Бюст N5

               

   С институтской скамьи я нравился женщинам. Именно не девчонкам-однокурсницам, а взрослым, уверенным в себе маленьким начальницам. На первых ролях в нашем академичном ВУЗе были в основном мужчины, а вот помогали им тянуть лямку преподавания женщины. Как сейчас помню второго профессора кафедры психиатрии… Не будем называть фамилий, но она была весьма нежна, и в промежутках между беседами о первой сигнальной системе и чтением Гессе целовалась горячо и неистово. Таких, как эта психиатресса, было много, но мне все эти кафедралки не нравились. Были они противные, неухоженные и разило от них чем-то сильно бытовым, типа дешевого мыла. К тому же из-за них сверстницы, даже симпатичные и незацикленные на учебе, к 5 курсу начали меня сторониться, не понимая, что я нахожу в наших училках. На госах поняли. А я гораздо раньше узнал, что умственные способности дамы всегда находятся с интимными прелестями в обратно-пропорциональной зависимости. Приходилось мириться с этим, конечно ради приличной успеваемости. Даже если не входить в физический контакт, при прочих равных условиях влюбленная баба поставит на 30% лучше оценку, чем мужик. Это мне доказывал наш доцент кафедры медицинской кибернетики с помошью теории случайных чисел и встречных поцелуев, потому что доцент был тоже в юбке. Я собирался провести исследования на эту тему, но, к сожалению, институт закончился раньше, чем я набрал статистически достоверные данные.
   Если уж умудренные камеэны открывали мне объятия, то что говорить о бабье рангом ниже? Подрабатывать на жизнь я стал на старших курсах, и больничные санитарки, буфетчицы и регистраторши складывались в штабеля у моих ног. Вначале это льстило, но напрягало, потом понравилось, потом привык и перестал обращать внимание. Так чувствуют себя звезды эстрады, кино и политики. И обвинять их в чьих-то разбитых сердцах смешно, как и меня. Наоборот, можно пожалеть людей с таким количеством горячих тел и чистых душ перед глазами, потому как сделать правильный выбор не представляется возможным - все по той же теории случайных чисел, и это я испытал на себе. Я, смеха ради, вел учёт количества томных вздохов и взглядов в свой адрес, и к окончанию ВУЗа набралась толстенькая общая тетрадочка. При беглом подсчете - до 60% больничных баб дарили мне свое внимание.

    Но беззаботное время студенчества минуло, нужно было определяться с работой. С помощью заранее налаженных связей, я поступил в ординатуру и стал учиться на доктора более высокого качества. Учеба моя протекала на базе больнички одного из наших дальних райцентров, куда со всех окрестностей свозили пьяниц, бомжей и прочую шелупонь. Я собирал материал для диссертации, подрабатывал дежурствами, оттачивая технику операций на ненужном обществу контингенте, и копейки за это какие-то получал. Каждый месяц в день зарплаты я утешал себя, что еще немного, каких-то 13-15, потом 7-8, и, наконец, 2-3 месяца -  и я сброшу с себя смиренную маску ученичества и развернусь в том самом НИИ, куда меня ждали с бумажкой об окончании учебы. Там, конечно, тоже дедовщина, но за неизмеримо большие привилегии.
     Относительно женского пола время зря я тоже не терял. Мне рано было обзаводиться постоянной подругой, я решил этим заняться после защиты диссертации. Но мною определенный уровень душевного комфорта и не требовал постоянства. Разнообразие не приедается, а в медицине с этим особенно просто. Так много бесхозных баб, жаждущих хоть какого-то утешения, и приученных к санитарии и гигиене по долгу службы, что выбор, как я уже говорил, практически неограничен. Я постарался избежать душевной близости, чтобы не появилось сильной привязанности, но выбрал то, на что глаз лег. Моя новая подруга – звали ее Мириам Андерсен – тоже была за свободу в любви. К сожалению, впоследствии оказалось, что только на словах. Женщина она была примечательная во всех отношениях, как внешне, так и внутренне. Национальность ее определить не представлялось возможным, скорее всего она была из хаджитов. Муж Мириам, обрусевший швед-полкан, служил в МВД. Конечно, в нашей заштатной больничке ей было не место, но здесь она себя чувствовала примой и потому много чего себе позволяла. Возраст ее внешне не определялся, и как-то раз заглянув в ее паспорт, я был поражен, что сын ее мне ровесник. Мириам работала в реанимации, и мы частенько встречались с ней в дневное время. Позже и дежурства стали подстраивать друг под друга. Изящно сложенная, небольшого роста, с маленькими, ухоженными руками и ногами, она была бесстыдна и эпатажна. В делах у нее была железная хватка, но до поры до времени она скрадывала тяжесть своего характера маской восточного угодничества. Все это стало ясно опять же позднее, а поначалу я млел от копны черных жестких волос и страстных поцелуев и объятий во всевозможных углах и закоулках нашего казенного, в начале ХIX века построенного здания.
   Это был наш основной клинический корпус с колоннадой в виде полукруга, обращенной к двойным воротам. От них шла дугообразная подъездная аллея, с одной стороны которой стоял весь транспорт, имевшийся в наличии в больнице и несколько личных машин. С другой стороны проходили пешеходы - в приемный покой и далее по своим делам. Аллея была обсажена растрепанными липами с вороньими гнездами и некогда украшена гипсовыми бюстами великих медиков всех времен на высоких полуколоннах. Когда я появился здесь, из бывших 6 бюстов оставались только 3. В наиболее сохранившемся я опознал Н.Н.Пирогова. Другого эскулапа узнать было просто невозможно. А вот вокруг пятого по счету бюста, если считать от входа в корпус, густо разрослась сирень и там, за этими кустами, мы всегда назначали свидания с моей прекрасной хаджиткой. Кажется, это был Гиппократ.
   Первый долгий год ординатуры вдруг быстро пролетел. Я начал писать диссертацию по острым состояниям и травмам глаз, которых, к счастью, было в избытке в этом районе кулачных боев. Встречались и химические травмы, ожоги. Гораздо реже попадались огнестрелы. Весь исходный материал я и набрал себе за этот год. Не последнюю роль здесь сыграла Мириам, уговорившая мужа - начальника райотдела - свозить к нам все избитое в морду отребье. Наш роман цвел пышным цветом, и мой энтузиазм вместе с ним.
   Так продолжалось до лета. В отпуск я поехал домой, а перед этим заехал в очередной раз к своему научному руководителю, профессору кислых щей Безымянко, курировавшему нашу клинику. Курация сводилась к еженедельному звонку мне, а я уж ему отчитывался.
   В этот раз мой старпер стал вдруг подробно расспрашивать меня о больнице. Кто с кем, где и что. Кто там новый, кто старый. И, между прочим. спросил, не знаю ли я некую Андерсен. Я сказал, что знаю, и что она мне очень помогает в науке. Тут старый хрыч сощурился и сказал, осклабившись, что такие женщины могут только отвлекать от работы. Мне и ни к чему, я ему толкую, что у нее логический склад ума, и она отлично подбирает материал. А он, мол, материалистические отношения - хорошо, а идеалистические - не очень. Тут я просек, что кто-то моему хмырю стукнул. Я вскипел внутри, но сдержался и ответил, что я вообще не идеалист, а как научный работник, стою на твердых позициях материализма. А уж Мириам Хакассовна, как ныне действующий член КП РФ, и подавно. Тут он отвял, но я принял к сведенью его намеки.
   Второй звоночек был по возвращении из отпуска, когда Миришка (как я ее приватно называл) гуляла по Анапе в обществе своего мента, а я уже приступил к дежурствам во славу народа. Как-то раз, попав на дежурство вместе с заведующим реанимацией - толстым добродушным Ермошкой -, я получил от него приглашение съездить в выходные на рыбалку. Я терпеть не могу рыбную ловлю, но отказывать начальству, пусть и непрямому, в прямой просьбе нельзя. Я подумал, что он хочет меня использовать, как извозчика, пожался, поскольку об оплате за бензин речи не было, но повез. На дальнее озеро, где отлично брал лещ. Ермошка таскал ляпков, я фотографировал виды и жег костер, а пара молоденьких медсестер из оперблока и Ермошкина супруга чистили и жарили рыбу. Съели жареху, народ выпил, я не стал, поскольку за рулем. Подвыпившая сестричка по имени Липа очень нежно прижималась к моему колену. Если учесть, что из одежды на мне были только шорты, а на ней - влажное полотенце, то понятно, что я с трудом сохранил нейтралитет. Не от равнодушия, а от нежелания публичной огласки. И вот, когда все было съедено, выпито, и бабы пошли к озеру мыть посуду, Ермолай заявил, что хочет со мной поговорить. У меня екнуло сердце, но бежать было некуда.
   Он начал издалека, типа "хороший ты парень, Клавдий...", но постепенно вырулил на интересующую тему. Это была Мириам. Суть была в том, что последнее время она начала сильно пить и даже спиваться, что не могло не сказываться на работе. В пьяном виде она была неуправляема и опасна, как для больных, так и для окружающих. На этом месте я сказал ему, что практически не видел ее пьяной. Действительно, иногда, целуя ее в каком-нибудь закоулке, я ощущал запах коньяка или вискаря, но на ней это никак не сказывалось, и особого внимания я не обращал. Ермошка хмыкнув сказал, что мы с ней ведь не каждый день и не каждую ночь встречаемся, и что со мной она сдерживается, а без меня дает себе волю. В принципе, похоже. Поэтому я решил сначала дослушать до конца, а потом определить, стоит ли бить ему в рог, поскольку Мириам мне была, конечно, дорога, но не до той степени, чтобы портить безвозвратно отношения с приличным и нужным человеком. Кроме того, я не очень понимал, чего он хочет от меня лично. Но быстро понял. Он хотел, чтобы я помог ему ее уволить. Вот это уж было ни в какие ворота! Я стоял, не веря своим ушам. А он все развязно нашептывал мне, что эти хаджитки... И это бабье в реанимации... И эти мужья-полканы... Надо избавляться.
   В этот момент надо было бы дать ему в глаз. Но я заколебался, поскольку никогда никого не бил и, к тому же, Ермоша был раза в 2 больше меня. Да и руки свои золотые портить не хотелось. Но тут очень вовремя появилась Липа с котелками в руках, и начальник отстал от меня с многозначительной репликой:
   - Ты, Клавдий, подумай на досуге. Позже обсудим, потому как нам обоим есть что терять...

    На работе наступило затишье. Но я уже был на взводе, как туго закрученная пружина. До сих пор меня особо не волновало ничье мнение о моих амурных делах. Но Ермоха подрабатывал на кафедре нашего ВУЗа на полставки ассистентом и был вхож к самому проректору по научной работе Дубаку. Я хорошо понимал, чем чревато мое положение. Надо было постараться сориентироваться получше, во избежание неприятностей.
   В следующий раз в реанимации дежурил занятный молодой  паренек, приехавший из Тьмутаракани и быстро набирающий очки. В минуту затишья прохладным вечером мы оба сидели на лавочке под липами, дышали воздухом и болтали о том-сем. Он тоже писал диссерт и делился со мной трудностями иногороднего соискателя. Я ненавязчиво навел его на разговор о нашем отделении. Савка повелся и горячо начал расписывать, какие изменения в реанимации, по его мнению, должны бы быть для улучшения дела. Нечто подобное я когда-то слышал от Мириам и потому спросил, а реально ли все это. Он как-то притих и заметил, что сейчас, с Ермолаем, вряд ли, а вот если придет другой зав. отделением, тогда - да. И кто же это может быть? Да та же Андерсен - умная баба и отличный специалист. И куда до сих пор смотрит главврач, игнорируя таких сотрудников - неизвестно. Я постарался наивно усомниться, имея в виду некоторые характерологические особенности. И даже заметил о непредсказуемости ее характера. На что Савелий ответил, что это начальник виноват. Он нарочно бесит, заводит ее и доводит до бутылки, а она, когда трезвая,- просто образец выдержанности и благоразумия. Посочувствовав закурившему влюбленному соискателю, я пошел пройтись, и у бюста №5 задумался глубоко и надолго. По всему выходило, что конфликт серьезный, а я в нем запросто мог оказаться крайним. Надо было уносить ноги, но надо было и оттрубить еще год в этой больнице, чтобы закончить ординатуру и дописать диссертацию. Я решил, что проще всего будет перевести стрелки, то есть завести новый роман.

   Олимпиада была совсем молоденькая и глупенькая. Потом оказалось, что я был ее первым мужчиной. И я бы на ее месте гордился таким мужчиной. Я, после той поездки, частенько, заходя в оперблок, перебрасывался с ней о лещах, кострах и комарах и потихоньку приглядывался к ней. Она скромно и вполне мило улыбалась, потупив глазки и, казалось, была готова хоть сейчас упасть в мои объятья. Мои объятья были уже готовы, мне импонировал замечательный жемчужный оттенок ее кожи, бледно-рыжие волосы и веснушки, голубые жилки во всяких укромных складочках. Но мешала ее старшая наставница, Мартина Воротилова.
   Это была примечательная фигура в нашем оперблоке. Крепко сбитая баба, которую трудно уличить в сантиментах. Однако может быть именно такие мужеподобные натуры и растекаются в ничто, сделав определенный выбор. Операционная придавала ее  габаритам дополнительную строгость. Я не раз слыхал из-за дверей в коридоре ее серьезный голос, когда она распекала своих помощниц из числа молодых и необстрелянных. Нельзя сказать, что она как-то особенно цеплялась к ним, это начальство любило ей давать в обучение младшеньких. Она и не спорила, а сестрой была замечательной - быстрой, умной и спокойной. Оперировать с ней было наслаждением. На заигрывания пожилых хирургов Марта смотрела юмористически и никаких предпочтений не выказывала, потому ее и ставили грудью на амбразуру. Бюст ее был необъятен, и амбразура закрывалась элементарно. Только при  моем появлении она всегда млела так явно, что некоторые языкастые молодки шутили на наш счет. Я, конечно, был ровен с нею, как и со всем прочим плебсом, да она мне в матери годилась, как и Мириам. Но если на той был написан восточный шарм, то у Воротиловой - полное российское бесвкусие.
      В молодости для меня большую роль играла внешность человека. Не все мои подруги были безумно красивы, но все - ухожены. Гармония тела и облика присутствовала у них, не исключая даже старых теток в институте. Что касается Мартины (или фрау Бюст, как ее звали за глаза), то она была настолько несуразна, что это сильно маскировало  ее характер. При массивной короткошеей верхней половине таз у нее был узкий, а ножки – короткие, кривые и волосатые. Операционная пижама безобразно-поносного цвета была ей мала и коротка, разношенные кожаные тапки 41 размера характерно шаркали по полу. На мощной груди покоился черный паук, залитый прозрачным золотым янтарем. На голове торчал кокошник из белого накрахмаленного колпака. Курила она украдкой тонкие дорогие сигаретки, оглядываясь, как школьница. И глядела на меня как-то так пристально, как будто все хотела что-то прочесть на моем лице. Я внимания на ее вздохи и взгляды не обращал и личностью Воротиловой до поры не интересовался.
   Однако, в связи с моей целью в лице Липы, пришлось познакомиться с фрау Бюст получше. Она оказалась отменной хозяйкой, и я повадился у них обедать. Захаживал после работы ежедневно, приносил сладенького, до которого все сестры охочи, и пил вместе с ними бесконечный чай. Липа говорила мало, Марту иногда растаскивало на сентиментально-нравоучительные истории, и я даже пару раз снизошел до обсуждений с нею каких-то уклонистов от алиментов, естественно осудив их с позиции здравого смысла и естественно-биологической детерминированности. Она так и застыла с открытым ртом и больше со своими рассказами не лезла.
   Тогда я снимал угол у бабы Муси, и для меня было проблемой встречаться с девушками, приглашать было некуда. Ну с Мириам мы всегда находили местечко. В оперблоке тоже площади для встреч имелись, однако и огласка имелась. Поэтому, когда как-то глубокой ночью я все же совратил девчонку (да и не такую уж девчонку - 20 ей уже было) на операционном столе, в душе остался некоторый осадок. Хотя, по моей задумке, мне и надо было, чтобы Мириам узнала обо всем не от меня. Липка была нежна, трепетна и молчалива, хотя совершенно неопытна. Я всегда гордился своим пониманием женщин - до окулиста я хотел быть гинекологом - и старался доставить ей радость, но и про себя не забывал. Меня сильно возбудил изгиб ее прохладных белых бедер и маленькая грудь, полностью помещавшаяся в ладонь. Я сказал тогда, что буду преподавать ей науку страсти нежной на высшем уровне. А она лежала передо мной на столе, как на блюде, и улыбалась, а по щекам текли слезы. В огромное окно операционной светило золотое утреннее светило, в ветвях лип звонко щебетали птицы. Как в розовом романчике - полный ажур. Я подумал, что на год нам хватит утех, а дальше - столица ждет!
    Когда всем в оперблоке стал очевиден наш с Липой роман, меня как-то после операции отозвала в сторонку Марта. Она нервно закурила свою зубочистку и сказала :
   - Клавдий Вадимович, тута вдруг поползли слухи про Вас с Лимпиадой, ну Вы понимаете. Я, конешно, девок усовещиваю, но на чужой роток не найдешь платок. Я хотела просить, потому как Липка нервничает, плачет по углам, Вы уж с ней поаккуратнее.
   - Да Ваши коллеги, Марта, нам с ней попросту завидуют.- заявил я.- Многим бы хотелось оказаться на ее месте, но не все достойны.
   Мартина открыла рот, хотела что-то сказать, но подавилась табачным дымом, побагровела, закашлялась и промолчала. Я потом только понял, что в своей слепоте она считала, что я хожу пить чай к ней и ее пирожкам. Бабе уже за 40, а она все обольщается в свой адрес. Дура, и все.

   Лето кончилось, отпуска тоже. Приехала Мириам. Она пришла на работу тихая, не очень похожая на себя, и как будто позабыла обо мне. Я про себя вздохнул с облегчением и углубился в диссертацию. В конце года предстоял просмотр материалов к защите следующим летом, поэтому я работал, как вол. Помимо дежурств, просил приемное обо всех травмах глаз отзваниваться, и в нерабочее время дневал и ночевал в больнице, обсчитывая статистические


 показатели. Роман с Липкой катился размеренно, она сама не приставала, ждала приглашения, и меня все полностью устраивало. Ермошка тоже молчал, видимо, Андерсен притихла и перестала его подсиживать. Я даже подумал про себя, что если все будет так чинно и благородно, то может я в будущем, работая в своем НИИ, покурирую эту больничку вместо шефа - хороший все же коллектив.
   Гром, как водится, грянул нежданно. В ноябре. Стояла сумрачная холодная погода. Порхали первые снежинки. Кусты сирени вокруг Гиппократа совсем побурели и имели вид обтерханого голика. Каждое утро, проходя мимо, я с грустью и сомнением вспоминал о наших свиданиях с Мириам в этих кустах. Все-таки роман с Липой была пресен. Хаджитка же была настолько непредсказуема и страстна, что каждый раз в нашем сексе был, как первый. И вот однажды, войдя в вестибюль больницы, я увидел ее. В красной фетровой шляпе и длинном черном кожаном пальто, она выгодно выделялась среди сереньких коллег. Блестели тяжелые черные волосы в капельках растаявших снежинок. Я, повинуясь внезапному порыву, подошел к ней сзади, обнял за плечи и сказал:
   - Мадам, позвольте Вас раздеть.
   Она, не оглядываясь, скинула мне на руки пальто, сняла шляпу и шарф, осталась в пушистом алом свитере и кожаных обтягивающих штанах. Потом обернулась и сказала, глядя в глаза:
   - Будет время, зайди сегодня после трех.
   Конечно, я не смог не зайти.
   Она была так же прекрасна и похотлива и набросилась на меня с былой страстью прямо в ординаторской. Потом, когда мы пили кофий, я, мучаясь от собственного идиотизма, спросил:
   - Куда ты делась?
   Она рассказала, что на море муж застукал ее с каким-то мальчишкой, когда они купались голые ночью, высек и запер дома. При этом пригрозил, что разведется и отправит на родину, если что. Не то чтобы она боялась развода, но связываться с полковником себе дороже. Потому и попритихла. "Кроме того, поговаривают, что у тебя новая пассия?" - и с интересом посмотрела на меня. Я промямлил, что да, девчонка навязалась на шею, согрешил случайно и теперь не отвязаться. Против ожидания, Миришка совершенно серьезно заметила, что оно и к лучшему. Наша любовь не пострадает, а для отвода глаз Липа как нельзя лучше подходит. После чего достала из стола полупустую фляжку виски, налила грамм 100 в чашку с кофе и залпом все это дело употребила. Я был шокирован донельзя, хоть и сделал вид, что не обратил внимания. Поцеловав даме ручку на прощание, я ретировался в растрепанных чувствах, зная, что миру - конец.
   И действительно, с этого дня Андерсен пошла в бой. Она была истинная подполковница и умело вела боевые действия. Внешне она так же мило курила с операционниками в перерывах и после работы. Но почему-то в блок зачастили административные проверки, бесконечные пробы на стерильность задерживали работу. Кроме того, выяснилось, что анестезиологам не хватает помещений под оборудование, и у операционных сестер отобрали их спальню под предлогом, что они все равно без права сна. Мириам при этом никак не звучала, вроде как Ермолай был зачинщиком всего.
   Дело кончилось тем, что старшая сестра реанимации пришла к старшей оперблока и предъявила ее коллективу обвинение в воровстве. Якобы во время операций, когда халаты врачей висят на вешалке, из карманов стали пропадать деньги и др.ценные вещи, типа сигарет и зажигалок. Возмущенная старшая оперблока собрала коллектив, провела собрание и потом, на еженедельной планерке, выступила с заявлением. Она заявила, что все ее сотрудницы честны, и лично она в них не сомневается. А если кто-то что-то кому-то может конкретно и доказательно предъявить, то пусть он лично это и сделает. А во избежание подобных наветов, теперь в коридоре предоперационной будет стоять железный шкаф с амбарным замком, куда желающие будут вешать свои халаты под ключ, а кто уж не повесил, тот пусть и молчит. Никто ничего никому не предъявил, но с этих пор между отделениями пробежала черная кошка, и неформальные контакты, как то - вместе выпить и поплясать - закончились.
   Меня эти склоки никак не задевали, поскольку я был подвластен только ответственному хирургу, но настроение в коллективе было испорчено. Масла в огонь я подливать не собирался, и свои посещения оперблока сократил до минимума. Липа все грустнела и худела, хотя была так же податлива и бессловесна при редких встречах. Зато поборница истины фрау Бюст не стеснялась поносить реанимацию и лично Андерсен в моем присутствии.

   В этой атмосфере приближался Новый Год. Предыдущий мы гуляли всей дежурной бригадой весело и беззаботно. Больных было мало, мы сдвинули столы в конференц-зале и отрывались там по полной программе. Пели, плясали, играли в фанты. Мириам пришлось залезть на стол и изобразить (кстати, отлично) канкан. Как самый малопьющий член коллектива, могу сказать, что никто не напился, просто было весело и хорошо. В этот раз ничего такого не предполагалось, поэтому я снова взял себе дежурство 31-го, зная, что Андерсен 2 года подряд в Новый Год работать не будет. Уговорил Липку подежурить - опять же оплата двойная, совратилась и Воротилова.   
   За несколько дней до праздника ко мне пришел Ермоха. Я не сомневался, что у них с Миришкой все вась-вась, потому не напрягся. Он зашел ко мне в кабинет на кафедру, где я срочно доделывал автореферат, присел напротив, с уважением похлопал по пухлым папкам рукой и сказал:
   - Когда пробуешься?
   - В этом году не получается. Завтра вот отвезу в печать, и как будет готово, наверное, в конце января - запишусь на апробацию.
   Ермолай вздохнул:
   - Да уж, муторное это дело. Я вот сам никак не соберусь. Все молодых на путь истинный наставляю, а они - придурки - все вбок смотрят, как будто там медом намазано. Никакой благодарности!
   Я сочувственно посопел, не отрываясь от бумаг. Он продолжил:
   - Я тут недавно был в ВУЗе, видел науку. Он говорит, что вроде им нужны кадры, работающие с травмой. Они даже готовы предоставить зеленую улицу, если материал подобран, и вне очереди продвинуть реферат и апробацию. Только для этого рекомендация нужна с места работы - от администрации и из профкома.
   Я молчал, Ермошка продолжил:
   - Поможешь мне собрать компромат на свою подругу - я организую тебе и администрацию и профком. Подумай, но времени уже нет.
   Поднялся и ушел. А я остался сидеть, как пришитый.

   Наступило 31 декабря 2005 года. Его сделали выходным, и потому в больнице было особенно пусто. Да и кому охота болеть в Новый Год. Погода была чудесно-праздничной, с легким морозцем и косым утренним солнцем на голубом снегу. Я шел на работу, улыбаясь, вдыхая глубоко морозный воздух, и думал, что еще полгода - и я буду далеко. Никакой курации этого осиного гнезда и быть не может. Впереди я увидел знакомую фигурку в вязаной шапочке с помпоном и полосатых варежках, догнал, подхватил под руку. Липе очень шел морозный нежный румянец, и я поцеловал ее в холодную щеку. Смеясь, мы вошли в ворота, и тут, у бюста №5, я увидел еще более знакомую фигурку. В бобровой шапочке на бровях и роскошной белой шали на плечах меня ждала Мириам Андерсен собственной персоной. Увидав ее, Липка ойкнула и побежала вперед. Мириам подплыла, взяла меня под руку и спросила насмешливо:
   - Что, голубки, не ждали орлицу?
   - Ты, Мираша, ворона,- сказал ей я, сжал за плечи, толкнул в кусты и впился в посиневший на морозе хищный рот.

   Это было ужасно. Поменявшись дежурствами, Мириам решила наконец заставить меня сделать выбор между ней и Липой. По душе мне было выбирать нечего, потому что от хаджитки я был без ума. Но по жизни получалось, что пора было ставить точки над "и" и расставаться, поскольку восток, как известно, дело тонкое, и как далеко все может зайти - лучше и не думать. Если сроками диссертации я еще мог поступиться, то месть полковника милиции мне никак не улыбалась. Надо было действовать срочно и, желательно, чужими руками.
   Плана у меня не было. Первую половину дня я ходил, как в тумане, машинально отвечая на поздравления, которые неслись со всех сторон. В обед зашел в оперблок. Они с фрау Бюст варили супчик на плитке. Я чмокнул Липку в щеку, Мартину в руку (она  сделала мне кривой книксен не отрываясь от кастрюли) и рассеянно сел в кресло. И вот тут меня осенило. Да так, что кинуло в жар. Теперь очень аккуратно нужно было подвести базу.
   Я зевнул, потянулся и сказал, наблюдая, как девчонки разливают суп по тарелкам:
   - Да-а-а, сегодня как-то совсем не то, что было в том году. Скукота.
   Мартина сразу повелась и горячо ответила:
   - Да уж, все реанимация подгадила. Аккурат под праздник. Надо же было такое гавно развести и напраслину возвести на своих же людей! Подлость какая-то.
   Тут я ее перебил, внимательно глядя в глаза:
   - А Вы уверены, фрау, что это - дым без огня?
   Воротилова, которая в этот момент засунула ложку супа в рот, так и поперхнулась, чуть весь стол не обкашляла. А я, аккуратно макая хлеб в бульон, изложил свою мысль. Мол, дескать, мало ли что когда и у кого пропало. Может быть, и действительно в операционной. Это не значит, что виноват оперблок, мало ли народу шастает во время работы - за всеми не уследишь. Так что то, что поставили шкаф - это очень хорошо. Но это же не повод для ссоры с товарищами по несчастью.
   - А разве у вас ничего никогда не пропадало из карманов?- спросил я прямо. Девки потупились и промолчали.
   Я доел суп, поблагодарил за угощение и пошел в реанимацию, наводить мосты.
   В реанимации больных было немного, но все тяжелые - не отвлечешься. Я зашел в ординаторскую и увидел, что Мириам уже под газом. Одновременно говоря по телефону и записывая историю болезни, она еще успевала гонять своих сестер поганой метлой, как бешеная была. Когда я подошел и поцеловал ее, то в нос мне ударил сильный запах тоника и более ничего, видимо, пила спирт. Шваркнув телефонную трубку и ручку, она бросилась мне на шею и повалила на стол прямо на глазах у дежурного хирурга. Я едва смог разжать ее руки и сказал:
   - Мириам, постой. У тебя доктор, я попозже зайду.
   Она щелкнула зубами и повернулась к ответственному лицом, а я сходил в палату реанимации, где лежал один мой пациент, сделал перевязку, и потом подошел к сестрам. Их было трое, две ссыкушки и одна с опытом, они сидели на посту и тихо шептались, думаю, что про начальство. Я спросил:
   - Ну что, девчоночки, как насчет шампанского в праздник?
   Те с кислой миной ответили, что судя по атмосфере их ждет очередной разнос, а не праздник. Тут я и сказал, что выпить я принесу, Мириам нейтрализую, а чтобы она меньше внимания обращала на них, рекомендую созвать побольше народу. "Как в том году", прибавил я. Девчонки вяло отбрехнулись, что все равно не получится, потому как цветет скандал с оперблоком. На что я кинул пулю, что операционники готовы к мировой, но нужен разумный компромисс. Вот если я приглашу их на вечеринку от вашего имени, сказал я, скорее всего они придут и все раздоры закончатся в этом старом году. Старшая согласно кивнула, но заметила, что как-то маловато мужиков получается, а без мужиков и праздник не в праздник. Они-то на Савку рассчитывали, а он их кинул. На это я им сказал, что я приглашу еще ответственного хирурга и терапевта, будет веселее.
   Когда я вернулся в ординаторскую, там сидел Савка собственной персоной. Я удивленно поздравил его с наступающим и спросил: он что, слышал молитвы сестер? Он смущенно сказал, что ему не с кем встречать праздник дома, и потому он пришел к нам. Я возликовал в душе, но виду не подал и довольно вяло пожал ему руку. Дело оставалось за малым.
   Я сказал, что пойду за шампусиком, и спустился в подвал, в кафедральный кабинет. Там действительно имелось шампанское, припасенное на случай романтических свиданий. Но я искал не его. Открыв стол, я начал методично вытаскивать из него все, пока в глубине не нашел маленькую картонную коробочку. Из нее я достал флакончик и опустил в карман. Этим препаратом лечили собак, но я решил использовать его на своей подруге. Она, конечно, умеет давать наркозы, но и мы не лыком шиты. Удовлетворенно хмыкнув, я подхватил шампанское и пошел обратно.

   К ночи все сладилось. Без половины 12 мы собрались в большом рензале, сдвинув столы в центре, а койки расставив по стенам. Имевшихся больных перевезли в малый бокс и посадили с ними молоденькую сестричку, которую должна была подменять другая молодая. Бабье расстаралось, накрыло столы, причем оперблок активно участвовал в этом деле. Пришли и из отделений, всего набралось 13 человек. Меня покоробила эта цифра, но тут я сообразил, что я-то 14-дцатый и приободрился. Гремела музыка, народ галдел, но былого радостного ожидания праздника у меня не было. Я с нетерпением ждал совсем другого. Вопрос был в том, как, усыпив Мириам, не вырубить всю дежурную бригаду.
   Как водится, проводили Старый Год, сказав ему много хороших слов. Выпили водки, и до 12 оставалось минут 5, когда за окном раздались взрывы фейерверка. Все сорвались с мест и побежали в окна, любоваться салютом. Тут я и понял - или сейчас, или никогда. Взболтав флакончик в кармане, я открыл его одним движением зубов и выплеснул в стакан Андерсен, помеченный ярко-алой губной помадой. После чего с заинтересованным видом уткнулся вилкой в салат оливье в своей тарелке. Народ радостно перекликался, прыгал и визжал в зареве огней (как макаки в зоопарке), а я тупо жрал салат, не в силах встать.
   Наконец салют отгорел, и тут обнаружилось, что Новый Год наступил уже минут 15 как. Этот факт послужил новому взрыву веселья. Я почувствовал, что слишком уж явно выделяюсь из подвыпившего коллектива и постарался влиться в общее веселье. Но ноги меня не слушались, колени дрожали, я все время держал на мушке свою любовницу и потому вдруг спотыкнулся и повалился на койку. Кругом весело закричали: "Клавке не наливать!", и, наконец, сели опять за столы. Липка хотела подойти, но Марта удержала ее за рукав и усадила рядом с собой. Я лежал на койке, прикрыв глаза, и с замиранием сердца следил за происходящим.
   Открыли шампанское, разлили по бокалам. Мне почудилось, что хаджитка взяла мой стакан, а не свой. Раздался звон, выкрики:" В новый год со старыми друзьями!", хохот, поцелуи, запели про то, как здорово, что все мы здесь... Я напряженно следил за действиями Мириам, но она, как всегда, была непредсказуема. Вдруг затеяла пить на брудершафт со всем столом, хотя с рождения была со всеми на "ты". Сначала удостоился Савелий, который тут же покраснел, как красна девица и срочно уткнулся в свой стакан. Потом Григорьич - ответственный терапевт, потом Прокопьич - ответственный хирург. Потом она посмотрела на меня, пренебрежительно махнула рукой, сказав:"Клавикула в состоянии нестояния, обойдется!" Потом был поцелуй с санитаром из приемного, охранником и суточным дежурным сантехником. Потом она оглядела присутствующих дам, которые живо обсуждали каждый поцелуй, сказала: "Девочки, за всех нас!", и наконец выпила.
   Не допив свой или мой стакан и поставив его на стол, Мириам пошла плясать под особенно разудалую песенку «Как вы, так и мы...» Я очнулся, встал, подошел к столу. Мой стакан стоял на месте, полный веселящих пузырьков. Я взял его, подошел к хаджитке, обнял ее, крепко поцеловал в губы, чем сорвал аплодисмент, и выпил залпом совершенно безвкусную газировку.    
   Веселье текло своим чередом - песни, пляски, шутки. Я что-то даже спел и что-то сплясал и все ждал, но ничего не происходило. Мириам была активна и весела, хоть и явно пьяна. После 2 часов народец стал расходиться, приговаривая, что все было здорово, и повеселились не хуже прошлогоднего. Сестры, с чувством прощаясь, расцеловались. Только Липа была все такая же пришибленная, хоть и пьяная. Я проводил ее до постели, уложил, и она тут же провалилась. Я же был ни в одном глазу. Безуспешность моей затеи раздражала, хоть я и чувствовал некоторое облегчение. Мрачный, я пошел в приемное, чтобы отдохнуть остаток ночи, которую мы с Прокопьичем поделили пополам. Тут-то и поступил первый в новом году больной.
   Пьяного в дребезину мужика привезла такая же жена. Он, потеряв  штопор, стал открывать очередную бутылку зубами и вывихнул челюсть. Мужик выл, не переставая, из открытого рта его текли слюни. Он все порывался поставить челюсть на место сам, руками. Пришлось связать руки, засунуть в открытую пасть полотенце и идти за анестезиологом, чтобы дала наркоз пьяной скотине. Мириам на месте не оказалось.
   3 часа ночи, тишина, больница спит, в том числе жена больного. На все приемное икает эта свинья. Я облазил всю больницу, ища дежурного наркотизатора - бесполезно. Сонная девчонка на посту в реанимации сказала, что доктор заявила, что пошла спать, чтобы до утра не будили, не искали, и удалилась за пределы отделения. Поход по другим этажам тоже толку не дал - спали везде и с неудовольствием отвечали мне через дверь, что никакие дежурные анестезиологи к ним не приходили, так как на фиг им не нужны. Я вернулся в приемное, еще раз заглянул в каждый закоулок - напрасно. Подошел к больному. Он хрюкал все с так же открытым ртом. Я поменял ему полотенце, сказал:
   - Еще 5 минут подожди, ладно? - и пошел звонить. В линейный контроль.
   
   Как ни странно, они приехали очень быстро, около 4 утра. Весть о том, что дежурный реаниматолог отсутствует на рабочем месте, возымела свое действие. Проверяющих было двое - мужик и баба, ближе к пенсионному возрасту. Я про себя порадовался, решив, что Мириам не открутится уже никак. Но все же где она? Линейщики прошли в реанимацию, допросили сестер, разбудили и опросили охрану больницы. Никто никуда из корпуса не выходил. Весь персонал спал, но, разбуженный, вставал на ноги. Явных следов пьянки не было. Одна Мирашка, в полном соответствии с именем, исчезла, как мираж. Исчез и Савелий. И тут вдруг меня осенило. Я предложил контролерам зайти на кафедру, помещения которой были опечатаны на праздники.
   Когда мы спустились в подвал, стало ясно, что там кто-то есть. В коридоре горел свет, слышалась музыка. Печати с дверей были сорваны, дверь полуприкрыта. Звуки доносились из моего кабинета. Войдя, мы увидели картину маслом.
   На письменном столе под светом ламп спала полураздетая Мириам. Она была бледна и как-будто не дышала. Вокруг по полу валялись материалы моей диссертации, чем-то залитые, видимо, шампанским. Под батареей лежал укрытый газетой свернувшийся калачиком Савка, положив голову на принтер. Довершали картину пустые бутылки из-под коньяка и шампусика и орущий радиоприемник.
   У проверяющих отвисли челюсти, и я с беспокойством подумал, как бы не пришлось и их вправлять. Они потрясли даму за плечи, но это не дало никакого результата. Тогда присутствовавшие охранники были посланы за носилками, и неподвижное тело отнесли по месту работы, в реанимацию, чтобы сестры поставили ей капельницу. Савку я пообещал контролерам разбудить лично. Поскольку он не был на дежурстве, постольку к нему не цеплялись. Когда проверяющие ушли составлять акт, я присел перед парнем на корточки и стал его трясти. Через несколько минут он очнулся, поглядел на меня диким взглядом, и вдруг вцепился в мой халат с криком:
   - Клавдий! Мне страшно! Сделай же что-нибудь!
   Я с трудом отцепил его, поднял на ноги и сунул головой в раковину. Холодная вода слегка привела его в чувство, и он сел на стул, мотая башкой и причитая:
   - Боже, как же я напился! И зачем это все... Как страшно!
   Из дальнейших расспросов выяснилось следующее. Когда все расходились, Савелий тоже пошел из реанимации, так как спать ему было негде. Он собирался спуститься в приемное и там, на топчанчике в смотровой, прилечь. Его догнала Мира и сказала, что у нее есть гораздо более ценное предложение - поспать на кафедре, благо пустых диванов там в избытке. А что до печатей, то до 10 числа все равно не хватятся, а ключи у нее есть (тут я подумал, что зря ей их давал). Перед уходом они допили шампанское, причем Савка суеверно выпил из ее бокала, и, взяв бутылку коньяка, спустились вниз. Коньяк почему-то быстро кончился, и Мириам сказала, что у меня в кабинете наверняка найдется шампунь. Что было дальше, Савка не помнил, только помнил, что вдруг стало очень страшно и холодно, и он прислонился к батарее, спрятался под газетой, и потом пришел я и его поднял. И Савелий заплакал навзрыд, как пятилетний пацан. Приличная доза валокордина его утешила, он прилег на банкетке в приемном и утих. Линейный контроль уехал, погрозив санкциями и пообещав сразу же после праздников дать ход делу. Все разбрелись по углам, вновь наступила тишина послепраздничного утра.
   Разобравшись с сотрудниками, я пошел в свой кабинет, убираться. Это заняло не меньше часа, и стоило кучи нервов и совершенно изгаженого белого халата. Закрыв и опечатав кафедру, я зашел в оперблок и скинул грязный халат в стирку. Дежурство заканчивалось, и мне халат до середины января не был нужен.
   Было часов 6, когда я собрался будить Прокопьича, чтобы самому прилечь хоть на часок. Проходя мимо процедурной, я увидел мужика с вывихнутой челюстью. Он лежал на кушетке и спал, храпя на всю больницу. А челюсть его стояла на месте.

   На каникулы я умотал к родителям. Когда же вернулся, то Мириам уже уволилась. Я зашел к Ермошке. Он радостно встретил меня:
   - Все-таки ты, Клашка, молодец. Не испугался этой звезды балета. Она, как шелковая, написала заявление по собственному, и ушла, не попрощавшись. Я на той неделе поеду в академию к Дубаку и замолвлю словечко, чтобы ускорили твою апробацию. Как Вы, так и мы...
   В больнице большинство сотрудников было радо уходу Андерсен, работать с ней не любили, хотя никто не говорил об этом прямо. Липка расцвела, похорошела и в постели была теперь совершенно самозабвенна. Я был с нею ласков, но строг - этим шлюшкам дай только воли... Савка на меня по началу дулся и руки не давал. Но потом, месяца через 1,5, сам подошел, протянул пять и сказал:
   - Прости, Клавдий, что я на тебя сердился. Я думал, ты ее просто ко мне ревнуешь. Мне казалось, что ты мог бы дать Мире проспаться, или поактивней побудить, или заставить вывихнутого мужика дождаться утра, чтобы дело до линейки не дошло. Но вчера пришли результаты экспертизы. Она, оказывается, еще и варвураты употребила вместе со всей выпивкой, а это уж просто наркоз, из которого долго, суток двое, не выйдешь. Жаль, такая баба, и с головой, и с руками, а до колес скатилась.
   Одна только Мартина теперь становилась скучна и молчалива при моем появлении. Она старалась со мной не пересекаться, демонстративно не ела конфеты, которые я им снова таскал. Даже ушла с дневной работы в дежуранты. Мне не было дела до ее лжеидей, я был прав, отстаивая интересы пациента. А знать о наркотиках в шампанском она никак не могла, потому что в тот момент вместе со всеми торчала в окне. Странно было потому, что Андерсен она терпеть не могла, хотя бы из-за Липы.
   С течением времени новогодняя ночь забылась, страсти улеглись. Но как-то противно стало мне всё в этой больнице, и я считал дни до ухода.

   Заведующий реанимации выполнил свое обещание, и апробацию мою утвердили на середину мая. Меня ничто больше не держало в этом клоповнике, и я хотел сразу уволиться. Но все тот же Прокопьич уломал меня еще подежурить в майские праздники, потому что у дачников - огороды, и дежурить никто не хотел. Я уважил старика и написал заявление с 10-го числа.
    Последнее дежурство выпало под День Победы. Меня грела мысль, что оно - последнее, я был весел и добр. Принес пузырь коньяка мужикам, а девушкам - красного вина. Купил на рынке втридорога 2 кг клубники для сестер, Липке преподнес букет ландышей из соседнего леса, собранных бабымусиной внучкой и подаренных мне на прощание. Грустная в связи с моим уходом, Олимпиада растаяла:
   - Неужели ты сам их собрал?!
   - Конечно,- ответил я, почти не покривив душой.
   Дежурство было спокойным, все начали отмечать праздник вчера, но еще недостаточно набрали обороты. Нас с ответственным попеременно поздравляли больные и их родственники, и в итоге собрались три изрядные сумки провианта и выпивки. Свою долю я отдал сестрам, которые накрыли  прощальный стол. Мы немножко посидели, попели, и девчонки пошли спать. А я пошел доделывать свои дела. Уложил все бумаги, полностью очистил кабинет. Многострадальные материалы, которые пришлось гладить и сушить после известной ночи, поместились в портфель и пластиковый пакет. Чем меньше тут оставалось меня, тем легче становилось у меня на душе. Портфель и пакет - вот что привязывало меня еще к работе. И потому я сразу отнес их в машину на хоздворе, где уже лежали все мои вещи. Халат и хирургический костюм я должен был сдать, тапочки выкинуть, как все правоверные студенты при переходе с курса на курс. Оставалось  додежурить каких-то несколько часов, потом втопить педаль газа и с полным баком отвалить в путь длиной в 500 км в столицу-матушку. До сих пор я так и не знаю, почему я тогда поставил свою старушку-девятку к заднему служебному выходу, куда проход был только через опять же по случаю праздников закрытую кафедру. Просто так, на всякий случай, чтобы не задерживаться после 8-ми? Может быть я боялся и не хотел прощания с Липой, потому что она не знала, что я уеду навсегда прямо с утра? Не знаю.

   Настало утро дня моей свободы. Я встал в 6, принял душ, с удовольствием побрился, протерся подаренным Олимпиадой лосьоном, причесался, переоделся в свое чистое. Белые грязные тряпки, пахнувшие больницей, скинул в бак. Полирнул бархоткой и без того чистые ботиночки и был готов уже уходить, о чем с вечера договорился с Прокопьичем. Но, конечно, меня задержали. Вначале Полька, санитарка из приемного покоя и моя горячая поклонница, принесла к 7 утра мою законную чашку какао с молоком, и я долго дул и осторожно прихлебывал горячий шоколад. Я его еще не допил, когда Липа, которой я обещал позвонить из столицы, как только все наладится, все-таки появилась вместе с оказывается дежурившей фрау Бюст. Они тащили вдвоем огромный пакет. Фрау на то и фрау, чтобы мрачно молчать, но видимо, я изменился в лице, потому что Мартина соизволила пробормотать:
   - Клавдий Вадимович! Это Вам на долгую светлую память о нашей больнице и Ваших поклонницах здесь.
   Липа краснела, вытирая слезы. Внутренне чертыхнувшись, я заглянул в пакет и, к своему ужасу, увидел огромного ненавистно-плюшевого панду, держащего в лапах открытку с надписью  «С днем нашей Победы!». Пора было сматываться. Поблагодарив девиц, подхватив подаренный тюк, нежно и долго поцеловав Липку и чмокнув фрау ручку, я двинул к выходу. В подвал надо было пройти вестибюлем, и я пожалел, что не ушел на полчаса раньше, потому что там уже начались приготовления к митингу по случаю праздника. Липка вдруг заплакала и убежала, я не мог понять, чем ее обидел. Воротилова шла рядом и все порывалась мне что-то сказать на ходу, но по дороге все бурно прощались со мною, обнимались и целовались, и потому я ничего не мог понять из ее эканья. Наконец я остановился и сказал:
   - Мартина, говорите коротко и ясно, или я пойду.
   Только она открыла рот, как входная дверь отворилась и вошел он.

   Это был большой коротко стриженый парень в черной кожанке. На толстой шее змеилась золотая цепь. На пальце он крутил ключи от машины. Он обратился прямо ко мне:
   - Послушай, чувак, я думаю, что ты – тот, кто мне нужен. Я привез одну даму, у ней проблемы со здоровьем. Она не хочет сюда идти и просит срочно проконсультировать на месте. Мы встали неподалеку, будь добр, прогуляйся со мною. Разумеется, благодарность тебе оформим.
   - Но я уже закончил дежурство, - ответил я.- Обратитесь, пожалуйста, к ответственному доктору.
   Парень без церемоний взял меня под руку, сказал:
   - Дама не может ждать. Лучше не трепыхайся: раньше придешь - раньше уйдешь.- и повел к двери. Выходя, я заметил отчаянный взгляд фрау, подумал, что она что-то важное хотела мне досказать, махнул ей рукой и крикнул:
   - Марта, я быстро, подождите.

   Черная блистающая Волга с тонированными стеклами и эмведэшными номерами стояла рядом с Гиппократом. Куш меня ожидал немаленький, и я улыбнулся в предвкушении. На улице светило раннее солнце, на кустах сирени появились маленькие листики, и цветочные кисти уже набухали и чуть-чуть пахли. Я вдохнул утреннюю свежесть полной грудью, переложил тюк с медведем из правой руки в левую, наклонился к машине, парень открыл переднюю дверцу. В полутьме салона меня встретил горящий взгляд дамы, и бездонный зрачок ее пистолета.
   Взгляд принадлежал Мириам, а вот ТТ, наверное, ее мужу. Когда я замер при виде туннеля, в конце которого вот-вот мог появиться свет, и почувствовал, как спина моя становится мокрой, она нехорошо усмехнулась и сказала:
   - Ну что, малыш, поговорим?
   Отказать ей я не смог, несмотря на спешку. За спиной моей стоял нехилый малый, и я побоялся дергаться. За те месяцы, что я не видел ее, Мираша постарела. Седина пробивалась в непрокрашеных корнях волос, лицо стало одутловатым, с мелкой багровой сеточкой капилляров на щеках. Жестко подобранные тонкие губы кривились в размазанной яркой помаде. Рука с пистолетом слегка дрожала, пахло свежим перегаром. Прав был Ермоха, сто раз прав. А я, мудила, с кем связался! Но время было не самокритиковаться, а слушать и думать, о чем мне напомнила чужая рука на затылке.
   Не могу сказать, что я не вспоминал ее все это время. Ходили упорные слухи, что ее мужа перевели в какую-то горячую точку по распоряжению самого, а она поехала за ним. Якобы заместителем главврача в каком-то полевом госпитале. Я сторонился всех этих сплетен, считая, что чем меньше думаешь о человеке, тем меньше он думает о тебе. Но все равно не уберегся.
   Мириам говорила сама, используя свое превосходство. Видимо, я был похож на жалкого мыша, а она воображала себя пантерой и игралась и издевалась надо мной. Вначале она осведомилась, как там моя диссертация? Не готова ли? Хватает ли материала и идей без ее помощи? Может быть еще что нужно? И выразила надежду, что не все мои глубокомысленные выводы смылись шампанским. Потом пришла очередь Липы. Уж как Миришка глумилась над нашим романом - и не передать. Выражения были в основном непечатные, и самое приличное из них - скотоложество с овцой. Прошлась она и по моим профессиональным качествам, подробно описав, откуда у меня руки растут. После этого, видимо устав, она помолчала, а потом произнесла:
   - Ну вот и все. А теперь пришла пора финала... Паня, готовься,- и полезла из машины.
   Пока она изощрялась, я все стоял согнутый тяжелой паниной рукой. Тут он взял меня за шкирку и попятил назад, к кустам сирени. Андерсен вылезла наконец, и я увидел, насколько она пьяна. Она качалась, держась за дверцу, в другой руке ходуном ходил пистолет, и я мимоходом подивился ее амбалу, который не боится быть простреленным. Я-то боялся, и еще как. Потому что, во-первых, даже если она хочет меня просто попугать, то может застрелить нечаянно. А во-вторых, хаджиты просто так не пугают, а пугают перед тем, как свести счеты.
   Именно об этом она и стала выступать, как на кафедре перед студентами. Удивительная картинка получилась. Я стоял рядом с Гиппократом, который внимательно слушал лекцию. За спиной в кусте сирени сопел Паня, не отпуская моего воротника своей лапищей. Передо мной стоял реаниматолог высшей категории, держа меня на мушке. За ее спиной блестела полковничья служебная Волга. А за нею по аллейке шел на работу народец и совершенно ничего не видел и не понимал. Было 8 часов утра.

   - Ты, паршивый козел, допущенный к командирскому телу. Как ты посмел встать мне поперек дороги?! Ты что думаешь, если тобой из милости попользовались, так ты и право хамить возымел? Да еще попер по верхам. Ты не надейся, им до тебя дела нет. Защищать тебя никто не будет. Может обо мне не пожалеют, но о тебе-то уж точно, стукач безмозглый. Ты даже не понял по тупости своей, что сделал. Ты думаешь, я просто так ушла? Мне пришлось этому псу пархатому, Ермошке, жопу лизать, чтобы он ход делу не дал. И придурку своему сапоги целовать, доказывая, что я не наркоманка и умолять устроить в приличное место. Это мне, гордой дочери Кавказа! Кстати, откуда взялись варвураты? Молчишь? Делаешь вид невинного барана. Может и не ты, куда тебе, кишка тонка…Так что ты меня не обидел. Это - оскорбление, которое не прощается. Оно может быть только смыто. Чем - ты и без меня знаешь.
   Тут Мириам положила пистолет в карман расстегнутого плаща, оторвалась от машины, сделала несколько неуверенных шагов ко мне, взяла за лацканы пиджака, сказала, тяжело дыша:
   - Клаша, Клавикула, ну как ты мог... Я ведь тебя так ценила, дурак ты.- и страстно прижалась губами к моему рту. Я в ступоре, не ответил на ее ласки. Она моментально впала в ярость и дико укусила меня за губу, так, что кровь потекла. Потом откинулась и зашлась в истерике, снова уцепившись за дверцу машины. Проходившие мимо медсестры было обернулись, но тут же, увидав нас с хаджиткой, отвернулись. Единственный призрак надежды был, что, может быть, они сразу настучат Липке, и она приблизится, и я ей что-нибудь успею крикнуть. Я попытался шевельнуть рукой, вытереть рот, но почувствовал жесткость паниной хватки и снова замер. Мириам стихла, вытерла слезы, скривила окровавленные губы, сказала:
   - Ну вот и конец всему,- полезла в карман, достала пистолет. Она как-будто немного протрезвела, руки уже не дрожали, нацелилась мне в грудь. Я замер, но она снова опустила ТТ, вынула из другого кармана плаща фляжку и заявила:
   - Сначала я выпью за упокой твоей души. Чистого, заметь, спирта.- и приложилась. Вдруг за моей спиной раздался шум и треск, я отлетел вместе с Паней в сторону, и передо мной выросла до боли знакомая спина в хирургической пижаме гавенного цвета. Фрау Бюст выставила бюст, подбоченилась, помахивая сломанной веткой сирени, и обратилась к Мириам с такими словами:
   - Ты, старая тварь, ты че сюда приперлась и зенки свои таращишь? Ты, гадюка, не замай нашего доктора. Сваво кобеля-ментяру имей - где, сколько и когда хочешь, а Клавушку мы в обиду не дадим. Он нам дорог не только, как память, а как живой продолжатель рода. Ишь цаца приперла: как ханку жрать, так горазда, а как отвечать - сразу крайнего нашла. Пошла вон отсюдова, кошачье отродье!- и хлестнула веткой сирени по лицу подполковницы.
   Мириам посерела, глаза ее покраснели, она выплюнула недопроглоченный спирт в лицо Мартине, недоплюнула и с визгом вцепилась левой рукой ей в волосы, силясь правой поднять пистолет. Но за правую руку и шейный платок ее цепко держала мощная фрау. Паня выпустил мой воротник и вцепился в Воротилову сзади, но своротить ее явно не мог. Я хотел было помочь Мартине, но вдруг краем глаза мне почудилось, что начинает открываться задняя дверца Волги. И тут я побежал. Точнее, пошел о-очень быстро, волоча за собой вцепившегося мертвой хваткой подаренного медведя. Во мгновение ока я оказался на крыльце больницы и уже, открывая дверь, услышал столь долгожданный выстрел. Я дернулся, но тут ко мне подбежал дежурный охранник с криком:
   - Что там?
   - Террористы!- ответил я на ходу. Имевшаяся публика оторвалась от праздничных транспарантов и валом повалила на крыльцо. Я же быстро пробежал на кафедру, запирая за собой все имевшиеся двери, вышел на задний двор и сел в машину. Заметив, что дверца не закрывается, я понял, что все еще сжимаю в руке плюшевого мишку из оперблока. Кинув его в ближайшую помойную кучу, я нажал газ.
   До Москвы я домчал за 4 часа.

   Апробация моей диссертации прошла успешно. На нее собралось много ведущих специалистов, и Безымянко ликовал. Увидел я и Дубака, и даже одного профессора, только что приехавщего из Оксфорда прямо в черной мантии и шапочке европейской магистратуры. В целом диссерт одобрили и порекомендовали к защите. Пригласив коллег на фуршет в честь "дня пионера", я вышел из конференц-зала в холодильник буфета за шампанским. Там я и увидел Савелия.
   Савка сидел за столиком в одиночестве, перед ним стояло два графинчика с водкой, один был уже пуст. Я подошел к нему, поздоровался. Он привстал, и снова сел. Я пригласил его на фуршет, он отказался, сказал, что у него свой "день пионера". Мне ничего не оставалось, как идти дальше. На обратном пути он вдруг окликнул меня, велел сесть. Начал спрашивать, как диссерт, как апробация, как фуршет, как чего. С 5-ю бутылками в охапке я постарался побыстрее от него отделаться, тем более он был уже явно пьян.
   Вдруг он замолк, посмотрел мне в глаза и сказал, что берет свои былые извинения обратно. Я ничего не понял. И тогда он объяснил. Он сказал, что про найденный в кармане моего халата флакон из-под варвуратов знает только он и фрау Бюст. Что все-таки я специально подставил Мириам, и она, не перенеся такого позора, совсем спилась и съехала с катушек. До такой степени, что напала на Воротилову - та сама ему рассказала - и только по счастливой случайности не снесла ей выстрелом башку. Башку она снесла Гиппократу, а Мартина пострадала от осколка бюста, который попал не в бровь, а прямо в глаз. А я - полный моральный урод и калека, потому что Липка уже на 5 месяце беременности, а мне и дела нет. На этом он умолк и отвернулся. Я встал и понес шампанское дальше.
   
   Прошел год. Я работал в хозрасчетном центре "Окуляр" при НИИ под руководством Безымянко и писал своему профессору умные статьи на современные темы. Оперировать приходилось редко, в качестве ассистента. Платили неплохо, но я мечтал поскорее стать доцентом, у них много льгот. Так же в мои обязанности входила курация  клинических баз. По счастью, та больничка, где я рос и учился, перестала быть нашей базой в связи с нерентабельностью. Жизнь вошла в колею, и я постепенно стал забывать блеск пистолетного взгляда. Что до Липы, то взрослые люди сами должны выбирать себе судьбу, и совершенно не за чужой счет. Я встречался с нашей аспиранткой-немкой из Франкфурта и подумывал об оформлении взаимоотношений. В Германии глазное дело поставлено на широкую ногу.
   Однажды раздался стук в дверь, знакомый голос спросил:
   -  Можно войти, Клавдий Вадимыч?- и в ней появилась фрау Бюст собственной персоной. Одетая в какое-то бордовое мини-платье, на каблуках, со свежей стрижкой цвета красного дерева... Она, как всегда, была чудовищна, неповоротлива и безвкусна. Обтянутый сатином бюст № 5 все так же гордо нес своего паука, курносый нос украшали темные очки. Ничего не изменилось. Почти.
   Я встал, сказал:
   - Конечно, Мартина, проходи. Я тебе очень признателен и всегда помогу.- усадил ее, она сняла очки. Обнаружилось левое веко, изуродованное рубцом и опущенное вниз. Я поднял его и увидел маленький рубчик на конъюнктиве. Глаз был цел, нужна была только пластика века. Я сказал:
   - Мартина, пластику век у нас делает только профессор Щурьев. Я могу поговорить с ним, чтобы он взял с тебя по-минимуму.
   Она как-то странно посмотрела на меня, может быть, это показалось из-за птоза, и сказала:
   - Вы знали, что у Олимпиады будет девочка?
   Я отрицательно помотал головой. Она сказала:
   - Она же Вам все написала. В день Победы. Вы читали письмо из медвежьих лап?
   Я опять покачал головой. Фрау Бюст встала:
   - Спасибо, Клавдий Вадимыч, за просмотр. Дальше незачем топтаться. - и вышла.
   
   И что она хотела? Чтобы я платил за ее лечение? Или алименты Липе, в связи с естественно-биологической детерминированностью? Числа этих рублей уже не случайны, и потому я не вижу смысла в их дальнейшем изучении.