь постучала клювом.

      Наконец женщина вышла из столбняка и ушла в глубь квартиры, и когда Петровна вернулась на подоконник к бабе Шуне, они увидели полоску света от открываемой двери, силуэт женщины в дверном проеме кухни и услышали даже через двойные стекла крик на грани визга.   

-     Ну все, полетели, тут и без нас справятся.

-     Не, я посмотрю на себя, в жизни-то у меня и зеркала путнего не было, а  вы-то летите себе, спасибо. 

      На ветке никого не было, видно, Инга Валерьевна тоже полетела устраивать свои дела. Петровна устроилась поудобнее, подставив бок солнцу, и задумалась. Все же ее не то чтобы беспокоила, но как-то задевала эта промежуточная остановка. Для чего она, как себя надо вести, может, надо сидеть и вспоминать грехи свои, каяться?

      Попыталась вспомнить, где и кого могла обидеть, чего нарушить, но в голову лезли только всякие пустяки. Мелкое бытовое плутовство да насмешки, на которые она была мастерица. Все как-то не подходило под название греха, разве что это - выйдя замуж, а потом вступив в партию, ни разу за много лет не была в церкви, не исповедовалась, не причащалась.

      Но виноватой она себя не чувствовала и решила, что жила легко, что так и следует, что с тем, что есть, с тем и предстанет, коли позовут, а может, и нет там ничего вовсе. Мне за себя не стыдно, рассудила она, да и поздно суетиться.

      Первой вернулась баба Шуня. Посидев какое-то время для приличия молча и не дождавшись расспросов, она принялась рассказывать:
               
-     Зинка милицию вызвала, да пока они ехали, забрала у меня из тайничка деньги на похороны. Мы с нею давно договорились, что кто останется жив, тот товарку и похоронит по-людски. Витька-то тайничка не нашел. А еще она шкатулку забрала. Красивая такая, она всегда говорила, мол, очень уж хороша коробочка. Да и пусть, мне не жалко, самой-то не нужна уже.

-     Милиция все проверила, «скорую» вызвала. Я гляжу, врач меня трогает, а я не чувствую, потом уж сообразила, что я не я. Отвезли в морг, там уж не видела что. Обратно прилетела, там милиция Зинку допрашивает, а Зинка-то вчерась тоже Витьку видела, когда он уходил, собиралась зайти ко мне, да к самой племянница нагрянула. Ходят нахлебнички. Милиционер-то Зинке разрешил мой погребальный обряд забрать, она знает, что надо. Квартиру опечатали. Ну вот я и полетела. Теперь надо похороны не проворонить.  Дочке сообщили если уже, то ей все равно сутки ехать, так что дня через два-три. Сыну-то хоть и скажут, да кто ж отпустит.

-     Так же молча вернулась Инга Валерьевна, как-то по-щегольски развернувшись в воздухе и мягко усевшись на ветку. Балетом, наверное, раньше занималась.
 
-     Ну как,   Инга Валерьевна, выяснили что-нибудь?

-     Хм. Выяснила. Лежит моя тушка отдельно, как вы и говорили, от меня, вся исполосованная, на холодном столе цинковом и не мерзнет. Ошибся, видно, Борис Ефимович, промахнулся Акела.

-     Простите, кто промахнулся?

-     Да ладно, я это так. Привыкнуть не могу. А тут еще эти бестолочи...

-     Кто?

-     Муженек мой со свекровью. Собрали бельишко поскорее да притащили, чтобы не ожила, не дай бог. Белья у меня импортного полно, так советское приволокли. Новое, видишь ли. У меня было приготовлено свекрови подарить. Платье синее, я его и не любила-то никогда. Чулки розовые... Вы б стали надевать розовые чулки с темно-синим?

-     Не знаю, не было у меня розовых-то. А может, пусть. Красиво...

-     Милочка, там же не на ****ки наряжают, хоронят-то один раз в жизни.

-     Ой, да не переживайте вы так, никто и не увидит. 

-     Вот только что и утешает. Хорошо, что там ведь по грудь закрывают чем-то.  Туфли новые неразношенные, спасибо, хоть не ходить в них. Да еще эта тут пигалица крутится все, вьется вокруг: «Ах, Николай Маркович, это мужа моего так зовут, да как же это, да примите мои соболезнования» - нужны они кому-то. Просто освободился... жених.

-      Сильно молодая, пигалица-то?

-      Да его-то лет на двадцать моложе. Ой, чувствует мое сердце, доутешает она его. Ладно, послезавтра похороны. Я ей глаза-то выцарапаю.

-      Да вы успокойтесь, Инга. Если любите его, то пусть ему будет хорошо, а не любите, так вам и дела нету, чего с чужого возьмешь. Простите, и вам простится. 

       Петровна снова зажмурилась, нежась на солнце. И в который раз уже чуть не поденно стала вспоминать свою жизнь. Она не жалела о смерти, все дела свои земные считала законченными. Борьку только жаль, зато внуки и правнуки, как крепкие грибки в осинничке за их деревенским домом, куда она с маменькой совсем еще малой ходила с плетенной из ивового корня корзиночкой с веревочной ручкой.  Какая-то у них будет жизнь? А это уж от меня не зависит, я свой круг отвела...
            
             
-      Пожалуй, душновато стало, - подумалось Петровне, и вдруг словно в щель хлынула свежая струя и как будто открылась дверка тесной кабины, где она была бог весть по какой причине заточена. Свежий воздух....      

      Ничем не примечательная ворона без всякой причины сорвалась с ветки, ошалело  метнулась в одну сторону, в другую и, наконец соорентировавшись, юркнула в просвет ветвей...

-      Вот и ушла Петровна, - тонким голосом подвыла баба Шуня, - тихо так, как будто и не было никогда.

-      А ты чего, салюта ждала? - откликнулась Инга Валерьевна, хотела еще чего-то добавить, да осеклась, только нахохлилась, сразу утеряв всю свою стать.

       Вроде и день был хороший, и  дела у всех были, но две вороны, распушив перья   
и опустив клювы, все сидели на покачиваемой теплым ветерком ветке. Внизу по аллейке   
шла парочка...

ЭПИЛОГ

; Пожалуй, душновато стало, - подумалось Петровне, и вдруг словно в щель хлынула свежая струя и как будто открылась дверка тесной кабины, где она была бог весть по какой причине заточена. Свежий воздух хлынул внутрь, подхватил ее и закутал в тугие струи, не давая пошевелиться.      

            И полетела она, одновременно падая и поднимаясь. И услыхала чудесные  звуки и клацанье ключа в двери.

-          Надо же, райская музыка совсем как звонок у меня в дверях, - Петровна почему-то ни секунды не усомнилась, что воздушные волны несут ее к  Господнему престолу, и пожалела даже, что давно не бывала в церкви…

-          Мам, ты что, все еще сурка давишь? Вставай, вставай. День такой красивый сегодня, сейчас завтракать будем, ой, чего-то холодно у тебя тут, - сказал ей ангел голосом Зинаиды, и Петровна открыла глаза.

           По комнате разливался холодный воздух, пахнущий сосульками, вербой и подтаявшими  сугробами. Всем, чем пахнет уходящая зима. Видно, порыв ветра растворил форточку, неплотно прикрытую с вечера.  Зина, мягко шлепая тапочками, притворила ее.

-         Ты чего, мам, вроде как очумелая? Приснилось-привиделось что?
-         Ох, чего только не навралось за ночь, -  улыбнулась  Петровна, удивляясь звуку собственного голоса, - ладно, вставать надо. Жить, пока живется.

          Уже потом, завтракая, она все продолжала удивляться - то крутой округлости чашкиного бока, то гладкости клеенки, как будто отвыкла от простых ощущений прикосновения к обыденным предметам. Это было, как после долгого хождения босиком по траве снова надеть обувь в конце лета. Непривычно.

          Зинка, как обычно, тарахтела, сообщая матери все жизненные обстоятельства внешнего мира. Все-то она знала, все-то слышала, знакомых полгорода и родня немаленькая.  Вот и теперь ошарашила:
- Че, мам, в мире-то творится, подумай-ка. Сейчас в магазине Раису встретила, рассказывает. У них а подъезде соседку убили, тихая старушка жила себе.  Муж помер, дети пристроены, и вот на тебе. Ее еще зовут как-то чудно – Дуня, не Дуня…
- Шуня, баба Шуня, - подсказала Петровна.
Зинаида замолкла и удивленно уставилась на мать.
-  А ты откуда знаешь? А-а, это тебе «вороны» на хвосте принесли, - заспешила она снова, «Вороны» - приподъездные старушки, стражи общественной нравственности - считались самыми быстрыми переносчиков новостей.
- Вороны, - рассеянно подтвердила Петровна. Что-то ей зябко стало. 

          Все было не так, как во сне, и одновременно так, словно отгадал запутанную картинку, где нужно было найти охотника, его собачку и уток в переплетении веток, кустов и камыша. Раз найденные, они совершенно не могли снова спрятаться. Вон две вороны на сугробе растаскивают клювами какую-то дрянь, найденную на помойке, и словно переговариваются друг с дружкой. Вот одна отлетела на метр и, раскинув крылья и неуклюже переступая лапами, изобразила что-то вроде танца. Петровна аж ахнула:
- Олина бабушка! – сразу вспомнив старушку из соседнего подъезда. Года два назад они сидели на лавочке у подъезда, перемывая косточки прохожим, подошла к ним пожилая женщина и отрекомендовалась:
- Здравствуйте, я Олина бабушка, - кивнув в сторону игравшей в песочнице девочки, - дочки моей, мать на работе, дак я…

          Разумеется, у нее потом обнаружилось имя с отчеством, да только между собой ее иначе чем Олина бабушка соседки не называли. Из особых примет была у новой знакомой привычка ни с того ни с сего затянуть какую-нибудь песню, а то и частушку с картинками или вскочить навстречу выходящему из дверей подъезда мужчине и, приплясывая, как бы пригласить его на танец. 

        Ворона сделав пируэт, остановилась и уставилась на окно Петровниной кухни. И Петровна, не удержавшись, помахала ей. Померла, стало быть, Олина-то бабушка, - сказала она вполголоса.  Зинаида, глядя на мать, закручинилась, мол, старость, головка подводит. Но говорить ничего не стала, а решила показать маму знакомому психиатру, может, чего присоветует. А ворона взмахнула крыльями и взлетела, коротко что-то каркнув напарнице. Та  бросила возить по талому насту сугроба свою добычу и потянулась вослед.

          Вроде ничего не изменилось, но Петровна совсем перестала думать о смерти и спокойствием духа, вместе с какой-то веселой уверенностью в хорошем, удивляла не только родных и знакомых, но даже и психиатра, которому ее все же показали.
- Нам бы с вами быть такими нормальными, - констатировал светило, - она считает себя частью природы и не заморачивается этим. В природе все равно кем быть и природе все равно кто ты.
Сестры с мужьями решили на семейном совете, что психиатр «тоже того», но совет «не трогать бабушку» нашли вполне разумным.
Вот так и закончилась история с удивительным сном.

Ну, или вот так…

-  Пожалуй, душновато стало, - подумалось Петровне, и вдруг словно в щель хлынула свежая струя и как будто открылась дверка тесной кабины, где она была бог весть по какой причине заточена. Свежий воздух хлынул внутрь, подхватил ее и закутал в тугие струи, не давая пошевелиться.      

            И полетела она, одновременно падая и поднимаясь.  Самое удивительное, что она ничему не удивлялась. Она ничего не видела, ведь у нее не было глаз, не слышала, но  каким-то образом все знала. Ох, Нину бы Ивановну сюда, не успела спросить, как сама себе голосом Нины Ивановны и ответила. Мол, штука такая, информация называется. Глаза, уши - органы чувств эту информацию собирают для человека, что видит, слышит, то и знает, а тут знание просто доступно, мол, вы, Петровна и сами-то теперь знание в чистом виде, то, что вы знаете, и все прочие здесь знают, только, может, ни разу не воспользуются. Да, трудно понять, многие долго привыкнуть не могут, да и время тут долгое, поймете все. Можете встретиться и с маменькой своей, и с мужем, и с Бориской, только это будете вы сами, как - не знаю, но учитесь общаться. А вы-то как? Я? Встретила тут одного человека, когда-то любили, а теперь вместе, да так, что теснее не бывает. Мне хорошо.

            Прошло, нет, не так, время здесь как бы не идет, ты ж сам не меняешься, чем дальше был тот весенний день расставания с земными радостями, хоть и  в вороньем обличье, тем больше удивлялась Петровна. Она встретилась, побывала и мужем, и маменькой, и сынком ненаглядным. Сынок жалел только об одном, что не оставил потомства, даже не винил никого в смерти своей, надо, сказал, было больше головой вертеть, не прогулка – война. Сам пропустил немца, встречался с ним потом тут. Тоже сбили его. Да как же вы с ним разговаривали? Он же немец. Не знаю как, а только вроде бы и я его язык знаю, и он мой. Ведь не говорили, а просто знали. Здесь хоть с Наполеоном можно поговорить, хоть с Монтесумой. А теперь вот, думаю, не вернуться ли на землю.
 - Зачем? - всполошилась Петровна.
 - Вот возрожусь в ком-нибудь, правда, это уже буду не я, хоть и с моими особенностями, знания там всякие, привычки. Ты как смотришь? Ты не волнуйся, я как бы здесь тоже останусь, я узнавал, встречаться можно будет. Тут многие свой дом строят, как на земле мечталось, никаких кирпичей не надо, просто придумай - и будут все сидеть круг стола и беседовать.
- Ну что, сынок, раз покою душенька не имеет, попробуй. Только меня не забудь.
- Не забуду мама, я ведь тебя только ждал, спроситься. Отец-то, он, ну да сама знаешь… А смешно будет, когда совсем другой человек будет вдруг тебя вспоминать, да еще такую, как я помню с войны еще. Ты сразу об этом узнаешь. Откуда? Не знаю, просто будешь знать. Или вот еще нечаянно окажется он в наших краях и узнает чего-нибудь.
 – Нет, сыночка, там много всего нового понастроили…

           Петровне открылось, что и в самом деле, каждый мог создать вокруг себя мир по своему вкусу, выдуманный мир, хотя даже ты сам существуешь почти условно, населить его кем угодно, и все это будет совершенно настоящим для тебя. Можно было общаться с кем захочешь, можно было просто узнавать новости из оставленного мира. Правда, возможность влиять на что-то ТАМ минимальна, разве что удастся сконденсировать во влажном холодном воздухе паровое облачко, которое там называли привидениями, и напугать кого-нибудь. Можно было побывать в любой точке земли, не трогаясь с места, просто используя знания и чувства тех, кто там бывал.

             Это же рай, думала Петровна. Неужели же все мы так его заслужили? И тут же поняла, что да, действительно так, и то, что заслужили. Рай или Ад мы сами создаем в своей душе, пока живы. Здесь же остается пожинать плоды. Ни одна самая малая вина, беда не могут быть скрыты, даже если ты сам уже забыл о них.  Поэтому «души», отягощённые злом, стараются держаться отдельно, и главная мука - невозможность избавиться от этого. Все грехи, как грязное белье, выглядывающее через прорехи в костюме, мучают обладателя, ведь любой злодей в глубине души надеется выглядеть приличным, любовь нужна всем и отсутствие ее невыносимо. Ведь и они шли к любви, искали ее, разве что путь не тот выбрали, а цель-то, оказывается, не все средства оправдывает. Все, что, как говорят, «за душой», на самом деле в душе оказывается. Все, что сделал, в тебе и остается.  Вот тебе и ад.

            Одно еще только не давало покоя - как это живут райской жизнью, когда ни тела нет, ни даже глаз, чтобы посмотреть на свое счастье. Правда, беда это небольшая, стоит подумать - и вот оно. Петровна опять схитрила и как бы спросила Нину Ивановну об этой штуке, почему это так?
- Ладно тебе, Петровна, ты вот картины красивые видела?
-Да, в музее, в Лениграде в этом, в Эрмитаже, одна уж больно хороша. 
- Ну, так для того чтобы вспомнить картину, тебе надо ее было домой привезти, или так получалось? Получалось? Так вот, надеюсь, тебе уже ясно, что все можно узнать, познать, попробовать не прикасаясь, да? Там, в том мире, вкусная еда остается едой, потому что надо есть, чтобы жить. То есть ощущения как бы прилагаются к полезному качеству еды. Но вот на дегустации хороших вин рекомендуют распробовав букет, сплюнуть все в полоскательницу, иначе быстро перестанешь понимать вкус. Некоторые, правда, этого и добиваются, но мы  о другом. Попробуй понять, что мы тут прикасаемся к ощущениям, освобожденным от материальной оболочки, пьем вино без бокала и едим без тарелки, ножа и вилки. Причем в нашем распоряжении чувства всех, кто что-то пробовал или испытал. И все это ничем не отличается от того, что чувствуют оставшиеся там. Ведь у них в результате остаются тоже только ощущения да память о них. Не считая изжоги, целлюлита и всяческих болезней.

            И хоть у Петровны  в силу ее любопытства был еще один вопрос - а что дальше, он так и  остался без ответа.