Голубая полоска зари. Главы 22 и 23

               
                Глава 22

                Вечером Вика писала в дневнике: « Боже, что мне делать?! Оказывается, я не приспособлена жить в одиночестве -  после того как была в привычном окружении друзей с самого детства! Даже когда я оставалась надолго одна, мне казалось, что я как раз и не одна. А сейчас? Есть дед, мама, Инна, Жека  (в больнице), а я ... выть хочется...
                Сегодня я пришла домой в двенадцать тридцать. Сбежала с уроков не только из-за Стаса, а больше из-за физики. Меня должны были вызвать, а я так не хотела позориться у доски перед всем классом! Я же не Стасик, который после моего ответа на его записку вел себя так, словно ничего не случилось. Аллочка, обожающая Залевского, вызвала его к доске «закончить оригинально уравнение» вместо нее. Пока он писал на доске, Алла Максимовна поглядывала на нас с жалостью: дураки вы убогие, даже не понимаете, как нестандартно мыслит ваш товарищ!
                Поневоле мне пришлось любоваться этим предателем. Писал он быстро, с напором, словно все знал наизусть и делал это машинально. Аллочка вздыхала. Она всегда вздыхает, когда ставит ему оценку – не может простить, что Залевский будет поступать в мед! Он же готовый математик!
                Стелка все время оглядывалась назад, пытаясь перехватить мой взгляд. Она мечтает со мною помириться, бедная. Дудки!
                Едва прозвенел звонок, я сорвалась с места, чтобы не встречаться с ним. Побежала искать Юлю. Хотела честно отпроситься с ее урока, а не сачковать. Юлю я нашла в столовке, она там кормила своих девятиклассников. Даже смешно: учителя водят старшеклассников питаться, словно наседки. Дурацкий порядок, даже если учесть, что без них дисциплинка в этой «обжираловке» будет ужасной.
                Правда, она хромает и при классных надзирателях. Дежурные с трудом пробиваются через толпу голодной малышни, высоко держа над головой поднос с едой (накрывают на стол сразу всему классу). И горе тому, кто окажется под этим подносом в момент, когда какой-нибудь злой дурак подставит дежурному ножку. Ты рискуешь оказаться под компотным душем или градом из перловки. Булочки от неудачного движения дежурного часто разлетаются во все стороны. «Козел! Ты что делаешь?!» – вопит дежурный, но булочки уже на полу, их либо давят ногами, либо услужливо поднимают, чтобы вернуть на тот же поднос. И кому достанется эта булка, побывавшая под  чужими копытами?
                Почти такую картину я и наблюдала, поджидая, когда угомонится 9 «А» под бдительным взором Юлии Борисовны... Вот пробегающий малыш шмякнулся, поскользнувшись на огрызке яблока, и пока он поднимался на ноги, кто-то из голодающих выронил тарелку с лапшой прямо ему на голову. Дуракам смешно, пацан чуть не плачет, но торопится убежать к своим – подальше от этих взрослых дядей, у которых в башке пусто.
                Конечно, в такой обстановке дуреют даже учителя, так что Юлия Борисовна не стала вдаваться в причины моего желания свалить с ее урока, отпустила легко (плохо слушала!). Литература стояла последней, после физики.
                Дома, чтобы отвлечься, я решила почитать «Литературку», но ничего не получилось, хотелось думать о нем.. Тогда я полезла на полку «стенки», где лежат семейные альбомы. Я всегда любила разглядывать старые фотографии, что мамой тоже относится к моим недостаткам. Сейчас я по-новому взглянула на фото бабушки и дедушки. Они сидят плечом к плечу на скамейке в парке, а кажется, что это чужие, случайно оказавшиеся рядом. У девушки (бабушка была когда-то девушкой!) холодная улыбка на губах, даже легкое презрение в глазах, каким она смотрит на фотографа (снимай, мол, если тебе делать нечего!), а у дедушки усталый вид пожилого человека. Он смотрит вперед, но думает о своем.
                Как мало я знаю о них!  Знаю, что дедушка был старше бабушки почти на двадцать лет, он был вдовцом, когда-то похоронил девятилетнего сына. Работал инженером на комбайновом заводе, перед пенсией стал начальником отдела. Кончал сельхозинститут. Был из крестьянской семьи, до школьного возраста жил в селе. Старший брат вывез его в город и заменил рано умерших родителей, дал образование...
                Что могло свести этих двух людей, таких разных даже по происхождению? Ведь бабушка была потомственной интеллигенткой, да еще из среды научных работников!
                Почему я расспрашивала деда о нем самом еще в детстве, а он говорил: «Ты еще маленькая, Витуся, не поймешь»? А когда я выросла, то перестала спрашивать... Вот такая я эгоистка! Моя собственная жизнь мне всегда казалась интересней чужих! Кое-что осталось в памяти. Например, как дедушка во время войны болел туберкулезом, но все равно работал на оружейном заводе. Но как он с бабушкой познакомился? Кто кого больше любил? Я только знаю, что командиршей в семье была она ( как моя мама).
                А вот мамины фотографии студенческих лет я сегодня тоже рассматривала по-новому. Какая она везде веселая, даже кокетливая! Всегда в шутливых позах, всегда в окружении девушек и парней. Может, среди них есть и мой папочка? Где-то он должен затесаться, хоть и не любил вроде бы  фотографироваться! Может, он был маленького роста и некрасивый? Но трудно себе представить, чтобы мамуля на такого клюнула. Нет, что-то здесь другое.
                Дедушка пришел в тот момент, когда я изучала групповую фотографию студентов-медиков.
                – Ты чего так рано вернулась? Заболела? – сейчас же испугался дед.
                Пришлось рассказать о физике. Он стал охать, что я могу двойку в четверти последней схлопотать.
                – Дедуля, а ну-ка глянь сюда! – перебила я его охи да ахи.– Где тут мой отец?
                – Не вижу без очков, – ответил дед и ретировался в кухню.
                – Надень очки и иди сюда!
                – Нету его там, – сказал дед из кухни.– Он в другом институте учился.
                - А ну смотри внимательней. Сам говорил, что он тоже медик, так что не обманывай меня больше! Обижусь!
                Дед неохотно сел рядом со мной, взял фото в руки:
                – Никого я тут не знаю. Мне надо еще молоко вскипятить!
                Я схватила его за руку:
                – Вот не пущу! Ты меня заинтриговал! Ну сколько можно выкручиваться? Мне не пять лет!
                Дед смотрел в сторону с разнесчастным видом.
                – Ты меня учил не врать! А сам? Я у тебя училась всегда правду говорить!
                – Но и чужие тайны выдавать не гоже.
                Я даже засмеялась:
                – Какие тайны?! Я убеждена: то, что ты с мамой считаешь тайной, и не тайна вообще! Кто сейчас вообще верит в тайны?! Просто мама – вруша!
                – Не смей так о матери! – как-то смешно взвигнул дед, оттолкнув меня локтем, но тут же испугался, что я теперь обижусь. Он больше всего на свете боится обидеть меня, бедняжку! – Все! Не могу больше! Придет вечером Ирочка, я и повинюсь, что не смолчал я, старый трухлявый пень!
                – Ну?
                – Не видел я твоего отца! Не приводила его Ирочка к нам домой. Не были они женаты. Уехал куда-то еще до твоего рождения! Не было кому и морду набить! Вот тебе правда!
                – И это тайна?! Да сейчас таких тайн кругом навалом! Я приблизительно так и подозревала. Значит, он жив? Вот это интересно! Может, у меня и братики есть с сестричками? Ха-ха-ха! Не делай из всего трагедию, дедуля!
                Я расцеловала растерянного деда, который смешно отфыркивался, словно лошадь, перепившая водички через край. У деда был такой видок, как будто он выдал только что государственную тайну и готов идти на эшафот.
                – Деда, успокойся! – я гладила его по руке, целовала, пока он не обмяк. – Не бойся маму! Я ей сама все расскажу: выдавила из тебя правду, просто  замучила! Ты не виноват! Я расскажу, как тебя расколола, как ты мужественно сопротивлялся!
                – Нет уж, я сам! – храбро крикнул дед.
                И тут явилась мама. Мы не успели собрать фотографии.
                – Все ностальгируете, мои старички? – добродушно хмыкнула она в нашу сторону. – Какая мирная картинка: малый и старый...
                И тут дед ее перебил – неожиданно для меня:
                – Ирочка, я сказал ей все! Об отце...
                – Я так пристала, – кинулась я на защиту.
                Мама как-то странно усмехнулась:
                – Эта наша тайна уже изрядно пылью покрылась. Вернее, трухой. Тайны на то и существуют, чтобы их выдавать.
                Она повернулась к нам спиной и ушла в ванную мыть руки.
                – Обиделась, – шепнул дед, по-детски скривив губы.
                – Нет. Сиди тут.
                Я пошла следом за мамой. Она мыла руки тщательно, как перед операцией, и рассматривала себя в зеркало.
                – Он – кто? И где он сейчас живет?
                – А давай сначала поедим. Я устала.
                – Ты просто скажи, кто он и где живет. Я больше не буду тебя терзать расспросами.
                – Пропусти меня, – вместо ответа сказала мама, вытирая руки.
                Я обиделась и ушла к себе. Ладно, молчу!
                Я слышала, как они с дедом о чем-то говорили в кухне, как гремели посудой. Мама ела долго. Дед куда-то ушел, хотя сегодня собирался ночевать у нас. Странно! Убирала единственного свидетеля?
                Потом она постучала вежливо в мою дверь, затем невежливо вошла, не дождавшись ответа. Уселась в кресло. Я перекочевала на кровать, чтобы оказаться лицом к лицу. Какое-то время мы молчали. Я – угрюмо, мама – рассеянно-устало.
                – Давай, бери интервью.– Она кивнула подбородком. – Что тебя интересует? Кто он? Врач, нейрохирург. Смешно, не правда ли? Еще один злосчастный нейрохирург в нашем семействе. Не густо ли? Молчишь? Так вот, я с твоим отцом жила... Что кривишься? Хочешь  поприличней? Ладно: мы были возлюбленными. Потом он меня бросил. То есть, сначала уехал после аспирантуры, потом бросил. То бишь – забыл. Говорят, сейчас в Киеве. Может, женат. Не знаю, все отгорело.
                – Ма, но ты же у нас красавица! Разве таких, да еще умных, бросают?
                – Всяких, детка, бросают. Умных да красивых – чаще. Правда, я скрыла беременность. Гордая была, черт бы меня побрал! Сейчас бы... не выдержала, призналась. Может, и надавила бы на совесть, не знаю... Я тогда воображала, что таких, как я, кто-нибудь и с ребеночком возьмет. А вообще, если честно, то хотела сделать аборт. Надеялась в душе, что мама запротестует, не даст. Думала, что она выше предрассудков. Это сейчас мать-одиночка вроде бы в почете, а тогда... Но мама... В общем, оставила ей назло.
                – Спасибо, мамочка.
                – Кушайте на здоровье, – хмыкнула мама.– Видишь, я о себе все сказала. А ты, дорогуша, помалкиваешь о своих тайнах.
                – У меня все нормально.
                Мама скептически усмехнулась, но не стала давить на психику.
                – Ты лучше про свою клинику расскажи, – попыталась я увести ее от моих страданий. – Меня интересуют твои больные, коллеги и начальство.
                – Да ну? Тогда рапортую.– Мама смешно выпятила грудь и ровным голосом отчиталась: – Желчный из девятой выписан, грыжа легла на его место, резекция желудка пока в реанимации, друзья- коллеги вкалывают за свои сто рэ на полную катушку, новый главный делает мне глазки. Рапорт сдан!
                – Рапорт принят! Не получится из тебя военврач.  Не ту лексику употребляешь. Что это за « катушки», «вкалывают», «делает глазки»? А новый главный симпатичный?
                – Подыскиваешь замену своему папаше? Нет, там дело гиблое. Женат. Правда, говорят, что разводится. Имеет трех девок. Представляешь, какое разоренье отцу?
                – Нет, старые нам не нужны.
                Мама как-то усмехнулась и на секунду опустила свои прекрасные глаза. Я вдруг подумала, что у нее тайный  роман с этим папашей трех дочек.
                Все-таки как хорошо, что мама хотя бы временами бывает такой доступной и не ехидной!»

                Глава двадцать третья

                Ирина Алексеевна закончила вечерний обход позднее обычного в дурном настроении – задержалась в приемном покое, принимая ургентного больного. Теперь он лежал под капельницей, обещая неспокойную ночь. И все-таки не он, здоровенный на вид дядька, ставший жертвой свадебного обжорства, испортил ей настроение, а глупый случай во время обхода. «Ургентный» как раз наоборот – закрепил, казалось, надолго тот душевный покой, с которым она пришла на работу после разговора с дочерью.
                Она любила таких больных – отметающих слезливое участие в их доле, терпеливых и благодушных, не задающих умных вопросов, не изображающих медицинское всезнайство, доверчивых.
                – Что же вы, батенька, с вашей поджелудочной, так, извините, нажрались? – спросила грубовато Ирина Алексеевна, чутьем угадывая нужный тон с этим кругломордым мужиком. – Говорите, сало копченое ели?
Она осматривала его в своей обычной манере – резковато, зато безошибочно находя болевые точки, а потому быстро, без лишних движений. Она видела, как паршиво сейчас бедному дядьке, но он шутил, вызывая этим сочувствие и симпатию к себе.
                – Ой, люблю сальце украинское, с квашеной капусткой та огурчиком соленым, та чтоб с перчиком!. О-ох, болит, зараза!
                – А теперь недельки две попоститесь, голубчик. Будете сальце только представлять. Если, конечно, не угодите на операционный стол.
                – Ой, доктор, не шуткуйте так! Хто ж його знав, що цэ поджелудочная? У меня ж печень!
                –  Я и не шучу. С поджелудочной вообще не шутят.
                К своему веселому дядечке она заглядывала не раз и обход начала с него, но тот дремал под капельницей, а рядом возилась медсестра Римма, энергичная и спокойная особа, на которую можно было положиться. Эта всегда в нужный момент позовет.
                Римма обернулась на ее шаги и улыбнулась, как равной, без заискиванья, с которым многие в отделении обращались к Ирине Алексеевне. Римма нравилась ей, вопреки всеобщему мнению, что та слишком гонориста и не по чину величаво держится. Это и нравилось Ирине Алексеевне.
                В отделении был порядок: никого не пришлось прогонять от телевизора после десяти, все были на местах, постели не пустовали, хотя на улице галдели под окнами больные из других отделений. Там была весна и надежда на здоровье, там вспыхивал дружный смех (мужики травили анекдоты), а в хирургии царил благопристойный режим. Ирине Алексеевне нравились весна и смех, но еще больше – дисциплина в собственном отделении.
                Она не догадывалась, что все дело в ней – в чужие дежурства хирургия не спала до двенадцати, заставив тесный коридор стульями, с которых старики созерцали чужие драмы и комедии, громко комментируя экранные события, в то время как молодежь бродила по больничному скверу и даже обнималась в кустах.
                Ирину Алексеевну побаивались, и в день ее дежурства дверь на лестницу закрывали вовремя, гуляки при этом страдали в палатах, потому что телевизор выключали под предлогом, что рядом – тяжелые больные. Столовую тоже закрывали, чтобы не привлекать заядлых картежников.
                Ирина Алексеевна знала, как к ней относятся в отделении: молодежь восхищается, ровесницы не любят, старательно скрывая свои чувства, отчего нелюбовь искажала их лица, вызывая в Ирине Алексеевне легкое злорадство. Она любила открытость в отношениях и жалела тех, кому приходится притворяться. Себя она не утруждала притворством, предпочитая просто не общаться с несимпатичными людьми, ограничиваясь деловыми отношениями.
                Но так как немногие стоили ее приятельства, то она и не сходилась близко ни с кем. Исключение составлял молодой доктор, Анатолий Олегович Меркотун, наивный, как ребенок, но добросовестный хирург и надежный коллега. Ирина Алексеевна не признавалась себе, что секрет очарования Меркотуна – в откровенном обожествлении ее персоны. Остальные мужчины в клинике  тоже не были равнодушны к ее красоте, но никогда не заигрывали, не делали ей комплиментов вслух, отчего она казалась себе старухой.
                Вообще-то репутация у Ирины Алексеевны была крепкая: хороший хирург и порядочный человек (не сплетничала). Пущенное кем-то «Снежная королева» приклеилось сразу. Правда, «снежная» опускали, хотя всегда подразумевали. Ирина Алексеевна не знала о кличке. Но вряд ли обиделась бы на нее.
                Свои палаты она обошла быстро – хорошо знала состояние больных после перевязок. Медицинских дискуссий  она не любила, так что вопросов ей не задавали.
                – Все в порядке, товарищи? Никто не температурит?
                В ответ ей улыбались по-разному, но чаще она слышала, что все в порядке.
                – Спите спокойно, до завтра, – говорила с приветливой прохладцей, чтобы не возбуждать желания поговорить.
                В чужих палатах она старалась не пропустить температурящих, у кого нетипично протекал послеоперационный период. Приходилось осторожничать, задерживаться у коек.
                В одной из палат она увидела женщину, которую днем оперировал Меркотун. Операция была несложной – частичная резекция молочной железы, под местным наркозом. Но женщина была перевозбуждена, и наркоз ее не брал,  а потому врач распорядился добавить общую анестезию – чуть-чуть, до дремоты. Женщина все равно не уснула и плакала от боли, возбужденно разговаривая с врачом.
                Ирина Алексеевна заканчивала  свою операцию на соседнем столе, и ее раздражало это говорение сквозь слезы, этот репортаж, который вел Меркотун с поля действия, то обманывая свою больную, то говоря правду. Он отвечал на ее быстрые вопросы, а получалось, что отчитывается.
                –  Вы уже разрезали? А почему тогда мокро под мышкой? Это кровь потекла, да? Вы уже нашли ее? Нашли? Она злокачественная? А когда придут анализ делать? Почему никто не идет? О-о! как больно!
                – Я еще не разрезал, только готовлюсь, ничего не течет, не фантазируйте, вам  еще не может быть больно, я только укольчик сделал, – вдохновенно врал Меркотун, тут же себя опровергая. – Ого-0! Целая виноградная кисть! Больно потому, что глубоко залегла, и ткани ригидные, плотные, у-ужас! Чуть скальпель не сломал! Терпите, милая, терпите, дорогая моя... Другой бы на вашем месте уже дрых без задних ног, а вы щебечете! Мы вам тройную дозу запузырили, а вы...
                Видно было издали, как крупно дрожали ноги у женщины, крепко привязанные к столу. Медсестра их обхватила руками и прижала к своей большой груди. Анестезиолог недоуменно поглядывала то на убывающую жидкость в капельнице, то на лицо плачущей больной, и губы ее кривились от жалостливой гримаски. Но все это почему-то не вызывало в Ирине Алексеевне сострадания: она понимала, что больно, но знала точно про себя – на месте этой женщины она бы молчала. Надо просто терпеть. Как терпела она, будучи девятнадцатилетней девчонкой, когда рожала дочку в сельской больничке. Другие бабы орали как оглашенные, а она молчала, удивляя всех.
                – У вас обычная киста, даже несколько их, – докладывал Меркотун, словно не замечая взглядов Ирины Алексеевны и ее выразительных вздохов.
Теперь эта женщина лежала в сумерках палаты спокойно, но даже в полутьме было видно, какое у нее исстрадавшееся лицо, желтое на фоне белой подушки, с огромными глазами, красивое какой-то резкой красотой.
                Ирина Алексеевна могла бы не осматривать женщину, а просто спросить о самочувствии или заглянуть в  температурный лист, но она все-таки стала пробираться через заставленный стульями узкий проход, не осознавая, что влечет ее не только профессиональный долг, но и еще что-то. Это что-то было неосознанным влечением к себе подобному. Не в поведении, нет, а в каком-то глубинном сходстве, и не только внешнем. Там, в углу, лежала будто бы она сама, но только издерганная, несдержанная, какой могла бы стать, но не стала, потому что имела достаточно воли.
                – Все в порядке? – спросила она, снимая с груди женщины одеяло.
                Та вцепилась в ее руку:
                – Не троньте!
                – У нее температура  тридцать восемь и пять, – сказали с соседней койки.
                – Как это – не троньте, если температура? Я обязана.
                Ирина Алексеевна обычным своим приемом, то есть, довольно резко, надавила в том месте, где мог, по ее мнению, зарождаться инфильтрат, и сейчас же палату огласил крик:
                – Что вы делаете?! Больно же! Там рана!
                Слезы фонтаном брызнули из глаз женщины, мгновенно залив все лицо. В глазах ее стояла ненависть.
                – Не дам! Вы разве врач?! Завтра Анатолий Олегович сам посмотрит! Так надавить, Господи!
                – Ваше дело, – сухо ответила Ирина Алексеевна. – Хотя, конечно, мне лучше знать, где и как давить. Нервы надо было подлечить перед операцией.
                Она пошла к двери, чувствуя за своей спиной враждебное молчание палаты. А когда закрывала дверь, услышала отчетливый шепот:
                – Садистка какая-то.
                В ординаторской она долго не могла успокоиться, и чем больше чувствовала, что больно задета, тем больше сердилась на себя и на эту ««истеричку и дуру», как она думала сейчас о женщине. Получалось, что ей самой нужно лечить нервишки. Вот это новость! Так реагировать на какую-то психопатку!
                А в душе что-то подсказывало Ирине Алексеевне, что женщина – вовсе не психопатка, просто с повышенной возбудимостью нервной системы, да еще настрадалась днем, и дело в ней, да, да, в ней, слишком резкой. Не все переносят эту резкость, нужно иначе. Но иначе она уже просто не может, так настроена, так приучила себя, этой привычке подчинив даже профессиональные приемы.
                Было около двух часов ночи, когда она, еще раз обойдя всех тяжелых и распорядившись, чтобы «истеричке» сделали еще один болеутоляющий укол, вернулась в ординаторскую и легла подремать. Перед сном она всегда настраивала себя на приятные воспоминания, однако сегодня получалось плохо. В голову лезли тревожные мысли. О Вике, например, которая так явно страдает от предательства Стелки и Стаса, что совсем забросила учебу. О Жеке, славном парнишке, угодившем в больницу в конце учебного года, да еще с таким диагнозом, о котором лучше вслух не говорить. Его надо срочно отправлять в Киев, в институт гематологии...
                Нет, о Демченко и действительно лучше не думать, все-таки почти родной человек... У Агнессы, как всегда, хлопот полон рот, но все это хорошие хлопоты, семейные, о которых другим только мечтать остается. И папа, то есть Алексей Михайлович, в эпицентре этих забот младшей дочки, чувствует себя нужным и любимым. Его энергии еще хватает и  на любимую внученьку, Вику.
                Уснула Ирина Алексеевна на приятном воспоминании: вчера после совещания у главврача тот задержал ее в коридоре и,  выразительно глядя своими серыми смеющимися глазами прямо в ее лицо, спросил, что делают молодые и красивые женщины по вечерам в такую чудную погоду.
                Это звучало приглашением на природу, но Ирина Алексеевна ответила правду:
                – Смотрят телевизор, читают «Новый мир», ужинают в обществе дочки-десятиклассницы, а потом заваливаются спать.
                – Как грустно, – ответил ей Вячеслав Николаевич и так быстро ретировался, что она растерялась, через минуту обругав себя дурой.


Продолжение  http://www.proza.ru/2010/07/23/694