Эмигранты

  ЭМИГРАНТЫ                Геннадий  Гончаров               

     В середине декабре минувшего столетия, накануне вылета из России в Австралию на вечное поселение, зашёл проводить нас старый приятель со своей четвёртой женой. Мы сбегали в эмиграцию, в Австралию. А если бы нам «повезло» крупнее, могли «вылететь» и в Магадан. Жена приятеля с трудом внесла шесть или семь бутылок шампанского, а муж ввалился, обнимая огромную запылённую полупустую бутылку джина.  Дальше ничего не помню. Проснулся – Австралия.
      Очнулся я в сиднейском аэропорту Австралии в белой рубашке. Впереди меня катилась лёгкая тележка с багажом, вероятно, моим, а справа семенила испуганная жена. Окончательно я пришёл в себя от вспышки фотокамеры.
       – На память, – сказал встречающий нас сын, пряча камеру. – Исторический момент.
       Жена глухо зарыдала. Я крепился. Сын выдавливал какие-то пустяки, вроде «чего уж теперь».
       Как ни странно, привычный российский оборот успокоил жену и вселил нам надежду, что, может быть, всё и обойдется. Всё-таки в эмиграцию мы вылетали в первый раз, и с непривычки было неуютно.
       – Поздравляю, – растерянно улыбнулся сын, – и с прибытием тоже.
       – А с чем ещё? – занервничала снова жена.
       – Так у вас Вера родилась!
       – Какая Вера? У кого у нас? – не понял я
       – Так у вас, у деда и бабушки, Вера и родилась! – с изумлённой улыбкой пробормотал сын. – Так мы её назвали.
  – Минуточку, – понемногу начал соображать я впервые после вылета из России, – вы грозили родить нам в марте?
  – Ну, вот она и родилась. Только не в марте, а в декабре. На три месяца раньше.
  –  Вы что, план перевыполняете? А как внука Наталья? – воскликнул я.
      –  А Лена? Вера? – очнулась жена.
 –  Вот то-то и оно! – выдохнул сын. – Все нормальны! А!? Хотите внучку посмотреть?
  –  А как же! – хором выкрикнули мы.
  –  Тогда сейчас едем в госпиталь, – заторопился сын, – и убеждаемся. Я  остаюсь здесь ещё на пару дней, а вы на автобусе добираетесь до Канберры. Там вас ждут Наталья и Петр Иванович.
  В прохладном и гулком вестибюле госпиталя было пусто.  Не было даже грозной российской сторожихи в дверях.
  – Нам на третий, – подвёл нас сын к лифту.
  На третьем этаже тоже никого не было.
  – За мной, – пробормотал сын.
  Озираясь и ожидая свирепого окрика «Вы куда? Почему без халатов? А где тапочки?», мы с женой торопливо семенили за сыном, наступая ему на ноги.
  – Сюда.
  И мы вошли в огромную затенённую палату, заставленную какими-то пластмассовыми боксами, пронизанными многочисленными трубками. Присмотревшись, мы увидели в каждой такой коробке по новорождённому синюшного цвета, опутанного резиновыми шлангами.
  – Вот это ваша внучка, – идиотски улыбаясь счастливыми глазами, указал сын на одну прозрачную емкость. – Правда, похожа?
  –  На кого? – криво улыбаясь, растерянно спросила жена.
  – Ну, – неуверенно протянул сын, – на кого-то из нас. И немного помолчав, добавил: – По-моему.
  «М… да, подумал я, а, по-моему, она ещё ни на кого не похожа. Разве на дедушку?».
  А вслух спросил: – Когда она родилась?
  – А вчера и родилась! Как раз к вашему приезду.
  – Какое-то у вас прямо плановое хозяйство. Как в России до перестройки!
  – Кабы! – вздохнул сын. – Вера должна была родиться в марте, по плану-то. А появилась в декабре. Шестимесячной. Около тысячи граммов весом. Теперь вот, выхаживают.
  И началась наша жизнь в чужой стране, среди «плохо говорящего по-русски народа», под незнакомым звездным небом, где Большую Медведицу, сменил Южный Крест. Если честно, то наша «Медведица» пошибче будет.
  Уже на следующий день после прибытия в Австралию, мы вселились в отдельный двухбедрумный домик, предоставленный нам правительством. Две спальни и гостиная. Почти в два раза большую квартиру по площади, чем мы имели в России. А ещё через день мы начали посещать двухгодичные курсы английского языка. Нас начали обучать пониманию окружающей среды обитания. Вот тут я в первый раз и посетовал, что не эмигрировал в детстве. Это от зависти. К старшей внучке. Она в свои три года за год научилась говорить по-английски в совершенстве. Во второй раз я поскорбел, что не эмигрировал в детстве, через год после проживания на континенте. И скорблю вот уже двенадцать лет по тому же поводу.
  Через два года обучения английскому наречию, я вышел оттуда таким же девственным, как при входе. Греша на свой ветхий возраст, я искренне полагал, что мне уже не хватает «brandy», путая «brandy» (коньяк) с «brain» (мозги). Конечно же, мне не доставало «brain»!
  Прошло почти шестнадцать лет, как мы живём в эмиграции. Нам нравится. Вере в этом году будет тоже шестнадцать лет. Она выросла высокой, крепкой симпатичной девушкой. Заканчивает девятый класс и мечтает уехать во Францию, учиться в университете на дипломатического работника.  Там, вот уже полгода, обучается на хирурга наша старшая внучка. В этом году ей исполнилось восемнадцать лет. Мы стареем, дряхлеем, болеем. Но счастливо доживаем свободными людьми в свободной стране. Общаемся с тремя пятью парами русскоязычных эмигрантов из России. По-российски делимся с ними хилыми сплетнями, редкими проблемами, скудеющим интеллектом и чем бог послал.
Из всего немногочисленного эмигрантского окружения можно выбрать примерно три типа российских представителей, покинувших родину и оказавшихся на «западе». Конечно, это весьма грубоватое, условное подразделение. Но это моё виденье градации эмигрантов. Друзей, приятелей, просто знакомых. Попробую предложить её, градацию, читателю. Но прежде одна фраза, может быть абзац, о себе.
Я несказанно обрадовался, когда неожиданно узнал, что сын с семьёй уже оформили свою эмиграцию в Австралию. По каким-то причинам такой симпатичный факт он, его семья скрывали от нас, своих родителей. Скажу откровенно. Я не был оболваненным патриотом. За исключением двух-трёх эпизодов, оттепелей случившихся на моей родине в 60-ых годах при генсеке Хрущеве, да в 90-ых при президенте России Ельцине, власть, быт, ситуация мне, скажу корректнее, не была понятной. Я, простой советский обыватель, правда, получивший «высшее», так называемое образование. И я искренне не понимал, почему моё государство, моя страна, родина, при её огромных размерах, колоссальных богатствах, не может, вот уже почти век, а до того ещё тысячу лет, предложить своему народу приличную, или, хотя бы, сносную жизнь. Чтобы народ, его мыслящая, задумывающая часть, не смогла задать власти правдивые, искренние вопросы, его, народ, отлучили от собраний, от демонстраций, от радио, от телевидения. От всех рычагов влияния на власть, и на ту часть населения, которая не задумывается, почему они живут так бесправно. Я знал, что на моей родине есть диссиденты, правозащитники. Даже и сам, не ведая, что творил, перепечатывал и распространял, так называемые, хроники, хотя и не улавливал всей ответственности за это перед бдительными органами.   
     Она родилась, как сказали бы в повестушках девятнадцатого века, в семье мелких, но привилегированных клерков. Родители её, напуганные репрессиями времен построения социализма (кто-то из её родственников сгинул в лагерях Гулага), влачили тихое, незаметное, но верноподданническое существование. Послушно вскидывали руки при голосовании на профсоюзных, комсомольских и на партийных собраниях. Первыми подписывались на полный месячный заработок, а то и два оклада Государственных займов. Несли на демонстрациях трудящихся впереди колонны сослуживцев портреты очередного генсека. Осуждали врагов народа, потом диссидентов, позднее, первых эмигрантов евреев. И хотя в их жилах текла изрядная доля кровей потомков Моисея, они всячески скрывали свою принадлежность к гонимому роду. Разумно поступали. Страна, строящая социализм, без рекламы, втихую, но последовательно и успешно «насаждала национализм». Иудеи изводились, или растворялись, затаивались  среди, так называемого, коренного населения. Потому и фамилии у них по паспорту были почти нейтральными, а то и славянскими.
     Внешних признаков, курчавости там, смуглости кожи, миндалевидности или «базедовости» очей тоже не наблюдалось. Правда, у матери с возрастом, позднее, значительно позднее, уже незадолго до её смерти, чётко проступил явный семитский нос. Но ведь и исхудала она страшно после продолжительной неизлечимой болезни. Отец же вообще был рыжеватым, даже и, как таких людей называют на Руси, конопатым. Так и проживали они тихо, незаметно, покорно, как и положено существовать в стране тоталитарного режима. Явно выраженными талантами бог их не наградил, но преданность, покорность власти, дисциплинированность и аккуратность на работе, бесконфликтность и услужливость с начальством и соседями, ведь это тоже талант.
     Шли годы. Они вдруг обнаружили, что вокруг них стало как-то пусто и гулко. Всё больше приятелей описывали им свою жизнь в Израиле, Германии, Америке. А друзей они остерегались иметь, боясь откровенных общений, что в те годы было чреватым. И они решились. Решились подать заявление на эмиграцию. Отметим, к этому времени в России уже случилась перестройка. Вступали времена всеобщей эйфории демократических перемен. Но и повального равнодушия. Кто-то, пользуясь неопределённостью переходного времени, из-за всех сил делали себе карьеру, карабкались во власть, сколачивали громадные состояния, кто-то пережидал смутные, как они считали, времена, кто-то до времени затаился.
     Наши герои, поверившие в «оттепель», вдруг осмелели и робко заявили, что хотели бы поработать на Западе. И неожиданно для них самих вдруг получили «добро» на выезд. И они оказались в эмиграции. В Австралии. Напомним – вступило время повального равнодушия не только к судьбе государства, но и к отдельно взятой личности. Народ, люди не считались достоянием государства. Впрочем, на Руси со времени уничтожения новгородского веча, первых демократических свобод, отдельно взятая личность стала тленом, вещью, товаром. Свидетельствуют, а я этому верю, что когда перед мавзолеем завершался военный парад, и уходила техника, генсек Сталин оборачивался к своим «тонкошеям вождям» и заявлял «а сейчас пойдут бараны». Так он презрительно обзывал демонстрацию рабочих и крестьян. Такое уничижительное отношение к своему народу случилось ещё во времена Ивана Грозного. Именно с этого времени и началась вновь борьба за демократию, за свободу, за достоинство человека. И продолжается доныне. В России.
     Девушки в институте, да и раньше, по жизни, были от него без ума. Он напоминал им, уже умершего к этому времени, актера Столярова. Высокий, стройный, с голубыми глазами, со здоровым румянцем на крупном лице, это был превосходный экземпляр коренного населения россов. Его родословная шла от почти истреблённых татарами белокурых русичей Новгорода. Это были единственные представители славянского этноса не затронутые татарским нашествием. При Иване Грозном, от новгородского веча, первых ростков демократии на Руси, почти ничего и не осталось. Как всякий единоличный правитель, диктатор, Грозный звериным чутьём чувствовал, какую опасность для власти, для трона представляет демократия. И любые её ростки, вдруг пробивающие на уже огромной к этому времени империи, незамедлительно искоренялись безжалостно и страшно. Наш герой совершенно не задумывался о своих корнях, о происхождении, родословной. Впрочем, на Руси кто знает своих предков? Отца, мать, может быть деда с бабушкой, но  вряд ли кто-нибудь из опрошенных людей припомнит имя прадеда. Так называемый «простой народ» совершенно не озадачивался своей генеалогической заботой. Родословное древо блюли разве что недоистреблённые октябрьским переворотом редкие представители дворянских родов. Ну да, сами понимаете, до поры до времени сиё опасное действо вершилось тайно, в очень узком семейном кругу. До распада Союза предметом гордости и властных элит, и люмпена было пролетарское происхождение – «я рождён между молотом и наковальней» – звучало! После перестройки вдруг модными стали изыски дворянских корней. «Голубой» кровью начали гордиться те же представители и власти, и населения. И потянули многие из них своё происхождение чуть ли не от Рюриковичей!
Наш герой любил, даже и боготворил советскую власть, которая «ему всё дала». Да и почему ему было её не любить? Он получил среднее образование. Его учили даже иностранным языкам. Но отвратительно и невнятно, боясь, как бы он сдуру не выучил басурманский язык. Он и не выучил. Как представитель бывшего угнетённого народа был легко принят в институт. Получал повышенную стипендию. Окончил его и был направлен директором винного заводика куда-то на периферию советской империи. Конечно же, был членом единственной в то время партии. Служил верно. Перевыполнял план. Дружил с правящей партийной элитой города. В меру был националист. Но не яростный. А как рекомендовала партия. Завёл огородик в пригороде и с удовольствием там копался. И был бесконечно счастлив. Так бы и дожил наш герой до заслуженной персональной пенсии, не задумываясь ни о своей жизни, ни о власти, которая где-то там то и дело менялась, ни о государстве, ни о прозябании большинства населения своей страны. Но преданно уважал, даже и любил очередного генсека, а позже и президентов. Твёрдо знал, что у государства есть враги и внешние, и внутренние. Осуждал врагов народа. Потом диссидентов. Евреев тоже. Эмигрантов евреев ненавидел. Ему и в страшном сне не снилось, что он окажется в эмиграции. У своих идеологических врагов.
Но – дети! Они выросли. Переженились. Получили образование. Даже знали басурманские языки. Государство, наконец, поняло, что какое-то количество широко образованных людей ему просто необходимо для собственного выживания. Но жить в мире (или миру?), и быть свободным от мира, нельзя. Тут и подоспела «перестройка». Нашим детям выделили разрешение на минимум свободы, на чтение запрещённой ранее литературы, даже на право выезда за границу, на работу за кордоном. От ранее сбежавших на «запад», гонимых по пятому пункту на своей родине приятелей, они знали по письмам, что учёным за кордоном платят подозрительно много, а условия для работы и жизни несравнимы по уюту с российскими. Вот тогда они впервые и засомневались в искренности лозунгов своего государства и поверили закордонным письмам. Начался великий исход за рубеж уже учёного народа. И продолжается вот уже более двадцати лет.
Вслед за детьми, а если быть совсем уж откровенными, за внуками, потянулись и деды, и бабушки. Правда, без особого удовольствия, внутренне сопротивляясь. Всё-таки, они были талантливо оболваненными патриотами своего государства. Да и жилось им совсем недурно. Как-никак, а принадлежали они если и не к высшей элите, то к привилегированной касте уж точно. Так наш герой, директор заводика, член партии, патриот оказался неожиданно для себя в эмиграции. Справедливости ради отметим, обе выше упомянутые группы эмигрантов оказались на «западе» не ради свободы и идейных соображений. Они потянулись к сытой жизни. Позднее этот вид эмиграции, по крайне мере, большая её часть, получила название «колбасной эмиграции».
Идейными эмигрантами, конечно же, надо называть первых «смутьянов», первых евреев 60-70-ых годов, начавших активную борьбу за свободный выезд из Советского Союза. Советское правительство, надеясь, что «смутьяны» уедут и активная битва евреев за свободный выезд прекратиться, в 1971 году выпустило около 13 тысяч евреев, «самых яростных борцов», а в 1972 году ещё 32 тысячи. Однако накал движения за свободную эмиграцию лишь возрос. Правительство ввело для желающих эмигрировать непосильную плату за полученное образование в Союзе и резко сократило выдачу разрешений на выезд. Именно тогда в США сенатор Джексон призвал предоставлять СССР режим благоприятствования в торговле в прямой связи с эмиграцией. Правительство Брежнева испугалось, и евреев продолжали ограниченно выпускать. Но число «отказников» росло. И лишь с 1987 года им разрешили свободный выезд. К концу 1989 года уехали почти все отказники, все желающие. На закате советской эпохи именно отказники закладывали основы еврейской общественной, религиозной и культурной жизни в СССР, которая расцвела в годы «перестройки».
Вот от первых, идейных эмигрантов и просачивались, чаще нелегально, письма в Россию. Они смущали умы, оставшихся в Союзе приятелей эмигрантов. И не только евреев. Почти все желающие эмигрировать евреи к этому времени уже покинули Россию и недурно обосновались на Западе. С начала 90-ых годов вместе с детьми-эмигрантами, побежавшими на «запад» за хорошими условиями труда и жизни, поехали и трезво размышляющие их родители. Этот тип эмигрантов, точнее, только родителей, можно отнести к третьему типу эмиграции. Точнее – выделить их из двух групп эмигрантов. Не путать родителей этого типа эмигрантов с родителями, скажем, второго типа.
Это были люди, которых мы относим ко второму типу, пережили на своей родине несколько «оттепелей», надежд на демократическое возрождение страны. Первые надежды возлагались на окончание войны, когда народ, наконец, получит долгожданные конституционные свободы. Но надежды были сразу же развеяны Сталиным. Освобождённые из нацистских лагерей пленные и вывезенные насильно в Германию люди тут переправлялись в советские концлагеря. В конце сороков годов повелась борьба с космополитами. В начале пятидесятых возникло «дело врачей». Народ вернули к привычному страху тридцатых довоенных лет. После смерти Сталина и разоблачения культа личности в 1956 году наступила, было, оттепель. Но вскоре оттепель сменилась суровыми заморозками. Начались жёсткие гонения на диссидентов, суды над инакомыслящими людьми, высылкой писателей, поэтов, художников за границу.
Следующая эйфория у народа России и возвращение демократических свобод случилась в так называемые «годы перестройки». Пожалуй, это была самая сильная вера, что Россия бесповоротно вступила на путь действительно демократических свобод и стран. Вдруг выяснилось, что духовный голод оказывается более жестокий, чем голод физический. И хотя в конце восьмидесятых, начале девяностых годов полки продуктовых магазинов были ещё по-прежнему пустыми, книжные стеллажи заполнились обилием запрещённой ранее литературой. Знаю по себе, по своим приятелям, друзьям как мы бросились скупать, читать авторов изгнанных или успевших сбежать за рубеж, загубленных в советских концлагерях. Именно в эти годы пахнул на нас ветерок свободы, и мы подписывались на десятки периодических изданий журналов и газет. Жадно смотрели телевизор и слушали радио. Вот не знаю почему, нас не пугало отсутствие продуктов в магазинах, но радовало вдруг громко зазвучавшее слова свободы. Нет! Знаю. Потому что какой-то, пожалуй, и значительной части российского народа, прежде всего интеллигенции, этим дрожжам общества, не хватало при советской власти вот уже семьдесят лет именно духовной пищи: бесцензурной печати, свободы слова, собраний, выезда за границу. Но прежде – отсутствие страха перед безликим словом «государство»!
Именно это поколение, названное позднее шестидесятниками, уже знало, предчувствовало, что и эта эйфория свободы в России временная. И вскоре, очень вскоре полученные, было, права полусвободы начнут урезаться, сокращаться, как шагреневая кожа, сведутся на нет, а народ вновь вернут в привычное состояние страха, покорности, немоты. Нет, это поколение не было диссидентами в истинном значении этого слова. Но оно (поколение) задумывалось, размышляло, делало выводы. И бежало. Бежало при первой подвернувшейся возможности из России, от вступающего страха. И хотело не только размышлять, но и выражать свои мысли вслух, громко, делиться ими себе подобными, спорить.
И в середине 90-ых годов я эмигрировал.…  Нет! Нет! Сбежал вслед за семьёй сына в Австралию, с абсолютной убеждённостью, что там, среди эмигрантов я буду свой, там мои единомышленники. Иначе, зачем же они бежали, размышлял я. Уточняю время, когда мы с женой покинули Россию – в самый пик демократических свобод, при президенте Ельцине, в 1994 году. Но как принадлежащий к размышляющему поколению, знающий историю Руси за последние тысячу лет, после свободы новгородского веча, я уже предвидел, Россия для свободы, для демократии ещё не созрела. И тысячные митинги людей выходящие на площади городов, ломились не за свободой, они шли за счастьем, и чтобы всем поровну. Они хотели сытости, но не свободы слова, передвижения, избавления от страха. Даже пусть будет страх, но будет тепло, сыро, сыто. Спустя время они её получили. Сытость, взамен свободы, которую они и не заметили, что вновь потеряли.
– Ну, как там, в России евреи правят? – первый вопрос, который мне задали эмигранты по прибытии в Австралию.
– Э… А.… Ну… – стал я заикаться, не соображая с дороги, как должен реагировать эмигрант на простой вопрос бывшего советского обывателя российской империи, тоже эмигранта.
– Родина тебе всё дала, – услышал я упрёк от другого коллеги по исходу, – а ты поплёвываешь в прошлое.
Тут уж я совсем сник и почувствовал себя, как на комсомольском собрании, когда меня отчитывал комсорг за то, что я попытался задуматься в стране, в которой размышлять не полагалось.
Словом, мгновенной любви между мною, только что материализовавшимся в Австралии эмигрантом, и эмигрантской диаспорой, уже акклиматизировавшейся на континенте, не случилось. Я с изумлением бродил от одной кучки бывших россиян к другой и не находил среди них здраво мыслящих сожителей по социалистическому прошлому. Нет, им всё здесь в Австралии нравилось. Они восхищались огромной, по сравнению с российской, пенсией, которую им платило правительство, они восторгались обилием и дешевизной продуктов, впадали в шок от полученного бесплатного жилища, искренне шалели от возможности свободного перемещения по всему земному шарику, только по предъявлению австралийского паспорта. Но недоумевали от беспомощности австралийского правительства, разрешающего своему народу неприличную, с их точки зрения, свободу поведения, несдержанное выражение мыслей, разгульного опубликования печатного слова, стихийных демонстраций у парламентов, чем-то недовольного населения. С подобным разгулом «вседозволенности и распоясывания», у жителей континента, как они полагали, эмигранты смириться не могли. Не понимали его, осуждали его, даже хотели бороться с ним. Только не знали, как.
И я понял. Большая часть россиян эмигрантов хотят жить как в Австралии: свободно, безопасно, зажиточно, сыто, путешествовать по всему миру, но – по дороге поносить приютившую их страну. Более того, как граждане России, а Австралия даёт им право на двойное гражданство, они голосуют за человека, который за десять лет своего правления лишил россиян права слова, свободного честного голосования, права на собрания, на независимое телевиденье, свободу поведения.
    Там, в покинутой России, можно было написать в газету, отправить анонимный донос, даже, выступить на производственном собрании. Тебя поймут, примут меры, может быть, тебе вынесут негласную благодарность. Российские методы борьбы «с антисоветчиками» в Австралии не срабатывали. Газеты писем «бдительных» эмигрантов не публиковали, властные инстанции на анонимки не отвечали, «хозпартактивных» собраний и вовсе не проводилось. И сторожкий эмигрант, пытавшийся восстановить «советскую» власть в Австралии, оставался не у дел. Но в генах-то у порядочного россиянина сидел неистребимый семидесятилетний страх, вбитый в него со времён переворота, от октябрьской «революции». Ему хотелось доносить, прислониться к власти, которая «всегда права», думать, как рекомендует ему утренний выпуск только что прочитанной газеты. Ведь эмигранты полагали, что газеты в Австралии это рупор существующей власти, как, положим, «Правда», орган КПСС в России.
Эмигрант не виноват, пособолезнуем ему, даже и пожалеем его. Он же, как размышлял? Весь мир устроен по образу и подобию его родины, России. Вот только народ на «западе» распущен как-то непотребно, непонятно почему живёт сыто, выражается уж слишком резко о своей власти, демонстрации устраивает, да и свободен излишне, а власть их почему-то дубинками не разгоняет. А даже и требования их выполняет: увеличивает зарплаты, сокращает рабочий день, министров изгоняет из правительства! Даже в тюрьмы сажает коррупционеров! Страшно сказать, даже президентов!
Нет! Бывают, конечно, исключения. Вдруг какое-то частное лицо пожурит какую-то популярную газетку, да ещё искренне интуитивно, хотя и правдиво, вот тут-то эмигрант и возликует! Здесь-то и попрёт из него задавленный страх перед властью. А газетку, любую, а иных-то в их бытность на его родине и не должно было быть – все они воспринимали как власть, вещающую от имени правительства, а, стало быть, правдиво. На газету!? Да как он посмел! И набросятся они на бедное частное лицо гуртом и предадут его. Вот для такого, этого эмигранта, российского, такое поведение привычное, норма: «не поленом по лицу, а голосованием»! Я встречался потом с этими эмигрантами. Они не маялись угрызениями совести. Они продолжали жить с чувством выполненного долга. Очень узнаваемо, по-российски.
Я по своей наивности, точнее по убеждённости был абсолютно уверен, что здесь, в действительно свободной, демократической стране, как Австралия, можно безбоязненно, не  опасаясь травли и уничижения, высказывать любое своё личное мнение о человеке, организации, газете, даже правительстве. Такая уверенность у меня выковывалась, и всё более крепла с очередным годом проживания в эмиграции. За пятнадцать лет проживания в свободной стране, из меня выдавилось, или почти, выветрилось из памяти рабское сознание, вбитое в меня в России советскими идеологами. Как у еврейского народа, водимого Моисеем сорок лет по пустыням с той же целью: избавить свой народ от памяти рабской психологии. Мне удалось с этим справиться за значительно меньший срок, наверное, и вот ещё почему. За последние семь восемь лет мною были написаны многие десятки, если не сотни писем друзьям, приятелям, знакомым, редакторам газет, журналов, книг. В этих письмах я высказывал своё горестное разочарование всему случившемуся на моей родине, с моим народом. В своих записках я откровенно и свободно рассказывал о жизни и быте Австралии, иногда и резко, и критически. За такие откровения о своей стране меня бы в России назначили диссидентом, сгнобили бы. Здесь же, в Австралии, я не получил ни единого замечания, ни одного критического слова в свой адрес, даже после выхода моей книги «Записки эмигранта». И я как-то уверился,  правду говорить «легко и приятно». Но был несказанно удивлен, изумлён, когда здесь в Австралии привлекли к суду человека за то, что он высказал своё мнение. В истории человечества такие случаи уже бывали. «Распни его!» - кричал один народ, которому Он пытался раскрыть истину. «Собакам собачья смерть!» -  вопил другой народ, спустя две тысячи лет. И отреклись, и предали. Через века первый народ раскаялся в своей вине, и склонил головы. А второй? Мы что, снова будем ждать века? десятилетия? Пока «свой Моисей» освободит нас здесь в свободной стране от рабской психологии, вбитой в нас там, в стране «ложного патриотизма».