Голубая полоска зари. Главы 27 и 28

                Глава двадцать седьмая

                Второго мая Вика отправилась к Жеке в больницу, почувствовав вдруг, что скучает без него. Вечером она села за дневник, чтобы навести порядок  в своей душе. Дневник всегда дисциплинировал ее, служил своеобразной психотерапией.
                « 2 мая. День печальный. Ходила к Жеке, одна. В палате по-прежнему было пусто. Как он обрадовался мне! Тетя Настя ушла перед моим приходом, и тумбочка  возле кровати была заставлена баночками.
                – Вот, – сказал Женька, показывая на выставку продуктов, – на всю палату хватит. А она мне: ешь, сынок, побольше! Выручай, Вика!
                Я угостилась пирожком, не устояла. Он тоже схватил пирожок и, глядя на меня сияющими глазами, ел и улыбался. На мой вопрос про здоровье махнул рукой:
                – Ой, не надо! Это не интересно. Меня готовят в Киев везти. Сашка вчера весь день просидел у меня. Я знаю, ты его не любишь, но он... хороший.
                – Глупости, почему не люблю, – смутилась я. – Конечно, хороший, если ты с ним подружился.
                – А к чему ирония? Над ним напрасно все смеются. Если хочешь знать  – он самый лучший в классе, самый порядочный. Кроме тебя, конечно. – Женя теперь улыбался печально. Он так хотел, чтобы и для меня Воробьев что-то значил. – Сашка притворяется шутом. Своеобразная самозащита. Цену себе набивает, а вообще...
                – А зачем себе цену набивать? – не выдержала я.
                – Ну, не все такие самоуверенные, как твой  Залевский. Сашка не такой сильный, понимаешь? Но он – личность. Я это открыл, поняла? Он не паяц!
                Теперь в голосе у Жени звучал вызов. Он раскраснелся, беспокойно задвигал руками, усаживаясь повыше.
                – На нем весь дом держится! Родители – геологи, все время в командировках, по всему Союзу, а Сашка один остается, с сестрой. Та во втором классе. Он ее и на балет водит, и жрать готовит, и костюмы ей для утренников шьет – еще с садика! А сам Сашка еще в студию ходит, учится на гитаре по-настоящему играть. Теперь вот ко мне бегает... Сеструху оставляет у соседей, а сам – сюда... Книги таскает, шахматы, сегодня обещал гитару взять...
                Я не могла себе представить себе Сашку только в одном месте – у плиты и в фартуке. Классный баламут в фартуке не смотрелся... Как, оказывается, мы плохо знаем друг друга... Я рада, что Женя нашел друга, не ревную, но мне стыдно, что паяц Сашка больше времени уделяет Жеке, чем я.
                Дома меня ждала записка: «Ушла по делам. Буду вечером. Мама».
                Я не успела даже снять туфли, когда в дверь позвонили.  На пороге стояла пожилая женщина в ядовито-зеленом платье, держа на отлете букет роз.
                – Здесь живет доктор Синичкина? – ужасно громко, на весь дом, спросила она.
                Я кивнула и отступила назад, а она твердо шагнула вперед, прямо на меня, протянула резким движением букет:
                – В вазончик поставь. Мамка где?
                – В гостях. Когда придет – не знаю. Ей что-то передать?
                Женщина не отвечала до тех пор, пока я под ее взглядом не прошла в гостиную за «вазончиком» и не набрала в него воды. Она и в ванную пошла следом.
                Пока я ставила вазу в центре стола, чувствовала за своей спиной какое-то сосредоточенно-неприятное молчание. А когда оглянулась, то увидела: женщина с полуоткрытым ртом шарила глазами по комнате. Глаза у нее желтые, рысьи, узкие и быстрые, она ими словно пересчитывала каждую чашку в бабушкином сервизе за дверцами серванта.
                – Верняк – хрусталь, – сказала она, кивая на люстру.
                Мое ухо отреагировало сначала на это мерзкое слово – «верняк».               
                «Может, это аферистка?» – подумала я и забеспокоилась, вдруг вспомнив, как дедушка мне с детства приказывал не открывать дверь незнакомым. Эта особа была явно подозрительная.
                – Не бойся, – сказала гостья, словно угадав мои мысли, – я мамкина больная, на операции была в прошлом годе, а сейчас говорят – снова ложиться. Я вот пришла спасибочки сказать за прошлую операцию. Зимой только делали, а сейчас снова лягай, прямо несчастье. Хочу, чтобы мамка твоя делала, хорошая она врачиха. А снова на том месте вскочило.
                – Значит, плохо сделали?
                – Не, я ж говорю: хорошо, а чего вскочило, хто ж его знает! Я тут мамке принесла...
                Женщина полезла в сумку, вынула конверт и как-то неуверенно протянула мне, потом сразу отдернула руку и уставилась на меня своими рысьими глазами. Изучала, молча. Думает, наверное, что я прочитаю записку или письмо.
                – А вы на словах скажите, что маме передать. Вас, наверное, не хотят туда класть? Вы не местная? – догадалась я.
                Она снова достала конверт и кучу каких-то бумаг.
                – Тут и анализы, направление. Чего ж не ложить меня? У меня все как у людей: и прописка, и анализы. Я тут и живу, в поселке, а прописка городская. Все по закону.
                Я ничего не понимала: если все по закону, чего тогда явилась?
                – Ладно, давайте записку, я ей передам.
                Теперь женщина смотрела на меня с откровенным подозрением.
                – Ты что это заладила: записку, записку? Гроши это! Сто рублей как одна копейка, поняла?
                Нет, я не понимала.
                – Вы ей деньги должны?
                Женщина подошла к серванту и сунула конверт за стекло.
                – Знаю, что надо больше давать, но це – потом. За грудь вообще дают меньше. Пятьдесят. Это я тогда, дура, сжадничала, не дала, вот и вскочило на том же месте. Это за желудок надо сто рублей, а за грудь...
Теперь до меня дошло. Я кинулась к серванту, схватила конверт, потом букет из вазы. Розы кололись, рассыпались в руках, я с отвращением поднимала их и совала назад, в букет. Потом ткнула все это вместе с конвертом в грудь противной бабы:
                – Убирайтесь отсюда! И цветочки свои прихватите! Не берем мы взяток!
                Меня всю трясло от возмущения! А эта дура смотрела на меня с такой злобой, что ее просто перекосило.
                – Ты что тут разбросалась моими цветами?! – наконец прорвало ее. – За них деньги плочены! Три рубля за штуку! А у меня зарплата на складе  не двести, как у твоей мамки, а  восемьдесят! А ты розы портишь!
                – Вам наговорили про маму! Не берет она никаких денег! Вам и так сделают операцию, если надо!
                Я смотрела, как она собирает упавшие на пол цветы и аккуратно оборачивает стебли в носовой платок. Из-под крашеных волос на затылке выглядывали совсем седые, и мне вдруг стало ее жаль: а вдруг у нее рак, и она в панике решила, что лучше подстраховаться и сунуть «врачихе» денежки, чтобы та постаралась? А я тут...
                – Ладно, пойду. Жаль, что мамку не дождалась, мы бы с нею враз договорились.
                – Вы снова? Как можно так плохо о людях думать? – говорила я, плетясь за женщиной в прихожую. – Есть, конечно, всякие врачи, но моя мама – честная! Мы живем на ее зарплату и дедушкину пенсию.
                Тут женщина обернулась и глянула на меня с откровенным презрением.
                – Ой, на пенсию  не очень разгуляешься, девка! Жизни ты не знаешь. Я вазончик Юлькин в буфете сразу узнала! – Она ткнула пальцем в вазу, которую мама купила зимой. – Ты мне мозги не пудри. Я сама на шухере стояла, когда Юлька этот самый вазончик и бутылку коньяку несла в кабинет. Боялись главного врача. А Ксеня, та прямо с ликеро-водочного завода достала бутылку и для врачихи, и для Юлькиного мужа. А Верка, ей всю грудь сняли, не так, как мне, та купила торт «Киевский» и пятьдесят рубликов под него вложила. А я...
                Я смотрела на нее с ужасом, пытаясь понять, где эта дрянь врет, а где просто преувеличивает. Но она так убедительно говорила, что я просто онемела.
                – А я паркет обещала достать, но не получилось. Мне вообще в областной диспансер, но я хочу, чтоб твоя мамка доделала свое. Недорезала, потому что я мало дала. Кусок, видать, оставила...
                Это было так дико, страшно, что я не находила слов.
                – Я не пятьдесят дала, а двадцать пять, за полгруди потому что. Целая пятьдесят стоит. Вот она и оставила кусок.
                – Мы на вас в суд подадим, – шепнула я и стала открывать дверь дрожащими руками. – За клевету!
                – Ага, подавай! Може, я к тому времени и помру. А нет, так я ж скажу про вазончик и коньяк. Другое не видела, а про это скажу. Видчиняй. Привет мамке от Верки Крячко. Жалко, что не застала. Мы бы с нею скумекались».
                Дальше писать Вика не стала – так разволновалась. Она еще долго сидела, пялясь на сервант, за стеклом которого красовалась злополучная вазочка. Она еще помнила, как мама принесла  ее. Двумя пальцами вытащила вазочку из сумки и подняла  над головой. Это был благородно удлиненный сосуд, тонкий, как стебель какого-то фантастического цветка, с узким горлышком – от силы три гвоздики и засунешь. Тонкие грани вазы мелко дробили  солнечный предвечерний свет, падавший от окна.
                – Как тебе это очаровательное создание? Не могла удержаться, купила. Ты мне простишь такое мотовство? Ну, во имя красоты?
                – Пре-елесть, – сказала тогда Вика, осторожно перенимая из маминых рук прелестное создание.
                Так неужели все правда? И про деньги? Но ведь не было никакого коньяка! У них в баре всегда пусто, никакого спиртного! Ну, бывает, что стоит одна бутылка шампанского или сухого вина, его тете Агнессе приносят на праздник... А торт «киевский» они уж точно покупают... Иногда мама приносит коробку конфет, но всегда – то ей тетя Майя подарила (кто-то из больных принес), то купила – сладкого захотелось...
                Вика встала, подошла к серванту, заглянула: вот бабушкин сервиз, наполовину перебитый, с трещинами, Мама говорит, что это память о детстве, а иначе его пора бы и выбросить. Сервиз (столовый и чайный) был так хорош, что мама ставила его к зрителю целым боком, без щербинок, и все ахали: какое благородство!
                Пониже на полках лежали выглаженные скатерти, салфетки, вышитые еще прабабушкой. Под салфетками и скатертью что-то топорщилось. Вика сдернула ткань и ахнула: целый ряд бутылок с иностранными этикетками выстроился у дальней стенки...
                Она просидела до самых сумерек. Вспомнила, как Стелка говорила о врачах-взяточниках, а Вика возмущалась. Мама – честная! Значит, права была Стелка? А откуда вообще взялись все эти красивые вещи? Например, ковер? Не какой-нибудь синтетический, а из шерсти, в нем тонула нога.
                А вообще, задумывалась ли она, Вика, о вещах в доме? Откуда они взялись? Нет, ее это не интересовало, она жила на всем готовом и считала, что так и положено. Какой ценой доставались все эти блага? Стелка уверяла, что так на одну зарплату не живут, как они, Синичкины. Но как они живут? Ведь обычно, как все! Нет, не как все... Инна, например, считает каждую копейку, когда идет в школьный  буфет. И ни у кого в классе нет таких модных свитерков и блузок, как у нее, Вики... А как одевается мама! Чего стоит одна ее шуба?
                Чтобы успокоиться, Вика перебралась в свою комнату, где все было просто и даже аскетично. Вон даже Стелка говорила, что пора ей менять мебель...

                Глава двадцать восьмая

                Щелкнул замок двери, мягко стукнули о дорожку скинутые туфли и, распахнув бесцеремонно дверь в «детскую», появилась на пороге Ирина Алексеевна.
                – Привет! Не спишь? А чего мрачная такая и в темноте? Почему телевизор не смотришь? Там же праздничные концерты! Хазанов будет выступать.
                Вика молча поднялась  и пошла в гостиную: она не уснет, если немедленно не выяснит отношения.
                – А вода в вазе зачем? И стол заляпан водой...
                – Вода – это тебе цветочки в подарок принесли, – сухо сказала Вика. – Крячко, твоя больная... бывшая.
                – А, помню такую. А чего это она приперлась в такой день? Ох  уж эта жлобня! В такой день притёпать!
                – Поздравить тебя пришла.
                – Что с тобой, девочка моя? – засмеялась Ирина Алексеевна. – Уф, устала. Не вижу цветов. Ты их в ванну бросила? Плавают там? Учти, эта Крячко – гнусная особь. Три цветка подарит, а потом разговоров не оберешься.
                Ирина Алексеевна села на диван, еще раз внимательно взглянула на дочь.
                – Так что все-таки случилось? Физиономия у тебя прямо похоронная. И почему ты не спрашиваешь, где я была? Да что ты так смотришь?!
                – Я хочу серьезно поговорить с тобой.
                – Господи, какой прокурорский тон!
                Глаза у Ирины Алексеевны сияли. Было видно, что ей трудно выйти из своего устойчиво-смешливого состояния.
                – Я цветы швырнула твоей Крячко вместе с деньгами! Нет теперь у тебя ни цветочков, ни денежек.
                – Серьезный разговор так не начинают, – все еще улыбалась Ирина Алексеевна.
                – Мама, она тебе взятку принесла, как ты не понимаешь!
                – Вот я и говорю: гнусная особа. А много денег? Ты не считала?
                Теперь она уже смеялась: из-за такой ерунды трагедию делать! Деньги вернули, цветы тоже.
                – Она сказала, что за грудь ты берешь сто рублей, а за полгруди  – пятьдесят, – уже прямо шипела Вика, возмущенная маминым легкомыслием. – Она принесла сто!
                – Хочет, чтобы я ей вторую грудь отрезала – на все сто? – уже хохотала Ирина  Алексеевна. – Умничка, что деньги вернула. Я не идиотка – деньги брать у таких дур.
                – А у других, не дур? – Вика уже чуть не плакала.
                Ирина Алексеевна стерла улыбку с лица, ответила серьезно:
                – Если приходят после операции поблагодарить, то дают цветы или конфеты. Или бутылку. Это есть. И что в этом криминального – поблагодарить врача? – в голосе матери звучал вызов. – И я беру. Да, не испепеляй меня взглядом! Семейный бюджет от таких взяток не меняется. Ну, разве что мне дешевле обходятся праздники у Агнессы и наши дни рождения. На дедову пенсию и мою зарплату можно ноги протянуть.
                Вика оцепенела от такой откровенности. Ирина Алексеевна смотрела на нее с насмешкой. Ее дочь – маленькая белая ворона, максималистка, но это пройдет.
                – Цветы – это я еще понимаю, но бутылку...– пролепетала Вика.
                – Ну да, цветы в не сезон стоят дороже бутылки, дорогая. А вообще, помолчи. Ты – обыкновенная чистоплюйка. Ты не знаешь, откуда берутся все блага... для тебя же.
                – Не нужны мне такие блага!
                – Угу. Ты хоть знаешь, какая у деда пенсия? Не знаешь. Ну откуда знать о такой ерунде юной писательнице, парящей в небесах и думающей, что она уже давно в коммунизме живет? Или ты серьезно полагала, что шоколадные конфетки с ликером, которые ты так обожаешь, навалом лежат в советских магазинах? Так если бы лежали, еще вопрос, купила ли я бы их на свою зарплату!
                – Ты мне все время врала! И про конфеты, и про вазочку. – Вика ткнула пальцем в сторону серванта. – А я тебе верила! Ты говорила, что тебе поклонники дарят!
                – А как же тебе не соврать? Врут, когда нельзя иначе. Тебя щадила, твою комсомольскую совесть. Поклонники! Какие нынче поклонники оторвут от семейного бюджета кусок ради любимой? Сами копейки считают.
                – Ты хочешь сказать, что у тебя поклонники – женатые? – спросила Вика таким несчастным голосом, что Ирина Алексеевна снова развеселилась.
                – Вот воспитала на свою голову... инфантильную такую...
                – Ты у несчастных взятки брала! Они же больные!
                – У несчастных не брала. И если брала, то не взятки, а подарки. И не до операции, а после. Другие берут до, учти. А я беру у тех, у кого денег много. Например, у жен больших начальников. Эти сами лезут с подношениями, у них не взять – просто грех.
                Вика поднялась с протестующим видом.
                – Суд удаляется на совещание? – спросила Ирина Алексеевна, поднимаясь, чтобы уйти в свою комнату.
                – В этой квартире у нас что-нибудь есть ... свое?
                На этот вопрос дочери Ирина Алексеевна обернулась:
                – Го-осподи, дуреха несчастная! Спать иди! Ты хоть и не пила, а проспаться тебе надо! Посмотрим, как ты будешь от больных цветочки принимать, если ты, конечно, решишься в санитарки двинуть. Может, и рубли будут тыкать, сама увидишь,  на что только люди и не идут, чтобы гарантировать себе нормальный уход. Давно уже пора медицину сделать платной или зарплату повысить вдвое. В общем, хватит!
                – Не буду я рубли брать! И цветов дорогих – тоже.
                – Дура вдвойне, – ответила Ирина Алексеевна, скрываясь за дверью спальни.– Так, спать! Завтра тебе в школу, не забыла?
                Но Вике не спалось. Каким же неприятным и неуютным оказался этот праздничный день! Никогда еще одиночество не было для нее столь болезненным. Вике даже нравилось одиночество... когда-то. Наверное, потому что она просто не знала, что это такое. Когда полно друзей, есть мама и дедушка, хорошо побыть в одиночестве, пообщавшись с ними несколько часов подряд. Можно сосредоточиться на какой-то мысли, обдумать событие, потом написать в дневнике несколько страничек, как бы подводя итог прошедшему дню...
                Но сейчас одиночество было физическим и сильно затянулось. Жека в больнице, Инна уехала, Стас вообще исчез из ее жизни, дед у Агнессы,  с мамой они почти в ссоре...
                О Стасе Вика не просто скучала – она тосковала, перебирая в памяти все счастливые моменты их дружбы. Теперь ей оставалось только исподтишка наблюдать за своим любимым, издали ловить его улыбки кому-то из одноклассников и мечтать, мечтать о... перемирии. Да, от нее зависело исполнение этой мечты, потому что вопросительные взгляды Залевского она ловила и на себе, но тут же отводила глаза. А вдруг Стелка... Нет, он сам признался, что поцеловал ее! Он что-то хотел объяснить ей, Вике, и утверждал, что это ничего не значит!
                Да нет же, она правильно поступает, что не хочет прощать! А все-таки как хочется оказаться рядом с ним...
                В школе после праздников Вику ожидала очередная порция неприятностей. Во-первых, Стас не вернулся, Инна тоже. Во-вторых, Натали устроила разнос за плохую посещаемость (полкласса еще гуляло!) и свежие двойки, полученные перед праздниками.
                В список прогульщиков попали Воробьев и Чудновский в компании с Асей, Леной и другими хроническими гуляками. В список двоечников Света Афанасенко, Серега Науменко, Чудик и Синичкина. Оказывается, за последнюю контрольную перед праздниками они получили свои законные двойки, но Вера Витальевна «не захотела им портить праздники объявлением оценок». Так сказала Натали. И теперь предстоят персональные занятия для Вики (у нее двойка одна) и вызов родителей всех прочих (у них двоек больше).
                Наталья бушевала напрасно: все преступники, то бишь двоечники и прогульщики, отсутствовали. Остальной коллектив покорно слушал не предназначенные им угрозы. Все понимали: для громоотвода и нужны такие – безголосые и послушные, а ей на душе полегчает. Самой,  наверное, влетело от начальства.
                После уроков Вика поплелась в физкабинет, не сильно надеясь на великодушие Веры Витальевны. Она хоть и не называла больше Вику умственно недоразвитой, но смотрела такими глазами, что лучше бы называла.
                Конечно, умственно недоразвитая, если не даются ей все эти формулы, буквы, цифры. Не укладываются в голове, не запоминаются, хотя визуально стоят перед глазами именно в том виде, в каком и требуется. Вера Витальевна просто глаза таращит на Вику, когда та  отвечает теорию слово в слово по учебнику!
                – Что ж ты, Синичкина, голову мне морочишь?! Ты же все-все запомнила! А ну, отвечай...
                Вера Витальевна задает дополнительный вопрос по этому же параграфу, и теперь обе – физичка и Вика – смотрят друг на друга, ждут: одна подсказки (Вика), другая четкого ответа. А ответа нет. Синичкину заклинило...
                – Ничего не понимаю, – бормочет учительница, – ты же только что так связно говорила!
                А Стас Залевский улыбается: он-то знает правду: Вика глазами сфотографировала страницу! У нее память зрительная потрясающая!
                И снова Вику усадили в лаборантской.
                –  Вот тебе задание. Просто перепиши его на листок. Это правильный вариант... Почти. На крепкую тройку, – сказала Вера Витальевна, избегая Викиного взгляда, в котором было недоумение. – Делай, что сказала, если не хочешь годовую двойку получить. Ты ж у нас писательница... кажется?
                – Не буду, – шепнула Вика, краснея. – До нее только теперь дошел смысл сказанного.
                – Тогда выметайся, – прошипела физичка.
                – Я сама... постараюсь решить, – испугалась Вика.
                – Ну-ну, старайся, поэтесса. Держи вариант. Он полегче, для таких, как ты, тугодумов. Говорят, у тебя родители приличные. Или нет, лучше прочитай вот этот параграф. Перескажешь потом.
                Через минуту физкабинет стал заполняться учителями. Оказывается, здесь намечалось провести срочное совещание по причине очередной проверки из гороно. Вика скосила глаза в открытую дверь, наблюдая, как ведут себя преподаватели. Раечка хихикала, устраиваясь между Геннадием Яковлевичем и его коллегой по спортзалу, украинка Вера Вадимовна уткнулась в тетради, едва приземлившись за столом. Вошла Юлия Борисовна.
                Вику поразило, каким осунувшимся было лицо ее любимицы, какими усталыми движениями она пристраивала свою огромную сумку у ног, потом  выкладывала пачку тетрадей, очевидно, чтобы потихоньку их проверять. Совсем она не походила на ту Юлию, что была на уроках, – живую, улыбчивую, с плавными движениями полного тела. Сейчас она сидела как-то тяжело, опустив плечи.
                На огромный стол водрузили маленькую кафедру для выступающих. И туда сразу же устремилась деловая Светлана Романовна. Когда-то эта женщина напоминала Вике симпатичную кошечку с бантиками: завуч обожала шарфики вокруг шеи, повязанные кокетливо, не по-школьному. Но теперь, когда Вика узнала Светлану поближе, та больше не казалась ей славной кошечкой.
               – Товарищи, время!
               Светлана Романовна ждала, когда все рассядутся. Физичка, не закрывая двери в кабинет (боялась, что Вика  стянет что-то из наглядного пособия?), тоже пристроилась в первых рядах.
               – Товарищи! У нас много нерешеных вопросов! – уже нервничала Светлана Романовна. – Ти-ши-на! Тема совещания при директоре – о состоянии повторения учебного материала  за год и подготовка к экзаменам. Слово предоставляется Лидии Ивановне.
               Стало тихо. Директриса была в школе скорее декоративной фигурой, чем главной. Все решали завучи. Лидии. Ивановну прислали из обкома партии, где она была инструктором, для чего прежнюю директрису  отправили на пенсию. Вика ни разу не сталкивалась с директрисой. Та ходила по школе с высоко поднятой головой, незряче глядя поверх голов. Может, поэтому с нею никто не здоровался из учеников, а на приветствие учителей Лидия Ивановна недоуменно кивала головой, словно удивляясь, откуда тут посторонние.
               А вообще это была  пышная дама с ухоженным лицом  и темно-рыжей косой, толстым калачом свернутой на затылке. Провинившихся учеников вызывали на ковер к завучам, учителя решали свои вопросы тоже у завучей, а Лидия Ивановна любила выступать на торжественных линейках и в актовом зале, потешая всех бесстрашным усечением длинных слов:
               – Товарищи учащие! Все трудящие нашего города... Более пядесяти человек надо послать в совхоз!
               Однажды Вика услышала на линейке за своей спиной разговор молоденькой учительницы пения с матерью ученика:
               – Откуда ее к  вам прислали?
               – Из обкома партии. Для усиления чего-то там и усовершенствования...
               – Чего?
               – Вы же сами слышите: грамматики русского языка.
               Женщины рассмеялись тихонько.
               Теперь Вика с интересом ожидала, что скажет директриса. Но через десять минут заскучала: Лидия Ивановна бубнила что-то по бумажке. Слова, слетая с губ, не складывались в образ, тут же умирали. Мелькали имена Сухомлинского, Макаренко, Шаталова, Амонашвили, Ленина и Карла Маркса в компании с Энгельсом. Иногда Лидия Ивановна тыкала указкой в какие-то таблицы, развешенные за ее спиной. Но чаще она читала длиннющие фразы о школьной реформе.
               Тут  ее перестали слушать и коллеги, а не только Вика, которую монотонный голос просто усыплял. Теперь уже кто-то шептался, кто-то хихикал, кто-то уткнулся в тетради, кто-то откровенно дремал.
               Светлана Романовна возмущенно оглядывалась назад и качала головой, потом не выдержала:
              – Товарищи, имейте совесть!
              Директриса замолчала и уставилась из-под очков, сдвинутых на нос, на подчиненных. Она подождала, пока завуч наведет порядок.
              – Уберите тетради, Рита Моисеевна! Раиса Ивановна,  вы не в театре! Вы не комедию смотрите, а слушаете своего директора!
              – А можно – по теме? – вдруг раздался голос Михаила Абрамовича, историка. Вика его не видела, а только слышала. – Мы отклонились от темы педсовета. А завтра полновесный рабочий день, и у меня контрольная!
               Светлана Романовна просто задохнулась от возмущения.
               – Где ваша совесть, товарищи! Я прошу внимания!
               Она не могла призывать индивидуально  к совести такого независимого типа как Михаил Абрамович. Вика не догадывалась, что Михаил Абрамович был добродушен только с учениками, а в коллективе его побаивались за манеру говорить в глаза неприятную правду, потому старались не трогать.
                Как-то неожиданно директриса, словно заскучав от своего голоса, оборвала доклад и шустро покинула кафедру, а потом и кабинет.
                – Лидия Ивановна торопится на совещание в обком партии, – важно  пояснила завуч причину побега своей начальницы.
                Пока учителя перемывали косточки друг другу, поочередно поднимаясь на кафедру, чтобы пожаловаться руководству, Вика пыталась выучить страничку учебника. Получалось плохо.
                –... безобразие! Я пришла в класс, и что я увидела?!
                Вика подняла голову. Металлический голос Тети Топы, от которого у Вики всегда страдали музыкальные уши, зазвенел таким пафосом, что пришлось оторваться от книги.
                – Доска исписана, мел на полу, тряпка сухая! Учитель оставил своему коллеге это безобразие!
                Антонина Николаевна пристально оглядела коллег, ожидая всеобщего возмущения.
                – Ужасно! – сказал Михаил Абрамович таким драматическим тоном, что  кто-то засмеялся. – Я в таких случаях... знаете, что делаю? Вытираю доску, мочу тряпку, прошу дежурных вымыть доску или полы подтереть.
                – Это я оставила... безобразие, – сказала Юлия Борисовна спокойно. – Торопилась куда-то... Уж извините.
                Наверное, Вика слишком громко вздохнула, потому что кто-то вдруг закричал:
                – А кто это нас там подслушивает?
                Учителя с радостью переключились на новую тему, устремив глаза на открытую лаборантскую.
                – Там ученица двойку исправляет! – засуетилась Вера Витальевна и быстро встала, чтобы захлопнуть дверь.
                Но заглушить голос Антонины Николаевны не смогла даже капитальная дверь.
                – О какой перестройке может идти речь, если мы сами – ее тормоз?! Надеюсь, все помнят материалы Апрельского пленума?
                Вику удивляло, что никто не останавливает Топу. Сколько она тут просидела, а еще ничего толкового так и не услышала от умных педагогов! Вика встала и открыла дверь.
                – Вера Витальевна, можно мне уйти? Я уже выучила, – с порога спросила она, не глядя на учителей.
                – О, Синичкина! Ты вечно вылезешь, когда тебя не спрашивают! – крикнула физичка. – Иди, ради Бога! Не могла подождать?
                Голос у Веры Витальевны сипел от возмущения. Вика пулей вылетела за дверь. Вслед ей кто-то рассмеялся добродушно, а Топа не удержалась от сарказма:
                –  Она выучила?! Она способна выучить?
                Вика уже не слышала, как Юлия Борисовна громко ответила Топе:
                – Синичкина не только выучить способна, она еще и мыслить умеет – получше некоторых товарищей!


Продолжение  http://www.proza.ru/2010/07/25/579