Голубая полоска зари. Гл. 24 и 25

                Глава двадцать четвертая


                Через день после дежурства Ирина Алексеевна пришла в клинику в своем обычном настроении – деловом, рабочем. Смена обещала быть относительно спокойной – день был не операционный. Зеркало в ординаторской подтвердило ей, на ходу заглянувшей туда, что выглядит она хорошо, свежей и подтянутой. День прошел быстро, без приключений. Главврач ни разу в отделении не показался. Помимо летучек и всяких неожиданных ситуаций, он и не должен был просто так приходить, но в последнее время как раз и появлялся «просто так».
                Она догадывалась об истинной причине этих участившихся посещений и даже ждала их подсознательно. Она любила ту стадию отношений между мужчиной и женщиной, когда каждый открывается понемногу, а надежда на взаимность окрашивает день в солнечные цвета, независимые от погоды.
                Молоденькая медсестра, из новых, каким-то противно-надменным голосом, каким разговаривают продавщицы с назойливыми  покупателями, проныла, заглядывая в ординаторскую:
                – Вас к главному вызыва-ают! Сказали – не-мед-ленно!
                Эту сестричку Ирина Алексеевна терпеть не могла – та явно изображала ветерана отделения, перед которым все должны трепетать. С больными она разговаривала сквозь зубы.
                Ободренная сообщением, Ирина Алексеевна доставила себе маленькое удовольствие: схватила девчонку за руку и втянула в комнату, а потом, крепко стиснув ее тонкое запястье и глядя в перепуганные глаза, пропела:
                – Милочка, запомни раз и навсегда: здесь тебе не овощной ларек, где покупателя можно в упор не замечать, если он одет в отечественные шмотки. Здесь больница, где работают умные люди, знающие свое дело. Ты им в подметки не годишься, а туда же – не разговариваешь, а блеешь! С уважением надо к нам, с почтением, соответственно своему возрасту и пока никакому чину, поняла?
                – А что я такого сделала? – вдруг окрысилась девчонка. – Что я вам сделала?
                – Так и не поняла? Тогда тебе, детка, надо мотать отсюда поскорей!
                Кабинет главного врача находился на первом этаже. Она постучала – никакой реакции. Заглянула – никого. Вернулась в темный коридор, села на одинокий стул. Главный прошел мимо, очевидно, не узнав в темноте.
                – Вы ко мне? – спросил на ходу, открывая дверь. – Входите.
                – Вроде бы к вам, если это правда, что поступил приказ явиться не-мед-ленно.
                Голос у Ирины Алексеевны звучал сухо.
                – О, это вы, Ирина Алексеевна! Не думал, что вы так быстро...
                Он пошел ей навстречу, протягивая сразу две руки.
                Вячеслав Николаевич нравился ей, хотя был некрасив, внешней подтянутостью, аккуратностью, улыбчивыми серыми глазами и наполовину седой шевелюрой. Она не любила лысеющих мужчин. Женщины в отделении главного считали интересным мужчиной, а своими интеллигентными манерами он просто поражал коллег. Прежний главврач был психопатом. Этот после старого казался добряком. Правда, через неделю его пребывания на новом посту многие столкнулись  с его характером, достаточно суровым, чтобы не расслабляться.
                Сейчас он смотрел на Ирину Алексеевну с высоты своего роста пристально, словно изучая. Ее это насторожило.
                – Присядьте, Ирина Алексеевна. Вы не пугайтесь, но... тут на вас жалоба поступила. Я должен отреагировать, извините.
                Она молчала, уже понимая, откуда ветер дует.
                – Муж одной нашей больной сегодня с утра положил мне на стол. Жалоба вроде бы мелкая... Вот, прочитайте сами.
                Ирина Алексеевна с неприятно бьющимся сердцем взяла листок из его рук, прочитала молча: «Я, Караваев Л.Д., довожу до Вашего сведения, что вчера, во время вечернего обхода дежурный врач Синичкина И.А. больно ткнула пальцем мою жену прямо в оперированное место, а потом еще в ответ на слезы жены сказала, что ей, то есть жене, надо лечить нервы».
                Ирина Алексеевна вздохнула и молча вернула жалобу.
                – Я, конечно, понимаю, что ткнуть пальцем вы не могли, тут явное преувеличение.
                – Я проводила осмотр во время вечернего обхода, – перебила она голосом официального докладчика. – Больная температурила, я...
                – Ну, зачем вы так? Я же понимаю, что вы сделали больно...  невольно! Меркотун мне доложил, что у больной начинался инфильтрат. Просто вы допустили одну ошибку: не надо было... про нервы. Нервы и нам всем подлечить не мешает. А в ее положении... Я же понимаю, что...
                – Если понимаете, тогда зачем пригласили меня сюда официально? Не надо было жалобу принимать, объяснили бы больной или ее мужу, что такое  бывает. Могли бы и в отделении мне про это сказать, а так... официально вызвали на ковер...
                – Я был в отделении и с больной разговаривал. Я очень ценю вас как прекрасного хирурга, вы мне симпатичны, но... не надо изображать из себя железную женщину.
                Ирина Алексеевна даже разрумянилась от обиды. Она – изображает!
                – Вы показались  той палате холодной и резкой. Если точнее, то вас назвали бесчувственной. Я, конечно, так не думаю, но...
                «Так вот что чувствовала та девчонка, которую я сегодня отчитала!» – вдруг подумала Ирина Алексеевна, впервые за многие годы испытывая стыд подчиненного, вызванного «на ковер»! Ее никто никогда  не смел ругать!
                – А этой женщине есть от чего плакать, – продолжал главный ровным мягким голосом, каким говорит с нашкодившим ребенком умный родитель.– У нее сын недавно погиб... В Афгане.
                Ирина Алексеевна вскинула умоляющие глаза, прошептав: « Боже!»
                Вот когда ей стало стыдно уже по-другому – без унижения, а просто по-человечески. Ей захотелось как-то оправдаться.
                – Я не знала...
                – А что мы вообще знаем о наших больных?
                В голосе Вячеслава Николаевича звучала искренняя горечь, до сих пор в этих стенах не знакомая. Прежний шеф умел только вопить.
                – Что мы видим, кроме требухи наших больных? Камни в желчном! Цирроз в печени? Язву в желудке? И то, если разрежем... Мы уже и физическую боль, и душевную да-авно не ощущаем, как свою. Как врачу положено. Режем себе да шьем...
                – Меркотун чувствует, – тихо сказала Ирина Алексеевна.
                – Кто? – не понял сначала главный. – А-а, Анатолий Олегович!
                – Он ей делал операцию. И так успокаивал, шутил... Его больные любят. Он хороший врач и очень хороший человек...
                Если бы Ирина Алексеевна знала, как нравится в этот момент шефу! Она ошибалась, полагая, что шеф зачастил в отделение из-за нее. Это был его стиль – быть в курсе всего. Конечно, он любовался красивой «хирургиней», когда та попадалась на глаза, но не больше. У него не было ни желания флиртовать, ни те6м более – завязывать серьезные отношения. Свои семейные еще не исчерпал. Ему казалось, что кличка Снежная королева была удачной. Он не хотел бы связывать свою судьбу с королевой, тем более – со снежной. Он истосковался по доброй, неглупой и бескорыстной женщине, какой была его первая жена и какой не стала вторая.
                Когда Караваев ему принес жалобу, Вячеслав Николаевич сразу поверил, что Синичкина могла ткнуть пальцем. Эта – могла бы. Он знал эту неприятную манеру некоторых хирургов, наловчившихся работать быстро и резко, словно бы показывающих другим свое умение мимоходом ставить диагноз. Для них человеческое тело  – это материал, с которым приходится работать без учета нервных окончаний, только мешающих работе.
                Но сейчас перед ним сидела уставшая женщина – плечи опущены, глаза тоже. А ведь недавно в них мерцал холодный блеск. И эта женщина была не только хороша, но по-человечески доступна для нормального общения. На секунду она представилась ему рядом – веселая, нарядная, все на нее оглядываются. И невольно у него вырвалось тайное желание:
                – А почему бы нам не погулять в парке вдвоем, а, Ирина Алексеевна? Когда-нибудь?
                – Да, Вячеслав Николаевич, – ответила ему коллега Синичкина, не поднимая глаз, – почему бы когда-нибудь не погулять? Но, простите, после этого... разноса как-то не хочется гулять именно с вами.
                – А я думал, вы меня поняли. А вы обиделись. Жаль.
                – Я не обиделась. Просто мне... тошно. Я свободна?
                В то время как врач Синичкина получала от начальства свою долю неприятностей, ее дочь ломала голову над своими. Она попала в дурацкое положение: Стас вроде бы смирился с их разрывом, то есть не подходил и не делал попыток к примирению, зато поедал ее глазами издали. И в этих глазах стоял вопрос: что происходит?
                А Вика делала вид, что не замечает его взглядов. Но если это правда, что всему конец, то почему он так смотрит? Ждет, чтобы она сдалась первая? Обиделся на ее глупое упрямство? Ведь предательства вроде бы не состоялось: Стелка сама по себе, он – тоже. Бегает в свой институт, точно он уже поступил туда.
Невольно она смотрела на Стаса мамиными глазами. Она права – Залевский карьерист? Что еще дурное она не разглядела в этом отличнике? Например, как он относился к классу?
                Почему-то вспомнилось, как Стас со своим комитетом комсомола  пытался организовать вечер поэзии Высоцкого. Поэт уже не был опальным, о нем писали все журналы и газеты, вышла пластинка, но школьная администрация заявила комитетчикам:
                – Кого угодно, только не Высоцкого! Возьмите хоть Евтушенко! А еще лучше – Рождественского, у того вообще все приличное, не то, что у Высоцкого! Не поймешь, где он хулиган, а где герой. А если с улицы придут его поклонники с гитарами? Да начнут распевать не то?
                – Чего вы боитесь? – спросил Стас. – Будут не то петь, объясним народу, что там кажется не тем. Зато про войну у Высоцкого сколько песен чудесных! О дружбе, спорте! Их надо знать всем!
                Школьное начальство решило вопрос просто – не дали ключей от актового зала. Кончилось тем, что Юлия Борисовна всех пригласила в свой кабинет и устроила вечер. Народу набилось столько – не продохнуть, не пройти!
                Стас ходил в райком жаловаться на дирекцию. Ему заявили, что из-за таких пустяков нечего бегать с жалобами.
                – Видела бы ты этих чинуш! – потом  рассказывал Стас Вике.– Сидят такие важные дяди, в галстуках, телефонами обложились, сквозь зубы слова цедят. Комсомольцы, ха-ха-ха! Больше я к ним ни ногой! Им по их настроению – на пенсию пора.
                Получается все-таки, что не был Залевский равнодушным к классным делам? Не только медицина его интересовала...
                А она сама? Разве ее волновали проблемы коллектива больше своих собственных? И разве все они не скучали на всяких мероприятиях перед праздниками?
                Чего, например, стоило высидеть встречу с ветеранами войны?               
                Школьников любого возраста каждый раз то держали часами в чинном строю торжественной линейки (под дождиком или на солнце), то в душном классе, то в переполненном зале, где ветераны по очереди бубнили свои воспоминания в неработающий микрофон. Слов не разобрать, гул стоит в зале, всем охота есть, пить, мотаться по улице, а они бубнят, бубнят, бубнят одно и то же! Ведь ветеранов становится все меньше, они уже на вес золота, и «достают» новеньких с трудом. Чаще всего приходится  сотый раз слушать одного и того же дедушку одноклассника (прадедушку!), а тот готов вспоминать войну хоть до утра.
                Когда Вика рассказала своему деду про такие встречи с ветеранами войны и труда, как же Алексей Михайлович огорчился!
                – При чем тут ветераны? Их просто надо готовить к встрече! Они люди старые, военные, им надо подсказать,  какие эпизоды можно рассказывать,  чтоб не все подряд! И покороче, потому что перед ними дети!
                Вика запомнила одну такую встречу. Пятиклассники спросили, за что гость получил награды. Ветеран Отечественной скрупулезно перечислил все города, за взятие которых он получил ордена и медали. Его слушали хорошо, но... Но он тут же разрушил очарование своего подвига:
                – Так эти же медали всем давали!
                – За подвиг или просто так?
                – Кто в бою участвовал, тот и получал.
                – А если он не стрелял, а в окопе прятался, курил? – спросил хитренько Сашка Воробьев.
                – А кто его знает, кто что делал! Некогда было следить, кто стрелял, кто голову прятал! Кругом огонь, страшно. Помню, один был у нас – все норовил в кустики. Как бой, так у него понос.
Все рассмеялись. Классная, Натали, делала приглашенному деду круглые глаза, но тот разошелся и, ободренный оживлением в классе, пошел травить военные байки с народными словечками.
                – Дедушка устал! – кричала Натали под смех пионеров, – он хочет пошутить! Спасибо, Валентин Петрович, за рассказ!
                – А еще было...
                Приглашенного деда чуть ли не силой выпроводили из класса, но до этого он еще успел сильно подорвать авторитет советской армии, которая, оказывается, совершала такие подвиги, что дух захватывает! Например, однажды в селе бойцы  перепили самогонки после боя, на радостях, пошли «по бабам», а тут фриц атакует неожиданно, а наши все на сеновалах да по сараям....
Что делали «наши» в состоянии пьяной эйфории, Натали не дала деду уточнить, но картина пьяного войска с бабами «на печках» или в сене черное свое дело сделала.
                – А вы там были? – спросил Чудновский.
                – А как же!
                – А орден получили?
                – За тот бой – нет, в штрафбатальон чуть не загремел, а вот...
                А как они все скучали в музеях возле стендов «Боевой славы»! Перед глазами мельтешили пожелтевшие документы, а им интереснее были письма бойцов родным и близким, выставленные тут же. Вика пыталась прочесть хоть немного, там даже ошибки были живые, человеческие. И слова домашние... Но голос экскурсовода бубнил над ухом, перечисляя экспонаты музея.
                Вика пыталась оторваться от толпы, рассмотреть гимнастерку, пробитую пулями, смешную военную стенгазету, а Наталья сгоняла всех в кучу и шипела, чтобы они слушали экскурсовода, а не бузили.
                – Какая ты, Виктория, равнодушная, тебе не интересны подвиги наших бойцов, – подключалась Топа.
                Ее класс монолитно стоял у стендов, пригвожденный  грозным взглядом руководительницы.
                Как вел себя Залевский в то время, Вика не помнила, Наверное, слушал взрослых и не «бузил». Уж очень он был серьезным мальчиком...
Мамино возвращение с работы отвлекло Вику от этих воспоминаний, Она сразу заметила: мама злится. Чтобы не попадаться под горячую руку, Вика молча ретировалась в свою комнату, кинув: «Привет!». У них не заведены были поцелуи при расставании и прощанье, как у других. Ирина Алексеевна терпеть не могла «сюсюкающих» родителей. Только ее отцу позволялось нежничать с внучкой. Такие сценки чаще всего проходили без свидетелей.
                – Зачем дразнить гусей? – говорил дед лукаво, чмокая Вику в щечку или нос, едва его суровая доченька покидала прихожую.



                Глава двадцать пятая


                Такого грустного Первомая, как намечался в этом году, у Вики никогда не было. Праздники она не особенно любила, но близкие и друзья поневоле втягивали ее в круговорот подготовки к ним. Генеральная уборка в доме, праздничный обед в шумном доме тети Агнессы, вечерняя прогулка по главному Бродвею города в компании со Стелкой, Жекой и Стасом, – все это делало время незаметным. А в этом году Вика осталась в одиночестве, и в планах ее было только посещение больного Жеки, а также семейная сходка у Агнессы.
                – На праздники тебе предстоит целое путешествие за город, – сказала Ирина Алексеевна в конце апреля однажды утром, – Женю перевели вчера в гематологию. Это далеко, ехать двумя трамваями.
                В медицине Вика разбиралась плохо, но кто лежит в этом отделении, знала. Теперь она смотрела на мать такими огромными глазами, что та поспешила ее успокоить:
                – Не паникуй. У него... анемия. Там его поставят на ноги. Лучше иметь дело со специалистами.
                – А ты говорила – воспаление легких, ангина...
                – Ну, воспаление легких иногда кончается летально. Это тебе не насморк. Я вчера достала шикарных яблок, два лимона. Понесешь... С Настей поедешь.
                Не нравилось Вике, что мама не смотрит в ее сторону, словно что-то скрывает.
                - Было бы неплохо прихватить парочку одноклассников – для настроения. Не нравится мне твоя депрессия. Нельзя Жене передавать еще и депрессию.
                – Поеду одна, если не найду, с кем...
                За два дня до Первомая что-то изменилось в самой атмосфере дома Синичкиных. Ирина Алексеевна без всякого внешнего повода словно ожила. Вика случайно узнала, что Стас не будет на демонстрации с классом, так как уезжает к тетке, и это ее обрадовало (подальше от соблазна в виде непредсказуемой Стелки), она, Вика, поедет к Жеке с Инной и Воробьевым, и надо настроиться оптимистичней...
                Жара стояла несусветная, и сирень, которую Вика так любила, грозилась умереть, не дождавшись праздника. Такого давно не было в их краях. Тюльпаны расцвели  в таком изобилии, что бабки на улицах совали их прохожим охапками, по пяти копеек за штуку. Но цветы, доставшиеся задаром, лишившись спасительного ведра с водой, тут же, в руках покупателя, падали в обморок. Их не доносили до красивых ваз, стыдливо опуская в уличные урны.
                В квартире же было славно, тенисто. Солнце будило Вику спозаранку, а потом поочередно заглядывало в чужие окна, обегая дом, чтобы, набрав силу уже к десяти часам, поджарить хорошенько живущих южнее. Но не получалось и это – солнце тонуло в пышных кронах кленов и вязов, просеивалось густой листвой и, слабея, рассыпалось теплым прахом. Толстые стены дома оберегали своих обитателей от излишков тепла.
                Ирина Алексеевна возвращалась  из клиники разморенная жарой и усталостью, но после душа выходила из ванной со счастливым лицом. Вика, не привыкшая видеть маму в таком многодневном доброжелательстве, улыбалась в ответ. Даже мамина ирония не казалась ей теперь такой злой:
                – Ты что-то запираться перестала, и не пишешь романов по ночам... Творческий кризис?
                – Ага, на почве африканской жарищи. Мозги плавятся.
                – Ну, жара не причина. Тамошние писатели даже голову не всегда покрывают, а мозги у них в порядке. Советую перейти на более оперативный жанр – публицистику. Смотри, какие события сейчас в стране. Напиши в «Комсомолку», как откликнулась ваша школа на апрельский пленум.
                – Наша школа откликнулась удвоенным количеством политинформаций, больше ничем.
                – Плохо. Тогда пиши стихи о жаре. Тоже актуально... Думаю, чтобы ваша школа изменилась, никакие пленумы и съезды не помогут. Она вряд ли мировую революцию заметит. А вот простую бумаженцию из районо, инструкцию из райкома в закон сразу возведет...
                Вика изумленно смотрела на мать: откуда она знает?
                – Чего ты смотришь, дочь моя? Думаешь, я только в медицине и кумекаю? Вчера в руки «Учительская газета» попала, я и полюбопытствовала, как там у вас, в образовании среднем, дела. – Ирина Алексеевна вздохнула. – Похлеще, чем у нас в медицине. Такой дремучести, наверное, и в старых гимназиях не было. Впрочем, что я говорю? Везде одно и то же. Ну и хозяйство досталось Горбачеву! Не позавидуешь. Нет, лучше быть рядовым человеком. Делай себе свое дело – и наблюдай по телевизору, как они там мечтают перестроиться. Ну, чего смотришь? – Ирина встряхнула влажными волосами, окропив дочь душистыми брызгами. – Думаешь, обывательница у тебя мамаша? Не дрейфь, это я так, треплюсь. От радости. У Жеки дела идут на лад. Вот вы еще его навестите, дух ему поднимете... А я, кстати, хоть и не очень верю в словесные обещания Горбачева, но он мне нравится... Может, не просто болтает, а?
                – Чего это ты вдруг о политике заговорила? Ты же даже газеты не читаешь, только просматриваешь... Наши политзанятия не посещаешь, за столом у тети Агнессы под разговорчики о «советских мафиози» кушаешь с аппетитом...
                – А ты у меня такая идейная, кошмар! Меня интересуют только вопросы жизни и смерти.
                – Меня тоже, никакая я не идейная, даже наоборот.
                Вика вспомнила, как недавно за столом у Агнессы зашел разговор об этих самых русских «мафиози», о которых писали все газеты, и мама вдруг сказала – не в тему:
                – Вчера наша завтерапией встречала сына из Афганистана. Ночью, в свинцовом гробу приехал.
                Все одновременно замолчали. Агнессины гости со страхом переглядывались. О таких вещах пока никто не заикался, тем более за столом, да при детях. Об Афгане помалкивал даже дед, а когда Вика попыталась его разговорить про эти свинцовые гробы, он прошептал удрученно:
                – Сам не понимаю... И кому это нужно?
                О других «ошибках» руководства, например, про БАМ или другие государственные мероприятия, дед говорил охотно:
                – Разорят страну от Байкала до Европы своими палаточными городками, где нельзя нормально жить, детей рожать, а потом учить. Рельсы проложат, а потом что?! Что возить-то станут? Леса загубленные? Камни, что навзрывали по пути? Кто потом за реки ответит, развернутые в обратную сторону? С ума там сошли! А вам, глупцам, только бы песни распевать про БАМ! Нет, вы дальше носа своего не видите. А Стасик больше вас, дураков, понимает. Отец у него башковитый, правды не боится и сына воспитывает таким. А вы все...
                А она, Вика, еще мечтала, что если не поступит на филфак, то поедет именно туда, на БАМ – начинать новую жизнь... Это в случае, если Стас тоже уедет в Киев, как намеревался.
                Кстати, теперь, когда Стаса не будет рядом, ей только на БАМ и дорога. Вот и физичка недавно пообещала, что не даст ей закончить школу, если Вика не исправит двойку до праздников.
                Воспоминание о своем унижении на уроке физики сильно испортило Вике настроение. Сцена была безобразной: сначала Вику  Вера Витальевна  вызвала к доске, потом заставила помучиться на глазах у всего класса над решением задачи, потом обозвала ее недоразвитой... А Вика и не решала ничего – видела сейчас себя глазами Стаса и ужасалась. Она просто спиной чувствовала его взгляд, как ей казалось. Но когда обернулась, увидела его опущенную голову. Ему стыдно за бывшую подружку!
                – Синичкина, – услышала она голос физички, – иди на место! Толку от твоего стояния – ноль! Ну, чего застряла?  То тебя к доске не допросишься, то на место не вернешь! Уперлась... Что ты класс потешаешь?!
                Если бы Вика знала, что было после урока, она бы другими глазами смотрела на Залевского. Вон, сидит со злым лицом... На кого злится? На нее? Так он ведь знает, что с физикой у Вики напряженка.
                А Стас после урока догнал в коридоре  Веру Витальевну.
                – Извините, с вами можно поговорить?
                – Да, Залевский, слушаю. Тебе что-то непонятно? Но ты вроде бы все усваиваешь лучше всех...
                – Нет, я не все понимаю. Мне непонятно, как вы не можете понять, что не всем одинаково дается ваша физика?
                – Моя физика? Она же и твоя! – Вера Витальевна покраснела от злости. – Конкретно, что тебя не устраивает?
                – Вы слышали когда-нибудь такие строчки: «Мы неведомое чуем, и с надеждою в сердцах, умирая, мы тоскуем о несозданных мирах»?
                – Конкретно? Чего ты хочешь? Что ты мне голову морочишь, Залевский?
                – Дальше: «Дерзновенны наши речи, но на смерть осуждены слишком ранние предтечи слишком медленной весны»!
                – Что ты несешь, Залевский? – деланно засмеялась физичка. – Какие еще предтечи? Какая весна?
                – Не поняли? Это словесный символ. Стихотворение Мережковского. Слышали о таком?  Вижу, что нет, не слышали. Я – тоже. Но услышал, и меня поразило. Синичкину – тоже. Она это понимает – стихотворения любой сложности. А вашу физику – нет. Ей не дано, как вам не дано понимать символистов. Не абстрактное у нее мышление, а у вас – не образное. И не надо ее оскорблять... при всех. Она не дура, а совсем наоборот!
                – Вот ты к чему! Защитник.
                – Но это еще не все. – Стас сжал губы и сердито глянул на Веру. – Вы слишком быстро объясняете. Потом даже мне приходится самому разбираться, а это не всем по зубам.
                Залевский кивнул головой и медленно ушел, а  Вера Витальевна просто остолбенела от гнева. Какой-то пятиклассник толкнул ее на бегу, и физичка в сердцах заорала ему вслед:
                – Ку-уда?! А ну вернись! Ослеп, что ли – учителей толкать?!
                К Жене в больницу Вика с Инной решила съездить до праздников.  Первое мая намечался традиционный обед у тети Агнессы.
                Женя лежал в палате один. Здесь было светло, просторно, не то, что в старом здании областной больницы. Там из-за высоченных потолков, толстых стен и деревьев, затенявших окна, палата казалась камерой тюрьмы. А здесь  было много света и цветов на окнах, украшенных кружевными гардинами.
                – Как здесь уютно, – удивилась Вика. – А почему кровати пустые? Все гуляют? А тебе можно на улицу?
                Женька весь светился от радости видеть Вику. Она понимала это сердцем.
                – Вчера переливание делали, сегодня лежать велели. Завтра Сашка придет, вместе погуляем. Если не будет температуры.
                Здесь Вика и узнала, что Воробьев, оказывается, ходит к Жене ежедневно!
                – Мы в шахматы играем. Он про школу рассказывает. Классный парень. С ним весело...
                – Я так рада, – скрывая растерянность, сказала Вика.
                Она не ревновала, она действительно была рада. Но и чувство стыда, что она приходит к старому другу гораздо реже, вдруг охватило ее.
                Инна застенчиво слушала их разговор, понимая в свою очередь, что Жене куда приятнее было бы  наедине с Викой. А так получилось, что она вроде хвостика,  никому не нужного. Демченко, конечно, хороший парень, но вот и он почти не смотрит в ее сторону...
                Разговор был легкий – обо всем понемногу, и к его концу Вика поняла, что совершила ошибку, взяв с собою Инну. Не привык к  той еще Женя, чужая она... Обычно он спрашивал и о Стасе, помирились ли? Сегодня промолчал. Зато оживленно рассказывал о соседях по палате. Они, оказывается, ушли по домам, завтра вернутся, у них дело идет на поправку.
                Какой-то смутный осадок остался у Вики от этого посещения. Жека редко смотрел в ее лицо, но был возбужден, и все поглядывал на дверь, словно кого-то ждал. Тетя Настя обещала прийти после обеда, но вряд ли Женя, видевший мать ежедневно, так скучал по ней.
                Не понравилось Вике и то, что тумбочка у кровати была завалена учебниками по медицине.
                – Зачем тебе это? – спросила Вика, взяв в руки толстенный учебник по гематологии.
                – Все надо знать, – ответил Женя коротко и взял учебник из Викиных рук.
                – Может, ты намылился в медицинский? Вместо меня? Вот мама моя будет рада. А кто тебе  книги принес?
                – А тут один, он рядом лежит...
                – Принести тебе Быкова? У нас скоро урок внеклассного чтения. «Восхождение» будем обсуждать.
                – Тащи.
                Уже на улице Инна сказала:
                – Напрасно ты ему Быкова пообещала. Тоска смертная.
                – Тебе не нравится? – даже обиделась за любимого писателя Вика.
                – Нравится! Еще как! Но вспомни, какой там конец! Сотникова же повесили!  Ему сейчас только этого не хватает, твоему Жеке.
                Вика даже остановилась:
                – Господи, какая я дура!
                А про себя подумала об Инне: «Вот кто все-все понимает! Мне до нее далеко...»


Продолжение  http://www.proza.ru/2010/07/24/565