Голубка сизокрылая

Голубка сизокрылая


Т. Сайгушева

Завьюжило, запуржило, заметелило уже в начале декабря.
Отец вез ее едва двигающуюся и мычащую в районную больницу на тракторных санях.
Лелька заболела  осенью. Семья только переехала из Якутии в маленькую заброшенную деревню в Поволжье, на родину отца. Видимо сказалась резкая перемена климата. После северной сухой осени, с чистым хрустально-ледяным воздухом, внезапными заморозками, резко наступающими морозами и малоснежной зимой, слабенькой, малокровной девчушке было нелегко привыкнуть к зимней слякоти, туманам и вечной мокрети под ногами. Ее лечили от ангины до тех пор, пока не началась парализация.
Собрали консилиум, врачи решали, как лечить, спасать. Она тихонько встала и поковыляла по коридору искать своего папу, а дальше – темнота. Очнулась уже ночью, вокруг толпа врачей, отец, мать. Ждали с часу на час смерти. В  эту  ночь  в соседней палате от дифтерии умерла девочка,  ровесница Лели.
Лелька всегда считала, что отец не любил ее, вернее, младшую сестру Таню, любил больше. На что ей сестра отца тетя Клава рассказала, однажды, как он приехал после той страшной ночи к ней, зашел и упал на пол навзничь:
-   Клава, дифтерия у нее, опять эта проклятая болячка. Доченька моя, Олюшка моя,  неужели и ей Сережина страшная судьба уготована!?
Младший брат отца, дядя Сережа, заболел в тридцать пятом году тоже, как и Лелька в десять лет. Ангина душила его, а когда стало получше, спал жар, Сережа остался парализованным, и не говорил, а мычал. Вызвали доктора, он сказал, что у него не ангина, а дифтерия. Сергей остался парализованным на всю жизнь.
-   Кажется, дом стонал и рыдал вместе с ним, Лёлечка. Жутко, когда мужчины плачут. А ты говоришь: не любил, - рассказывала ей тетя Клава. 
Последствия тяжелой формы дифтерии: паралич верхнего нёба, рук и ног, шансов на жизнь, практически, нет – был приговор врачей.
А она выжила. Три месяца доктора боролись с коварной инфекцией.  Первый месяц за ней ухаживала мама Варвара Ивановна. Это она все ночи напролёт делала массаж, растирала переносицу коровьим свежим маслом, мяла её безжизненные конечности, боролась с пролежнями. Через месяц речь стала внятнее, ее хотя бы можно было понять, стала сжимать руки в кулачки, шевелить пальцами ног.
Когда появилась надежда, приехал отец, сказал, что дети младшие заболели коклюшем, а у одного еще и дизентерия.
-   Мать, езжай домой, там стирки полно, это уж мне не осилить. С Олюшкой я останусь.
В больнице было печное отопление, в каждой палате стояли печки-«голландки». Отец помогал санитаркам топить их. Вечерами, он брал дочь на руки и делал обход палат – закрывал трубы.
Потихоньку, осторожно начал ставить на ноги, учил делать первые шаги.
-   Не бойся, дочь, ты, главное не трусь, и у тебя всё получится. Всё хорошее – трудно, это плохое только легко. 
Потом долго стоял у коридорного окна, баюкая свою девочку. Окно глядело за околицу. Там дальше проходила железная дорога.
Железнодорожный шум всегда вызывает у Лельки воспоминания о тех больничных вечерах, когда она, обвив шею отца, глядела на огни проносившихся поездов и засыпала под их тревожные гудки.
У мальчика Сережи из соседней палаты была легкая форма дифтерии, он ходил и даже бегал. Когда они встретились, Лельке было десять лет,  Сережке –  девять. 
В феврале Алексей Сергеевич уехал домой.
Оля стала потихоньку вставать уже сама, без отца, и ковыляла несколько метров от стенки до стенки. Сережа ее водил, пока не надоедало. Как надоедало, легонько подталкивал, она кувыркалась.
- Эх, ты, медьмедь неуклюжий! – хохотал Сережка.
- Там тябака тметная (сам собака смешная)! – гнусавила и кривилась Лелька в ответ.
Бежали медсестры, подхватывали, укладывали, приговаривая:
-  На сегодня хватит, Оля, Серёжа уже умаялся тебя водить, давай ложись, почитай, лучше.
Поводырь пристраивался рядом. Две книжки привез ей отец: «Стожары» Мусатова и «Дикая собака Динго или повесть о первой любви» Фраермана. Лелька читала вслух своему приятелю, развивала речь.
Двоюродный брат Володя, красивый, кудрявый, стеснительный паренек привез ей в больницу книжку «Розы Кызыл-Кума» и баночку варенья из лепестков роз. Сережа выменял варенье у Лельки,  на шариковую ручку. Таких ручек еще не было ни у кого. Ручки, наклейки на пасхальные яйца, переводные фотографии артистов, красивые рубашки, их называли батниками,  привезла из Германии Сережина тетя Маруся, она там служила с мужем – офицером. Варенье они вместе съели, а ручку Лелька хранила долго, пока они не появились в продаже.
Выписали их из больницы в один день. Мела метель, они сидели в палате на подоконнике и ждали, когда за ними приедут. Показалась лошадь с возницей. Сережа сказал:
-  Это, наверное,  твой отец едет, мой не курит, а этот дымит.
Лелька промолчала, она знала, что это не ее папка, своего она узнала бы из тысячи.
Детей обоих застегнули в один тулуп и повезли домой. Ехали долго, по дороге завернули в деревню «Лесная поляна». Большая деревенская изба, стоящая на опушке леса. В ней все было деревянное: мебель, кровати, кадушки, ложки, утварь, какие-то туеса. Хозяин, брат Сережиного деда Ивана Степановича, всю жизнь проработал лесником, прожил с семьей в лесу. Дети взрослели и разлетались по свету, а старики доживали век одни в своем уютном, просторном доме.
Из маленького зернышка, зароненного в Лелькину детскую душу, в тот февральский вечер возвращения из больницы, созрела, родилась и расцвела греза об отчем доме для ее детей и внуков. Много комнат, библиотека, большой, тяжелый, старинный ковер, по которому бегает кудрявый мальчик, а за ним прыгает и ловит лапой его за пушистые носки  маленький, такой же пушистый котенок.  Дом в мечтах был похож на тот, из «Лесной поляны», а кудрявый мальчик, с глазами Иисуса, на Сережу.
Из гостей выехали уже по темну. Метель к вечеру стихла, приморозило. Мириады звезд мерцали на ночном небе. Дымы далеких деревенек тонкими струйками поднимались к  Млечному Пути. Взошла луна, освещая путь,  высвечивая повозку, отца Сережи, молодого тогда еще 35-летнего мужчину, а в кошевке, лежащих головой к голове, крепко и тесно прижатых друг к другу, застегнутых в один тулуп, ребятишек.

За зиму перед домом строители вырыли котлован, из которого брали глину. Прикрыли его досками, а сверху бросили кусок рубероида. 
Лелька вышла погулять, наступила на рубероид и провалилась между разъехавшихся досок. В яму не упала, а повисла на локтях. Почувствовала, что сил не хватит самой выкарабкаться, позвала маленькую соседскую девочку:
- Ниночка, иди, скажи моей маме, что я в яму провалилась, пожалуйста!
- Но ты же еще не провалилась, ты же висишь.
Когда Оля, обессилив, отпустила локти, и скрылась в яме, Ниночка, забежав в дом, крикнула Варваре Ивановне:
- Тетя Варя, ваша Лелишна уже не висит, она в колодец уже упала!
Оля удачно упала, не попала ногами в лестницу, которая стояла в четырехметровой яме. Переломов не было, просто зашиблась и потеряла сознание.
Утром приехал двоюродный брат Володя, ее погрузили в кошевку и увезли на хутор к тете Клаве. На хуторе Лелька прожила всю весну, оправлялась от тяжелой болезни, школу пришлось оставить. В начале следующего учебного года она пришла в Серёжин 4 класс, одноклассники были младше её на год. Они с Сергеем сидели за одной партой два года. Потом отец в очередной раз собрал свой «табор» и снова увез в Якутию.

Куда бы ни привез семью Алексей Сергеевич, а возил он свой многострадальный кагал всю жизнь, он сразу же обустраивал быт.
Варил спинки и рамы для самодельных кроватей. На металлическую раму стелились свежие доски, на доски укладывались состеганные им же ватные матрацы, одеяла.  Ольга и сейчас помнит запах дерева и свежевыкрашенных голубенькой краской спинок кроватей. Отец приваривал на спинки для красоты шарики: по краям по одному, а в середине на вершинке – три, для подзора и задергушек были предусмотрены «ушки». Пуховые подушки, покрывала на кровати, подушные накидки, кроватные подзорники, связанные Варварой Ивановной, большие полотняные простыни, наволочки и пододеяльники, шитые и вышитые по углам гладью, извлекались из большого кованого сундука, который возили по всему свету. Сундук жив, он стоит у Ольги в кладовке.  Все это богатство, по приезду на новое место, а также к Новому году и к Пасхе чистилось, стиралось, крахмалилось, подсинивалось и украшало их жилища, везде, куда бы ни забросила судьба.      
Мастерил Алексей большой круглый обеденный стол, который устанавливался в общей комнате, вокруг стола, покрытого вышитой женой скатертью, располагались самодельные табуреты. На них тоже были приготовлены мягкие подстилки, а сверху надевались чехлы из гобеленовой ткани. Алексей Сергеевич ладил диван с высокой спинкой и круглыми валиками-подлокотниками. Диваны он делал огромными, с пружинными сиденьями. Рядом с диваном стояло большое кресло, им же смастеренное. В этом кресле Варвара Ивановна восседала в редкие минуты отдыха, вязала, шила или читала, а на ней гроздьями висели дети: свои и соседские.
Если был в семье малыш, отец сваривал металлическую детскую коляску, с сиденьем на пружинках и козырьком от солнца. Диван, кресло и сиденья детских колясок обтягивались кожей или клеенкой, тем, что было в распоряжении у мастера.
Для кухни изготавливался стол-тумба, чтобы было, куда убрать утварь. На стене кухни располагались деревянные полки, по краям окаймленные резьбой. Полки служили в качестве подставки для сушки тарелок и стаканов.
Хозяин мастерил обязательно тумбочку под радиоприемник и столик для швейной машинки. Радиоприемник и швейная машинка были первыми покупками на новом месте жительства семьи. Стены украшались портретами в самодельных деревянных рамках, моренных марганцовкой и покрытых лаком.
Однажды в гости к отцу пришел приятель. Он долго разглядывал фотографии, портреты на стенах и спросил: «Алексей, это ты в молодости? Красавец!», - на что Алексей, на полном серьезе,  ответил: «Нет, это Лелькин  Есенин,  я-то  в молодости был повиднее».
Да, действительно, отец в молодости был красив. На фотографии Алексей Сергеевич в победном 45-м стоит в военной форме, гвардии сержант, при орденах и медалях, только что демобилизовался.
Он встретил победу в Курляндии. Первыми демобилизовали шахтеров, металлургов. Брат Иван выправил ему документы, подтверждающие то, что он шахтер. Надлежало явиться в Хабаровск. Хотя до войны работал на заводе в Москве,  куда пришел пешком в 39-м, оттуда и ушел добровольцем на фронт.
Лапти, в которых он пришел в Москву, долгие годы висели на веранде у хозяев, которые приютили Алексея Сергеевича. Он приезжал к дяде Ване и тете Нине Некрасовым году в 56-м. Свои лапти он признал: дедушки Никифора работа…
Дедушка Алексея Сергеевича по отцу родился еще до отмены крепостного права. Хотя право это их села не касалось.  Не было над ними барина или помещика. Испокон веку здесь жили люди вольные. Предки Алексея относятся к волжским казакам.
В 1736 году началось сооружение Самарской укрепленной линии, чтобы тем прикрыть большое число поселенных мест от набегов кочевников. Была проложена  от реки  Яик к городу Самаре новая дорога, которая была названа Московскою, назначены на ней места под крепости и в некоторых из них оставлялись «станицы нерегулярных людей».
Станицы и хутора волжских казаков, в среднем течении Волги они назывались селами,  тянулись вдоль ее берегов от Астрахани до Симбирска и Алатыря. Казаки с семьями составляли население многих городков и крепостей бассейна Волги по рекам Самара, Кинель, Сок, Кондурча, Черемшан, Камышенка, Ахтуба и другим.
Село Крепость Кондурча  образовалась в 1738 году, как воинское поселение,  было заселено служилым людом и казаками.
Быт казаков веками оставался практически неизменным: православная вера, строгие патриархальные отношения, выборность атаманов, традиционные промыслы - рыбная ловля, земледелие, охота и, конечно, военная служба русскому государству.
Может быть,  поэтому, после революции немало сгинуло сельчан. Без холопского, лакейского раболепства, и холуйского угодничества, казакам не просто было при новой власти прогибаться, от веры своей отрекаться, хозяйство по ветру пускать, или в колхозы сбиваться.
Дед Никифор революцию уже стариком встретил.  В селе звали его не иначе, как «божий человек». Глубоко верующий, он со своей бабушкой Олёной прожил долгую жизнь на одном месте, никуда из родного гнезда не отлучался. Никому не сделал в жизни дедушка не только худого, а даже неловкости какой. Бабушка Олёна двух лет до ста не дотянула и то, потому, что бык ее «навалял» перед войной.
Никифор пережив войну, так и, не дождавшись внука, который с фронта в Хабаровск подался, умер в 47-м, в возрасте 105 лет, от голода. Сидел у ворот дома тянул руку и шептал: «Хлебушка бы… Крошечку бы…»
Всем сиротам и вдовам, нищим и убогим плел дед Никифор лапти в селе. Внуки остались без отца, он и им приносил связку лаптей, раздавал ребятишкам, приговаривая:
-  Колькя, Ванькя, Санькя, Ленькя, Кланькя, натя, носитя, да бярягитя!
Когда «Лёнькя» решил податься в Москву, в 39-м, дедушка Никифор сплел ему две пары лаптей – путь-то не близкий. В них Алексей и пришел в столицу. Поступил на завод, откуда в 43-м добровольцем ушел на фронт.
Два ранения, одна контузия, орден, да две медали, – вот цена его Победы.

Варвара Ивановна обшивала и обвязывала свою семью, и всех соседей.
К Пасхе и на день рождения старшей дочери шила ситцевые платьица «татьяночкой», присборенные в талии и с пояском в кулиске,  с рукавами фонариком: Оле шила всегда голубенькое, а Тане – красненькое. А зимой, ко дню рождения младшей дочки,  25 января, шила фланелевые, с длинными рукавами и кармашками. Мальчишкам мать шила летом сатиновые шаровары, а зимой стеганые ватные брюки.
 Правда, Алексей Сергеевич не доверял ей шить чисто «мужские» и крупные хозяйственные вещи, шил их сам. Он кроил себе и сыновьям кепки – восьмиклинки, всем шил домашние мягкие тапки на войлочной подошве, их почему-то называли «котиками»,  детские шубы из овчины или другого подручного материала, дочкам отец шил цигейковые муфточки, на все самодельные кровати стегал матрасы и одеяла,  шил палатки для рыбалки.
Рукоделие родителей позволяло семье жить не хуже других, одевать и обувать детей практично и дешево.
Все хозяйство обустраивалось быстро, ладно, и по, раз и навсегда заведенному, порядку.
Семейный уклад, несмотря на частые переезды, был заведен тоже раз и навсегда: каждый выполнял свою работу, не мешал никому и не шумел, когда отец отдыхает или читает. В семье росли пятеро детей, поэтому некоторый беспорядок допускался, но недопустимым было не убрать со стола после еды, не вымыть посуду и не покормить живность. Еще дети знали, что если утром обнаружится, что нет чистых носок и носового платка для отца – бури не миновать.
Лелька просыпалась под звуки гимна, и всегда видела одну и ту же картину: мать хлопочет у плиты, а отец за кухонным столом, со стаканом чаю в подстаканнике, с дымящейся папиросой в пепельнице, читает.
Отец вставал раньше всех, в три утра, выходил на улицу, хлопотал по хозяйству.  Это называлось «убираться во дворе». К семи отец был на работе. За всю его жизнь он не совершил ни одного опоздания, а тем более, Боже сохрани, прогула. Но, столько начальников от него получило по первое число! Почти с каждого предприятия он уходил, хлопнув дверью так, что штукатурка сыпалась с потолков, а если потолки были не штукатуренные, то на головы секретарш летел из потолочных щелей мусор и сыпались опилки, а вдогонку бунтарю – отборный мат очередного директора. Лелька в детстве больше всего боялась милиции, потому, что мама грозила отцу после его очередного бунта:
- Заберут тебя когда-нибудь, посадят, и оставишь ты весь свой кагал на меня. Пропадем!
- Не заберут! Они сами милиции, как огня боятся. Жулики! Это им не частная лавочка, свои порядки устанавливать. Я не за то воевал, чтобы начальник сладко жрал и горько пил, мои дети не хуже их, они тоже жить должны. И будут! Ша, мать, точка на этом! Не скули, семья по миру не пойдет!
В соседской среде отцу дали кличку Колчак. Почему Колчак, Лелька не понимала, но если кто-то из ребятишек осмеливался ненароком упомянуть при ней про Колчака, то получал хорошую нахлобучку.
Жили, в основном в рабочих поселках. Всегда держали живность: пару десятков кур, двух поросят, всегда были собаки. Из подручных материалов строился  сарай для скота и собачья будка.
Большую часть своего детства Лелька прожила в бараках.
Весной огораживали полисадничек под окном. Отец завозил землю, разбивал грядочки и высаживал зелень. Из зимних рам мастерил парники, в которых выращивал огурцы и помидоры. Незанятую площадь огорода отец засевал овсом – для зелени.
Сейчас, все поголовно якутяне увлекаются выращиванием овощей в теплицах и парниках, а в шестидесятых годах ничего, кроме картошки не растили. Их семья одна из первых стала возделывать огород под окном, за ними потянулись еще две-три семьи. В центральных и южных районах Якутии было развито полеводство и огородничество с девятнадцатого века. Недалеко от Якутска есть опытно-производственное хозяйство. Здесь выводили и сейчас выводят районированные сорта зерновых для северного полеводства, овощей и садовых культур. Так, что тот, кто желал, мог заниматься огородничеством и для прокорма, и для души.
Весь поселок грелся у печек, сложенных Алексеем Сергеевичем и плавал на лодках, сделанных его руками. Сам плел сети, ладил моторы для лодок.
Начинался ледоход на Лене. В воскресный день все население поселка собиралось на крутом берегу наблюдать за буйством реки. Взрослые готовились к первой рыбалке, ребятишки жгли костры.
Каждую весну отец мастерил  новую лодку на летний рыбацкий сезон. Дети крутились около, играли в стружках. За два дня лодка была готова. Ее смолили и испытывали. Потом отец устанавливал стационарный лодочный мотор Л-13, загружал все семейство и плыл на протоку. Ставили шалаш, разводили костер. Начиналась рыбалка. Отец учил мальчишек ставить сети, рыбачить на гранку и на донку. Варвара Ивановна не любила эти рыбалки, очень беспокойна была и нервничала, боялась за детей. Сама она плавать не умела, поэтому ей было страшно на воде.
Пока мальчишки не подросли, отец брал старшую дочь с собой на ночную рыбалку. Уплывет, бывало, на донку рыбачить, ей костер разведет, кулеш сварит.
- Сиди, играй, вон твой ящик с куклами, я прихватил. Не бойся, если что – кричи. Костер поддерживай, смотри, медведь не пришел бы. Пока костер горит, не подойдет, а как потухнет – беда, задрать может.
Лелька старалась, таскала хворост, подбрасывала в огонь.
-  Пап, он ходит вокруг, сучья трещат, - кричала отцу, - испугавшись какого-то хруста.
- Огонь, огонь поддерживай и ничего не бойся, - отвечал ей с лодки отец.
Глупая, маленькая девочка, теперь-то она точно знает, что медведи водятся на юге, и то – только на противоположном восточном берегу.
О, как она понимает сейчас отцовскую тоску по размеренному укладу, основательности, а в детстве сердилась на него за то, что он вводит железный порядок в доме, устанавливает свои правила, требует от детей их неукоснительного выполнения.
-  Где, в какой инструкции написано, что я должна вставать в шесть утра и быть дома в девять вечера? Почему никого не ущемляют, одна я, как дура,  должна убегать с танцев в самом разгаре? Что случится, если я приду в одиннадцать?
- Случится, - отвечал отец, - выпорю, да и дело с концом.
- Доча, не спорь с ним. Делай, как сказал. Ты же знаешь, что он в девять меня отправит за тобой, - просила мама. И Лелька смирялась.
Дочь два года просила отца остричь ей косу – она не маленькая, все девочки стриженые. Никакие слезы не помогали. Сказал, как отрезал:
-  Может тебе еще папироски начать  прикуривать?
Сколько радости было у Лельки, когда она привезла из пионерского лагеря вшей и мама, опасаясь распространения заразы на других детей, велела отцу постричь ее «под мальчика». Пусть мать намазала волосы керосином и ворчала, вычесывая ей гнид, зато теперь она взрослая, со стрижкой.
- Проституция, разврат, - ревел отец, если кто-нибудь брал книжку за стол и читал во время еды. Лелька возмущалась:
- А сам! Тебе можно?
- Сам – с усам, а у тебя – их нет и не будет.
Книги, которые читал отец, строго-настрого было запрещено трогать, а тем более читать. Он запирал их в сундук, либо прятал под ключ в ящик буфета. Для детских книг отец смастерил этажерку и следил, чтобы обращались с книгами аккуратно, нигде не разбрасывали.
Повзрослев, Лелька так и не смогла заставить себя прочитать «Потоп» Генрика Сенкевича, а «голановскую» Анжелику – маркизу ангелов она терпеть не может. Из отцовых книг только французский роман «Семья Тибо» Роже Мартина де Гара стал ее первой иностранной любовью.
Из пятерых детей Лелька была старшей, сестра Таня была младше ее на два года, трое братьев родились с интервалами тоже в два года.
Лелька обратила внимание на сестренку, когда, вдруг, обнаружила, что та перечитала все ее книги. Они ночи напролет разговаривали и читали стихи друг другу. Таня стала первой читательницей и судьей Лелькиных стихов и повести.
…Повесть автор сожгла, когда вышла замуж, проводила мужа в армию,  и у нее был период хандры и отчаяния. Тогда ей казалось, что два года – это почти целая жизнь.

В шестидесятом семья, наконец, надолго обосновалась в Якутии, в пригородном рабочем поселке на берегу Лены. В середине шестидесятых отец в последний раз стронулся, свозил их на родину. После тяжелой Лелькиной болезни вернулись обратно.
Дети дружили всем барачным двором.   
Это у взрослых было деление: на землячества, на бедных и богатых, на вербованных и местных, на русских, якутов, немцев, «полицаев и бандеровцев» – под этим общим названием значились ссыльные поляки, белорусы и украинцы.
Были семьи «пьющие» и «не пьющие». Пьющие семьи отличались от непьющих тем, что  там пили не только отцы, но и матери. Там не было уюта, дети были предоставлены сами себе. Рано познавали не только нужду, но и видели «изнанку» взрослой, похабной жизни. Где матери не пили, дети были, хотя бы, защищены, до поры – до времени, от мерзости и грязи, которые окружали ребятишек  в пьющих семьях с самого их рождения.
-  Всякой твари по паре, - говорила Варвара Ивановна, - характеризуя население их барака.
Немцы Штольцы считались богатыми, у них над каждой кроватью висел натуральный ковер, у первых появился сервант и буфет. Занимали Штольцы три комнаты в бараке, объединив их в одну квартиру. Когда семья пила чай, то каждому ставился чайный прибор. На столе стояли фарфоровые масленка и молочник, в то время, как соседи, в основном, чай пили из эмалированных пол-литровых кружек, масло ставилось на стол в эмалированной миске, а молочник считался непозволительной роскошью, как и молоко. Две девочки, из этой семьи, окончили школу  с золотыми медалями, уехали в Ленинград и поступили в институты. Сын их был таким же невежей и сорванцом, как и все мальчишки в округе. После школы поступил в училище, выучился на электросварщика и работал на стройке. Отец был немец, а мать финка. В семье жила бабушка, она занималась воспитанием детей. Имени ее никто не знал, все звали эту девяностолетнюю старуху, говорящую с сильным финским акцентом, «бабушка Штольцев». Сосланы они были в Якутию из-под Ленинграда в 39-м. Всю войну работали в рыболовецком колхозе на берегу моря Лаптевых. Мужики ловили рыбу, а женщины разделывали ее и солили. После войны в 48-м ссыльных перевезли в центральную часть Якутии на строительство кирпичного завода.
Соседями были две якутские семьи.
В одной семье было двое детей, воспитывала их одна мать, воспитательница детского сада, отец застрелился, после того, как его сняли с должности председателя райпотребсоюза, за растрату.
Тихие, милые тетя Еля и дядя Сережа Ивановы боготворили свою единственную дочку Любочку. Любочка в шестнадцать лет где-то познакомилась со взрослым мужиком-цыганом и родила сына. Этот якутско-цыганский гибрид стал для бабушки с дедушкой «пупом земли и центром мирозданья». Тем более, что Любочка, бросив школу в восьмом классе, предоставила им возможность переместить обожание с нее на внука, завихрив куда-то со своим цыганом.
Соседи баба Маня и дед Розовы были москвичами. Дед – местная знаменитость, большую часть жизни провел за решеткой. Ничем особым среди соседей он не выделялся, кроме двухметрового роста, непонятным наречием, да щенячьей привязанности к своей гражданской жене Мане. Вот разве, не стригся Розов от отсидки до отсидки: «Постригут, еще посижу стриженым», - говорил он своей бабке. Иной раз седые кудри успевали отрастать до плеч. Еще Розов любил и жалел чужих ребятишек, своих у них с Маней никогда не было. После очередной ходки дед ревизировал барачное население: «Во, падла! Уходил – этого еще не было, а сейчас уже ботает!», - с умилением гладил он по голове нового жильца барака, пытающегося что-то поведать детским лепетом старику со слезящимися добрыми глазами и с ладошкой, величиной с лопату.
Маня росточком в полтора метрочка, худенькая, слепая, была, как пичужка беспечна и безобидна. Всю жизнь собирала передачки, вязала вслепую бесконечные шарфы, носки, свитера и беззаветно жалела, любила и ждала из очередной «ходки» Николушку, так она звала своего рецидивиста.
Квартирка в бараке у Мани была самая ухоженная, прибранная, обставленная цветами, устланная самоткаными половиками, вся пропахшая пирогами. Баба Маня не курила, водку на дух не переносила, и в пору ожиданий Николушки практически ни с кем особо не общалась. По-видимому, она была верующей, божница у нее была с лампадой, подвешенной к крюку в «красном углу» и среди икон много старинного письма было.
Отец с Розовым дружбы не водил, но уважал. Лелька фыркала:
- За что его уважать-то, он же зэк закоренелый! А Маня жизнь на этого уголовника положила! Нашла героя!
- А ну, рот закрой! Не твоего ума дело! Розов – фронтовик, в шрафбате на передовой воевал. Маня санинструктором была. Раненого его с поля боя тащила, накрыло их взрывной волной, ее контузило. Колька сам раненый, Маню без сознания из-под огня выволок. Она после контузии слепнуть стала, так он ее не бросил, так вдвоем и мыкаются. У всякого своя доля и свой удел. Не суди о том, чего не понимаешь, дочь.
Лелька слышит из коридора тонкий пронзительный Манин визг. Выскакивает и видит, как бабка мелко-мелко семеня, двигается по коридору, растопырив руки, чтобы не наткнуться на бочки с водой, стоящие по всему проходу,  не переставая верещать,  выбирается на крыльцо. С крыльца спархивает на первый снежок, выпавший за ночь перед Покровом, убегает уже резвее в сторону кладовок. За ней метровыми прыжками скачет дед, босой, в черных сатиновых семейных трусах и белоснежной майке, седые космы развеваются по ветру: «Захлестну, падла! Куда прохаря с портами спрятала?! Все равно уйду…»
- Маня со змеями воюет, с «зеленым» да с Розовым. Да ну их… Скоро запоют…, - усмехается  Варвара Ивановна.
И, действительно, дед настигает свою пигалицу, взваливает на плечо, несет в дом. Через полчаса из квартиры Розовых слышится бас Николушки:
Когда б имел златые горы
И реки полные вина,
Все отдал бы за ласки, взоры,
Лишь ты б владела мной одна…
Маня вторит своим чистым, не сильным голоском.
Последний раз Лелька видела деда Розова уже взрослой. После 75 он «завязал», ему назначили пенсию в 36 рублей, определился сторожем в коммунальное хозяйство. Недолго прожил, тоскливо ему было на воле одному, Маню-то увезли в интернат для слепых, там и схоронили страдалицу, пока он последний раз срок отбывал.  Хоронили деда Розова всем бараком, много было ребят – «химиков», деда очень уважали и соседи и сидельцы.
Родители Ольги дружили с соседями земляками – самарцами.
Одна семья была бездетной. Вернее не семья, а тетя Шура, которая периодически выходила замуж за трех мужей. Два первых мужа тети Шуры были друзьями отца. Дядю Володю посадили за аварию со смертельным исходом на десять лет. Тетя Шура его не дождалась, через три года вышла замуж за Толика. Дядя Толя был «на химии». Был он моложе Шуры лет на десять, но любовь была крепкой. Толя вместе с Шурой хоронил Володю, умершего вскоре после освобождения. Тот приехал к жене, больше было некуда. Жил, пил, буянил, водил женщин, в одну из двух комнат в Шуриной квартире в бараке. «Лихо мое», - рыдала Шура, молила Господа о прощении и никуда Володю не выгоняла. Володя пил не всегда, а только с получки и аванса, буянил в «своей» комнате, не перемещаясь за ее пределы, женщины появлялись у него глубокой ночью, провожал он их ранним утром. В трезвые вечера после работы читал или играл в лото с соседями. Умер в 43 года от сердечного приступа.
Толик пережил своего предшественника не намного,  но успел понянчить Лелькиного первенца.
Тетя Шура выходила замуж и в третий раз. Но к тому времени соседство распалось, все разъехались, третьего Шуриного мужа никто не знал.
Теперь Лелька встречается с тетей Шурой в «родительские дни» на кладбище, когда навещает могилы своих родителей. Тетя Шура бродит между родных оградок, опираясь на палочку, мелко тряся седыми кудельками, вылезающими из-под  холстикового платочка.  Когда доходит очередь до Толика, похороненного в соседней с другом Алексеем оградке, присоединяется к Ольгиному семейству, к их поминальной трапезе.
Еще одна соседская семья самарцев были «куркули». Они держали хозяйство, жили зажиточно, продавая молоко, яйца и рыбу. Трое детей: две дочери и сын были ровесниками и друзьями Ольгиных младших братьев. Отцы вместе работали и увлекались рыбалкой. Семья выехала «на запад» в восьмидесятых, где старики умерли друг за другом через год.
Жили еще две семьи земляков: мордовская семья Кавкаевых и чувашская семья Трофимовых. В каждой семье было по трое детей. Сейчас дети взрослые, стали местными «новыми русскими», магазинов наоткрывали, а своих стариков снесли на местный погост.
Была семья Бахаревых, в которой оба родителя пили. У них были две дочери и  четверо мальчишек.  Этих ребятишек дед Розов жалел больше, чем других. Если были у Розова деньги, он всегда угощал детей сладостями.  Совал кулек с конфетами кому-нибудь из Бахаревских пацанов, приглаживая грязные ребячьи вихры: «На, падла! Чифирнете со своими!».  Пьяному же папаше Бахареву, молча грозил  огромным кулаком. 
Воспитанием детей, если можно это назвать воспитанием, занималась дочь Бахаревых Люба.  Старшая Наташка жила своей жизнью. Эту порочную, эгоистичную стерву, дети боялись в детстве больше, чем пьяную, буйную мать и тупого отца.
Мать Бахаревых была не всегда буйной, но трезвой дети почти никогда ее не видели. Даже проснувшись рано утром. Ее либо не было дома, либо она была уже пьяная.  Буйной она бывала, когда после получки Люба вытаскивала из-под матраца спящих пьяных родителей деньги и прятала их. Мать таскала дочь за волосы и колошматила, чем попало, до тех пор, пока соседка Варвара Ивановна, заслышав через стенку шум, не отнимала девчонку у обезумевшей мамаши и не уводила к себе. Иногда Наташка вмешивалась в потасовку. Отбирала у Любы деньги, делила их поровну. Одну половину отдавала родителям, а другую забирала себе. Наташка всегда была сытой и довольной. Любимица матери, отцу она была не родная, не похожа на всех остальных детей, не бахаревской породы Наташка была красивая, наглая и взрослая.
Валентина, в припадке ненависти, часто кричала мужу, что он загубил ее жизнь – постылый, что у нее одна надежда на Наташку, а остальные выродки ее не интересуют, пусть хоть все передохнут вместе со своим папашей.
Отец Бахаревых был тоже вечно пьян, несчастен, хотя, по-своему,  детей любил и жалел украдкой от матери.
Вместо четверых кочегаров, положенных по штату, в маленькой угольной котельной  работали всегда двое: муж и жена Бахаревы. Еще Валентина мыла полы в конторе, собирала и сдавала бутылки. Денег едва хватало на то, чтобы прокормить шестерых детей и купить бормотухи.
Впрочем, прокормить – это сильно сказано. Сережку Бахарева прозвали «Кутькой».  У него были глисты, мальчишка все время хотел есть, и бесконечно жалобно гнусил: «Кутять, кутять…», вот так и стал  Кутькой
Неизвестно, выжили ли бы они, если бы не соседи и государство. Варвара Ивановна, увидев, однажды, как Кутька сидит на ларе с картошкой и ест из ведра помои, приготовленные для свиньи, зашла к Бахаревым, пригрозила, что лишит их родительских прав и отправит детей в детский дом. После этого случая, впрочем, не имевшего никаких последствий для  семейного статуса Бахаревых, Варвара стала варить ведерную кастрюлю супа и делить на своих пятерых детей и шестерых Бахаревских.
Старший из «бахарят» Олег не смог преодолеть первоклассный рубеж. Три года просидел в 1 классе, потом его увезли в спец. интернат для недоразвитых. Младшие пацаны отправлялись в этот интернат сразу же, как подходила пора грызть гранит науки. Позже, к соседям приехала из Ленинграда родственница.  У нее утонул сын. Она разглядела, что Кутька,  очень похож на него. Долго ходила по инстанциям, все же смогла добиться усыновления, оформила бумаги и увезла его в Ленинград.
Валька, напившись, куражилась:
- Ишь, крыса, самого хорошего выбрала… Брала бы Олежку, у него голова клином, дурак совсем, вот и делала бы умного, а этот уж   гото-о-о-вый…
Летом можно было на Лене ловить рыбу. «Бахарята» мастерили шалаш, собирали дикий лук и чеснок, тетя Варя давала им картошки с собой, дядя Леша -  удочки, и они всей гурьбой шли на реку, там же и ночевали в шалаше. Рыбу домой не носили. Мать отбирала и продавала, вот они и варили уху на берегу, нанизали рыбу на прутик и зажаривали на костре – вкуснотища!
Но короткое северное лето так ослепительно и быстротечно, так мгновенно  пролетает, что они не успевали оглянуться, как нужно было возвращаться в барак.
Была еще одна колоритная пара соседей. Никто не помнил, как  звали их в действительности. Общую кличку им дала Варвара Ивановна, добрейшая женщина, но на язык острая, умеющая так припечатать, что все обитатели двора побаивались ее за смелость и независимость суждений, мудрость и остроумие высказываний. Она  назвала пару: «Керя с Марей». Это прозвище подходило им, как нельзя лучше. У него было что-то с ногами, он с трудом поднимался по лестнице, она же,  всегда его поддерживала под руку. Керя работал на базе сторожем, а Маря уборщицей на той же базе.
Их считали богатыми, потому, что они, раз в три года, ездили в отпуск в Ленинград, на родину Мари. У Кери не было никого из родных, говорили, что он был детдомовец, несколько раз сидел. Эта пара жила скромно, незаметно, они не пили, не справляли с соседями шумных «день рождений», на Новый год, в 12 часов открывали бутылку шампанского, поздравляли друг друга с праздником и укладывались в свои чистенькие постели, включали лампу и читали. Каким-то непостижимым образом об этом стало известно соседям. Пара получила всеобщее осуждение и презрение  взрослого населения двух бараков и на них был поставлен крест, как  на,  безнадежно и безвозвратно,  потерянных.  Дружбу с ними водила одна Варвара Ивановна.
Лелька недоумевала и возмущалась:
- Для чего этим развалинам, надо ездить в Ленинград? Что они там делают? И, вообще, везет же этим инфузориям!
Она была умной и знала много таких словечек, которые большинство обитателей двора слышали из ее уст впервые в жизни. Она мечтала поступить в Ленинграде в университет и выучиться на журналистку, наверное, поэтому считала, что  имеет какое-то особое право на этот город,  несет какую-то особую отметину сопричастности к нему. Как она страдала, когда ей становилось известно об очередной поездке Кери с Марей в город ее мечты!
На Новый год для детей взрослые готовили елку. Устанавливали ее обычно у бездетной  Шуры. Всем бараком собирали на подарки по 50 копеек. Этого хватало на то, чтобы купить конфет, печенья, по шоколадке каждому барачному ребенку, да еще оставалось для призов.
Холодными декабрьскими вечерами собирались у кого-нибудь в семье.  Взрослые играли в лото, а дети раскрашивали и клеили бумажные гирлянды, вырезали снежинки на окна, шили новогодние костюмы. Отец рядился в костюм Деда Мороза. Для костюма использовался старый плащ-пыльник Варвары Ивановны, бордового цвета. Его обшивали ватой, расшивали стеклярусом. На ногах у Деда Мороза были фетровые белые валенки Алексея Сергеевича, окантованные полосками коричневой кожи. Шапка и борода ежегодно подновлялись. На места, где появлялись проплешины,  наклеивали свежую вату, и присыпали блеском. К каждому новогоднему празднику в бараке появлялся новорожденный жилец, он с удовольствием таскал Деда Мороза за бороду, пытался снять с него очки с красным носом, теребил колпак. Борода деда Мороза имела экзотический вид, она вся состояла из заплат разных лет, от серо-коричневого до ослепительно белого цвета.
Снегурочкой всегда была Оля. Отец приносил из кладовки огромный гвоздь, разогревал его на плите и накручивал на раскаленный стержень пряди волос дочери. Получались подпаленные локоны. Было очень красиво. Мама шила ей платье из голубого сатина, обшивала его стеклянными бусами. Из этих же бус делалась корона Снегурочки, сверху присыпалась крошкой из толченого стекла от сломанных елочных игрушек.
Снегурочка с Дедом Морозом раздавали детям подарки. Кроме подарков дети получали призы за прочитанное стихотворение, спетую песню или отгаданную загадку.
Эти новогодние праздники были самым счастливым временем в детстве Лельки. Проводились они 31 декабря, Дед Мороз был всегда под хмельком, добрым и великодушным. Позволялось веселиться до 12, встречать Новый год, а потом отправляться спать. Но, дети не ложились спать до самого утра, потому, что после 12 все взрослые сами встречали Новый год, и им было уже не до режима. Вся ребятня собиралась в, отмытом и украшенном перед праздником, коридоре и веселилась, как могла. После полуночи компания взрослых перемещалась в коридор, под гармошку, на которой виртуозно играл тети Шурин Толик, взрослые плясали и пели. Иногда, под утро начиналась потасовка. Выясняла отношения какая-нибудь семейная пара или мужички спорили до драки. Тогда Варвара Ивановна немедленно выгоняла своих и соседских детей из коридора, забирала отца, и праздник на этом заканчивался. Отец бунтовал, ему хотелось продолжения. Со стола слетами тарелки с праздничным ужином, колотились табуретки, но Варвара Ивановна была непреклонна и непоколебима.
Утром дети слышали, как она выговаривала мужу:
- Пес рыжий, теперь вот чини стулья. Кормить тебя, как собаку, буду из железных мисок, а поить из  кружек рыбацких.
Алексей Сергеевич только виновато вздыхал.

Оля была живой, любознательной и общительной девочкой, в то же время ее простота, наивность и доверчивость не знали удержу. Увлечение литературой воспринималось одноклассниками, как желание «выпендриться». Часто возникали конфликты потому, что дети не любят, когда кто-то не похож на них. Ольга на переменах читала, вместо того, чтобы носиться со всеми, это раздражало одноклассников. Большинство ребят не любят читать что-либо из школьной программы, не только что-то еще, тем более –  на перемене. Были среди одноклассников и книгочеи и умницы, но, в основном, это были дети начальства и учителей, а Лелька-то была «вербовкой», девочкой из барака, дочерью рабочих. Откуда всем им было знать, что у нее самый смелый и умный папка, и самая добрая и красивая мамочка.
Лелька не обижалась на одноклассников. Те, кто относился к ней снисходительно и с презрением, в основном, были тупы и скудоумны. Чего на них обижаться, она их просто не замечала. Кто был поумнее, старались с Лелькой не ссориться. Пойдешь в «лобовую», она ведь так отбреет, что потом засмеют, и какая-нибудь обидная кличка прилепится навек. Поэтому очень часто использовалась Ольгина наивность и патологическая доверчивость. Как она страдала от предательства и обмана!
С учителями тоже все было не просто.
Первый конфликт с обществом произошел в третьем классе.
Девочку назначили редактором классной стенгазеты. Она ходила гордая и строгая, высматривая нарушения и делая отметки в блокноте. Учительница объяснила, что надо непримиримо бороться с недостатками, отражать их в стенгазете.
Недостатков не было и все тут.
И вот, в один весенний день, в детской песочнице Ольга застала своего соседа Витю Штольца за игрой «в ножички». Следуя наставлениям педагога, она предупредила нарушителя дважды. В третий раз написала заметку в стенгазету.
Наутро разразилась буря.
Пришла «бабушка Штольцев», Лельку поставили перед лицом класса держать ответ. Она не могла понять, в чем ее обвиняют. Обвинили во лжи. Учительница приказала председателю совета пионерского отряда снять с лгуньи пионерский галстук:
-  Оля не достойна звания пионерки, она оболгала товарища. Сними Танюша, - сказала она отличнице – подлизе Таньке Прохоровой, -  с нее пионерский галстук, мы исключаем ее из пионеров.
Только одна девочка Надя встала рядом с подругой и сказала:
-  Оля поступила правильно, она два раза говорила Вите, что в ножички играть нельзя, но тот ее не послушал. Мы же сами ее выбрали редактором. За что Вы ее исключаете из пионеров? Я тоже тогда не буду в редколлегии.
Варвара Ивановна выскочила на крыльцо, заслышав Лелькин вой, несшийся по всей улице в десять утра, когда она должна быть в школе. 
-  Что случилось, учительница умерла? Из пионеров исключили?! Господи,  за что? – выслушала сбивчивый рассказ и запричитала:
-  Вся в отца, зачем тебе надо было писать эту заметку? Не лезь ты никуда, горе ты мое, горькое. Не плачь, сиди дома, я сейчас приду.
Мать ушла в школу, вернулась взволнованная, но удовлетворенная, принесла галстук.
Утром учительница сказала:
-  Мы простили Олю и снова приняли в пионеры.
Мама же рассказала отцу, что директриса вызвала учительницу, отчитала и объявила, что она не будет представлена к очередной награде за этот вопиющий случай. Из пионеров, оказывается, должны исключать на пионерском совете.
Вот так Лелька девяти лет отроду получила первый урок социальной несправедливости. Учительница была двоюродной тетей Вити Штольца.
После переезда, трех лет жизни в Поволжье и возвращения в Якутию, опять поселились в том же родном бараке, как раз переехали «куркули» в новую четырехквартирку. Оля пришла уже в другой класс, одноклассники стали годом младше. В новом классе у Лельки появились новые отношения, недоброжелатели, а также новые  привязанности и симпатии, но задушевной дружбы не сложилось ни с кем.
Лелька стоит в коридоре школы у дверей класса на перемене, читает «Евгения Онегина». Ее любимая учительница литературы Татьяна Анатольевна говорит:
-  Оля не читай сейчас, ты не все поймешь, потом трудно будет взглянуть по-другому. Прочти лучше пока «Графа Нулина».
Татьяну Анатольевну Лелька боготворит. Она уверена, что учительница из небожителей. Невозможно представить, что эта женщина родила четверых детей, что она посещает, извините, туалет, ест, общается с соседями, может применить ненормативную лексику, и вообще, говорить о чем-нибудь еще, кроме литературы.
Высокая, сухощавая, за стеклами очков карие строгие глаза, легкая ироничная усмешка, и очень редко, вдруг, ослепительная улыбка, смех.
Татьяна Анатольевна категорически не переносит тупиц. Она может одним взглядом дать характеристику, которая будет для Лельки определяющей.
Настольная книга Лельки «Повесть о жизни» Паустовского, подписана рукой Татьяны Анатольевны.
В седьмом классе случилось ЧП. Старший брат одной из девочек достал билеты на вечерний сеанс фильма «Гений дзюдо». Весь класс сбежал с последнего урока литературы. Лельку обвинили в организации побега. Она два месяца назад была принята в комсомол и сразу же избрана секретарем комитета ВЛКСМ школы, поэтому всю ответственность за происшествие возложили на нее.  Молчание, нежелание выдать организатора, было расценено, как подтверждение ее вины.
На расширенном педагогическом совете поставили вопрос об исключении из комсомола. Татьяна Анатольевна взяла слово последней,  и сказала:
-  Если вы сейчас примите это решение, то сломаете судьбу самой талантливой ученицы школы. То, что Оля не оправдывается и не выдает зачинщика говорит только о ее порядочности. Кстати, сегодня она единственная была готова отвечать на уроке литературы. Я против исключения и, как завуч школы буду отстаивать свою позицию на всех уровнях.
Это заступничество Татьяны Анатольевны и решило судьбу вопроса и Лелькину.
Ольга завидовала сестре Тане – она так похожа на Татьяну Анатольевну, ростом, телосложением, даже имя одно, даже близорукость, даже очки одинаковые, даже мамины карие, строгие глаза за очками, как у Татьяны Анатольевны и Татьяны Лариной.  Лелька, к ее великому сожалению, голубоглазая, с нежными округлостями, пшеничной косой, курносым носом –  «онегинская» Ольга.
Младшая сестра, повзрослев, заменила Лельке и Татьяну Анатольевну, и подруг, и маму. Взрослая Таня осталась такой же строгой и сдержанной. Очень терпеливая и мудрая младшая сестра – надежда и опора своей взбалмошной, увлекающейся, непредсказуемой, старшей сестры.
Вообще-то этот класс был дружный, мало было делений по статусу.  Были умные и не очень. В основном дружили крепко, стояли друг за друга горой. Тянули тупых и ленивых, защищали слабых и безвольных. Помогали друг другу в учебе, а если шкодили, то вместе и не брали в команду того, кто мог предать по слабости или по подлости натуры.
А вот близкой задушевной подруги не было.
Она появилась только в восьмом.
Семья ее приехала из Ижевска. Родители – учителя. Старшая девочка училась с Лелькой, а младшая  –  с Таней.
Эта была ее самая сильная школьная привязанность.
Как она любила бывать дома у подруги. Там был другой мир, другая жизнь. Та жизнь, о которой грезила долгими зимними ночами. Дружба и оформила окончательно Лелькины представления о доме, в котором она хотела бы жить. Этот большой тяжелый ковер на полу в библиотеке, в Лелькиных мечтах,  из их квартиры.
Отец подруги даже не догадывался, какое влияние оказывал на подружку дочери. Оля чувствовала, что он  тот редкий тип мужчины, за которым можно идти на край света. Именно такими она представляла себе декабристов. Родом отец Иры был из глухой деревни, из-под Красноярска. «Наверное, потомок  декабриста», - думала Оля.
Просто встречаться после школы и ничего не делать не позволялось. Он заставлял девчонок, если мороз был меньше 30 градусов, ежедневно бегать на лыжах и на коньках. Мастерил этюдники, грунтовал холсты и заставлял детей рисовать, настоящими масляными красками. Он требовал, чтобы все время общения было заполнено делом. Дети должны были в незанятое время решать задачи, шарады, ребусы, петь, наконец,  песни,  вести дневник. Лелька с восьмого класса стала вести дневник. Ира свой первый дневник завела еще в первом классе.
В восьмом решили поставить спектакль «Снежная королева». Это был прощальный  подарок учителям и родной «восьмилетке». С девятого уходили в районную среднюю школу.
Ира, сразу и безоговорочно, была утверждена на роль Снежной королевы. Она действительно была настоящей королевой, снежной. Лельке досталась роль пажа.
Сдержанность, холодность подруги были полной противоположностью Олиной порывистости и открытости. Это не мешало их дружбе. Воспитанная и умная Ира никогда не позволяла себе никакого превосходства.
Поссорились подруги летом, после окончания восьмого класса.
В райкоме комсомола им вручили путевки в пионерский лагерь, для работы пионервожатыми. Там они обе влюбились в мальчика, музыкального руководителя лагеря Евгения. Он был старше их на год.  Звезда школы. Ученик физико-математического класса, музыкант. После школы Генька поступит на физический факультет Новосибирского университета, станет физиком-ядерщиком.
Любовь была платонической и надуманной. Но мальчик оказался «не промах». Он попытался флиртануть с Лелькой. А когда понял, что эта наивная романтичная девочка, ждущая звездного принца на белом коне, готова выдумать себе высокую жертвенную любовь, отдаться ей без остатка и сгореть без оглядки, испугался ее открытости, доверчивости и простоты. Ретировался, и закрутил роман с женщиной, воспитательницей первого отряда, старше его лет на пятнадцать.
Ира не могла простить подруге предательства, отошла, с гордо поднятой головой. Ссоры-то, как таковой не было. Просто, при встрече едва кивали друг другу и пробегали, опустив глаза.
Помирились только в десятом, в Москве. Туда вывезли группу лучших учащихся десятых классов на зимние каникулы.
У Иры в Москве жили бабушка и дед, родители ее мамы Софьи Ивановны, и младшая сестра мамы, молодая светская львица, студентка МГИМО.
Ира приехала от родственников в гостиницу, прыгнула к Лельке под одеяло, и они всю ночь прошептались.
О размолвке не сказали друг другу ни слова.

Пока Оля сдавала экзамены за десятый класс, мама шила ей платье на выпускной бал и костюмчик в клеточку –  в дорогу. Не получался воротник,  и было решено отказаться от него, костюм вышел очень миленький, а отвороты, без воротника, придавали ему особую какую-то оригинальность. Лелька была такая взрослая и строгая в новом костюме, все соседи это отметили.
В том, что, уж их-то Лелька, поступит и станет журналисткой,  никто не сомневался. 
Весь двор провожал ее до автобуса, ребятишки несли чемодан и сумки, а мама Варвара Ивановна и Керя с Марей  поехали вместе с ней в аэропорт, чтобы посадить на самолет «Якутск – Новосибирск – Свердловск - Ленинград».
В аэропорту Маря, расцеловав Лельку,  сунула ей конверт и сказала: «Я дала телеграмму сестре, она тебя встретит, остановишься у нее, она поможет тебе, чем сможет. Будь умницей, используй свой шанс. Сестру мою зовут, как тебя,  Леля,  Ольга Александровна. Вот, передашь ей письмо».
Лелька от поцелуев как могла уворачивалась, в ответ на наставления и пожелания презрительно фыркала, всем своим видом давая понять, что теперь, наконец-то, она свободна и независима.
Шанс свой Лелька не использовала.
Ее встретили в аэропорту Пулково Ольга Александровна, старушка – божий одуванчик, и подруга Люська Калинина, которой Лелька отбила телеграмму о своем прибытии. 
Люся после восьмого класса, несмотря на то,  что была отличницей, поступила в Ленинграде в строительное ПТУ и в год, когда Лелька окончила среднюю школу, подруга получила специальность штукатура-маляра и должна была, после окончания ПТУ,  приступить к трудовой деятельности в одном из строительных трестов города.
Лелька передала Ольге Александровне конверт с письмом, пообещала приехать к ней и, весело болтая с подругой, отправилась в путешествие по морю новой, неизведанной жизни.
На клумбе перед университетом пылали розы.
Лелька присела, поднесла руки к цветку и замерла. Она впервые видела эти цветы не на картинке. Их якутский шиповник, который тоже был розой, даже и не ассоциировался с этими благородными цветами. Эти были так красивы! Невозможно было поверить в то, что они живые. А они пахли, это подтверждало их настоящесть. Потрясение!
По коридору университета, перед дверями приемной комиссии на факультете журналистики, прогуливались странного вида юноши, с усталыми томными глазами, негромко обмениваясь репликами, и длинноногие, длинноволосые дивы, с не менее томными и усталыми взорами и повадками бывалых светских львиц.
Лелька тут и растерялась! Она – звезда школы и всего околотка, любимица родителей и всего двора, секретарь школьного комитета комсомола, член бюро райкома ВЛКСМ, наконец, просто умная и красивая девчонка из славной Якутии, казалась «серой мышкой» на фоне этой «золотой молодежи». И что стало с костюмчиком?! Ее миленький, такой оригинальный, с такой любовью и старанием сшитый мамой костюмчик, вдруг показался немыслимым барахлом, захотелось содрать его с себя прямо здесь же, разорвать на куски и выбросить. Это тоже было потрясение, и  удар по самолюбию, да еще какой!
Второй удар она получила, когда в приемной комиссии ее, «талант и надежду школы»,  долго отговаривали подавать документы на факультет журналистики. Ребята со старших курсов, что принимали документы, говорили, что она все равно не поступит, конкурс очень большой,  и хоть аттестат хороший, но она из провинции, а работы, которые она им представила, печатались в маленькой районной газете. Советовали подать документы на филфак.  Она и сама понимала, что ее жалкие опусы не представляют никакой художественной ценности. Она же не будет демонстрировать приемной комиссии рукопись повести, которую начала писать еще в 9 классе. Ее повесть получила очень высокую оценку членов «Литературного кружка», который Оля посещала два года. Кружковцы, в один голос, прочили ей писательскую славу. Самолюбие не позволяло  поступать на филфак. Филфак, в конце концов, есть и в ЯГУ.
Первый экзамен она сдала на тройку, взбеленилась, забрала документы, отбила телеграмму домой. Дословно в телеграмме было написано: «Пролетела, как фанера над Парижем». Мама должна понять.
Поболталась с Люськой по Ленинграду, поплакала, когда ее обокрали в рабочем общежитии, где она жила у подруги под фамилией девочки, уехавшей в отпуск к родителям, дождалась маминого перевода и отправилась к тете Клаве в деревню.
К Ольге Александровне она не поехала, просто не помнила адреса, а звонить в Якутск, чтобы спросить, где она живет,  не стала. Да, и чем, думала Лелька,  может помочь ей эта бабулька – Марина сестра.
Много позже узнала Оля, что сестра Мари была профессором, читала лекции по зарубежной литературе в Ленинградском университете.
После неудачной попытки поступить в Ленинградский университет на факультет журналистики, Лелька приехала в деревню.
Вся деревня шепталась и осуждала молодую пару за то, что они не прятались ни от кого, что средь бела дня шли по улице, взявшись за руки, или обнявшись.  Сколько сплетен приносили кумушки в дом его родителей, сколько небылиц насочиняли! И все же, отец с матерью, каким-то чутьем уловили, что нельзя разлучать детей.
Родители Сергея в деревне прожили всю свою жизнь, где так сильны предрассудки, где всегда процветало  ханжество, где ночью твориться могло все что угодно, но при свете дня, девки тупили глаза, а парни делали вид, что не знакомы с той, которую всю ночь тискали на сеновале.
Можно только догадываться, как нелегко им далось решение не препятствовать этой  любви.
- Медя, медьмедька моя, - шептал Сережка.
- Тябака тметная, - отвечала Лелька.
- Я люблю тебя!
- Я люблю тебя!
- Единственная, -  стонал он.
- Мой звездный принц, - выдыхала она.
Лелька бежит к нему с огромным арбузом, навстречу соседский пятилетний Колька, с соплей до нижней губы:
- Эй, ты, Ферефкин пафтух, - шепелявит сопливый, - дай арбуфика!
- Я те счас дам!
- Арбуфик, арбуфик! Подь ко мне, я тя фпагой проткну, - не угомонится окаянный, налетая на нее с деревянной шпагой.
Через пять минут все трое на задах в огороде уничтожают арбузную мякоть, разделывая ее Колькиным орудием.
- Коляш, что это тебя мать бутыскала все утро? – спрашивает Сергей.
- А я на плоту фа файмищем в офере катался, нога провалилась мефду бревен, чо я дурак на помощь фвать, фдал когда нога фмылитфа, меньфе фтанет, тода и вытащу. А мамка ногу выдернула, да и ну меня драть, - задрав до колена штанину гордо показывает ногу с синеватой, сморщенной от воды и ободранной кожей
Хохочут, валясь на жесткую стерню скошенной травы.

- Я боюсь, Сережа! Я не хочу этого. Это не правильно, плохо, - шепчет Лелька.
- Лель, так надо. Кто тебе внушил, что это плохо? Девочка моя! Это счастье! - изменившимся, взволнованным, севшим голосом, отвечает Сергей, подминая ее под себя, властно, жадно осыпая поцелуями ее зареванные глаза и распухший курносый нос.
Несколько дней она не выходила на улицу, не отвечала на его призывные свисты под окном. Мир рухнул. Грехопадение стало для Лельки настоящей катастрофой. Собралась уезжать домой. К мамочке! Она поможет, поймет, объяснит и защитит. Тетя Клава что-то, по-видимому, подозревала:
- Оля, дочка, что стряслось? Не заболела ли ты? А, может быть, Сережка тебя обманул, может, поддалась парню? Проклянет ведь меня Алексей, если что случится!
- Все нормально, тетя Клава, немного не здоровится. Я сама кого хочешь обману.
Она сотни раз прокручивала в голове то, что произошло. Лучи раннего солнца, встающего из-за реки в то холодное августовское утро, играли на его раскинутых в стороны руках, груди и всем обнаженном теле. Лельку ужаснуло то, что он, после случившегося безмятежно спал, разметавшись, бесстыдно неприкрытый, счастливо улыбающийся. Самец!
А она в это время сидела в углу на поветях, обхватив взлохмаченную голову руками, подобрав под себя ноги, заливаясь горькими слезами. Боже! Как одиноко! Ни одной живой душе не расскажешь! Разве это счастье? Стыд-то, какой! Как же было все хорошо! Ничего не вернуть, он все испортил! Теперь навек на ней несмываемое клеймо.
Он выследил ее, когда она вышла на речку и мыла на мостках посуду.
- Не подходи ко мне, я тебя ударю ножом, - выставила перед собой кухонный ножик и отступила к краю настила.
Сергей настиг ее, когда она уже почти опрокинулась в воду, не удержал, и они полетели в речку.
- Дурочка моя, Медя моя! Агрессор!
- Я уезжаю к маме.
- Тогда: мы уезжаем.
- А ты-то, с какого перепугу?!
- Почему – с перепугу? Я – с радости.
К весне сыграли свадьбу.
Когда Сергей решил жениться в семнадцать лет, и уехать с молодой женой к ней  в Якутию, отец ему сказал:
-  Эх, Сережка, счастливый! Хорошая тебе жена досталась, умная, красивая и добрая.
А Лельке, привезя их на лошади к самолету-кукурузнику, чтобы в Куйбышев отправить, оттуда они должны были лететь в Якутск,  расцеловав ее на прощанье, наказал:
-  Береги его, дочка, он уж больно у нас хороший, выпестованный, жалей его, люби, не заморозь там, на Севере.

Молодые купили билет в Якутск.
Прожили несколько дней, до вылета, у Лелькиного дяди Коли,  который со своей женой, тетей Валей,  жил в небольшой «хрущевке», в пригороде г. Куйбышева.
Две их взрослые дочери, двоюродные Ольгины сестры, Тамара и Лида жили отдельно. Была жива еще мама тети Вали – баба Катя. 
Бабушка  всю зиму болела, едва передвигалась, поэтому жила не в своем маленьком пристрое к дому сына, а у дочери.
  У Тамары было трое уже большеньких детей, муж Костя, Лелькин крёстный – работяга и скряга, каких свет не видывал. По меркам того времени, в семье Тамары был достаток: хорошая работа кладовщицы, уютная трехкомнатная квартира, дача, на которой с ранней весны и до поздней осени вся семья работала, не покладая рук, и отдыхала, без особых затей и излишеств.
А Лидочка, Лелькина крестная, унаследовав от своей мамы, красоту, легкость в общении и в поведении, удачно выйдя замуж за лопуха-инженера и родив двоих детей, запила «горькую», сошла с «кондачка», была лишена родительских прав и выброшена «за борт жизни», как говаривала баба Катя.
Ко времени, когда Лелька  со своим  Сережей, только поженившись, отправились в  путешествие по своему «морю жизни», ее двоюродная сестра Лидочка уже отпутешествовала, и, большую часть существования, валялась за бортом, на дне своего «моря жизни»,  на обочине дороги, которая соединяла город Куйбышев с его городом-спутником Новокуйбышевском.
Баба Катя постоянно что-то шила, вязала, надвязывала и рассказывала молодым свою жизнь и жизнь своих близких: дочери, сына, их детей, всей многочисленной родни и Бога. Юные молодожены, сидели, помогая ей что-то распускать, складывать какие-то лоскутки. Слушали, да посмеивались, да таращили с недоверием глаза, когда было уж совсем неправдоподобно, как им тогда казалось.
Старушке очень полюбился  юный Лелькин избранник. По словам бабы Кати, он был похож на ее мужа, к тому времени, уже покойного.
Дед Стуколов, в молодости, был кудрявый, веселый, работящий, умелец и гармонист, отличался кротостью и беззаветной любовью к своей Катюше. К концу жизни – долговременными запоями, по причине которых, он жил, в последние годы, за печкой, там и спал, положив под голову свой деревянный протез, приобретенный еще в Гражданскую.
Баба Катя называла деда Сергуней. Так же она звала и Ольгиного Сергея. По  словам бабы Кати, кудрявый, застенчивый и влюбленный Сережа, был вылитый ее дед,  в их молодые  годы, еще в «бывалошные» времена, то есть,  до Революции.
-   Из купцов мы, испокон веку в Самаре наша родова в почете была. Семья у Сергуни большая была, он девятым сыном в семье, а после него еще трое. Жили все вместе, дружно, потому и богатство несметное нажили. Благочестивое было семейство. Богобоязненное. Господь и защитил, почитай, все в революцию выжили. Верить надо, тогда, Бог даст, и счастье будет, - так говорила им баба Катя.    
-   Как же защитил, дед-то пьяницей был, Лидочка совсем спилась – это разве защитил?, - спрашивала Лелька.
-  На все воля Божья. Ох-ох-хо,  грехи наши тяжкие. Заповеди Божьи не блюдём, грешим и не каемся, за то и наказывает нас Господь. Что деда касаемо,   то  он уж свое предназначение земное исполнил когда, тогда и пить начал. Он-то, ведь, Сергуня мой, чего только не пережил, да и я вместе с ним: и войны, и разорение, в Гражданскую ноги лишился, а с жизненного круга не сошел, достоинство не растерял. Детей подняли, два дома без ноги отстроил.
А пил…, что ж, пил,… душа у яво тосковала. Он, Сергуня-то, возьмет, бывало, гармонию, меха растянет, запоет, соловьем зальется: «Не для меня текут ручьи, блестят алмазными струями…», поет, а сам слезами обливается.
Да… А, вот Лида-то без благословения божьего живет, во грехе, не венчанные они в супружестве, а это – блуд. 
Господь, деточки, он защищает, всех под свое крыло берет. Живем, в достатке, тепле, у Тамарочки все хорошо. Они с Костей по-божески живут, венчанные. Помню, расписались аккурат на Рождество, в 55-м, а до Крещения не венчают. Костя-то в ту пору темный был, только из дяревни. Вот и давай он Тамарочку смущать и совращать до венчания, уговаривать: «Я, - говорит, - тебе муж законный, какое еще венчание тебе надо. Я ж не отказываюсь венчаться, как можно будет, а сейчас ты уже моя жена после лигистрации, и долг свой супружеский будь любезна сполняй!» Но Тамара у нас – кремень: «Как Бог велит, и маманя наказывает, так и делать буду!» Так до венчания и не поддалась, под венец девицей пошла…
Замолчала баба Катя, пригорюнилась, помолчав, сказала:
-  Не гневите Господа, дети, не ропщите, стройте жизнь по совести, по заповедям Господним, и все у вас будет ладом, об венчании уж речи не веду, где уж вам: комсомольцы, поди.
Беседы велись не только на религиозные темы. Баба Катя, когда молодой муж не слышал, наставляла молодую:
- Я гляжу, на муже майка уж не свежая, ты, как он спать ляжет, состирни, приглядывай за мужем-то. Любовь, Оля, она скоро пройдет, а уважение, да ласка, они, может, и на всю жизнь промеж вас приживутся. Только не спугните, жалейте друг друга, Бог даст, может и сладится.
Когда молодые, на прощанье, гуляли по городу, бродили по бульвару, фотографировались, они случайно зашли в церковный дворик. 
Несмотря на раннюю весну, все, вокруг и в самой церковной ограде, было прибрано, побелено, подкрашено, по бетонным дорожкам чинно прогуливались стаи голубей. Здесь же, вдоль дорожек были установлены скамеечки, рядом с которыми были прикреплены таблички с надписями: «Голубей на территории Храма кормить запрещается».
Они присели на одну из скамеек.
Молча смотрели на редких посетителей Храма, на голубей. Было отчего-то грустно, светло и немного тревожно. Еще не отдавая себе отчета в том, что что-то произошло в них самих, в природе, в дрожащем весеннем воздухе, они осознали, что теперь они – единое.
Много позже поймут и переживут они эти мгновенья не один раз. Но тогда, сидя на скамье в церковном дворике, молодые муж и жена еще были так юны, так наивны и беспечны, что только смутно предполагали, предчувствовали глубину и загадочность той жизни, на пороге которой они стояли.
-  Зайдем в Храм, - сказал Сергей.
В Храме к ним подошла женщина:
-  Сынок, шапку надо снять. Лбы-то перекрестите.
Они неумело перекрестились, спросили у женщины, куда надо поставить свечку, «чтобы на счастье».
-  За здравие, - сказала  она, показав куда.
Из Церкви вышли притихшие и просветленные.
Когда   ехали домой в автобусе, Сергей приобнял ее за плечи:
-  Ну, вот, теперь мы с тобой Леля, не только перед людьми, но и перед Богом – муж и жена.
Дома, со смехом, рассказывала она бабе Кате, как ее Сергуня в Церкви крестился, просил у Бога счастья. Но, баба Катя ничего смешного не усмотрела в этом. Она строго одернула молодую. Спросила, в какой Церкви были, а когда ей объяснили, где она находится, сказала:
-  Это промысел божий, Леля, ведь в этой Церкви тебя крестили, твоих сестру и брата перед отъездом в Якутию. Путь-то был не близкий, как без защиты Божьей в дальнюю дорогу семью везти.  А теперь вот сам Спаситель вас туда и привел, и надоумил зайти. Никогда не смейтесь, не шутите над этим. Господь милостив, но, над верой не смеются. Благословляю вас, дети, будьте счастливы.
…По настоящему венчались они в день своей «серебряной» официальной свадьбы, в старой деревенской церкви. В этот же день они крестили внука.
Стало модным в новое время – обращаться к Богу. Но, Лелька-то с Сергеем знали, что их Господь благословил четверть века назад, просто не было случая и возможности совершить обряд. И баба Катя их благословила.
Летели с пересадкой в Новосибирске. Там надо было билеты с открытой датой зарегистрировать на другой рейс до Якутска, для этого отстоять длинную очередь в транзитную кассу. Здесь-то у них и наметилась первая предпосылка к разводу. Молодой муж наотрез отказался стоять в очереди, сверять списки, справляться у дежурного смены о том, когда их все же отправят в Якутск. Он, положив под голову две свадебные подушки: одна подарок его матери, другая тети Клавы, почитав журнал «Крокодил», купленный им в киоске «Союзпечать», подремывал и ни разу не озаботился по поводу отлета. Это было дико для его молодой жены. У Лельки в семье всем этим занимался папа и никто другой. Она предложила мужу развестись немедленно, он, перевернувшись на другой бок, пробурчал:
- Будешь оформлять билеты, мой оформи в обратную сторону, если не передумаешь.
Подушки до Якутии доехали обе.
Шебутливое Лелькино семейство приняло в свое лоно нового члена сразу и безоговорочно.
Когда летели в Якутск, он всю дорогу молчал, вцепившись в подлокотник кресла до синевы на костяшках рук. То ли высоты боялся, то ли предстоящей встречи с жениной родней. Лелька усмехалась:
-  Боишься! Не трусь, все будет хорошо. Лучше их и нет никого, вот увидишь.
Теща встретила зятя словами:
-  Да моя ж ты, любота! Да какой же ты пригожий, да какой же ты баской! - покорив и расположив его к себе враз и навсегда. 
Сережа работал на кирпичном заводе. Вечерами колол дрова для того, чтобы, уйдя  осенью в армию, оставить запас колотых дров на два года для своей молодой жены, которая должна была в январе родить ему первенца. Лелька канючила:
-  Ну, хватит уже этих дров, пошли в кино или на танцы.
-  Я сам знаю, когда хватит. Еще сто раз мне спасибо скажешь зимой-то. Вот уйду «на фронт», ходи себе и в кино, и на танцы.
Как в воду смотрел! Не сто, а тысячу раз вспомнила «медя» свою «тябаку тметную».
После армии Сергей поработал на заводе два года. Схоронил тестя, умершего внезапно от сердечного приступа.
Смерть эта ошеломила Ольгу. Отец выглядел уставшим. Мама сказала:
-  Надо к врачам, за сердце держишься.
Он отмахнулся, отшутился:
- Немного устал сегодня. Как гужевой транспорт, на себе трубы таскали, отопление запускали в детском садике. Сейчас горячая пора пройдет, и сразу ложусь в стационар. А не то люди осудят, скажут: нашел время болеть, самая работа. Я себе печку вчера перекладывал, а завтра на больничный пойду, как это будет выглядеть.
А в час ночи умер. Инфаркт.
Началось строительство БАМа и Лельке втемяшилось ехать на стройку века. Она разыскала своего школьного приятеля, который работал в обкоме комсомола, и выклянчила у него две путевки в отряд «Якутский комсомолец».
Но, заболел Алешка гепатитом, и она не могла оставить на маму больного ребенка. Решили, что Лелька приедет к мужу сразу, как только сыну станет полегче.
Отряд «Якутский комсомолец» строил участок дороги в Южной Якутии, базировался в Нагорном.
Сергей на Новый год прилетел к семье.
31 декабря к полудню  с мамой и сестрой Таней возвращались из магазина, отстояв очередь за яблоками,  поднимались на крыльцо. Кто-то засвистел сзади.  Лелька сразу  узнала этот свист: только он мог так лихо, по-хулигански свистеть. Хотела обернуться, Таня дернула ее за рукав:
-  Ты что, на каждый свист, как собачка, будешь оборачиваться?
Крикнул:
-  Эй, невесты – вдовы! Жениха встречайте!
Ну, конечно же, это был он! Тябака тметная!
Четвертого января был день рождения сына.
Она поняла, что сегодня Сергей решится на разговор, когда, проснувшись рано утром, почувствовала, что он пристально смотрит ей в лицо, и, не открывая глаз, услышала, как он сказал: «Нам надо поговорить…». Слышно было, как Сергей встал, подошел к кроватке сына, как они гремели рукомойником,  булькали водой, одевались, затопили печь, шушукались и смеялись. Она прислушивалась к их бормотанию, возне и сердце ее тревожно сжималось.
Лелька лежала в постели, слезы текли по ее лицу. Старалась сдерживать дыхание и не хлюпать носом. О чем она плакала? Жалела себя обманутую. Как мог он обмануть ее, как посмел он так притворяться и казаться ей лучшим из людей, будучи, на самом деле, заурядным, пошлым, не очень умным мужиком. А она – то,  дура, отдала ему всю себя, всю молодость. Да что там – молодость, она все детство любила только его, посвящала ему стихи, называла звездным принцем, так радовалась, когда родился их сын, тому, что он, как две капли воды, похож на Сергуню. 
Она вспомнила, как рожала своего мальчика долгих четверо суток. Ее увезли в роддом в Новогоднюю ночь, а родила она  только 4 января.
Муж служил, и, понятия не имел о том, что ее жизнь и жизнь их сына, висела на волоске. Он не знал того, что уже на четвертые сутки, когда была, почти, в бессознательном состоянии, она поняла, из разговоров врачей, о том, что ребенка спасти невозможно, и, надо спасать роженицу, доставать ребенка кусками. Собрав остатки сил, закричала-зашептала, что не надо, она постарается. Тогда старенькая санитарка – горбунья, наклонившись к ней, сказала:
-  Постарайся, доченька, постарайся, мы тебе поможем.
Весь медперсонал, собравшийся на консилиум, выдавил из Лельки ее сыночка полотенцами и простынями. Ребенок был в состоянии клинической смерти, его едва, но, все же, откачали. Откачали и ее. Она так радовалась тому, что ее Сергуня  не огорчится, его не постигнет беда, что он отслужит, вернется, и его встретят жена и сын.
В роддоме она пробыла две недели, и все эти дни расчесывала свалявшийся калтан волос: за четверо суток, пока металась по подушке, намотала. После больницы отец постриг ее, как в детстве «под мальчика».
Когда выписали их с сыном, вечером, выпив на радостях, отец расцеловал дочку и сказал:
-  Ну, что, доченька моя, спасибо тебе за внука! Алексей Сергеевич – тёзка! Завтра же пойду и зарегистрирую.
У Алеши в два месяца обнаружилась грыжа. Соседка баба Тина «загрызла». Она же снимала сглаз с вечно сглаженного болезненного Лелькиного первенца. Мальчик плохо сосал, у Лельки начался мастит. Температура подскочила до сорока. Мама не знала, что делать. Алексей Сергеевич осмотрев грудь, сказал:
-  Плохо дело, дочь, давай-ка, массаж попробуем.
Стал бережно массировать, растирать камфорным маслом, отсасывал, сплевывая в баночку, молоко. Ольга выла от боли.
-  Терпи, не то резать придется.
Грудь размякла, воспаление спало, отец крепко-накрепко перебинтовал ее, чтобы молоко перегорело. Алешку перевели на искусственное вскармливание.
А сейчас Лелька лежала в постели и со стыдом вспоминала, как после сумасшедшей новогодней ночи, с танцами и походом в клуб на елку, они с мужем остались вдвоем, как она миллион раз прошептала ему: «Люблю!», как он ничего не ответил, только молча гладил ее по голове.
Жалел! Конечно, жалел! Он и сейчас ее жалеет. Ничего не говорит об их будущем, молчит о том, что сделал для переезда ее и сына в Нагорный. Да что он может сказать? Она знала, что он не пойдет ни к какому начальству просить комнату в общежитии, он не позаботится о работе для нее и детском садике для сына.
Верно, он встретил другую, которая моложе и беззаботнее?! Она  не будет заставлять его любить Паустовского и читать Мандельштама, не будет требовать от него решительности и мужских поступков, не будет докучать болезнями сына и нехваткой денег.
Слезы текли по лицу, горькие слезы разочарования.
А какие они строили планы на будущее, как мечтали о доме! Года через три он заработает денег, и они построят свой дом, большой просторный, как тот в «Лесной поляне»!
Она вспомнила, как, вдруг, обнаружилось перед его отъездом, что она беременна. Решили – надо делать аборт. Вспомнила свои унижения, долгие стояния в очередях на анализы, потом к гинекологу, страх того, что не возьмут, поэтому надо было вставать в 4 утра и бежать в приемный покой занимать очередь, чтобы попасть в число «счастливец».  Она  попала,  помогла  банка растворимого кофе.
Почему он не остановил ее тогда?
Да потому что он не хочет больше иметь детей! Не хочет он с Лелькой строить свой дом, дура!
Дура, несчастная!
Господи, не зря называют слезы горькими. Они, действительно, горько-соленые, жгучие.
Прислушалась.
Чем они там занялись? Опять катает ребенка на себе. Лучше бы постарался заработать, чтоб катать на машине.
Чем они там бренчат, на кухне? Что-то готовят. Сейчас накормит ребенка чем-нибудь, что ему строго противопоказано, он ведь не вникает ни во что, не слушает ее наставлений, а если и слушает, то ничего не слышит, думает о чём-то своем и все делает по-своему.       
Ольга плакала и думала о своей дальнейшей жизни. Придется, наверное, разводиться, сегодня он решился сказать ей об этом. Она почувствовала сразу, в первый же вечер его приезда, что он что-то важное хочет ей сказать, но не решается, трусит.   Интересно, что он скажет, какие оправдания найдет своему предательству?
Вспомнилось, как она приезжала к нему на БАМ в гости на неделю, как суетливо он провожал ее, когда она уезжала из Нагорного. На прощанье торопливо, будто стесняясь, поцеловал  и ушел не оглянувшись. А сейчас, по-видимому,  он приехал сказать ей, что все кончено, что он больше не любит ее и им надо расстаться.
А что дальше?
А дальше:  пустота, чернота. Вот и все планы.
Она перестала плакать, уставилась горящими глазами на елочную звезду. Елка, будто нарочно,  сверкала и искрилась, весело мигая гирляндами, будто радовалась тому, что хозяин принял такое непростое решение.
Нестерпимо болела голова. Она встала, выпила таблетку и вскоре задремала.
Проснулась неожиданно, почувствовав его взгляд. Он сидел на краю постели, склонившись к ней, гладил ее волосы, разбросанные по подушке. В комнате был полумрак, только таинственно мерцала елочная гирлянда, отсвечивая лицо, спящего в детской кроватке, сына.
Она не могла понять, сразу, сколько времени проспала, не могла вникнуть в смысл слов, которые он ей говорил. А когда поняла, то не поверила своим ушам:
-  Родная моя, Медя моя,  поздравляю тебя с днем рождения сына! Я так устал без вас там, я так хочу все бросить и приехать домой. Я не хочу никаких денег, я хочу еще одного сына… Не молчи, … я так боялся сказать тебе об этом… боялся того, что ты опять упрекнешь меня, …скажешь, что я безвольный, малодушный, что не умею устроиться в жизни, что не думаю о нашем будущем. Прости меня, девочка моя маленькая,  но я такой, и не хочу, да и не могу быть другим…
-   Что за дурацкое слово  вы повторяли и смеялись?
-  Алешка спросил меня, что нарисовано на картинке, прицепленное к трактору, я сказал: плуг, сын. Он теперь трактор называет плугсоном.
…Горькие слезы – это, все же, литературное преувеличение.
Они смеялись и целовались, и слезы на губах были чуть соленые, почти сладкие. Вообще, женщины, в первые дни беременности, очень часто плачут без особой причины. Слава Богу, её глупые слезы не помешали Пете родиться крепеньким, здоровым малышом, практически ничем не болевшим в детстве.
Свою свадебную подушку Сергей распотрошил на детское пуховое одеяло, пока Лелька была в роддоме. Стегал его, сидя на полу, строча на квадраты полотно и набивая пухом, а Алешка носился по комнате, в щенячьем восторге ловя легкие воздушные клубы, которые, как снег укрыли все жилище и отцовские кудри. Все было, как в сказке.
- Судьбовый парень будет, роды легкие. Вес под пять кило, а родила, как выплюнула, - сказала акушерка, принимавшая Петю.
Схватки начались утром. Варвара Ивановна заволновалась, суетливо собирая узелок в роддом.
В «Скорой» Лелька вскрикивала при схватке, а потом начинала хохотать, держась за огромный живот. Вместе с ней ржал и молодой медбрат, везший ее в больницу. Вспоминали наказ молодого папаши. Сергей,  успокаивал тещу, причитающую в дорогу:
- Да у нее ж первые роды были очень тяжелые, с небольшим весом, а сейчас животина-то огромный, как она разродится!
Сказал:
- Не суетись, все будет нормально! Лелька, - обратился к жене, -  чего глазищи-то испуганные? Не боись! Семью главное не опозорь, послед после родов не слопай. У нас в деревне, если корова после отела послед сожрет, бракуют, до следующего не доживает.
На второй день после рождения сына счастливый и хмельной папаша потешал рожениц уже под окном больницы.
Ольга кричит мужу в форточку:
- Глаза, как щелки, носа нет, одни щеки, весь черными волосами обросший! На якута похож!
- А на кого ему еще походить, в Якутии родился! Ты, мать, не тужи, чей бы там бычок не скакал, зато приплод наш будет!
Роженицы сползали с подоконников, хохоча, и забывая на время о болях, разрывах, маститах и других до и после родовых напастях.
- Цыган-то твой – весельчак!
- Не цыган он, русский, с чувашско-мордовской примесью.
- А смуглявый и весь в кудрях, мы думали, что цыганенок.
Дома, знакомиться с дитем собралось все семейство.
Развернули, любовались на богатыря. А тот, задрав ножонки, пустил мощную струю и попал отцу прямо в хохочущий рот.
Таня кричит:
-  Ой! Лель, а пятки-то Сергунины.
- И не только! Верно, Лелька! Мой, урода! Купчище, о трех подбородках! – подмигивая жене, радуется отец.
- Чего ты его уродом-то! Какой он тебе урод, - обижается Ольга.
- Не урод, а урода – красавец, по-польски.
- Так и говори по-русски, а то – урода.
- А чтобы никто не догадался, что он красавец, а не то сглазят!

Папка, папенька.…
Алешка вырос в его бульдозере, а Петька научился читать у него в машине. Первое слово он прочёл, глядя из окна КАМАЗа. Не понял ничего, спросил у папы:
-   Пап, а разве БАМ едят?
-   Да нет, это же железная дорога, с чего ты взял?
-   А вон, там написано: даешь БАМ! – показывает на огромный плакат.
-   Ах, ты, урода! Мой ты грамотей! - обрадовался  папа.
После первого прочитанного слова Петя читал уже все подряд: объявления, обрывки газет, этикетки. Насмешил всех, когда пришел с матерью из магазина и спросил у отца:
- Пап, а ты не знаешь, почему масло любит соленое только один раз?
- !?
- Это он ценник прочитал в магазине «Масло любит. соленое – 1р.», - смеется мама.
На все лето Петькин детский сад закрывался на ремонт, а у старшего – каникулы. Тревожно оставлять ребятишек одних. Петя страшный озорник и непоседа. Отец брал детей с собой на работу, так было спокойней.
Сейчас Сергей частенько хвалится: я со своими пацанами пол-Якутии отстроил, они у меня с пеленок, один  – бульдозерист, другой – КАМАЗист.
Старший сын  называет его: «Отче наш – небожитель». Отец действительно не от мира сего. Дожив до седых волос, остается в душе ребенком. Любит звездное небо, журнал «Вокруг света», варенье из лепестков роз, свою Лельку, родителей и «уродов». И все, и нет больше ничего в этом подлунном мире, что бы его еще волновало. Вот так случилось.
Само по себе все это может быть и ничего, но уж очень он далек от всего обывательского, бытового,  совершенно не приспособлен к реалиям жизни.
В детстве, когда сверстники Пети рассказывали, как им за что-то здорово влетело от отца, он страшно изумлялся: «Как, вообще, может влететь от отца!?»
Его отец никогда ни за что не ругал. Хотя и не хвалил, он мог усмехнуться и поддеть:
-  Ну, урода, ну, умелец! Иди маменьке покажи, - если сын что-то ему демонстрировал, по его мнению, ловко смастеренное.
Если же сын что-то  непотребное творил, например: когда он с балкона обстреливал соседей макаронами, или забросал «неприятеля» яйцами в кухонную форточку, и отцу приходилось принимать меры, он говорил:
-  Ну, урода! Ну, мастер! Иди к матери, она тебе выпишет!
Дрался Петька со своими сверстниками и теми, кто постарше. Малышей и девчонок не трогал. Первая Петина учительница – старая дева, жившая в соседнем подъезде в их доме, при встрече сетовала Ольге Алексеевне:
- Не просто лупит обидчика, а к батарее тащит, чтобы головой постучать!
Ольга недоумевала:
-  Он же у нас, как ягненок! Все время молчит, сопит, сам себе что-то мастерит. А детей, наоборот, жалеет. Каждый день кого-нибудь ведет из детского дома, на смотрины, просит усыновить.
- Да сама удивляюсь! Ребятишки его слушаются беспрекословно. Никогда не слышно, чтобы он голос поднял на кого. Молча налетает и лупит. Но, скажу я Вам, Ольга Алексеевна, у ребенка обостренное чувство справедливости. Лупит в основном ребят пакостников и тех, кто слабых обижает. Я боюсь того, что безнаказанность перерастет в неоправданную агрессию и жестокость.
Родители решили по-своему воспитывать детей. Старшему отец говорил:
- Ты старший в семье, будь смелее, решительней, если кто обижает тебя или брата, дай сдачи.
Ольга видела огромные синие глаза сына, полные слез, и понимала, что сдачи даст за всех младший.
Они не уставали внушать своему отчаянному драчуну то, что он добрый и справедливый. А делать кому-нибудь больно, это не справедливо. Радовало то, что мальчик был совершенно бесстрашен, но в то же время совершенно бескорыстен. Вел домой и кормил всех, кто в этом нуждался: бездомных кошек, собак, интернатчиков, их домашние дети называли «интервентами».  «Интервенты» были настоящим бедствием поселка. Они избивали домашних детей, отбирали у них карманные деньги, вылавливали и издевались, как фантазия подскажет, калечили домашних кошек и собак. На родительских собраниях мамы и папы рассказывали множество жутких историй. Ольга Алексеевна недоуменно молчала. Ее сына никто никогда не обижал, не отбирал  у него денег, не унижал и не издевался над ним. Поначалу Ольга думала, что Петька скрывает. Позже поняла, что эти несчастные «интервенты» мстили тем, кто не хотел видеть в них подобных себе, а Петя дружил со всеми. Он узнавал, что у ребенка мамы вообще нет, ее убил папа, за что отбывает срок, считал это вопиющей несправедливостью и вел приятеля к своим родителям на усыновление.
При этом Петя был очень домашний ребенок.    В детстве мальчик никогда не оставался без родителей. Он просто не мог себе представить, как можно спать в доме, где нет мамы или папы.
И сейчас он вспоминает, как кошмарный сон, два дня, проведенных в пионерском лагере, куда им с братом были куплены путевки. Алеша был в старшем отряде, а Петя в младшем.
Через четыре часа их пребывания на летнем отдыхе, младшего перевели в отряд к брату. Это не принесло положительных результатов: он продолжал выть, орать, царапаться и кусаться, а вечером, когда  понял, что за ним никто не приедет и, что придется ночевать без родителей, он впал в такую истерику, что лагерный врач, вынужден был сделать ему укол, успокоительный.
Но, успокоится он только тогда, когда старшая пионервожатая, на вторые сутки, по мегафону выманит его из леса, прокричав, что за ним приехали родители.
Выглянув из кустов, он увидел маму, идущую по дорожке между деревьев и направляющуюся к директорскому корпусу, за оградой стояла папина машина. Малыш, стремглав, бросился в машину, припал к папенькиной груди. Отец пытался и не мог расцепить руки сына.
Так и выехали на шоссе, когда пришла мама, проведав старшего сына, забрав вещи младшего и написав заявление, что претензий ни к кому не имеет: сын, вися на шее у отца, а мать, плача и ругая себя за глупость. Только, когда Петька увидел, что машина поехала в сторону дома, разжал руки и засмеялся счастливым смехом. Сергей спросил:
-   Сын, ты, наверное,  первый раз смеешься за последние два дня?
-   Нет, я ночью в три часа улыбнулся.
-   Как же ты время-то определил?
-  Мальчишки в Алешкином отряде анекдоты рассказывали, один такой смешной был, я улыбнулся. Зашла воспитательница и сказала, что пора спать, уже три часа ночи.

Первые десять лет семейной жизни Ольги и Сергея – сплошные расставания и встречи.
- Никогда меня не ревнуешь. Разлюбил, наверное.
- Так, коромысла же нет!
- При чем здесь коромысло?
- У нас в деревне, если мужик бабу, заревновал, то коромыслом по двору гоняет. Любит, значит. Чем я тебе любовь-то доказывать  должен, как заревную, без коромысла-то?
Оля училась в строительном техникуме. Потом уже после рождения Пети, поступила в университет на юридический. Когда жена получила образование, начал учиться Сергей.
Если уезжала Ольга Алексеевна,  то телефон не отдыхал. А вот детям жилось вольготнее. Можно было прикинуться больным, и папенька немедля уложит в постель, а вечером, после работы, еще и вкусненько накормит.
В пятом классе музыкальной школы Петю оставили на осень, по аккордеону, не сдал «Ничь яка мисячна». Матери не было, уехала в командировку, отец целыми днями на работе, Алешка на лодке по островам, а Петьке надо было пиликать, готовиться к маминому приезду.
Отец, приехав на обед, заглянул в детскую и увидел как сын, растягивая меха, обливается слезами и, за слезами не видя нот, буровит, что ни попадя. «Ниченька» не поддавалась, ребенок кусал со злости углы инструмента, размазывал слезы и сопли, и начинал все с начала.
- Ну, урода, вижу, что Рубинштейном тебе не быть, а психом – очень даже возможно. Давно бы клавишу сломал, да и дело с концом. Брось! С маменькой сам улажу.
На этом закончилось Петино музыкальное образование.
Только, без Лельки Сергей становился потерянным, ему было просто не интересно жить. Он, как будто замирал, жил по инерции.
С матерью  номера с «болезнями» у ребят не проходили. Школы посещались регулярно, отметки получались хорошие. Зато, когда уезжал папа, семья готовилась к его возвращению, как, к встрече Нового года. Выпускалась стенгазета, выбирались подарки, закупались продукты, выпекались пироги и плюшки, экзальтированная мама рассказывала детям, какой у них необыкновенный, замечательный отец. Много нового и интересного узнали сыновья о своем папеньке в дни ожидания его возвращения домой.
Не зря Алешка  зовет мать «Андерсеном».
«Андерсен» очень волевая женщина. И частенько перегибает палку. Сынов просто бесили ее постулаты:
-  Все, что легко – плохо! А трудное – хорошо!
Где, в какой инструкции она это вычитала?!  Кто писал эти правила?! Почему легкое и приятное  не может быть хорошим?!  Это известно одной только матери. И никакому обсуждению не подлежит.
Папенька смирился, он не пытается сопротивляться явно, хотя всегда молча делает по-своему. Алешка все время спорит с мамой. Петька выбрал тактику отца.

Счастье. Солнце и водная гладь до горизонта. Семья в лодке. Лелька рулит, плывут на Ленские столбы.
Долгий, ослепительный день северного лета.
Жара до 40 градусов в тени. А на Лене хорошо! Брызги летят в лицо, слепит глаза, лодка врезается в волну, ее поднимает на встречном буруне от пролетевшего «Метеора», дети визжат. Малыш вцепился в папину руку, сердце уходит в пятки.  Шумит мотор, рулевой не слышит, что кричит ей Сергей:
-  Лелька, там мель!
Вылетели на отмель посреди реки, лодка забурилась в песчаную косу, срезало шпонку у мотора.
-  Эх, лоцман! Медьмедь неуклюжий!
Теперь целый километр надо тащить лодку по отмели с поднятым мотором, чтобы выбраться на фарватер.
Пассажиры встречного экскурсионного теплохода машут, кричат что-то, хохочут.
Картина, действительно впечатляющая: двое мальчишек и мужик в лодке, которую, как бурлак тащит единственная женщина. Она запретила сыновьям лезть в воду, потому, что на песчаных косах есть провалы, человек может сразу уйти под верхний слой песка и его затянет в воронку, а у Сергея радикулит.
- И, потом, - говорит Ольга, - вы все плохо плаваете.
Она-то выросла на Лене, плавает, как по земле ходит. Еще в детстве переплывала реку до первого острова, а это – километра три.
Алёша с Петей тоже – якутяне, родились и выросли на Лене, но плавают хуже матери.
Она инструктирует их перед каждым выходным: если что-то произойдет, то не паниковать, слушать ее наставления, сохранять уверенность в своих силах, а самое главное, знать, что мама не даст никому утонуть.
Вот они – Ленские столбы! 
Выгружаются на берег. Палатку ставят напротив распадка, потому, что под столбами – опасно, может отвалиться большой кусок скалы и скатиться на палатку, всех передавить. Из «бардачка» достается «бутор»: котлы, посуда, спальники, снасти. Папа с Алешей плывут на свои заветные места рыбачить «на гранку», а Петя с мамой устанавливают палатки, разводят костер, кипятят чай и воду для ухи. Пока они возятся, отец со старшим сыном возвращаются с уловом. Целое ведро окуней надергали, несколько щук. Варят уху, простую. Фирменная тройная уха, якутская, будет вечером, когда поневодят, наловят тугунка, сигов, парочку хатысов.
Первую тоню вытащили с ершами.
Попили чай, отец сказал: пора, пошел тугунок. 
Не успевали заводить невод. За три тони выловили сразу ведер пять.
Ерши идут в котел первыми, в марлевом мешке опускаются в крутой кипяток, варятся минут пять, вылавливаются. Затем запускают «сорную» рыбу, отваривают и вылавливают и ее. А уже после этого варится нельма, осетр, хатыски-стерлядки, вместе со специями.
За ночь, остыв в котле, остатки ухи превратятся в студень, можно мазать на хлеб и есть, как бутерброд.
Тугунок уже тоже готов. Его солят и едят через час, а Лелька – через минут десять. Сергей  кричит:
-  Прекрати, людоедочка из племени «ням-ням»! Они же еще живые, вон хвостом по губам плещут.
Ольга смеется:
-  Буду я ждать, когда они раскиснут!
После ужина мальчишки возятся в палатке, укладываются на ночлег.
Далеко по реке разливается Лелькин вопль любви:
Ясные, светлые глаза
Вижу я в сиянье дня!
Не кори меня,
Где веселье – там слеза…
Утром, рано, поднимаются по распадку и уходят в тайгу. В шесть утра солнце уже жарит напропалую, ночи-то белые.  Куда ни кинь взгляд – голубичник.  К обеду родители набирают по ведру, мальчишки по бидончику, больше едят.
Часам к двенадцати начитает нестерпимо палить. На мокрое от пота тело садятся тучи  гнуса. Не помогает даже Лелькина чудо-мазь, которую она готовит из смеси растительного масла и ванилина. Первые два – три часа, пока одежда не пропитается потом, запах смеси отпугивает мелкую нечисть, а потом надо уже переодеваться. Приходится спускаться к стоянке. На берегу мошкару легким бризом разносит над рекой.
О, какое блаженство! Из воды не хочется выходить, дети барахтаются до тех пор, пока мама, искупавшись и отдохнув, не сварит обед.
Каша с тушенкой, чай со сгущенным молоком, с бутербродами из остатков ухи – ничего вкуснее мальчишки не ели никогда, только в их счастливом якутском детстве.
Ленские столбы не казались им тогда чем-то необыкновенным. Все детство дети провели рядом с ними. Каждую неделю летом, выезжая на отдых и рыбалку, переправляясь на противоположный берег, пройдя больше сотни километров против течения, останавливались под столбами. 
Это потом, когда строили дом маминой мечты, им привезли кассету, заснятую с самолета, вот тогда увидели, какая, все же, это красота!

Каждые три года ездили в отпуск в родные места, возили детей на родину предков. Однажды угодили, приехала Ольга с семьей и Крестная Алексея Сергеевича из Хабаровска. Решили съездить на ее родину. Крестная хотела попрощаться с родным селом, поклониться дорогим могилам.
Сергей повез их на стареньком  отцовом «запорожце», это километрах в десяти от деревни, где сейчас живет тетя  Клава и его родители.
Орехов в тот год уродилось полно. На обратном пути завернули в орешник, набрали полный багажник.
После поездки, Сергей с Алешкой ночевали у родителей, а Крестная, тетя Клава и Ольга всю ночь просидели в полутемной избе на хуторе и проговорили.
Петя,  намаявшись за день, набегавшись по орешнику, накричавшись и нарадовавшись полному кузовку, напился чаю с пирогами и заснул.
Проснулся ночью, лежал на печке и вслушивался в разговор.
Мама горячилась, видимо шел давний спор между нею и бабой Клавой. Он плохо понимал,  о чем идет речь. Услышал, как мама сказала:
-  Папа был горячим, вспыльчивым человеком, но он был справедлив. Что-то его гнало по этой жизни, он всегда искал лучшей доли и не находил ее. Но, мы все дети очень любили его, для меня он был вообще идеалом мужчины. Был ответственным человеком. У отца получалась любая работа. И ещё папа никого не боялся: ни власти, ни людской молвы. Мне кажется, что он всегда был прав. Хотя бывало, он признавал свою неправоту, но не боялся покаяться и просить прощения. Он рано сгорел, умер от разрыва сердца. Это у нас, наверное, по родове идет, наследственное. У меня вообще, плохая наследственность. Родители рано ушли из жизни. Наверное, и мне век короткий уготован. Тоже все через сердце, с надрывом, как отец.
Петя не расслышал, что отвечали маме старые женщины. Да, если бы и расслышал, вряд ли понял бы что-то.
Он просто горько-горько заплакал.
Такая тоска вползла в его маленькое трепещущее сердечко!
Малыш представил, как  мама «уходит из жизни». Он не знал, как это бывает, просто увидел, что она идет по петляющей в хлебах дороге, далеко-далеко к горизонту, туда,  где и жизни уже нет. Он бежит за мамой, кричит, но она не слышит его, или не хочет услышать, не оборачивается, удаляясь, все дальше. Сумрак стремительно накрывает все вокруг. Вот уже мамы почти не видно, только темный силуэт маячит где-то далеко впереди, превращаясь в маленькую точку. Он представил, что и братец, и папенька будут искать и ждать маму, но ее не будет с ними, не будет нигде и никогда. Слезы, горячие, жгучие расползлись по лицу, щеки и подбородок саднило. Он вытирал лицо уголком лоскутного одеяла, старался сдерживать, таить всхлипы и дыхание. Закусывал уголок одеяльца, и сам не заметил, как откусил его.
Мама, видимо, что-то почувствовав, поднялась на припечек,  поправила одеяло на нем, подоткнула его со всех сторон. «Живая! Мамочка моя, дружочек, миленькая моя!», - он поймал ее руку, прижался к ней горячей щекой, вдыхал и не мог надышаться родным запахом. Мама гладила его вихры, склонилась и с тревогой вглядывалась в сумрак, пытаясь что-нибудь разглядеть. Потом вернулась к женщинам и разговорам. А он еще долго лежал,  не смыкая глаз, то, принимаясь плакать, то, успокаивая себя тем, что мама здесь, никуда не уйдет, что она просто пугает бабу Клаву и Крестную, не может у нее сердце разорваться.
Много лет прошло с той поры. Когда  Пете плохо и смутно, дела не ладятся, обида накроет, тогда накатывает на него та же тоска. В пелене слез он видит удаляющуюся фигурку мамы в хлебах, на, уходящей к горизонту, дороге, и спрашивает себя: возможно ли, вообще, быть человеку счастливым, если он знает, что мама, когда-нибудь, уйдет навсегда?
Когда-нибудь мама уйдет навсегда…
Какие слова ей сказать сейчас? Есть ли в природе они?
Подойти, обнять, вдохнуть родной запах, уткнуться в шею, как в детстве. Маменька моя!  Голубка моя, сизокрылая…
И слов-то своих нет. Это все мамины слова. Шептала она их над гробом бабушки.
 
Лена в тот год рано освободилась ото льда, уже 20 мая пошли первые баржи.
К концу мая лиственница покрылась молодой изумрудной хвоей, а тальник трепетал длинными сизоватыми листочками.
Младшего Лелькиного братишку проводили в армию 10 мая. Средний еще не демобилизовался, его ждали со дня на день. Проводив «поскребыша» Варвара Ивановна слегла. Она с января ждала очередь, чтобы лечь подлечиться в стационар, но не было мест.
- Ложем только «острых» больных. Ваша мама пенсионерка, может лечиться дома. Ухаживайте за ней, мы закрепим медсестру, - сказала главврач Ольге.
- У нее давление за 200 держится уже больше полугода.
- Знаем, она – хроник. Как появится место, сразу положим.
Приходящая медсестра, маленькая, худенькая девочка-якутка, только что окончившая медицинское училище, пыталась поставить внутривенный укол.
- Не мучайся, доченька, и меня не мучай, нет у меня вен совсем. Ты ж вчера мне обе руки разворотила, так и не попала. Ладно, милок, оставь таблеточки и иди с Богом.
Варвара Ивановна дождалась среднего сына из армии, он приехал 26 мая. Собрались все дети с семьями. Мать вышла к столу, села с детьми.
- Ну вот, мои золотые, все в сборе, только Андрейка в армии. Берегите друг друга, не бросайте. Оля, Таня, Сережа, жалейте младших, не отпускайте от себя.
31 мая стоял по-настоящему летний, жаркий ослепительный день.
Таня, на седьмом месяце беременности третьим ребенком, пришла на работу к сестре:
- Лель, маме место дали в больнице, завтра должны положить. Она попросила брата увезти ее сегодня, говорит, что до завтра может не дожить. Звони в больницу, узнай, как там.
В приемном покое никто не брал трубку. Позвонили брату, он жил рядом с больницей.
- Мамы больше нет.
Лелька не помнит, как она бежала в белом костюмчике куда-то, споткнулась, упала, на юбке остался зеленый след от свежей травы. Где была Таня, она не знает. Сергей поймал жену на улице, завел, уложил в постель. Принес стакан водки, Лелька выпила его залпом, как воду, и отрубилась.
После смерти матери Лелька ненавидит весну.

Варваре Ивановне досталась нелегкая судьба. Но, никогда при этом, она не была озабоченной  или унывающей. Легко она несла свой крест, легко сходилась с людьми, растила своих пятерых детей, уживалась с деспотом – мужем. 
Высокая, полноватая, вернее было бы сказать: статная.
Внуки Варвары Ивановны в детстве были уверены в том, что бабушка родила всех: маму, папу, тетю Таню, дядек и деда в придачу. Такая она им казалась могучая и «плодородная». Алешка маленький, когда приехали в гости в деревню, к родителям отца,  говорил:
-  Все-то ты, папенька, нас обманываешь. Как могла такая худенькая, маленькая бабулька родить такого лба, – имелась в виду деревенская бабушка, которую внуки звали и зовут сейчас, уже взрослыми мужиками, бабулей, –  тебя тоже бабушка родила, а нас с братцем – бабулька.
Варвара Ивановна все умела, что, по ее мнению, было ей нужно, а чего не умела, тому научил муж.
Дети часто подсмеивались над своей матерью:
-  Мама у нас единственный не читающий член семьи, - имелось в виду то, что она не читает серьезной литературы. 
-  Господи, мама, ты не умеешь ездить на велосипеде, не умеешь даже плавать.  На что она, смеясь, отвечала:
-  Лишь бы вы умели, а я уж обойдусь.
Мать успевала печь пироги, шить детям одежду, вязать крючком скатерти и салфетки, два раза в году белить квартиру: к Новому году и к Пасхе, работать на двух, как минимум, работах, быть в курсе всех детских дел, умудрялась никогда ни с кем не ссориться. Она учила детей, а потом и внуков играть в шашки, а еще и «в поддавки», читала им сказки, разучивала стишки, всякие забавные считалки: «Майне, кляйне, поросенок, вдоль по штрассе пробежал…». Когда белила квартиру, работала во дворе, в поле ли, всегда пела, а дети помогали и подпевали:
Да, ох, какою я была!
Я лед колола, да плыла!
Да, ох, какой залётка был!
Он лед колол да следом плыл!
Ой! Да! Ди –  да –ди – да – да!
Ди-да! Ди-да! Да! Да! Да!
Она виртуозно играла рукой любую мелодию. Рука ее, легкая, звонкая порхала по столу, отстукивая дробь кончиками пальцев и запястьем,  переворачиваясь тыльной стороной, барабаня костяшками. Никто в семье не мог подражать этой её игре. Она весело хохотала, подзадоривала.
Внук  Алеша маленький не выговаривал две буквы «л» и «р», вместо них он произносил букву «в». Бабушка его поддразнивала, напевая ему такую абракадабру:
- В угву стоява вошадь и жевава квок совомы, - отстукивая ритм рукой.
Алексей Сергеевич сопел, ворчал:
-  Да хватит, уже, дуриться-то, как ребенок, право слово.

Родом Варвара  была с Урала, из Челябинска.
Ее мать, Марфа Ивановна, происходила из купеческого сословия.
Купцы Греховы, Масловы были предками Марфы Ивановны. Первого мужа Марфа схоронила в Гражданскую. На чьей стороне он воевал,  никто не знает.
У Ольги сохранилась старинная фотография. На ней стоит молодая высокая полноватая женщина в длинном платье, волосы зачёсаны назад и собраны в тугой тяжелый узел.  Строгий смелый взгляд, полные губы, тонкий нос с небольшой горбинкой. Чувствуется порода.  Марфа стоит рядом с молодым офицером царской армии – своим первым мужем Григорием Фёдоровичем. Фото 14-го года, во время первой империалистической.
Второй муж Марфы Ивановны, Варин отец, Иван Ефимович был из пролетариев, коммунист, работал председателем райисполкома. 
Наверное, очень любил свою жену.  Потому, что, когда товарищи по партии укоряли его тем, что в доме везде иконы и лампады: «Надо бы жену-то от религии отваживать», - Иван Ефимович отвечал: «У неё свой Бог, а у меня – свой. Одно другому не мешает».
Он  погиб в 34-м, в ту пору, его дочке Вареньке было, всего пять лет, а сыну Васе – девять.
Марфа Ивановна рассказывала Варе, когда та подросла, о том, что «отец погиб из-за вредителей». Якобы, комиссия принимала дом, а вредители подпилили леса, вся комиссия разбилась.
Это не очень правдоподобная легенда. В 34-м председатели райисполкомов чаще погибали по другим причинам. Не зря  Марфа Ивановна, после гибели мужа,  сразу же выехала на несколько лет в деревню, где она не жила никогда. Вся ее многочисленная семья и родня жили в городе испокон веку.
В деревне у нее некогда жила только одна тетушка, дева-вековуха, крестная мать Марфы. В родне эту тетку Лукерью считали чудачкой. Больно уж богомольна и не корыстна была. Все святые праздники справляла, Богу молилась усердно и истово. Жизнь свою Лукерья Никитична прожила девицей, отдав всю свою нерастраченную любовь Господу и крестнице Марфиньке. С раннего детства она возила племянницу по святым местам да монастырям, учила постам и молитвам. Почитала Лукерья всех святых, от Николая-угодника до преподобного Саввы Сторожевского и великомученицы Варвары, поклоны била за всех грешников и праведников своей многочисленной родни. 
Частенько поминали Лукерью те, за кого радела она перед Господом. Кто попроще, да побезгрешней, вспоминал с умилением, смахивая слезы, а кто похитрее, да поприжиместей – с усмешкой: «Наша Луша всю жизнь чужие грехи отмаливала, всем святым поклонялась, а смерть в нищете встретила. Вот «просаввилась», да «проварварилась» - на тот свет с голым задом-то и  отправилась. Только и добра, что дом старый, дедовский еще дореволюционной постройки, который Марфиньке  отписан».
В этот дом своей крестной и привозила Марфа Ивановна семью в лихую годину.
В 34-м году уехал из Челябинска в Куйбышев и старший сын Марфы Ивановны, Николай,  оставив на мать молодую жену и сына. В Челябинск он больше не вернулся.
Марфа Ивановна возвратилась в город уже после того, как вновь вышла замуж за престарелого  вдовца и сменила фамилию.
Вдовец работал на кондитерской фабрике. Варя часто вспоминала, как он уговаривал ее называть его тятей. Варенька никак не соглашалась. «Вот,  брат мой,  Вася, тот сразу же назвал нового отца тятей, а я так и не смогла. Бывало, придет он с работы, разувается, портянки разматывает, а из них коржики летят, пряники. Все мне сулил, если тятей назову. А я, как заколодило, не могу и все тут! Так Васька все пряники и лопал», - смеется Варвара Ивановна.
Муж умер от старости перед войной. Марфа Ивановна опять осталась вдовой,  одна с двумя детьми на руках, да еще сноха с внуком.
Вася бросил школу и связался с «урками». Ему шел семнадцатый год. Мать была не в силах,  что-либо сделать. Умолила сына устроиться на завод. Когда началась война, Василий работал на ЧТЗ слесарем. Дружки его не оставляли в покое. Мать опять вынуждена была стронуться с места, повезла всю семью снова в деревню, спасать сына от колонии.
От колонии Марфа Ивановна сына спасла, а от фронта не спасешь. Уволившись с завода, Василий потерял «броню» и ушел на войну.
Длинный состав с призывниками. Стон стоит на перроне. Кажется весь город здесь, провожают на фронт молодых танкистов. Варя слышит голос Васи: «Маманя, мне страшно,  боюсь я! Прощайте, маманя! Прощай, Варюха!».
Вася пропал без вести. Наверное,  сгорел в танке. С фронта от него пришло всего одно письмо, но его Варя не прочла.
Она в это время строила Магнитогорск. Была уже не Варварой Ивановной Коровиной, а Галиной Давыдовной Гуревич. Галей, девочкой из еврейской семьи, которая жила по соседству. Галя была на два года старше Вари,  и ее обязали записаться в ФЗУ, для строительства Магнитогорска. Называлось это трудовой мобилизацией.  Родители Гали,  уговорили Марфу Ивановну, да и сама Варенька, услышав, что Гуревичи заплатят деньги и дадут три каравая хлеба, с радостью согласилась под чужим именем ехать в Магнитогорск.
Слабенькая, младше всех в отряде, Варя сразу же заболела малярией. Их, тех, кто послабже и больных, не стали водить  на стройку, а направили в овощехранилище на переборку морковки и картошки.
Собравшись в кружок, договорились пять девчонок бежать.
Убежали из овощехранилища, в казарме была охрана.
Шли ночью, днем спали в стогах. У Вари уже дня три нарывал ноготь на ноге. Она не смогла идти, девчонкам пришлось зайти в село, там их и взяли.
Ноготь болел всю жизнь, вернее, то, что от него осталось.
В детстве, все пятеро они сгрудились вокруг мамы. Варвара Ивановна им что-то читала. Наверное, из географии. Каждому надо было или обнять маму, или просто прислониться к ней, или взять за руку. Маленький братик Андрей прозевал все места и лез на колени, соскользнул и топтался на маминой ноге, на ее больном пальце. В это время она читала слово «сахалинские». Хотела крикнуть Андрею, что ей больно, чтобы слез с ноги, но вместо этого, громко, надрывно закричала: «са-ха-лин-ские-е-е!». С тех пор в семье, когда у кого-то что-нибудь резко заболевало, кричали: О! «сахалинские!».
Девчонок выдала жена председателя сельсовета. Они зашли к ней попросить поесть. Хотели оставить в деревне Варю –  у той был жар, она совсем не могла идти.
Куда дели остальных, неизвестно, а ее,  сначала положили в больницу, подлечили, а потом вывезли куда-то в поле, там стоял лагерь, загнали туда без суда и следствия. Почему никто ее не вызывал, не допрашивал, Варя так и не узнает.
Она сидела в лагере с хорошей доброй женщиной, спекулянткой, тетей Ниной. Тетя Нина ее и научила, как убежать. «Называй меня мамой. Подойдем к конвойному, я буду с ним разговаривать, он тебя выпустит, пойдешь до станции, километров семь, там сядешь на «500-веселый», ехай до Челябинска. Снимут, жди следующего, на другие поезда не садись». Когда подошли к конвойному, тетя Нина стала ему что-то объяснять, Варя стояла в стороне, до нее доносились обрывки разговора: «Надо…, дочка моя…, куда она денется без меня…, я уплачу…»
Так Варя смогла уйти из этого странного лагеря.
Измученная, отощавшая, появилась Варвара в Челябинске у своей двоюродной сестры. Сестра была уже пожилой женщиной, по Вариным представлениям. Младшему ее, Вовке,  было,  лет пять. Это он и выпалил, едва Варя переступила порог: «А твоя мама уже умерла». Девочка упала без сознания.
С четырнадцати лет Варвара Ивановна осталась круглой сиротой.
До конца войны работала на ЧТЗ, обитала у сестер двоюродных, решала их детям задачки за обмылок или за кусок хлеба. Хлебные карточки у нее постоянно воровали. На заводе прямо в цехе спала после смены. Мастер – старичок Филаретыч, жалел их – подростков. Даст ключ от кабинета: «Иди,  поспи чуток. Я постою». Ее на заводе прозвали «Варька – грязная», потому, что вечно у нее не было мыла, не было дома, где она могла бы отмыться.
После войны поехала из Челябинска в Куйбышев к родному брату, который был ее на 22 года старше,  и которого она едва помнила. Ехала она к нему больше месяца, все на том же приснопамятном «500-веселом». Снимут с поезда, она пойдет к людям помочь, чем-нибудь, чтобы накормили. Подхарчится – дальше поехала. Была осень, картошку копали, помощники были нужны.
Однажды сняли ночью на полустанке.
Стоит один барак в чистом поле. Зашла в коридор, там печка топится, тепло, темно. Слышно, разговаривают по-татарски. Не стала стучаться в двери. Привалилась к печке и задремала. Проснулась оттого, что кто-то провел рукой по лицу и плечу. Такая жуть охватила!  Уже до утра не заснула и не присела, а простояла за печкой, прислонившись к теплу, чувствуя рядом притаившегося кого-то, крестясь и несчетно читая «Отче наш» и «Живые помощи».
Чуть забрезжило в дверные щели, выскользнула и пошла в сторону станции. По дороге зашла в село, видит: семья картошку копает, у всех уж выкопана, а эти все возятся. Напросилась помочь. Неделю у них пожила, отдохнула, картошки ей насушили мешочек в дорогу, сухарей, дали пиджачишко старенький и тапочки, ее-то совсем развалились.
Варя, доехав до Куйбышева, вышла на перрон и стала спрашивать, как ей добраться до станции Кряж. «И-и-и, милая, тебе еще ехать надо дальше, ты рано сошла», - ответила ей тетка с бидонами. Сердце так и упало: «Опять ехать, еще дальше, не могу больше, не хочу!». Села и расплакалась. Подошли женщины, стали успокаивать. Одна повела, посадила на поезд, объяснила, как доехать.
Брат Вари Николай Григорьевич работал личным шофером у известного авиаконструктора, на эвакуированном из Москвы в Куйбышев авиационном заводе. Дома бывал редко. Когда Варя приехала, он был в отъезде. Ее встретили  теща Николая, баба Катя,  и девчонки, Варины племянницы, Тамарочка и Лидочка. Разглядывали тощую, грязную гостью. Потом, баба Катя сказала: «Ну-ка, пошли в баню». Завела,  приказала все с себя снять и сжечь. Вымыла девочку, дала белье переодеться и повела в дом.
Дом показался Варе хоромами. Комнаты были красиво убраны, стол ломился от угощенья.
Долго Варя не могла привыкнуть к тому, что есть и мыться  можно каждый день и сколько захочешь.
Жена Николая, Валентина тоже работала шофером. Весь дом был на бабе Кате. Она доила коров, ухаживала за огородом, присматривала за внучками.
Варю определили: возить и продавать молоко на базаре. Стеснялась, но деваться некуда – терпела.
Баба Катя учила внучек и  сестру зятя вязать, шить и вышивать.
- Ноне девки неумехи пошли. По ранешним-то временам и взамуж никто не возьмет, коли приданое не припасено или на смотринах невеста опростоволосится и нитку в иголку не вденет. Да и то, кому вас вразумлять, да учить. Вон оне – родители ваши, дома-то не живут.
Николай, приехав из командировки, всплакнул, погладил по голове и забыл про сестру.
А невестка Валентина решила выдать ее замуж. Стала приглядывать жениха. Нужен был мужик деловой, крученый и свой.
Приглядела. Правда, освободился всего год назад, ну да, кто сейчас не сидит. А что старше на 15 лет: стерпится, слюбится, зато шофер, хлеб возит, всегда с зерном будете.
Варя выбрала момент, когда Николай был дома,  и сказала ему, что замуж не пойдет. «Да, кто ж тебя гонит?» Узнав, что жена задумала выдать сестру за уголовника на 15 лет старше, пришел в такую ярость, которую в нем никогда не подозревали.
Варя попросила его помочь получить паспорт. Ее метрика осталась у Гали Гуревич, а Галина –  в трудармии. Брат увез начальнику паспортного стола отрез «бостона» и справил сестре паспорт, только день рождения спутал. Да это ведь не беда. Варя украдкой отвезла документы в ремесленное училище при ГПЗ. Осенью ей дали общежитие, и она стала учиться на токаря. Было это в 47-м году.
 
Когда началась «перестройка», Ольга решила, что, теперь, сможет осуществить свою давнюю мечту, мечту своих родителей – зажить собственным домом.
Она решила, что дом этот должен стоять на берегу речушки. Где-нибудь недалеко от тех мест, где родились и прожили свою жизнь ее дед и бабка, ее отец, тетя Клава, где родились и сейчас живут родители мужа, где он сам родился,  и где она его впервые увидела. Там, где осталась та зимняя ночь под звездным небом, когда их с Сергеем везли из больницы. Там где, и сейчас стоит за «мезинским» огородом, на пол пути от его дома до «тетиклавиного»   хутора, та вековая ветла,  под которой  они впервые поцеловались.

Бабушка Ольги, Устинья Перфильевна родилась в конце 19 века, в старинном русском селе, которое раскинулось на берегу быстрой речки Кондурча. Село так и называется: Крепость Кондурча.
Ольга очень хорошо представляет себе  свою бабку Устинью, молодую крестьянку, с пушистой косой, которую она, уже год,  как заплетает в две косы, укладывает «корзиночкой» и прячет под белый платок. Ладная, сбитая фигурка, в легком холстиковом платье, в передничке, такие передники называют в этих краях, почему-то, запонами.
Красное лето. Первое лето ее замужества, взрослой жизни. Устёнка осенью прошлого года стала женой. Устинькой, голубушкой сизокрылой называет ее муж. Он жалеет свою птаху, бережет ее.
«Сырая» еще, только  родила первенца Николашу, но на покос, в первый день после Петрова дня,  вышла. Уж больно праздник большой – начало сенокосной страды. Все село, и стар, и млад,  в лугах. 
Двенадцать счастливых лет пробыла Устинья замужем. За эти годы родила пятерых детей.  А счастливое замужество, потому что в семью хорошую попала, в крепкую, работящую казацкую родову. Муж, Сергей Никифорович,  без памяти ее любит. Красивый, видный, сдержанный не по-деревенски, лишних слов не любит, он вовсе не похож на крестьянского мужика.
На атаманском круге решали,  кого отправить закупать для артели инвентарь. Первым крикнули Сергея, да еще двоих казаков постарше. И съездили, и закупили. Ездили куда-то за границу, привезли заморские, диковинные приспособления для обработки земли, веялку для зерна. Все это хозяйство поручили Сергею, он собирал агрегаты, следил за ними и ремонтировал.  Семья жила размеренной, деревенской жизнью. Дом, задами выходил на речку. Просторные амбары и гумна, конюшни и риги – все было ухоженным и отлаженным. Веками установленный порядок был незыблем.  Жили не бедно. Работали от зари до зари. В доме царила любовь.
Лелька вывела формулу, суть которой сводится к тому, что, если в семье красивые дети, то родители любят друг друга. В семье деда и бабушки   родились четыре  сына и одна дочка, Клава. Сейчас Клаве под 90. Возраст придал чертам завершенность. Прекрасны глаза и всё выражение лица этой уже глубоко пожилой женщины.
С портрета на Лельку смотрит молодая Клава. Здесь ей лет тридцать.  Она не писаная красавица, но невозможно оторвать глаз от слегка нахмуренных бровей, застенчивого и одновременно строгого взгляда, чуть из-подо лба. Смотришь и понимаешь, что родители Клавы очень любили друг друга.

Летний предзакатный вечер, духота, ни ветерочка. 
В большом, ухоженном доме прохладно. В «передней» половине дома, на, отскобленном до желтизны,  полу расстелены тюфяки, покрытые чистым холстом. Дети во дворе, им приказано не шуметь, не заходить в избу. Бабка-повитуха склонилась над Устинькой, что-то шепчет, тихо переговаривается с девочкой лет 12, сестрой Устиньи, Таней. Таня – крестная мать Клавы. 
Все дети, внуки и правнуки Устиньки будут звать Таню Крестной.
Таня проживет долгую жизнь, изъездит всю Россию вдоль и поперек, переживет всех своих детей и племянников, кроме Клавы. 
Умрет Татьяна Перфильевна в Хабаровске, у младшей внучки, в возрасте 98 лет.
А сейчас, она помогает бабушке, таскает подогретую воду, доливает ее в большую лохань, льет на руки повитухе. Время от времени склоняется к Устиньке, собирает ей пот со лба, быстро-быстро целует ей лицо, гладит по голове, теребит растрепавшуюся косу. Она не знает, чем помочь любимой сестре еще, как ей облегчить страдания.
Родился младший сын Устиньи Перфильевны и Сергея Никифоровича, Алёша, Олин отец.
Через два месяца, от крупозного воспаления легких, умрет Сергей Никифорович, в три дня, выпив кружку холодного молока на жатве. «Сгорел, как свечечка», - рассказывает Лельке тетя Клава, - «умирал на руках моих, перед смертью сказал: Кланюшка, доченька родная, одна ты помощница мамке остаешься… Берегите ее, голубку мою сизокрылую, жалейте, и меня не забывайте,… простите за то, что на сиротство обрекаю, не поминайте лихом…». Клаве в ту пору было пять лет.
Устинья Перфильевна останется с пятью детьми на руках, старшему – едва исполнилось 11, а младший – двухмесячный.
До смерти Сергея Никифоровича, Устинья не знала лиха. Все вихри начала века пронеслись стороной от семьи: войны и революции, глады и моры.  Все потрясения достались на её долю, когда в двадцать восемь лет,  она осталась многодетной вдовой, тут-то и  хлебнула горя сполна.
Уговорил ее Иван, брат старший, выйти за соседа Андрея – вдовца с двумя девчонками, Енькой и Надькой, на руках. Хороший, смирный мужик. «Видно, овдовев, не смог с собой совладать, - говорит Клава, -  пил сильно».
Всего полгода прожили вместе, а успела Устинья «понести». После уж, когда выгнала пьяницу, родила еще одного сына. Назвала Сергеем, Сергеем Сергеевичем. Енька с Надькой так и жили в новой семье, пока не умер их отец от пьянки, девчонок забрали в семьи материна родня.
Помогали поднимать детей родственники Устиньи. Золовки Устиньи Перфильевны и её деверя сочувствовали жене умершего брата, всегда относились к ней и племянникам по-доброму, но, с помощью, особенно, не распинались.
-  Не хочешь нажить себе врага, Оля, не лезь, с добром,  к людям, - говорит тетя Клава племяннице. Я вот тебе расскажу. Были у меня два дяди: дядя Ваня  – мамин брат, и дядя Ваня – брат отца. Иван Перфильевич был добрейшей души человек, только горячий, вспыльчивый, все криком, горлом доказывал свою правоту.  Когда мама овдовела, он нам помогал. Хлеба, меду принесет, на Пасху всегда христосоваться приходил, торбу, бывало, принесет гостинцев. Всех одарит, угостит, но и тумаков надает, накричит, с мамой рассорится, дверью хлопнет, улетит, как ураган.
Дядя Иван Никифорович ласковый, божий человек: «Устюшка, голубушка, как тебе трудно с робятками-то, милая. Нате, вот вам, головку сахарку, детушки, кровинушки». Всех обласкает, по головам погладит, приголубит, уйдет, а я его еще год поджидаю, тоскую. Завижу, бывало, издалека, бегу навстречу. И по сию пору только добром его вспоминаю, всю жизнь помню его ласковые руки, по голове меня гладившие, его бороду, взгляд добрый-предобрый. Ивана Перфильевича тоже вспоминаю, но не люблю. А ведь, если бы не Иван-то  Перфильевич, нам бы не выжить, мама  нас всех, поди, по людям раздала бы. Вот как человек устроен, Леля… столько добра сделал, а в душе след тяжелый оставил.
- Но, Иван Никифорович тоже ведь добро делал, поддерживал словом, приветом.
-  Вот и ты старайся таким добром людей обогреть. Торбу-то с гостинцами мы быстро забывали, а тумаки, да обиды  всю жизнь на сердце лежат. Отец твой, Алексей Сергеевич, в «плехановщину» пошел. Не мог он без меня жить с самого рождения и до смертного своего часа, а уж обид я от него натерпелась, Господи, ты,  Боже, мой! Начну, бывало,  ему наставления давать – вспыхнет,  закипит, накричит. «Иди, - говорю, - остынь». Выйду, а он на завалинке сидит, курит, едва слезы сдерживает: «Прости, сестра». А уж рану нанес в самое сердце. Тяжелый был человек, царствие ему небесное, прости его Господи!

Осень, грязь непролазная. По селу идет отряд «комитета бедноты». Устёнка, с товаркой своей, Манькой – солдаткой, и три мужика.  Они заходят в избу, восемь пар детских глаз рассматривают их из-за занавески с полатей. Мужик Мясников выдвигается вперед, объявляет хозяйке, что избу надо к завтрему ослобонить. Баба вскрикивает и валится на сундук, завывая и подвизгивая: «Да куды ж мы выселимся? Ироды! Куды я, на зиму глядя, робят-то дену?»
- Да хоть в баню переселяйтесь, пока. Нешто мы нелюди? Там видно будет.
- Василий, - говорит Устинья, -  как же она в бане зимой, с таким-то кагалом?
- Нишкни, заступница! Я, што ль, ее в списки вносил, я предписание сполняю.
Выходят из избы молча, поеживаясь. Устинья, отогнув занавеску, потрепала младшего по вихрам, шепнула: «Беги к нам, Игонька, к Алеше, зиму у нас поживешь».
…Игнатий Иванович, боевой офицер, списанный по ранению в запас, много лет спустя, преподавал,  в сельской школе, математику. Алексей, переехавший, после многолетних мытарств поближе к сестре, в этой же школе работал завхозом. Дом Алексея стоял на территории школы. После уроков частенько учитель  навещал друга детства: «Оленьку подтянуть, что-то сегодня она неуверенно отвечала».
Засидевшись с вечера до ранней зорьки, перекрикивая петухов, Игонька с Алешкой, выпив не одну бутылку «горькой»,  будут хрипеть, сорванными от застольных песен и хмельных слез голосами,  перекрикивать друг друга, вспоминать:
-  Мать твоя, Олёшка, зорила нас, в баню выгнали, … «бедноты комитет». Четверых за ту зиму мамаша моя на погост снесла. Каково нам было, а?.. Молчишь, вот, то-то!
Олёшка тоже Игоньке спуску не дает:
-  Ничо-о-о, ты не пропал, ты раскулаченный, да разоренный в офицеры, вишь,  выбился…  На фронте не мурцовку солдатскую хлебал, а офицерский паек поёдывал. Офицерье-то награды за счет солдатской кровушки получали, да аттестаты офицерские. Не пропал, Игнат Иваныч, не пропал!… А мать мою не виновать! Куда ей было податься, если не в этот самый комитет … хреноты-то… Шесть ртов, вот и мела, с отребьем всяким, подолом по Крепости. Кто в том комитете предписания-то исполнял? Вдовы, солдатки,  да голодрань деревенская, которая работать не умела, да и  не хотела.  Этот Мясников наплодил восьмерых, а сам все, бывало, на косом крылечке сидит в дырявых лаптях, газетенки почитыват, а от забора – одни колья, весь за зиму спалит, полена дров, в иной год,  не заготовит.
-  Мясников – ладно! У них порода воровская, тятьку-то его мужики вилами закололи за конокрадство, а дом подпалили. Васька грудной у матери на руках был, соседи спрятали. А твоя-то матушка чего в этот угар полезла? Сказать!? Скажу! Горлопаны вы! Порода у вас такая, во все нос суёте. Ты вот все по стране лётаешь, правду ищешь, а правда она здесь, на родной земле. Ты поживи, как все люди, лямку-то потяни, потом счет предъявляй к жизни. «Плехановщина», одним словом! Мать твоя из Плехановых, а они завсегда бузотёрили. И ты в эту породу удался!
Алексей кричит:
-  Это я-то лямку не тяну! Ты сам-то понимашь, чо несешь?! Это ты, значит, лямку тянешь, а я лётаю! А как это: жить, как все? Это, значит, как стадо овец, ждать куда погонят! Я сам знаю, где мне лучше! И мать мою не трожь! Не замай родню! Ваша порода –  тоже «маркитаны» те еще!... За что вас раскулачивали-то, а? А за то, что народ притесняли, батраки на вас горбатились… Богатство чужими хребтами наживали!  Вот и молчи! Если б не моя мать, ты б сейчас тут не сидел, тебя бы не Игнат Иванычем величами, а Игонькой голопузым бы поминали. Помнишь?... Вот, то-то!
-  Господи! Милостивый! Все правду ищут!, - тихо плакала жена Алексея Сергеевича, Варвара Ивановна.
Под утро, покричав, погорячась, друзья детства, обнявшись, склонившись,  голова к голове, заводили свою, фронтовую:
…Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло, ломая врагу.
Выпьем за тех, кто неделями длинными
В мерзлых сидел блиндажах,
Бился на Волхове, бился на Ладоге,
Не отступая на шаг…

Теплушка, забитая народом. Великое переселение с Поволжья в Сибирь. Устинья собрала  семью и отправилась на золотые прииски в Красноярский край, в надежде обустроиться там и обзавестись крепким хозяйством. Неизбывная тоска ее по деревенскому укладу, по размеренной жизни, устоявшемуся быту гнала на край света искать лучшей доли.
Старший сын Николай, остался. Он выучился на счетовода, уехал в Татарию и работает где-то ревизором в торговле. Иван завербовался в Хабаровский край, много деревенских уехали туда, и Крестная тоже. Иван совсем юный 18-летний женился на троюродной сестре и выехал вместе с ее семьей.
Устинья везет с собой четверых младших.
Едут через всю страну, подолгу выстаивая в тупиках.
Брюшной тиф косит не щадя никого: ни старых, ни малых. За Уралом уже половина населения состава снята и отправлена в больницу, либо в морг, на сожжение. На каждой станции разыгрываются трагедии, когда отряды санитарных врачей делают рейды по теплушкам, выявляют больных, снимают их с поезда, санитары выносят трупы.
На одной из больших станций, опасаясь за жизнь детей, Устинья указала на старика, который умер,  и мордовская семья прятала его уже сутки, не желая отдавать на сожжение. До места назначения оставалось дня два пути, надеялись захоронить, пусть на чужой сторонушке, но по-христиански, предать земле. Клава на всю жизнь запомнила безумные глаза старой мордовки, вопль ее:
-  Будь, ты проклята, до седьмого колена! Чтоб дети твои и дети детей твоих и их дети маялись бы, пусть их носит по свету, пусть шастают они, как блудливая корова, ищут доли и не найдут! Пусть кружит их по жизни, как овцу «кружную», пусть никогда не узнают покоя!. 
Уберегла детей Устинья, ни один не заразился тифом. Добрались до прииска, поселились в бараке, на работу вышла, рыла с бабами шурфы.
Осенью подкралась беда, заболел Сережа.
Санька с Алешкой нянчились с братом, а Клава работала с матерью до морозов, потом,  стало не в чем выходить,  стирала одиноким мужикам белье.
Тут ее и углядел лавочник Никита Степанович. Клаве едва исполнилось шестнадцать, а Никита Степанович был уже в возрасте, 34 года за плечами. Принес белье, попросил постирать. Когда пришел за стираным, имел разговор с Устиньей, просил отдать дочь за него.
Мать, после бессонной ночи, решилась сказать обо всем Клаве:
-  Решай сама дочура, я не неволю, он обещал помочь вывезти Сережу в Кондурчу, нет нам здесь жизни, а ты, может, долю свою с ним найдешь, человек сурьезный, основательный. Да, ведь, тебе доченька, на работу даже выйти не в чем.
Тетя Клава вспоминает, но не вздохнёт, не всплакнёт. Ольга спрашивает:
-  Так ты никого еще, тогда, не любила?
- Как же не любила, был человек, который мил мне был, познакомились на пароходе, когда по Енисею плыли до прииска. Он  дальше жил,  от нашего за 20 верст. Максим. Любил он меня, а я его. Да, видно, не судьба. Это – к лучшему, его на фронте потом убило. А как за Степаныча вышла, он не обманул, маму с мальчишками, и вправду,  домой отправил. Я долго не рожала. В 40-м году Люся родилась.
 -    А в войну Никита Степанович воевал?
-   Да, в июне призвали, Люсе еще года не было. 
Собирались, помню, солдатки вечерами, сумерничали, письма с фронта читали. А мне нет, и нет писем, «похоронки» тоже нет. Вот, думаю, и кончилось мое замужество.
На соседнем прииске жила одна учительница, гадала на картах хорошо, бабы бегали к ней, сказывали: правду говорила. Вот и я решилась сбегать, собралось нас человек пять – бабенок. Пришли, учительница всем все рассказала, а на меня только поглядывает. Патефон завела, давай с дочкой танцевать. Бабы молчат, не смеют за меня просить, я тогда сама насмелилась, говорю:
-  А что же, мне Вы ничего не сказали, даже и карты не кинули, зря я, что ли, сюда бежала, дочку маленькую на чужих людей оставила, все ж таки, двенадцать верст, без малого.
Тогда она рассмеялась и говорит:
-  Сейчас пойдешь домой и встретится тебе черная женщина с весточкой о муже, а вскоре он сам приедет.
Пошли мы домой, бабьей ватагой. Все веселые, песни поют, а я плачу, в молодости у меня, как и у тебя, Олюшка, глаза на мокром месте были. Уже в поселок зашли, навстречу идет мать почтальонки нашей Фени, старая Егориха, старуха злобная, цыганистой внешности. Прошла уж мимо, а потом окликнула меня:
-  Клавдия, тебе там казенное письмо прислано, зайди к Феньке, получи.
Не помню я,  как дошла до их дома, ноги ватные, подкашиваются, не могу идти и всё тут. Бабы доволокли, всей гурьбой к почтарихе и завалили. Дает она мне не треугольник, а конверт, я не вижу ничего, читать не могу. Нюра, подруга, читает,  я ничего не слышу, гул в ушах, не соображаю ничего. Смотрю на женщин, а они чего-то все улыбаться начали. У меня в голове яснеет, уже и слушать, вроде, стала. Мой Никита Степанович из Красноярска, из госпиталя пишет, что контужен, больше полугода по госпиталям, что скоро его выписывают, он домой приедет. Домой, как на крыльях, летела. Прилетела,  он уж с Люсей тетешкается, меня поджидает. Письмо одним пароходом с ним приплыло.
Володю родила, через два года Верочку. Верочка недолго жила, умерла восьмимесячной. Двух последних мальчишек уже дома рожала.
Из Красноярского-то края уехали в 50-м году, подались на родину. К тому времени Устинья Перфильевна умерла, умер брат Иван в далеком Хабаровске. Здесь всё начинали сызнова.

Напрасно отговаривали Ольгу сослуживцы, друзья, родственники.
Она оставляла в Якутии не только обустроенный быт, работу юриста на своем любимом заводе, друзей детства и юности, могилы своих родителей, самое главное, она оставляла уверенность в завтрашнем дне. Готовясь к отъезду, Оля еще этого не понимала. А когда поняла, года через два, ей было страшно признаться в этом даже самой себе. Она и не признавалась. Развила такую бурную деятельность, что некогда было оглядываться назад.
Узнав, что Лелька, неожиданно для всех, сбаламутила свое семейство на отъезд, друзья долго не верили в то, что она все же решится уехать, а когда поверили, было уже поздно: контейнеры с книгами отправлены, машины загружены.
В пустой квартире, собрали прощальную вечеринку. Далеко за полночь провожали друг друга, горланя песни, в белой северной ночи. Не могли расстаться и до утра булгачили поселок. Ходили от дома к дому, обнявшись, не веря, что завтра уже не увидятся, клятвенно заверяя, друг друга, приезжать в гости.
Из друзей, ни ее Юлька, ни Стаська, так и не приехали к ней ни разу за десять лет. Приезжала одна Галка. Она была посланцем тех, без которых Лелька не могла жить.
Дружба была великой, на века.
Каждый из четверых жил своей жизнью. У каждого – своя семья.
Но, никто из домашних не имел права не только препятствовать их общению, но даже намека не должно было быть на недовольство. В жертву приносилось все, что мешало этой дружбе.
Дружба началась, когда Лёлька работала освобожденным секретарем комсомольской организации поселка.
Что только они не придумывали: вечера, молодежные клубы, утренники для детей, рейды педагогического отряда, выпуски стенгазет, заседания общества книголюбов, проводили поселковые конкурсы «Что? Где? Когда?» и еще много всего. В основном все ее комсомольцы жили в одном молодежном малосемейном общежитии. В общежитии была поселковая библиотека, был большой актовый зал, спортивный комплекс.
Две ее подруги Юля и Галя работали в библиотеке. Стасик – душа любой компании, заводила, их общий друг, работал на заводе вместе с Ольгой.
Лелькины подруги – выдающиеся личности. Юля – воплощение женственности, шарма и благородства. Кажется, все парни поселка тайно вздыхали по ней. Она так была похожа на школьную Лелькину подругу Иру. Та же сдержанность, достоинство, доброта и готовность в любую минуту помочь. Девчонки знали, что Стаська стал их другом благодаря безответной любви к Юле.
Галя – романтик и эрудит.
- Галка, ты самая умная женщина Якутии и ее окрестностей, - признавался Сергей.
Никто так не может читать Блока:
Ты, как отзвук забытого гимна
    В моей дикой и темной судьбе…
-  Галя, еще. Прочитай твое любимое из Маяковского – «Облако в штанах».
Галка читает «Облако в штанах», Сергей слушает, обняв чтицу, положив голову,  ей на плечо.
-  Мы просто настроены на одну волну, вот и все.
Лет через пять после «комсомольского» периода, все получили квартиры, обжились, видеться стали реже, а дружить не перестали.
Галка чуть, было, не разродилась у них в кресле, своим третьим ребенком.
Это они так увлеклись. Начались схватки, а она, ощущая дискомфорт, поморщится, и снова сидят. Слушали Высоцкого - до родов ли тут.
Уж когда воды отошли, Сергей сгреб подружку в охапку и – в роддом, едва до родильного стола донесли, необработанную. Ребенок был уже наружу.
- Ну, что за нация! Молчит, как сфинкс, - удивлялся якутскому терпению роженицы Сергей.
Они ссорились, мирились, но жить друг без друга не могли. Как не старались разбить их дружбу мужья и жена Стаса, ничего у них не получалось. В каждой семье была своя семейная жизнь, рождались и подрастали дети, бунтовали «половины», возникали и рассасывались проблемы и несчастья, праздновались радости и события, а они все равно были вместе.

Подруга Юлька родила свою первую дочку поздно, выйдя замуж в 26 лет.
Был конец августа. Уже стояли осенние темные-темные ночи, но зато звезды были так близко, сияли так ярко, что, если долго смотреть на ночное небо, возникало ощущение удивительного единения с Вселенной.
Отметили рождение ребенка большой, шумной компанией, напелись песен, нацеловались со счастливым папашей, с чувством исполненного долга отправились по домам.
Лелька, Галка, Сергей и Стас шли домой, обнявшись и распевая. Вдруг,  вспомнили, что роженица сейчас  одна. Подумали, что ей, наверное, тоскливо и одиноко там, в палате, и вообще, как это так могло случиться, что все друзья веселятся, а ее нет с ними.
Стаська – великий выдумщик, предложил продолжить праздник в стенах роддома. Сказано – сделано! В роддом и отправились.
Когда их прогнали от стен роддома, даже невозможно было помыслить о том, чтобы разойтись. Во дворе своего дома, а жили они в соседних подъездах, улеглись в детской песочнице. Серёжка – великий звездочёт, лежа посередине, стал рассказывать о звездах.
Звезды спустились еще ниже и были почти рядом. Казалось, они подслушивают сумасшедших.
-   Во-о-о-н, Большая Медведица… а там, Малая. Глядите – это Вега, а вон там – Волос Веринеи…
-  Её надо назвать Веринеей, у нее будут чудесные волосы. Она вырастит красавицей и умницей, как мама.
-   И папины голубые глаза…
-   А как мы ее будем звать уменьшительно?
-   Веринюська, можно Вериська.
-  Нет, так не пойдет, надо придумать что-то другое, например – Кассиопея, будем звать ее Кася, Касюля, Мулюля…
-    Ну, напридумывали:  Сюсюля, Кукуля…
Назвали Олей, Касюля и Мулюля в одном флаконе.
Когда Лелька собралась уезжать, Юля пришла прощаться уже со второй своей девочкой.
Петю обязали нянькать малютку. Он возил ребенка в коляске под окнами. А Юлька с Лелькой сидели на балконе, пили вино, плакали и смеялись, вспоминая счастливые дни своей дружбы.
Каждые полчаса Петька задирал голову и скулил: «Ну, скоро вы там наговоритесь? Она пищит, мне надоело. Забирайте её».


Выезжали на двух машинах. КАМАЗ вел Сергей, а «Москвич» - младший Лелькин братишка Андрей.
Можно было еще отменить отъезд. Можно было вернуться с парома.
Не вернулись.
Когда отъехали от дома уже приличное расстояние и остановились на первую ночевку, Сергей, видя, как она рыдает и голосит, как по покойнику, сказал:
-  Еще не поздно, чем так выть-то, давай вернемся. Подумаешь, прокатились пятьсот км, нам не привыкать.
Лелька ответила: «Нет!»
«Нет!», - сказала Лелька, перестала рыдать,  и устремилась к своей мечте о доме и хозяйстве.
Она и предположить не могла, что ее ждет впереди. Было трудно не только физически. Это-то можно было пережить.
Родители Сергея – люди деревенские, робкие, боящиеся всего нового и неизведанного, услышав, что сын с семьей решили заняться фермерством, страшно перепугались. Они уже были не рады их приезду и всячески отговаривали сына от безумной, по их мнению, затеи. Сергей и сам был бы рад жить незаметной жизнью, купить дом или квартиру в городе и работать где-нибудь, тихо, без затей и Лелькиных фантазий. Но, заикнуться об этом, даже и не смел.
Дети были определены к дедушке с бабушкой.
Здесь же недалеко в хуторке живет и Лелькина тетя Клава, сестра ее отца Алексея Сергеевича.
Со встречи накрыт стол.  Клавдия Сергеевна кормит всех своими пельменями, про которые Алексей Сергеевич всегда говорил жене: «Научил я тебя, мать, пельмени стряпать хорошие, но все равно, не лучше Клавиных».
Чай пьют с «налитушкой», рецепт выпечки которой, из поколения в поколение, переписывается всеми женщинами семейного клана, но ни одна из них его так и не освоила. Может быть оттого, что выпекать ее надо только в русской печи, а, скорее всего, надо, чтобы «налитушка» была лакомством, ею баловать надо детей и внучат, надо, чтобы гости знали: вот в этом доме пекут «налитушку», какой нет больше ни на одном столе.
Мальчик, сидит рядом с мамой, дремлет, сытый и разморенный, прислонившись к ее теплому плечу, слышит разговор двух женщин: старой и молодой. Сладкая, тягучая дрема не дает Пете разодрать глаз. Хочет проснуться и не может поднять веки. Слышит, как мама осторожно перенесла его и уложила на печку, прикрыв лоскутным одеяльцем. На печке хорошо: зимой тепло, а летом прохладно.
 Петухи запели. Рассвет забрезжил. Две женщины все сидят за столом, разложив фотографии,  и говорят, и говорят – не наговорятся…
-  Алешка пришел к нам пешком, в кармане узелок с боевыми наградами. Мы картошку копали, Степаныч глянул и говорит: «А походка-то у мужика, что по дороге идет,  ваша. Брат, наверное, твой». Смотрю, а это действительно он – Алексей. Пока от Хабаровска до нас добирался,  все с себя продал, остался босой и в комбинезоне на голое тело. Документы, имущество – все бросил, ушел, в чем был.
Иван-то спекулировал в войну «мануфактурой», вся родня в одном деле были. Сказывают: когда  помирал,  в горячке все больничные простыни перервал. Отмерял в бреду и рвал, все блазилось ему, что «мануфактурой» торгует. Умер он, не дожив до 36-ти, от менингита.  Как Алексей с фронта к ним приехал, они и его хотели в свое дело пристроить. Женили на Ивановой свояченице, старой деве, на десять лет старше Алешки. Пристроили парня на «посылки» к барыге.
Фронтовик, командир миномётного расчёта, орденоносец, красавец, умница, которому сам черт не брат,  да на посылках.  Можно себе представить, как он их всех там «лечил и строил», что молвил на прощанье, как бросил все и пешком двинул из Хабаровска в Красноярский край к незабвенной своей сестрице.
Вот такие сохранились свидетельства о первой его женитьбе.
Вообще, надо сказать: после войны, балованный  был народ – фронтовики,  женским вниманием. Холостые не спешили обзаводиться семьями, любви хватало. Изголодавшиеся по мужскому присутствию, женщины готовы были костьми лечь, тащить и дальше воз житейских тягот на себе, лишь бы не было войны, лишь бы соколик ясный рядом был, приласкал, приголубил.  Что говорить о холостяках, когда и,  семейные-то  порой дурить начинали.
На прииске Алексей устроился на работу, был не последним человеком, все умел. Была там одна бабенка,  свободная,  на весь поселок Надька-рыжая. Алёшке она и отдала предпочтение, а может,  он его сам отвоевал в боях местного значения. Кто знает...
Пока Алексей решал свои личные вопросы, он жил у сестры. После одержанного преимущества на любовном фронте, переселился в барак к зазнобе. Через год родилась девочка Лиля.
Когда Алексей встретил Вареньку в Куйбышеве, его детям: Лиле – исполнилось пять лет, а Верочке – не было и годика.

В Крещенский вечерок 1952 года девушки гадали на свечу и колечко золотое. Хохотали, пили вино, всю ночь веселились.
-  Варя, Варенька, кто тебе-то вышел?
-  Колхозник какой-то привиделся, сроду его не встречала.
-  Ой, Варька, не скрытничай! Блатной твой, наверное, все после смены за нами плетется до общежития.
-  Витька что ли? Нужен он мне, блатняга – салага.
-  Ну, тогда Яша-еврейчик.
-  Нет, и не Яша, говорю же: не знаю такого, в куртке-вельветке.
В феврале Варвара встретила своего суженого в Доме отдыха ГПЗ-4, в жигулевских горах, куда ей выдали профсоюзную путевку, как передовику производства и активной общественнице. Узнала его по куртке-вельветке.
На фотографии Варя в лыжном костюме, а на голове шарфик, повязанный чалмой, как у восточного принца. Чудо, как,  хороша! Вот она с подругой в фойе Дома отдыха. В  платье крепдешиновом, по плечам локоны, надо лбом собраны в валик, улыбается. А, глаза! А, брови! У нее были открытые карие глаза, брови, как два крыла, вразлет. На нее похожа дочь Таня, только характером не в мать, а в отца: суровая и строгая. Ольга тоже полная, но она статью и фигурой не похожа на свою мать, у нее «и колодка, и выходка» отцовой родовы, она, говорил отец, похожа на бабушку Устинью: маленькая, кругленькая,  и характер мягче Таниного.
Алексей  был страшный ревнивец. Всю жизнь муж ревновал Варвару к молодому человеку, которого ни разу в жизни не видел, Варины подружки нашептали о нем Алешке из зависти.
 Виктор был вором. Он был младше Вари, но очень ею увлекся, когда ее обязали, по комсомольской линии, взять шефство над бывшим воспитанником детской колонии. Парень был трудный, его прислали на завод для «перевоспитания». Варенька взялась за это трудное дело и, как ни странно, справилась. Мальчишка поступил в техникум. Через много лет, они случайно встретились, Варя узнала, что он работает на ее родном ГПЗ начальником цеха.
В ту зиму, когда она познакомилась с Алексеем, Витя был увлечен своей наставницей. Ходил за ней, как тень. Всю ночь мог простоять под окном общежития, петь на морозе под гитару. Репертуар был, в основном блатной. Варе очень нравилась одна песня, она попросила ухажера научить ее играть на гитаре. Парень выучил ее «Огни притона заманчиво мигают…». Что там было по тексту дальше, семейные так никогда и не узнали. Боже упаси, исполнить было это при Алексее.
Встретив свою любовь в Доме отдыха «Жигули», Алексей сломал шесть пар лыж, но расположения Вареньки добился. Двенадцатого марта они зарегистрировали свой брак. Из общежития она переселилась в, снятую молодым мужем, квартиру. Варе шел 24-ый год, она была самостоятельной девушкой, получала высокую заработную плату, пятый год работала токарем  6-го разряда.
-  За богатство тебя взял, вон подушки-то пуховые, платье креп-жоржетовое, – говорила ей маленькая, неказистая рыжая бабенка, которая разыскала их квартиру, пришла и, как ушат холодной воды на голову:
-  Ну, здравствуй, дорогуша! Чего уставилась, Надя я, жена твоего мужа. У нас двое детей. Поехали,  посмотришь, кого осиротила.
Варя съездила. Лиля ей сказала:
-  Тетя, из-за тебя папка-заяза нас бъёсил. Обещал пойтфель купить, а сам бьёсил, паязит дойговязый.
В комнате на стене висел портрет Вари, а на столе она увидела свой бидон, в котором муж брал обед на работу. Говорил, что ребята холостые, жен нет ни у кого, берет на всю бригаду.
Все поняла молодоженка, собрала свои пуховые подушки, пока муж был на работе, и съехала в общежитие. Алексей приехал, уговаривать не стал, просто сказал:
-  С Надеждой я жить все равно не буду, а ты мне, голубка моя сизокрылая, – законная жена, хочешь семью иметь – возвращайся, и чтоб было это в последний раз.
Варвара Ивановна вернулась, было это в ее жизни в первый и последний раз.
Верочка умерла через месяц от дизентерии, а Лилю мать увезла на родину, в Красноярский край. Алексей запретил жене обсуждать это  «с кем бы то ни было». На эту тему было наложено в семье табу при его жизни.

-  Крутой норов был у твоего отца, Леля, прости его Господи!, - говорила Ольге тетя Клава.
-  Да уж! Помню, завидим: идет отец с работы, а мы с сестрой переспросим, не забыли ли чего сделать. Упаси Бог, где непорядок, только брови сведет, не знаем, куда глаза девать. Ни разу ведь руки ни на кого не поднял, а вот одного вида боялись. А уж, словом мог наповал сразить. Не язык – бритва.
-   Избаловала его Варвара – матушка ваша. Всякое слово на лету ловила.
-   Любила, наверное. Хотя она никогда нам не признавалась, что любит отца. Всегда говорила: привычка. Прожила она за отцом, как за каменной стеной, семья была на нем, он и хозяин и голова. Прекословить уж ему никто не смел. Хоть и неуживчив был, все правду искал,  не мог нигде прижиться, а нас в обиду никому не давал. 
-   Да, Олюшка, умные и справедливые люди никакой власти не угодны. Не лезьте хоть вы на рожон. Должно уж надоесть, по свету-то, метаться. Отец ваш навозил вас. Это надо же пять детей нарожать,  и всех в разных сторонах, хоть географию страны изучай.
-  Скорее – биографию. Я в Башкирии, там папа химкомбинат строил, сестра – целинница, братья – на стройках народного хозяйства родились, одного, аж, в Якутии сподобились. Последние годы жизни ездил из Самары в Якутию и обратно, и нас возил, несколько раз. Может, это проклятье той мордовки сбываются. Носит нас, носит по белу свету, нет нигде покоя.
-   Будет тебе! Господа-то не гневи. Тебе ли жалиться, ты ли несчастна. Живешь за мужем, детки, как цветочки аленьки. А что до того, что нигде счастья нет, то вот, что я тебе скажу, дорогая племянница: оно у тебя в душе должно быть. И покой найдешь, если к своему берегу прибьешься.
-   А берегов у нас с ним два: один – здесь, другой – на севере. Мы, тетя Клава, Близнецы по гороскопу. Папка 15 июня был рожден, а я – 14, вот потому мы и ищем что-то всю жизнь.
-   В гороскопы веришь? Суеверие это, грех большой. Мы все во власти божьей.
-   А чего же ты-то картам веришь?
-   А потому, что они правду говорят.
-   Звезды тоже правду говорят.
-   Да кому же они ее сказали?! А вот, карты,  мне сказали и не раз.

Сергей и Ольга в первую зиму своей фермерской эпопеи жили в вагончике, там, где строился их хутор, в пяти верстах от всякого жилья и дорог. Сами провели электролинию, пробурили артезианскую скважину, возделали под огород пустырь, заросший двадцатилетним бурьяном, разбили сад.
В первую очередь построили помещения для скота. Зима была снежной. В феврале начались отелы у коров. Не успевали принимать роды. К лету в хозяйстве было уже семь первотёлок и семь маленьких телят. Трудились, не покладая рук, с пяти утра и до темноты.
Весной взяли кредит и купили  комбайн и трактор.
За комбайном Сергей поехал один в последние дни перед майскими праздниками. Ждали его неделю. Прошел Первомай. Нет хозяина. Второго, к вечеру завидев издалека громадину, дети бросились навстречу. Лелька, прищурившись, фыркнула, развернулась и понеслась прочь.
- Ты что, мать, думаешь, что загулял? Я на трассе загорал неделю, солярка кончилась, заехал заправиться, заглушил. Трогаться, а аккумулятор сел, дернуть никто не может. Комбайн бросить не могу, вот и сидел ждал, когда кто знакомый подвернется. Дождался, Петька Гордеев из города ехал и на ту же заправку свернул. Оставил его, а сам сгонял в СТО, отвез аккумулятор на зарядку.  Вот вторые сутки доходят, как тащусь потихоньку.
За трактором ЮМЗ Лелька поехала с мужем. Двести с лишком километров одолели за 13 часов, не заметили, как время пролетело, вдвоем-то. Давно они вот так вдвоем не были, каждый по своим делам кружится, вечером только б голову до подушки донести. А тут, пока ехали, два раза в посадке отдыхали: обедали, и вздремнуть пытались, да не до дремоты было, как в молодую пору:
- Медя, моя!
- Тябака тметная!
В это лето небывалый урожай зерновых был в Поволжье. Всю уборочную стояла жара, ни дождинки не упало, как по заказу. Сена накосили тонн сто, не меньше. Вороха зерна лежали на усадьбе прямо под открытым небом. Мужики, московские, тольяттинские и якутские гости с утра до вечера лопатили зерно, чтобы не загорелось, сушили. А Лелька носилась, как угорелая по району на арендованном грузовике, искала, где бы подработать, провеять и отсортировать зерно, чтобы сдать его на элеватор. Ни один из руководителей хозяйств, куда она обращалась, не захотел им помочь. Говорили открыто:
-  Нечего было в фермеры лезть. Понаехали тут с северов. «Полярная звезда». Звездишь тут, народ баламутишь. Вот теперь попробуйте зерно сдать, а мы посмотрим.
Договорилась со сторожем тока, тот согласился помочь, пропустить зерно через веялку и отсортировать, ночью, за треть того, что переработают. Целую неделю по ночам возили зерно на ток и обратно. Потеряли половину урожая. Кроме того, что отдали по договоренности, пришлось каждой смене отсыпать, да еще сорокалитровую флягу самогона споили.
Довольная фермерша повезла зерно на элеватор сдавать. Да не тут-то было! Привезет, директор элеватора машину заворачивает:
-  Ячмень привезла, вези обратно, сегодня точки на пшеницу открыты, ячмень будем завтра принимать.
Завтра приезжает с ячменем и оказывается, что вечером переиграли, открыты точки на гречиху. Весь район с усмешками наблюдал за тем, как «андаторша» в «трубу вылетат»: «транспорта своего нет, за машину бешеные деньги платит, и ни зернышка не сдала, даже «обязаловку» не выполнит, …зда    …полярная». Так думали и шептались между собой местные.
Ну да человек предполагает, а Господь располагает. Не знали они Лелькиных постулатов: «Все, что трудно – хорошо, плохо то, что легко».
Полетела в соседний район. Зашла к директору элеватора и прямо с порога:
-  Я привезла зерно, если не примешь, я привезу сюда областное телевидение.
Директор расхохотался:
-  Чего ж в родной район не привезла? Ишь, ты,  смелая,  какая! Сиянье северное!
Лелька устало опустилась на стул:
-  Не «Северное сиянье», а «Полярная звезда». Не смелая я, а загнанная. Мне в свой район телевидение нельзя, они тогда меня совсем дожуют.
-  Наслышан  про тебя, наслышан. Уважаю!
Позвонил на весовую и приказал, чтобы зерно у фермерши из соседнего района принимали без очереди:
-  У нее вороха под открытым небом лежат, не сегодня, так завтра погода испортится, помочь надо бунтарке.
В ноябре собрали фермеров района, принять отчет о проделанной работе и посулить чем-нибудь помочь. А вернее наврать, как всегда, в три короба, по своей стародавней еще «совковой» привычке. Номенклатура-то осталась советско-партийная, только вывеску сменили. Демократами стали, все без исключения. Тот, кто составлял исключение, был от «кормушки» отлучен.
К тому времени в районе были созданы еще четыре крестьянских хозяйства.
На собрание Лелька поехала одна, Сергей категорически отказался, остался на хозяйстве. Четыре мужика, одна фермерша и полтора десятка чиновников собрались на первый районный слет крестьян новой формации.
Мужики-фермеры отчитались по полной программе. Все они пришли в фермерство с постов председателей колхозов, главных инженеров хозяйств, предусмотрительно приватизировав все, что смогли успеть. Они знали, где надо подмазать, где схитрить. Все у них было путем, да ладом. «Обязаловку» сдали, зябку вспахали.
Глава района снисходительно, с улыбкой обратился:
-  Вас Ольга Алексеевна, как женщину журить не стану, с мужем Вашим поговорил бы как следует, строго спросил бы за срыв обязательной сдачи зерновых. Видно кишка у него тонка, струсил, бабу отправил отчитываться.  Учти, в следующем году поблажки не ждите.
-  Да нет уж, Матвей Иванович, давайте-ка  без лукавства. Во-первых, я не баба. И впредь, попрошу – без фамильярности. Во-вторых, мы не хуже других сработали. Что касается обязательной сдачи, то вот документ, я все сдала на государственный элеватор, правда в соседний район, в своем-то у меня не приняли хлеб, и мы с Вами оба отлично знаем, почему. Если Вам будет угодно, я объясню собравшимся причины неудач.
-  Ну, ну, не кипятись. Сумела – молодец!  Я вот твою кандидатуру хочу предложить, возглавить ассоциацию фермеров района.
-  Ломаться не стану, с удовольствием возглавлю районную АККОР. 
Так Ольга взвалила на себя еще одну головную боль, причем на общественных началах. Сделала она это сознательно, надо было выходить на область, выбивать технику, кредиты. 
После говорильни собрались в кафе на пьянку. Мужичье ужрались, как мартышки мыла. Глава распорядился отвезти Ольгу на служебной машине. Не отъехали и трех километров, догнал на своей «Ниве». Водителю приказал выйти на минуту. Лелька попыталась, было, его пристыдить, осадить:
-  Орёлик! Тебе доярок, что ли не хватает, помоложе? Стыдно ведь будет самому, как проспишься. Да и я не по этой части.
Пришлось все же отхлестать по морде,  и выпнуть из машины.  Ехала, кусала губы, вытирала злые слезы, чувствуя себя одинокой и будто в грязи вываленной. Водитель, пожилой мужик деревенский, после тяжелого молчания, сказал:
-  Ох, не легко тебе будет, девонька, в районе-то оставаться.
Помолчал и добавил:
-  Ты Ольга, мужика свово не жалей, обскажи ему все, пущай сам с этим кобелем разберется. Виданное ли дело – бабу на амбразуру кидать. Чего ты в мужицкое ярмо-то впряглась, при живом-то мужике? Жить, что ли тебе скушно? Надорвешь пупок, не бабье это ремесло, землю пахать, да с пьяным мужичьем разговоры разговаривать.
Ничего не ответила, что тут скажешь.

Наконец, построили двухэтажный дом Лелькиной мечты.
Большой, удобный, красивый.
Доделывали они его, правда, все десять лет, что жили там. Но, это неважно. Главное дом был построен, хозяйство разрасталось, хозяйственные постройки воздвигались.
Святили дом в декабре на зимнего Николу. Раньше в селе это был престольный праздник.
Хорошо, что за батюшкой выехали на УАЗике. С утра было светло и ясно, а пока служба в церкви шла, пока выехали,  поднялась метель – зги не видать.
Ольга с помощницами готовила обед праздничный. Шел рождественский пост, скоромный стол нельзя. Руководила свекровь. Как постные столы собирать, что надо делать во время освящения, где стоять, что батюшке говорить – ничего этого Ольга не знала, всему надо было ее учить. Но, лучше поздно, чем – никогда.
За хлопотами отвлеклась. Глянула, время вышло, а машины не видать, дороги тоже – замело.
- Видно батюшка отказался. Что же с обедом-то? Наготовили всего, а ну, как никого не будет!
С опозданием в два часа показалась машина, которую толками восемь человек, включая попа, подоткнувшего рясу, весело сверкающего глазами и молодым ртом из-под закуржавившихся усов. По всему видно было, что это приключение нравится тридцатилетнему служителю церкви. Когда бы он еще зимы испробовал, за своими непрестанными радениями и служениями.
Дом освятили. Слава, Богу!
Вот, только дети были заброшены.
Петя вспоминает это время с болью. Он долго не мог привыкнуть к тому, что приходится жить, неделями не видя родителей. Потом смирился.
Все ему здесь было чужое: школа, люди. Одна отрада – лошади.
Он ходил на конный двор, ухаживал за лошадьми, кормил их за то только, чтобы дали прокатиться или взяли в ночное. С лошадьми и собаками ему было лучше, чем с людьми.  Он терпеливо ждал окончания строительства дома, ждал, когда  сможет быть с родителями вместе.
Первые три года, пока строили дом, обзаводились хозяйством, все было хорошо. Размолвки родителей начались после того, как в отпуск приехали родственники и привезли видеокассету, на которой засняли поселок, Лену и Ленские столбы с самолета.
Посмотрев кассету первый раз, Сергей и дети больше ее не смотрели,  а Лелька смотрела ежедневно, это был ритуал. Хорошо ли ей, плохо ли, она включала видик и подолгу, несколько раз перекручивая, смотрела и не могла насмотреться на свой родной поселок, на Лену, на столбы.
Начинала день с просмотра. В зависимости от настроения, она рыдала или тихо плакала.
Если кто-то приезжал в гости, они должны были обязательно увидеть это чудо. Сергей нервничал, говорил:
-  Никому не интересно, где ты жила и что видела, прекрати!
Лелька упорно продолжала «доставать» гостей просмотрами, пока дети не спрятали кассету. Не помогли ни ее слезы, ни уговоры, все сделали вид, что кассета просто потерялась. Все равно, не было дня, когда бы, она не вспоминала родную Якутию. Сергей злился на нее. Тогда они и стали всерьез ссориться. Муж  страдал, говорил ей:
-  Леля, ну давай, давай рассудим по справедливости. Ты же сама уговорила нас переехать. Я всю жизнь прожил в твоей Якутии, я ее люблю, я не рвался сюда, мне было там хорошо. Ты нам рисовала картины прекрасной жизни, которую придумала. Ты сорвалась с места, сожгла мосты и вывезла нас на берег своей мечты. Все, что ты задумала, мы пытаемся осуществить. Чего еще тебе не хватает?
-  Той жизни, - отвечала она, рыдая, - Я не знала, что все так будет, я не знала, что мы здесь на всю жизнь останемся «белыми воронами». Я там была человеком, а здесь я должна унижаться, выкручиваться, пресмыкаться. И, наконец, мне просто скучно, не интересно, я устала жить в чужой среде, мне все противны, мне не с кем поговорить. Я хочу Галку, Юльку, Стаську, я хочу якутского лета, я хочу наших морозов, я хочу домой!
Через три года после переезда она получила первое, впрочем, оно же и последнее, письмо от Юльки.
Начиналось оно с сообщения о том, что в Якутии ранняя весна, Юлька готовит рассаду для теплицы. На второй странице сообщалось о том, что дачный сезон удался, и собрали небывалый урожай болгарского перца. Дальше Юлька описывала встречу Нового года, и сразу перешла к описанию подарков, которые приготовил своим девочкам их папа к 8 марта. Все эти события описывались в настоящем времени. Письмо Лелька получила в пору сенокоса. Она поняла, что эпистолярный, все же не Юлькин жанр. Стала звонить один раз в два-три месяца и интересоваться новостями, а вернее, чтобы просто услышать Юлькин родной голос.
Все новости Лельке сообщал Стас. Он писал письма на восьми страницах, на некоторых можно было разглядеть следы скупой мужской слезы. Письма заканчивались страстными поцелуями, просьбами бросить поганого изверга Сережку, скинуть оковы рабства и вернуться в Якутию.
Ольгина свекровь, однажды вскрыв и прочитав письмо, полгода встречала сноху колючим взглядом и поджатыми губами, разговаривая с ней односложно и по существу. Пока сын не успокоил ее, сказав:
- Во-первых, не следует читать писем, адресованных не тебе, во-вторых, Стас – это Лелькина подружка, все отличие в том, что в его семье детей рожает жена, а не он. Мама, у них так принято общаться. Пусть, не трогай ее! Она и так с ума сходит по своей Якутии.
- Больно уж ты доверчивый! Ты вот, надысь, ее вразумляшь, а она хохочет. Чего она тебе зубы-то скалит? Пуще ее учить-то бы надо. Вожжами ее отходи пару раз – успокоится.
- Проймешь ее вожжами! Это разве кара для моей Лельки!  Может, лучше дать носки понюхать, глядишь, быстрей угомонится!

Учились всему по ходу. Никто и не предполагал, что Ольга сможет доить коров, лечить и выхаживать целую ораву всякой живности. Но, ее это нисколько не угнетало. Всю свою могучую энергию она направила в новое, неизведанное. Сергею было нелегко за ней угнаться. Маленькая, кругленькая, как колобок, она каталась по хоздвору с неимоверной скоростью, во все вникала, везде ей хотелось достичь совершенства. Энтузиазма ее особо никто не разделял, но работали все вместе дружно и слаженно.
Дети научились всему. Пахали и сеяли, косили, водили машины, трактора и комбайн. Всей семьей доили коров, перерабатывали молоко. Принимали отелы и опоросы, выводили в домашнем инкубаторе птенцов. С февраля высевали рассаду, все лето проходило в трудах. Не успели отсеяться, и начинается первая прополка, затем вторая, потом – сенокос, потом мед качали, после – уборочная.
Ольга была одержима. Она сама не отдыхала и не давала никому ни минуты расслабления. Все было поставлено на осуществление ее планов. Что там хотели муж или дети, она не интересовалась, была уверена – того же, что и она.   
Детям через три-четыре года уже хотелось передышки. Только этого не дождешься. Мать не только твердила свои постулаты, сама «пахала» и всю семью «заездила». Ребятам было не понять, для чего нужны эти подвиги и героические усилия по освоению сельского хозяйства. Почему нельзя построить дом, как делали все «нормальные» люди и жить в удовольствие, а не в «напряг»? Ничего им мать не «разжевывала». Твердила настырно: «Мы будем жить по-своему. Мы построим родовое гнездо. Вот увидите, нам будет хорошо! Хорошо то, что трудно, а что легко – то плохо».

Пете купили лошадь.
По происхождению лошадь была, конечно, аристократкой. Красавица – вышла и статью и мастью, но, случайно полученная родовая травма, перечеркнула всю ее жизнь. И, не случись, встреча с Петей, она так бы и осталась Рябой, Рябухой – кандидаткой на колбасу. Петя появился в конюшне со стайкой других ребятишек, любивших лошадей и приходивших сюда для того, чтобы помочь конюхам убирать в помещении, чистить лошадей, а затем прокатиться, на какой-нибудь из них, по деревне, или сгонять табун на реку. Он, почему-то, сразу же выбрал ее, из пятидесяти других. Ребята, да и конюхи говорили ему, что толку с Рябухи нет, она порченая, хорошей породы, но задняя правая у нее с вывихом, для ипподрома не годится, работать не может и не приучена, ее еще ни разу не запрягали. Но, мальчик, все равно приходил только к ней. Он чистил, убирал, задавал корм, как и все ребята, а когда все выводили своих лошадей для прогулки, он шел с ней. Петя назвал любимицу Рябиной. Масти она была темной, но, на шее и крупе виднелись крапинки сивой окраски. Лошадь была еще молодой, трехлеткой. Потом, через год Рябина начнет сиветь, а после рождения жеребенка масть установится серая в яблоках. Рябина, едва завидев в проеме ворот Петьку, начинала призывно ржать. Когда  подходил к стойлу, лошадь обнюхивала его и удовлетворенно фыркала. Пах мальчик необыкновенно, чем-то родным, но, к этому запаху примешивались другие, незнакомые Рябине: человеческого жилища, мыла, от головы пахло шампунем, иногда чем-то жареным или печеным, пирожками и плюшками, которыми Петя кормил свою подругу. Казалось, что даже внешне они похожи. У мальчика были жесткие непокорные волосы, темной масти, но особенно были похожи огромные влажные тёмно-синие глаза, и даже не столько глаза, сколько их диковатое выражение, что ли.
Когда отец купил сыну Рябину, тот вел ее по деревне, не чуя под собой ног. Лошадь шла послушно, понимала, что значит для Пети этот день.
Росли вместе. Через год Рябина родила жеребенка, Росинанта, Роську.
Потом в хозяйстве были ещё несколько лошадей, но Рябина оставалась любимицей и подругой Пети на всю её короткую жизнь.
Рябина, запряженная в выездные саночки. Отец обнял мать, которая восседает, как боярыня: в мутоновой шубе, собольей шапке-ушанке, ноги завернуты в олений теллях. Петя на облучке правит, едут в гости к деду с бабушкой, на масленицу.  За повозкой бежит Роська, за Роськой гуськом три собаки: впереди кавказская овчарка Герда, за ней – дворняга Пышка, замыкает эскорт приблудный Шарик. Редкие минуты отдыха и счастья в семье. Маменька почти, как прежде оживлена, шутит, глаза сияют. Папа не налюбуется на свою звезду.

С затаенной завистью и насмешкой наблюдали за их «авантюрой» чиновники всех мастей. Куда бы, не обратились фермеры за помощью, отовсюду был отказ. Не всегда отказывали явно, но волокитили любой вопрос всегда. Оля изворачивалась, как могла. Возила подношения и взятки, правда, плодов ожидаемых это не приносило. Сергей же категорически отказывался пробивать что-либо в кабинетах. Строились и развивали хозяйство не «потому, что», а вопреки всему.  Детей и мужа Ольга Алексеевна, первое время, успокаивала:
-  Ничего, потерпите, скоро станет полегче.
Но, легче не становилось. Чем больше обустраивались, тем злее становились люди, тем изощреннее были их козни. Кто только не хотел урвать кусок от их пирога! Народишко всех мастей приезжали с проверками, циркулярами, предписаниями и, просто, поглазеть. Бандиты наведывались ежемесячно. Ольга встречала их сама, оберегая своих детей и «небожителя» от этой грязи. Чего она им говорила, чем урезонивала – Бог ведает. Как-то ей удавалось сдерживать аппетиты бывшей деревенской шантрапы, которые напялили на себя цепи и бордовые пиджаки, растопырили пальцы и сплевывали через «рандолевые» фиксы на ее цветники и рабатки, да все норовили «побазарить» с «хозяином и пацанами».
Местные жители тоже фермеров не жаловали.
Петя приехал, однажды, от бабули в слезах.
-  Маменька, за что они так нас не любят?
-  Петя, не обращай внимания, детка. Они не злыдни, просто жизнь у них такая. Посмотри, как им тяжело живется. Денег не выплачивают, мужчины пьют, женщины в одиночку тянут ярмо, дети заброшены. Потерпи сыночек, скоро станет всё по-другому.
-  Мама, они не изменятся. Что им мешает жить по-другому?
-  Жизнь изменится, сынок. Люди поймут когда-нибудь, как надо жить.
-  Поймут! Ничего они не поймут. Ребята в школе говорят, что нас скоро «кавыркать» будут, буржуи мы. Знаешь, как они нас называют? Андаторы.
-  Ну, вот, беда велика! Они просто не выговаривают арендаторы.
- Они что, все поголовно в школе не учились? Тётки идут со свинарника, мою Рябину привязанную увидели и разговаривают: «Вон, Петька, змееныш андаторский, к бабке припорол».- и еще матом, а ты говоришь: они не злыдни. Злыдни они, да ещё какие.
-  Петя, не смей судить о людях с «кондачка». Лучше помолчи, так-то оно для всех привычней.
Отец сказал:
-  А они и не обязаны никого любить, сын. У нас своя жизнь, у них – своя. Чего страдать? Тебя что, любить, что ли некому?!  Мы любим тебя, бабуля, дед. В жизни, урода, много придется пережить, столкнуться с непониманием, людской злобой и несправедливостью, если по каждому случаю плакать – никаких слёз не хватит.
Лет через пять стало очевидно – не дадут им жить так, как Ольга задумала. Сергей уговаривал жену утихомириться, свернуть хозяйство и жить незаметно. На это она отвечала новой идеей или очередным «прожектом». Муж бунтовал, но безрезультатно. Его тяжелое молчание, запои, уход «в люди» просто игнорировались. Жена начала долгую изнурительную эпопею по «выбиванию» кредита на мельницу. Она считала, что, уж если заниматься фермерством, то – с размахом. Целый год длилось это бедствие. Уезжали в четыре утра в город, дежурили у областной администрации, у банка. Возили возами мясо, масло, мед, рыбу. В машине на плечиках висели выходные костюмы, чтобы, приехав в город, переодеться, коробка с постельным бельем, нередко ночевали в УАЗике. 
Дети, практически, одни вели хозяйство. Хозяйство-то было не малым. Дойных коров было с десяток. Кроме того, другой живности до ста голов, 60 гектаров пашни и 40 – заливных лугов. А помощник у них был один – придурковатый мужик Колька по кличке Шаман, нанятый Ольгой и живший в доме. Было ему под тридцать, жене его Наташке, беременной вторым ребенком, шел шестнадцатый год. Жена и годовалая дочь тоже жили с ними. Благо места хватало на всех в доме из девяти комнат. Наталья должна была помогать по хозяйству, но помощница из нее была «аховая». Как-то Сергей зашел в спальню к жене, давясь от смеха.
-  Ты чего хохочешь?
-  Да к Наталье сестренка приехала, в летнем домике сидят,  болтают. Сестра говорит: «Повезло, мол, тебе, в хороший дом попала». А Наташка ей: «Что ты, я не нарадуюсь. Они знаешь, какие богатые, магазин держат, в магазине жвачек, конфет полно, можно целый день жевать, сколько захочешь. Колька мой, как зарплату получает – сразу туда, конфет, пряников наберет, а себе ящик «Распутина». А зачем нам еще-то деньги, кормежка бесплатная. Я научилась солянку варить. Хорошо живем».
-  Господи, ну чего ты смеешься-то, что с блаженной возьмешь.
Когда приехали московские племянники  Сергея, Наташка преобразилась. Обула свои босые в цыпках ноги в новые клеенчатые босоножки, распустила густую рыжую косу, взяла дочку, вышла к купальне, где барахтались приезжие, и завела с ними светскую беседу:
- А, бай, чо-о-о ведь! Масквичи! Вы чать из самой Масквы? Не брешете? А Никитиных не знате? Тетка это моя, она на стройке работает, щикатуром. Как это не знате? Чать земляки, знать должны! Видать брешете, не с самой Масквы, своих не знате!
Сергей с женой домой приезжали измотанные, злые. А дома ждут новости: одна другой чуднее. То свинья опоросилась, а поросята исчезли бесследно, Шаман прокараулил. Было, правда, подозрение, что за речку увез – продал. Да ведь подозрение же, не пойман – не вор. А то, Алешка дома не ночевал, уехал в магазин сигнализацию ставить, и сгинул. Шаман жаловался, что Петька с Наташкой не слушаются. Петька должен был коров пасти, Наташка обед варить.
- Обед всухомятку, коровы на озимые забрели, совхозные объездчики загнали  и не отдают, пока литр не поставим, - жаловался работник, - ребенок со мной в хлеву целый день, а эта халда брюхатая с Петькой в прятки играют.
Петя, как-то,  целый год не пил молоко после того, как Шаман оставил его в хлеву стеречь первотелку Ночку, которая не могла растелиться.
Хорошо родители к вечеру подъехали.
Мать застала  рыдающего сына в обнимку с полуживой коровой. Теленка спасти не удалось. Плод шел боком, голова была завернута,  одна нога подвернута, другая торчала в проходе. Ольга затолкала плод в утробу, поправила голову и выдернула подвернутую ногу, теленок пулей вылетел, но было поздно, задохнулся за день в проходе. Слава Богу, хоть корова осталась жива. Болела долго, послед не отходил дня три. Пришлось фермерше чистить животину, промывать и ставить свечи.
Выходили корову вместе с сыном. Но доить ее было сущее наказание. Привязывали за три ноги, на рога набрасывали веревку и привязывали к перекладине, и все равно она билась в конвульсиях, дрожала.
Шаман приходил из хлева взмыленный, с искореженным подойником и отбитыми в кровь кулаками. Петька бросался на него:
-  Ты что ее колотишь, не можешь – не берись, отец подоит.
Сергей, когда бывал дома, доил строптивицу сам.
Однажды Ночка вырвалась и понеслась неведомо куда. Забежала в огород, снеся изгородь, и увязла в глубоком сугробе. Тут-то ее и настиг хозяин. Уложил на бок в снег, выдоил. С тех пор и повелось – как доить, так в огород, ложится корова и, пока не подоят, лежит смирно. Зима кончилась, и пришлось ее продать татарам, на мясо. Жалко было, а что делать, сугробы-то растаяли, теленка подпускать – дурное дело, пример заразительный, весь молодняк повадится маток высасывать. Сергею было жалко Ночку, он ее полюбил, непокорную:
- Вся в Лельку, урода, тоже все с «кондебобером» норовишь. Что людям грешно, вам двум дурам потешно. С тобой-то разберемся, а вот с той уродой, что делать, на живодерню, ведь, следом за тобой не отправишь.
Шаман, подслушав один из таких монологов, сделал свой вывод.
Ольге стало известно о его намерениях случайно. Как-то встретились с главой сельской администрации на совещании в районе.
- Алексеевна, никак ты Шамана усыновлять думаешь.
- Ой, спасибо, своих олухов хватает.
- Так он же заявление принес в совет. Прописать просит в вашем доме. Говорит, что, Сергей уж заговариваться стал, в дурку пора. Довела, говорит, андаторша мужика, сам слышал, с коровами разговаривает, как с людьми.  А тебе без хозяина на земле – никак. Он-то, Шаман, уже привык к твоей дури, вряд ли, кто еще с твоим норовом справится. Просит прописать у вас, как члена семьи. Кем мне его оформлять?
- Так прямо и оформи, напиши: член семьи – шаман, семейный. Ни у кого нет, а у нас пусть будет.

Жил в доме еще старик-эстонец.
Его, в 60-х годах, привезла в эти, забытые Богом края, местная жительница, окрутившая парня в Ленинграде, когда сошел на берег и загулял в ресторане. Опомнился уж в поезде, случайная зазноба везла его знакомить с родней. Была она лет на пятнадцать старше моряка. Понимали они друг друга отлично, так как ее родной мордовский язык оказался очень похож на его родной эстонский.
Баба сразу же спрятала, или уничтожила паспорт сожителя, а ему сказала, что если начнет «возникать», посадит за тунеядство.
Молодой мужик попытался устроиться на работу, баба не дала: «Вон, овец паси, одной мне не управиться». Так, еще с 64-го года, жили своим хозяйством, держали до 200 голов овец, половина из которых была местных начальников. По этой причине их не особо трогали.  Эстонец стал фермером задолго до перестройки. Пару раз привлекали за тунеядство и отпускали, махнув рукой – что с дурака возьмешь.
Но, Аво был далеко не дурак.   
«Алпатиха» – так звали бабу, была верткой, бойкой, вороватой. А, «Славка-фашист» – такую кличку дали в деревне эстонцу – тихий, спокойный, работящий. Был он, как дитя, выпущенное из стен детского дома. Не знал, как дверь в магазин открывается, не говоря уж о казенных учреждениях. Сожительница до того его настращала милицией, что боялся любого не знакомого человека, как огня. Где тут была искренность, а где лукавство – Бог знает.
Алпатиха умерла вскоре, после высадки «фермерского десанта», от рака прямой кишки, эстонец говорил: «шопный рак у мой Демьяновна». Детей у стариков не было. Еще в конце 70-х от села остались одни развалины, летние лагеря для коров, да покосившийся их домишко. Жили одни в заброшенной, вымершей деревне, пока не свалились на их головы нежданные, шебутливые соседи.
После бабкиной смерти, Аво Оттович, так уважительно Ольга называла соседа, в течение двух месяцев спустил все хозяйство, нажитое за многие годы. Пенсии у него не было – не заработал, а, для социальной – не вышел возраст, да и паспорта не было.
Ольга Алексеевна помогла ему оформить бумаги для получения нового паспорта, но они три года гуляли по инстанциям. За эти годы старик совсем ослеп, не мог даже рыбачить. Из родных у него, осталась в Эстонии старуха – тетка, лет под сто. Она, иногда писала письма племяннику и присылала посылки. С перестройкой посылки стали приходить все реже, шли все дольше.
После смерти жены старик голодал.
Взяли на зиму в дом, подкормили и отправили на операцию, у него оказалась катаракта.
После операции Аво  остался в доме, на правах приживала. Помощник он был таковский. Тяжелое ему, после операции, нельзя было поднимать, одного оставить на хозяйстве – тоже не безопасно, за бутылку мог всё из дома вынести. Так и жил – где во дворе подметет, где грядки прополет. Отвели ему одну комнату, в которой Ольга раз в месяц безрезультатно наводила порядок. Старик упорно прятал по углам сухари, сахар, в тряпье ставил бражку, которая начинала бродить и заливать все вокруг вонючей, сладкой жижей, в которую старый наступал, оставляя по всему дому липкие  следы.
Ольга сердилась, отчитывала деда, но все было тщетно. Он прикидывался глухим, слепым и немым. Петя усмехался и говорил матери:
-   На што он тебе нужон? Пусть идет жить к себе. У него свой дом есть.
Тогда Ольга сердилась уже на сына:
-   Что, ты за человек? Почему тебе его не жаль? Он пропадет один.
-   Ничего не буду тебе больше говорить – бесполезно, -  бурчал Петька.
Бурчал, но с Аво они дружили: старый да малый. Колоритная была парочка.
Идут, бывало, в село. Петька всю дорогу поучает старого:
- Чего у тебя очки без одного стекла?
- Моя эта клаз не смотри.
- Ну и что, что не видит этот глаз, ты как кот Базилио в этой шляпе и очки без   стекла. В люди идем, мать тебе недавно привезла, куда дел.
- Ну сто ты, Петька, не рукай моя. Олина оски за «жикулевкая» отдала, пиво люблю. Не рукай, хочешь, воя научу пиво варить, эстонский.
- На што мне нужно твое пойло.
- Мальсик воя, вот будешь вырасти, тогда научи моя пиво варить.
- Да никогда я не буду эту бурду пить, чтобы, как ты не оскотиниться.
- Клупая мальсик! – смеется старик.
Уедут родители на день-два, ребятишки выглядывают, ждут. Без них все наперекосяк.
Старик стоит за дверью, прислушивается, не приехали ли хозяева. Петька выпрыгивает из-за угла:
- И сто стоим? Маменька здем, боимся? Опять бражки облопался? Сейчас будет тебе «на орехи».
- Оля каросая, Сереза каросая, засем такая слая мальсик родил.
- Расслабься, старый, сделай мордочку попроще, приедет маменька, будет тебе – «каросая»!

Чиновников, каких только рангов, не насмотрелись ребята. Кого только не привозила и не «огащивала» маменька, чтобы достичь желанной цели. Для этого специально держали два десятка овец, на шашлык. Нашествие людей было особенно летом. Отец уже начал прятаться от приезжающих. Принимала гостей мать. Надо отдать должное, во многом она преуспела. То, чего не могли добиться мужики-фермеры, Ольга Алексеевна, с трудом, но «пробивала». И даже у нее, порой, руки опускались.
 Из областного сельхозуправления приехали ревизоры, проверять целевое использование кредитов.
- Показывайте фермеры документы, на что деньги потрачены.
- Смотрите, все до копейки в дело пошло.
Проверили, поудивлялись:
- Надо же, все, как в аптеке. Чего мы в акте-то напишем? У нас так не положено, нам обязательно надо нарушения вскрыть, укоротить, на первый случай оштрафовать.
- Штрафуйте, если есть за что.
- Было бы  кого, а за что найдется.
В акте указали, что часть кредита использована не по назначению: приобретен агрегат КИР для уборки и резки кукурузы на силосную массу:
- Деньги выделены для развития животноводства, а вы железяку купили.
- Так ведь силос-то не себе, а скотине заготавливаем.
- Куда вашей скотине столько? Силосную траншею заложили больше, чем в хорошем колхозе нынче закладывают.
- Не сами же мы его едим, - изумлялась Ольга.
- А кто вас знает, может, на продажу готовите, а это уже торговля. Раз нарушаете – делиться надо.

Скоро Троица, у Лельки день рождения.
- Свинью уж не режем, супоросные все, да и мясо куда девать, в холодильники не влезет. Пельменей больно хочется, а с баранины какой пельмень, - говорит Ольга.
Не проходит и получаса, Шаман заходит, руки вытирает:
- Лексевна, куда мясо-то?
- Какое мясо?
- Дак сама ж сказала – пельменей охота. Я одного кастратика и завалил, уже разделал.
Сергей хохочет:
- Ну, ретивец! Ну, умелец!
Половину туши разложили по морозилкам, остальное мясо поделили и снаряжают Петю с Шаманом развозить «по старикам», заодно и приглашения на Ольгины именины.
Шаман запрягает Рябину, в колясочку нарядную, на резиновом ходу, с сиденьцами, кожей обтянутыми. Загружают свеженину и едут, начиная с бабы Клавиного хуторка, по родне.
Едут не по шоссе, а напрямки, через Большой Лог.
Полая вода ушла, остался еле видный в траве ручеек, через него перекинут широкий мост из старого самосвального кузова.
Овраг зарос изумрудной травой. Над полями стоит марево, приторно пахнет полынью, разнотравьем и незрелыми хлебами.
Дом бабы Клавы, как игрушечка – беленький, маленький, полисадничек аккуратненький утопает в цветах. В доме пахнет налитушкой, травами. Баба Клава собирает с весны почки березовые, травы, сушит их и сортирует. Печка топлена, а в доме прохладно, окна с улицы закрывают мальвы, и большая раскидистая черемуха свесила ветки до самой завалинки.
Всюду книги в избе. Баба Клава по соседкам не любит ходить, на лавочке семечки не лузгает, ни о ком не судачит, она всегда в работе, или читает.
- Петя, ты, что читаешь сейчас? – спрашивает баба Клава.
Петя стесняется, в деревне не жалуют мальчиков – книгочеев. Здесь мальчишки должны уметь по хозяйству управляться, лошадьми править, сено косить, хорошо драться. Петя все это может, а вот то, что он стихи пишет, одна маменька и знает. Но, баба Клава особенная. У нее целые горы подшивок старых журналов: «Новый мир», «Наш современник», «Москва». Читает баба Клава много и любит обсуждать прочитанное. Любимый ее писатель Юрий Бондарев. Они с мамой могут всю ночь проспорить на литературные темы.
Когда-то у бабы Клавы был старший сын Володя, мамин любимый двоюродный брат. Он в 24 года умер от чахотки. Умница был и книгочей, окончил сельхозтехникум,  и работал в совхозе зоотехником. Когда он заболел, баба Клава бросила работу в полеводстве и пошла на «уборные» - туалеты в конторе и больнице чистить. Утром до шести почистит и весь день дома – с Володей. Купила первый телевизор в деревне. Володя был футболистом. Когда не болел, собрал шесть команд из деревенских ребятишек. Когда заболел, судил соревнования.
Баба Клава пристрастилась смотреть футбол по телевизору.
Петя спрашивал:
- За кого болеете баб Клав?
- Когда Володя был, болела за того за кого и он, а сейчас просто смотрю, его вспоминаю. Такие, как мой Вовка на свет если и родятся, то долго не живут, Господу угодны, он их к себе призывает. Дедушка твой Алексей Сергеевич, только Володю и слушался, шебутной. Раскипятится, бывало, а племянник обнимет его и скажет:
- Как я тебя люблю, дядька, за горячность, неравнодушие, но все же тетю Варю больше – за героизм, непростое это ремесло – быть тебе женой.
Володя умер на руках у Варвары Ивановны. Призвал ее перед смертью, попросил картошки пожарить:
- Хочу, - говорит, - тети Вариной картошки жареной, может уже и не придется.
- Съел-то всего кусочек, - говорит баба Клава, - руку Вареньке поцеловал и забылся. Я все пять лет, пока он болел, проплакала, а как не стало его, вот уже тридцать с лишком лет – ни слезинки. Вот книги его читаю, перечитываю, новых уж понаписали – все читаю, да не все мне нравится.
Шаману стопочку подает настойки из черноплодной рябины. Сама готовит для дела и добрых людей.
- Петя, ты-то не балуешься винишком? – спрашивает.
- Вы что, баба Клава, я еще не дорос.
- Ох, не дорастай, милок. Я одна уж осталась, всех братьев схоронила: и старших, и младших, мужа на погост и сына снесли, а я все живу. Это потому, что я этого зелья всего два раза за жизнь и выпила. Первый, когда сыночка схоронила, с самого моего великого горя, а  второй, когда мать твою сватать пришли, с большой радости. Думала ведь не возьмут ее твои дед с бабкой.
- Чего это они ее не взяли бы?
- Так ведь не для нашего брата такие женихи-то богатые. Петр Иванович большой был в ту пору человек: два ордена, депутат, да и машина у них одних была.
- Какая машина – «Запорожец»!
- Я не знаю, как называется, но отец твой все мамку на ней катал, а я тряслась, как бы кого не накатал раньше времени, тогда Алексей мне не простил бы позору-то.
Передают приглашение и прощаются.
Едут в село по кругу.
К бабе Насте – сестре деда. У нее шестеро детей, папенькиных братьев и сестер, все уже разъехались, только внуки на все лето приезжают к бабушке в гости. Она живет с младшим сыном, ему уже сорок, а он не был ни разу женат. Баба Настя все лето ходит в клуб на танцы «Юру сторожу, как бы робяты не набили», - объясняет свое увлечение 76 – летняя баба Настя.
- Баб Настя, да он сам, как медведь здоровый, если легонько толкнет – зашибить может.
- Дак, не усну же, пока не дождусь его с улицы, а так спокойней.
Юру-то берегла непонятно от чего, а беда подкралась с другой стороны.
Погибли сразу трое взрослых уже внучат, разбились на машине. Гостили у бабушки, купались и с купальни поехали прокатиться с ребятами на диковинном «Форде». Пять гробов несли по деревне на кладбище – три из бабы Настиного дома. Стон стоял по всей деревне.
У старшего сына погибли оба ребенка: сынок только из армии демобилизовался, дочка школу закончила. У дочери бабы Насти погибла старшая дочка – выпускница Московского колледжа, приехала к бабушке отдохнуть после защиты диплома. Все трое были очень дружны с Алешей и Петей. Особенно с Петей, Алеша-то уже женат был.
В тот злополучный день приехали за Петькой, а маменька не отпустила – дел полно, страда началась. Брат и сестры не смогли уговорить мать отпустить Петю, он надулся, ускакал на Рябине в заброшенный сад. Маменька забралась на мансарду, кричала-кричала, он выказал себя только, когда увидел из засады бешено мчавшуюся машину дядьки двоюродного, принесшего страшное известие о гибели ребят. Петя подъехал к дому и услышал дикий мамин вопль. Заскочил, увидел – отец с дядей отпаивают ее валерьянкой.
Вот тогда за поминальным столом и выпил Петька первую свою рюмку. Отец настоял. Видя, что сын сидит, как истукан, только желваки на скулах ходуном ходят, приказал:
- Выпей, Петя!
- Не могу, батя, не хочу!
- Пей,  щетенок! Матери не скажу! Пей, дитятко! – утирая глаза, заставлял отец, - пей а, не то, будет тебе лихо!
- Как скажешь, батя!
И, правда, лучше стало!

Отдают бабе Насте мясо, зовут на именины и едут к другой дедовой сестре Наде.
У бабы Нади пять детей, и все в Москве живут, она одна доживает свой век. Муж давно умер. Дети, правда, не забывают, навещают по очереди, а летом стараются собраться все вместе. Старший сын – большой человек, в Белом доме сидит. Он как приедет, так к брату:
- Вот было бы у меня две жизни, я бы одну в Москве прожил, а другую здесь, у Сережи с Олей, на гармошке бы играл, рыбу бы удил и за лошадьми бы ухаживал.
- Да жизнь-то одна, как ее разорвать, - сочувствует ему Петр Иванович, - ты уж определился, и там тоже кому-то надо жить, терпи, неси уж крест до конца.
Деду и в голову не может придти, как сладка эта ноша, он преклоняется перед мужеством племянника.
Завершают объезд домом деда и бабушки – самым родным для Пети домом на земле. Только у бабули он мог жить без родителей и чувствовать себя спокойно. Позже, этот дом снился ему на далекой погранзаставе в долгие зимы армейской службы. Навек запах этого дома мил ему до судорог в груди, после долгой отлучки.
- С ума сошли – свиней летом,  в жару резать, пост петровский на носу, а вы мясо заготовили, греховодники!  С жиру мать твоя бесится. Какие гулянки в страду, работы невпроворот, - ворчит бабулька. Дед ее урезонивает:
- Да уж не она ли чертоломит?! Чего ты все ворчишь на сноху?
Беседуют с Шаманом, уж тот-то знает, как старикам все преподать, чтобы умаслить.
- Хлеба ноне тучные, озимя дружные, две свиньи по 12 поросят принесли. Травы – море, до Петрова дня можно косить начинать.
- До Петрова не выходите, не нарушайте порядок. В старину завсегда с Петрова покос начинали, кто жадал, в прок не шло, - увещевает дед, - я обязательно приду подмогну.
- Дедуль, угомонись, мы тракторами косим, чего тебе-то булгачиться.
- А по закраинкам, тоже трактор пустите? На закраинках самая трава, забросите – через год-два все коновником зарастет.
На Троицу Петя с утра объехал на лошади и собрал стариков.
Столы накрыли во дворе. Пельменей налепили, холодца наварили, сало усолело, первые огурцы поспели. Зарезали барашка, замочили мясо на шашлык. Сергей на ранней зорьке выловил двух сазанов, килограммов по 15 каждый, в подарок жене.
К обеду подъехали гости помоложе. Родня из Татарии приехала на тракторе, в тележке уместились человек 20. Городские гости – на машинах. Всего собралось человек 50.
Шашлык молодежь жарила на берегу, под ветлами, а старики оставались у стола. Внизу орал магнитофон, а во дворе плакала гармошка.
На Петров день едут в Татарию к чувашской родне. У них Петров день – престольный праздник. Собираются все, кто здесь родился, гости наезжают со всей России на Уяву - праздничный чувашский хоровод в престол.
Здесь живут шесть троюродных братьев Сергея, племянники его матери. Старший из братьев тоже фермер, тоже якутянин, много лет жил в Нерюнгри, строил БАМ, потом работал машинистом на железной дороге. Каждое лето приезжал и строил себе дом в родной деревне, а как построил – сразу переехал и взял землю. Все шестеро дружно взялись за одно дело. Пахали, сеяли, а когда пошли деньги, бабы переругались, а глядя на них, и мужики рассобачились, разделившись на три группировки. На праздники, правда, собирались у старшего в доме. Праздник – это святое.
Чувашская Уява очень похожа на якутский Ыыссыах. Тоже хоровод в национальных костюмах, песни, прославление земли-матушки, природы, солнца. Пляски до утра.

Осенью, ровно через год и месяц, после того, как Ольга Алексеевна поставила себе цель купить мельницу, деньги, наконец-то были получены. Стоило это неимоверных усилий, слез, истерик, с битьем посуды и обвинением мужа в том, что он «чмо».
Дети видели, что у родителей отношения становились все напряженней. Мать «закусила удила», что называется и, не смотря на увещевания, гнет свое. Далась ей эта мельница!
Пока она вышибала кредит, цены подскочили почти вдвое, и кредита не хватало на мельницу, пришлось местным буржуям-торгашам кланяться. Когда, наконец, получили деньги, Сергей, на радостях оттого, что теперь никто не будет его угнетать и гонять по кабинетам, пребывал в эйфории. Он неделю пил, потом впал в жуткую депрессию. Оля была вне себя. Что она только не делала, как не бесновалась, но вывести мужа из «пике» не могла.
Съездила в Питер, подобрала оборудование, получила счета, вернулась, чтобы отправить деньги. Сергей был Лельке не помощник, он впал в прострацию. Уходил с утра в конюшню и не выходил оттуда до позднего вечера. Вечером заходил в дом, мылся, ужинал и уходил к себе, молча, не отвечая на Олины вопросы и не обращая внимания на ее вопли, когда она, не выдержав его демонстративного молчания, начинала, зло и надрывно, кричать ему черт знает что. Бросалась на мужа, как тигрица, билась в истерике – все было бесполезно. Он сказал:
-   Нанимай, кого хочешь, я за твоей мельницей не поеду. Ша, спекся! Оставь меня! Сгинь, змеища, постылая!
Это был удар ниже пояса.
В декабре вышел крайний срок платежа, оставался один день. Надо было перечислять деньги или отказываться от оборудования и возвращать кредит, раздавать долги.
Всю ночь мело, не было видно ни зги. Замело все дороги, проехать до шоссе невозможно было ни на чем.
К утру, казалось, стало стихать, и Ольга собралась в путь пешком.
Она вышла из дома в 5 утра, надеясь к 9 быть в райцентре, в банке. Отошла всего метров пятьсот и потеряла дорогу.
Метель ярилась с бешеной силой и с таким ветром, что сбивало с ног. Часа два плутала по бездорожью, проваливаясь по пояс в снег. Ориентиром были столбы электролинии, но она их потеряла, и не могла определить, в каком направлении двигается. Вышла, скорее, выползла к большому соломенному омёту. Примерно поняла, где находится, стала отходить в сторону дороги. Через какое-то время опять упёрлась в омёт. Так повторялось несколько раз.
Её охватил страх, навалилась усталость, ноги дрожали, сердце колотилось где-то в горле. Присела к омёту с подветренной стороны, попыталась успокоиться. Куртка и шапка были покрыты панцирем изо льда и снежной крошки. Решила поджечь омёт, чтобы разглядеть, куда идти, в какой стороне дорога. Достала зажигалку, стала жечь, но ничего не получалось, мешала сумка. Тогда Оля бросила ее в снег и стала искать затишок, делать норку в соломе, чтобы не сбивало пламя. Наконец, слабый огонек зацепился за соломинку, она прикрыла его, расстегнув куртку и заслоняя от ветра и снега. Ура! Разгорелось! Бросилась искать сумку и не могла найти – занесло снегом, пока возилась с огнём.
Огонь, раздуваемый ветром, охватил уже половину кучи, теперь ему уже не страшен был снежный шквал. Ольга металась вокруг огненного шара, искала сумку, в которой были огромные деньги – триста миллионов рублей, всё, что она назанимала, чтобы добавить к кредиту и отправить за мельницу. Лихорадочно билась мысль: если не найду – брошусь в пламя. Вокруг кострища подтаял снег, и она увидела темное пятно, бросилась, выхватила сумку, мокрую, горячую, но еще не загоревшуюся, слава Богу.
Свет от горящей соломы пробил круговерть снега и воды, летящую с неба и закручивающуюся в дикой и беспощадной пляске. Лелька разглядела силуэты столбов. И стала пробираться в ту сторону.
Пока она добралась до села, метель стихла.
Свекровь только руками всплеснула, когда сноха появилась на пороге в куртке с обгоревшими рукавами, с подпаленными ресницами, бровями и волосами. В руках кожаная сумка, покорёженная от огня, и превратившаяся в бесформенный мешок, похожий на нищенскую суму. 
К полудню асфальтированную дорогу от райцентра расчистили дорожники.
Деньги успела отправить.
Выехала за агрегатом.
Сергей не мог понять, для чего надо «пищать и лезть», а не жить нормально, как все люди. Ольга не могла понять, почему надо жить, так, как живут все, по его мнению, нормальные.
-   Ненормальные они, - кричала она зло и надрывно, - ненормальные, если живут, как быдло, если терпят надругательство над собой. Им уже десять лет не выдают зарплату, а они терпят, тянут лямку и не хотят перемен. Это нормально?! Ты хочешь жить, как все? Тогда надо было идти работать в развалившийся совхоз и жить на то, что со свинарника, общественного, сопрешь и продашь. Не надо было строить хозяйство на отрубе. А уж назвался груздем – полезай в кузов!
 Сергей отвечал:
-   Не я затеял – не мне в кузов лезть! Это ты меня назвала груздём, а я – сыроежка, понятно тебе!
Но чаще всего тяжело молчал, игнорируя все ее выпады.
Когда мельницу все же привезли, он не подошел к ней ни разу. Как Лелька ни билась, ни увещевала, он сказал, как отрезал:
-  Я такой! И не хочу ни быть, ни, тем более, казаться другим! Не хочу!
Нравится тебе прогибаться перед властью?  Нравится клянчить у них и унижаться, кормить их и поить?  Нравится возить куски по кабинетам? Воля твоя, продолжай! Нравится тебе лакействовать перед всей этой кодлой, обслуживать их, жарить шашлык и парить в бане – ради бога! Я – пас. Только пойми, ты, наконец, одно: все это не только унизительно, но и бесполезно. Не дадут они тебе жить по-человечески! Не дадут! И мельницу они у тебя отберут, если она принесет хоть один рубль прибыли, и ты не поделишься с ними.
Муж оказался прав. Мельницу забрали сразу же, как только она стала приносить доход.
Пока ее монтировали и настраивали, начальство из района и области приезжали, приглядывались, обещали пролонгировать кредитный договор, в случае, если не успеют рассчитаться. Когда агрегат был отлажен и настроен, пошли деньги. Но вся прибыль шла на погашение долгов и процентов за кредит, и не только на взятки, а на сам кредит ничего не оставалось.
Через год Ольга поехала в район, просить пролонгировать кредитный договор еще на год, дать возможность встать на ноги.
Не тут-то было!
Приехали то ли из банка, то ли бандиты, а скорее всего – бандиты из банка, загрузили и увезли не только мельницу, а еще и макаронку, и две грузовые машины. Оценщик, который приехал с той же бригадой,  определил стоимость в три раза ниже рыночной. Без суда.
Слава Богу, хоть долги успели «буржуям» отдать, не то – не сносить бы Лельке головы.
Было это уже, когда Петя служил в армии, а Алеша с молодой женой и сыном уехали в город и жили отдельно.
Петя учился в институте, и ему страшно было оставлять родителей одних, без помощи, да и боялся он их отношений, перевелся на заочное.
Его призвали в дальневосточные погранвойска, слава Богу, не в Чечню или Таджикистан. 
Мать собралась, было, ехать в военкомат хлопотать об отсрочке. Отец сказал:
-  Сын, настоящий мужчина должен отслужить. Ты можешь «откосить» от армии, но уважать я тебя после этого не буду. У меня старший сын не служил – мне стыдно. Смотри, урода, дело твое! Но, учти, раньше в деревне, если парень в армии не служил, за него ни одна девка замуж не пойдет – порченый.
Провожали «уроду»  в июне.
Всю ночь пели песни женщины и вспоминали службу мужики. Больше ста человек: бабушки, дедушки, дядьки и тетки, двоюродные и троюродные братья и сестры, крестные и крестники собрались на проводины, за огромным столом, накрытым во дворе под березой.
В четыре утра подошел автобус, чтобы увезти  ребенка на призывной пункт. Она плохо помнила прощание. Молила, обвив шею сына, рыдая и покрывая его глазенки и упрямый вихор поцелуями:
- Будь хитрым! Хитрым будь!
- Как я им стану, если ты меня таким родила!? Я такой! И не хочу ни быть, ни казаться другим!
- Чертово отродье! Отцов выкормыш! Одолеете вы меня своим упрямством!
- Маменька моя!  Родная, все будет хорошо! Па, береги ее! - разнимал сын руки матери и передавал отцу.
Когда автобус уехал, закрылась в своей спальне, она ее называла «горенкой», долго молилась, просила Спасителя о милости к дитю, помощи в служении его.
Потом слегла. Ничего не болело, просто силы оставили ее. Полное безразличие овладело ей.
Сергей управлялся со скотиной, а Ольга была ко всему безучастна.
Только одно занятие было непременно: каждое утро написать письмо Пете. Иногда и вечером она писала о том, что передумала за день. Тогда на следующий день отец увозил на почту два ее письма. Каждый месяц отправляли посылки. А когда сын написал, что обовшивела вся застава, потому что четвертый месяц не работает баня, посылки стали отправлять каждую неделю, со свежим бельем, мылом и черемичной водой от вшей. Три комплекта обмундирования, несчетно белья и две пары сапог отправили за полгода.
Ольгин свёкор  Петр Иванович, наблюдая за хлопотами, изумлялся:
-   Что ж это за армия, такая?! Это кому ж они теперь служат, если их государство не кормит, не обмундирует? На каком же замке наша граница, если заставу вши заедают?
Сергей угрюмо молчал, а Ольга устало отвечала:
-   Ну что Вы спрашиваете, папа, кто нужен нашему государству? Дети из верхов в армии не служат. Одни деревенские голодранцы, да городские дебилы и наркоши. Кому наши дети нужны, кроме нас. Вы у своего сына спросите, за что он нашего мальчика туда определил, лепетал ему про «настоящих мужчин». Где они настоящие-то, почему бардак везде, почему порядок не наведут эти «настоящие»?
Вскоре в Олиной измученной душе родилась новая идея: увезти Пете на заставу Рябину, Герду и построить там баню. Она отписала об этом сыну.
Петя, испугавшись того, что маменька явится на заставу и начнется военный переворот не только в погранвойсках Дальнего востока, но и во всей Российской армии, написал ей о том, что есть реальная возможность приехать в отпуск. Писал, что если она похлопочет, то это возможно,  не надеясь, конечно, на успех, но направляя, тем самым, ее энергию на мирные цели.
Мать «клюнула», ожила, после Нового года взялась за дело.
Дорогу в ту зиму замело, и сколько Ольга Алексеевна ни просила, чтобы дорожники пустили технику и прочистили путь, так до весны не могли выехать на машине. Ездили на лошади, но в феврале и конный след пропал после недельной метели. Лошадей было жалко. Достали широкие самодельные охотничьи лыжи, они валялись на бане, остались от охотников, которые наезжали зимой охотиться на зайцев. На лыжах добиралась до села, дальше автобусом – в райвоенкомат. 
-  Не сопьетесь с военкомом? Смотри, его с должности, за пьянку снимут, не успеешь сыну отпуск выхлопотать, - усмехался Сергей.
-   Этого снимут – другого пришлют, - парировала мужу.

Накануне Пасхи, в чистый четверг, провели генеральную уборку, побелили деревья в саду, подмели усадьбу, почистили хоздворы, вынесли из омшаника ульи для первого весеннего облета пчел.
Аво Оттович нашел за летней кухней старый Петин велосипед, принес Ольге выпавшую из колеса спицу:
- Фот, Оля, сарсавелла.
-  Сережа, по-эстонски  спица – сарсавелла.
- Да нет, милый мой лингвист,  это по-русски – заржавела, - улыбается Сережа, - он просит, чтобы ты ему велик отдала, все равно заржавел. Отдай, Петька на лошадях гоняет, зачем ему велосипед.
-   Господи, да пусть возьмет.
Утром Аво, подтянув болты, помыв велосипед, ехал в село, будто, сдавать, намытые с вечера, пустые бутылки.  Сам обследовал дорогу, ждал с нетерпением Петю, боялся, что тот приедет в распутицу и домой не попадет. Вернулся, известил о том, что Большой Лог вот-вот тронется.
Большой Лог – ручей, пересыхающий летом и много бед несший в половодье, на целую неделю весной отрезал их хутор от цивилизации.
После известия эстонца мать разволновалась, Петя должен был приехать в отпуск со дня на день.
В ясное, погожее утро Светлого Христова Воскресенья Сергей, пораньше, опасаясь, что к обеду солнышко пригреет и развезет дороги, или, ненароком, тронется Большой Лог, выехал верхами, к родителям христосоваться.
Ольга поджидала его, следя за дорогой со второго этажа, сидя в библиотеке. Когда увидела мужа, стегающего и подгоняющего Рябину, сердце ёкнуло, она почуяла, что приехало ее дитя.
Обулась в бродни и вышла навстречу мужу.
Сергей не отпускал ее в село, уговаривал не ходить, вот-вот тронется коварный Лог.
-  Ты слышишь, как шумит вода, за две версты стоит грохот, лед вспучило. Никуда он не денется, твой ребёнок, через неделю, после половодья, будет дома. Сейчас он с дороги, там дед с бабушкой его встречают. Пусть с молодежью погуляет.
Она просто не слышала его.
Туда ее, наверное, крылья перенесли.
Мальчик спал, не дождавшись маменьки, а дед, налив теплой воды, мыл спящему внуку ноги, осторожно опуская их, по очереди, в тазик, вытирал и обрабатывал мозоли и натертости гусиным жиром.
Наутро пошел снег с дождем. Это не остановило мать, они с сыном, всё же, отправились домой.
Большой Лог вовсю шумел, бурлил, закручивал буруны и воронки, размыл брод и несся, как горный поток, устремляясь к реке.
В давние, времена, рассказывали старики, каждую весну, в половодье, эта засыхающая летом речушка, уносила скот, а иногда и людей вместе с повозками. С бешеной скоростью потоки воды вовлекали в свое движение всё, что попадало на пути.
-   Не пройдем мы, маменька, ни к чему рисковать. Дней шесть придется ждать, пока спадет вода. Айда назад! – прокричал Петя, проводив взглядом ветку, брошенную им, и стремительно летящую в пучине.
-   Иди за мной!
Но Петя оттолкнул ее, и сам пошел вперед, осторожно щупая палкой дно. В месте, где размыло дамбу, он перепрыгнул, воткнув кол, чтобы мать видела обрыв. Но она не дошла до обрыва, поскользнулась на наледи, и течение потащило ее, крутя, к водопаду в овраг, затягивая под не растаявшие пласты льда, увлекая вниз. Она и вскрикнуть не успела, да и бесполезно было кричать, шум стоял такой, как будто взлетал самолет. Петя обернулся, и увидел мамин берет, летящий по воде. Через мгновение показалась голова, мать успела зацепиться за кромку льда, которая вот-вот могла обломиться, тогда ее затянет под наледь. Сын полз по льду, протягивая палку, и молил Бога, черта, судьбу. Вытащил на берег, разул, вылил воду из бродней, но обуть их уже было невозможно на мокрые ноги.
Мать бежала до дома на холодном весеннем ветру, навстречу секущему дождю вперемешку со снегом, по раскисшей пашне босиком, ощущая лёд под слоем оттаявшей земли. Время от времени, сын останавливал её и растирал багровые ступни, дышал на них. Пробежав два километра, Ольга уже не чувствовала ног.
Слава Богу, печь была истоплена, горячая.
Сергей черпнул из фляги ковш спирта-сырца, растер свекольно-красное тело жены, плеснул в стакан неразбавленного спирта и буквально влил в нее эту гремучую жидкость, потом обернул пуховым одеялом и впихнул на печку.
Утром Петя проснулся под маменькино: «Динь-динь-динь, колокольчик звенит…»
Спустился и увидел маму, раскрасневшуюся у печи, праздничный стол накрыт. Петя побежал за фотоаппаратом. На фотографии мать с ухватом наперевес. Папенька за столом среди куличей и крашеных яиц. Стопка блинов, золотистый мед, топленое молоко, сметана и запеченная баранья нога.
Дома! Боже, какое счастье!
-  Христос воскресе, маменька! Христос воскресе, папенька!
-  Воистину, воскресе, сынок!
В отпуске Петя пробыл ровно пять месяцев.
Так получилось.
Когда закончился отпуск, родители повезли его, было, на поезд. Вокзал был забит военными. Оказывается, вышел циркуляр, запрещающий перевозить военных по требованиям: Минобороны и ФСБ не оплачивает железной дороге перевозки.
В комендатуре долго не могли понять, что хочет женщина, настойчиво требующая выдать документ о том, что билет по требованию не выдается. Когда поняли, для чего – долго искали предлог, чтоб отвязалась.
Они же не знали ее.
Через час, когда пили чай с домашними пирогами и разносолами, военные настоятельно рекомендовали не отпускать больше сына на службу вообще, и даже делились советами о том, как можно избежать последствий.
Командир части, в которой служил Петя, после неоднократных запросов, попытался, через прокуратуру, военкомат, милицию обязать солдата явиться в часть за свой счет. Однако, имел разговор с Ольгой по телефону.
Она объяснила командиру, что такое офицерская честь, и то, чем отличается патриотизм от псевдо патриотизма. Объяснила, кто солдату срочной службы – отец родной,  почему пограничника необходимо мыть в бане, выдавать ему обмундирование,  кормить,  а,  в случае если у  солдата завелись вши,  за что надо начальника заставы и командира погранотряда отдавать под трибунал.
- Тогда будет порядок не только в войсках, но и во всей стране, - сказала она.
В конце беседы порекомендовала информировать ее лично о времени, когда она сможет отправить сына в войска. Заверила, что, как только будет решен вопрос о перевозке военнослужащих по требованию, ее сын незамедлительно прибудет в часть, а до этого просит не беспокоиться самому и не отвлекать рядового от выполнения сыновнего долга.
Командир телеграфировал о решении вопроса 19 сентября. На следующий день Петя отбыл из отпуска.

Когда приехала Галка, она захотела окреститься в деревенской церкви, и Сергей стал ее крестным отцом. Крестный – младше крестницы на полгода.  Батюшка поинтересовался: какой национальности и не мусульманка ли она, а когда услышал, что якутка, смешался, не мог, видимо, вспомнить, что это за нация и, какого она вероисповедания.
Лелька преображалась, когда приезжал кто-нибудь из якутян. А их наезжало за десять лет немало. Практически ежегодно отпускники заезжали к ним на недельку-другую.  Друзья, подруги, знакомые, знакомые знакомых. Всех она принимала, всем была рада. Собирала застолья, веселилась. А после отъезда гостей для семьи начинался кошмар. Она впадала в депрессию, была или раздражена, или угрюма, или начиналось искусственное веселье, с пеньями и плясками, хмельными слезами и бесконечными воспоминаниями о былой жизни.
Депрессия Ольги не проходила месяцами.
Была небольшая передышка, когда демобилизовался Петя. Собралась вся семья.
У Алеши был уже трехгодовалый сынишка.
Женили его родители силком. Катюшка работала в их магазине продавцом. Алешка там все возился: то полки мастерил, то прилавок ладил, то сигнализацию устанавливал. Когда родители поняли, где он ночует, обрадовались. Мать стала планировать свадьбу. Сын сказал:
-  Не суетись, жениться я не собираюсь.
-  Ах ты, кобелишка шелудивый! Не собирается он, а по ночам шастать собрался?
-  Мало ли кто по ночам не шастает, жениться, что ли сразу.
Отец, услышав эти разговоры, рассвирепел:
-  Ты что, совсем свихнулся от ночных гулянок. В нашей родове предателей отродясь не водилось. Обманул девчонку, сироту обидел. Не женишься – прокляну!
-  О, разошлись! В субботу айда запивать! Жениться – так жениться.
На запое-сватовстве Петр Иванович впервые увидел невесту внука. Лицо вытянулось у деда:
-  Оля, дочка, - а посправней нельзя, что ли, было сноху-то присмотреть. Уж больно ледаща, ей только за офицера замуж идти. Они живут в военных городках и сено не косят, коров не доят.
-  Будет Вам, папа, нормальная девка, были бы кости – мясо нарастет.
На масленицу справили шумную, веселую свадьбу. Первый свадебный день мела метель, на второй, «блинки», пошел дождь, а на третий – потекли ручьи,  и на машинах уже было не проехать. Гуляло на свадьбе народу человек двести. Петя был за возницу, умаялся развозить с гулянья гостей на лошадях.
После свадьбы топили три дня баню, отпариться не могли, стирка не кончалась.
Молодые пошли к первому пару и угорели. Алешка вполз в дом и прохрипел: «Маменька, Катю спасай!» Мать побежала в баню, руки-ноги затряслись, силы ушли. Не могла сноху из-под полка вытащить, та лежала там без сознания. Прибежала домой: «Отец, бери одеяло, пошли помогать». Алешка, шатаясь, выбежал следом:
-  Пап, не заходи туда, я сам, не смотри на нее, - сказал и упал рядом с женой.
Так и принесли детей еле живых в одеялах.
Господи! Помилуй! Спаси и сохрани!
Жена Алеши не желала заниматься фермерством. Простая деревенская девчонка, она польстилась на то, что фермеры жили широко, богато, держали магазин, макаронку. Она и предположить не могла, какой адский труд, с раннего утра и до позднего вечера, уготован каждому из семьи.
Мужа своего Катерина не видела практически все лето.
Алешка – главный работник на хозяйстве. В кого только пошел: все у него получалось. Верно деда Алексея Сергеевича гены. Никогда не видел, как срубы рубят, топор взял в руки в первый раз в двадцать лет, а управлялся им не хуже заправского плотника. Сено косит так, что деревенским за ним не угнаться. Сыну расписную зыбку своими руками смастерил. Летом на тракторе, на машине, на комбайне: везде за старшего – Алешка, Петька в помощниках.
Свекровь, видя равнодушие снохи, ее непонимание и неприятие их образа жизни, как будто вычеркнула ее из списков интересных ей людей. Живет, пусть живет. Не кошка – никому не подбросишь.
Когда говорят, что внуков любят больше, чем детей, то это говорят не про Ольгу Алексеевну. Она, видимо, исчерпала свой лимит любви. Конечно, она была рада рождению внука, много ему уделяла и сил, и времени, но все это было не то. Любить так, как любила она своих детей, было уже никого невозможно.
Как теперь Ольга проклинает себя за то, что женили Алешку силой, за то, что  позволила оторваться «несудьбовому» своему сыну от семьи. Считает, что не додала она любви старшему,  и за этот грех ее Господь наказал. Внук родился со страшным диагнозом, поставленным ему только в девять месяцев: гемофилия.
А больше всего она корит себя и просит прощения божьего за сноху. Ни разу Катюша никак ее не назвала за десять лет: ни матерью, ни по имени.
- Господи, прости меня за гордыню мою. На дите обиделась. Сама, старая дура, ни разу девчонку не приголубила. Разве виновата была она в чем?
Эта боль не отпускает ни на секунду. Сколько раз за коротенькую жизнь  их «цесаревича Алексеича» они с Сергеем молили Бога о спасении дитя, сколько раз везли его истекающего кровью в гемоцентр, отгоняя страшные мысли, всю дорогу читая над ним «Живые помощи», несчетно. Один процент свертываемости крови – эта тяжелейшая форма гемофилии не оставляет почти никакой надежды на долгую жизнь единственного внука. Вот, тебе и «царская болезнь». Каким ветром эту высокородную болячку занесло в кровь безродной деревенской девчонки? Чей это промысел? За чьи грехи расплата?
Если бы не Катя, внук не выжил бы. Столько силы и терпения Ольга не подозревала в худенькой, как былиночка, девчушке. Никто ей не был нужен после рождения сына. Всю себя она отдала мальчику, за жизнь которого врачи, как сказали им в больнице, не дали бы и «ломаного гроша».
Любовь Ольги Алексеевны к детям – это болезнь. 
Одна болезнь – страх за своих чад, усугубляла другую – депрессию.
Петя вырос в славного парня. Баба Клава нашла в нем черты своего отца Сергея Никифоровича. Он и характером был в прадеда – молчун, книгочей.
Маленьким он мог с маменькой часами болтать, или часами молчать, лежа рядом, обняв ее и уткнувшись ей в шею. В эти редкие безоблачные часы нашептывал сын матери свои стихи о том, как люди забыли Бога, холсты валяются в лужах, Образ втоптали в землю, в наказание над землей проносится буря, но финал жизнеутверждающий:
Пели на солнце птицы,
Мир воцарился на свете,
Ладили люди крыши,
     Жались к подолам дети…
- Мам, тебе нравится?
- Мальчик мой, голубенок сизокрылый, - ласкала мать своего малыша и верила, что так будет всегда.
Мальчик ее взрослел. И все чаще уже молчал, притулившись, успокаивая тем, что рядом, что ему хорошо, а значит и ей. 
Никому молчун Петя не перечит, но всегда делает по-своему. Впрочем, это уже от отца в нем. Как оказалось, он и однолюбом уродился в отца своего, и мечтателем.
Хотя и нет отбоя от девчонок, но любит-то он одну единственную. Вот, только, если маменька узнает – проклянет.
А без нее, без Лизы, нет Пети жизни, и маменькино фермерство ему нужно, без нее, как зайцу стоп-сигнал.
Дети взрослели и начинали бунтовать. Они хотели жить своей жизнью, а в доме все было подчинено воле и желаниям одного человека – матери.
Сергей убеждал жену в том, что ненормально держать детей у своего подола, решая за них всё.
-  Ты не убережешь их от реальности. Но, то, что они у твоей юбки состарятся, не принесет им счастья. Леля, вспомни, как мы начали семейную жизнь совсем птенцами. Все преодолели, все смогли. Дети наши не дурнее нас с тобой. Почему ты решила, что они не должны сами строить свою жизнь? Ты им судьбы покалечишь.
-  Я умру без них.
-  Не умрешь, не сочиняй. Ты нас всех, скорее, в гроб загонишь. Умрет она! Ишь, любвеобильная мамашка, у одной тебя дети! Дай ты им вздохнуть свободно, что ты их за ширинки-то  держишь! Алешка женился, у него своя жизнь. Петьке пора. Вот помяни мое слово: женится на первой встречной или прохиндейку найдет, у которой последняя надежда выйти замуж уже иссякла,  чтоб мамку ему заменила. А не женится, так башку ему свернут или в тюрьму угодит, за то,  что сам кого-нибудь покалечит. Жесткий он у нас.
- Какой жесткий, как ягненок!
- Не знаешь ты своих детей! Они повзрослели. Петька – лидер в деревне. Если не остепенится, семьей не обзаведется, может много дров наломать. Время тревожное, мать. Давай свернем хозяйство, будем жить тихо и мирно, как все люди. Отпусти детей.
-  Да пойми ты, наконец, я не привязать их хочу. Я хочу, чтобы семья жила одним домом, чтоб все вместе хозяйство поднимали, чтоб дети хозяевами становились, научить их хочу всему. Надо, чтоб у них вкус к богатству появился. Мои родители всю жизнь прожили, как перекати-поле. Не было у них такой возможности – жизнь основательную построить. А у нас – есть.
-  Нет у нас такой возможности! Нет! Невозможно построить остров счастья в море несчастий и развала. Никто тебе этого не даст, да ты и сама это понимаешь, просто упрямишься. Почему ты не хочешь замечать того, что тебе не по нутру? А еще меня обвиняешь в «небожительстве». Сама-то спустись на землю! Богатой она возмечтала стать! Да ты посмотри вокруг! Очнись, Лелька! Кто разбогател? Вот, то-то,  и оно, что богатые – люди другой породы. У них свой бог, свои ценности.
-  Трус! Не смей оправдывать свою трусость. Ты хочешь, чтобы и дети наши жили «без родины, без флага».
-  А у тебя, где родина? Где флаг? Здесь? Тогда, чего ж ты воешь по ночам, что ты скулишь по прошлой жизни? Живи, богатей!
-  Я – другое дело. Я – «совок»! А они должны жить достойно.
- Пусть живут достойно. Мы что ли с тобой не достойную жизнь прожили, родители наши жили не достойно? Пусть дети сами сделают свой выбор. Нельзя осчастливить человека, навязывая ему свое представление о счастье. Ты свое «счастье» строишь, унижаясь и пресмыкаясь. Ты богатеешь, а сама ёжишься от этого. Ты пацанов толкаешь в спину, загоняешь туда, куда они не хотят. Неужели они не заслужили сво-е-е-й достойной жизни?! Чем такой ценой добиваться успеха, лучше быть нищими. Сто лет надо прожить, чтоб что-нибудь изменилось. Мы с тобой столько не протянем. Уйдем, что с нашими детьми будет? Ты об этом подумала? Как они жить будут, если у них нет своей жизни, если они живут навязанной им тобой.
Всё было тщетно. А когда мать узнала, какой сюрприз ей уготовил младший, выхухоленный, свет очей её, она и вовсе обезумела.
Петька сбежал со старшей сестрой Кати в город. Он знал, что мать не даст им быть вместе. Лиза старше его на десять лет. Не прав папенька, не потому он ее любит, что нашел в ней «мамку», просто – это его половинка, любовь, несчастье его и самое ослепительное счастье.
Ольга почернела. Мир для нее рухнул: дети разбежались, внук неизлечимо болен. Для кого же все её усилия, её боль, пот? Труд всей жизни – насмарку.
Не знала она, что это не последнее испытание на ее голову.
Узнала, когда было уже поздно. Сороки на хвостах принесли: Сергуня ее завел зазнобу.
Бабенка вся видная из себя, тонкую талию обтягивают стильные брючки, высокую грудь – нежно-розовая прозрачная блузочка. Сама из приезжих. При ней мужичонка, семь раз кодированный. Жили в старом полуразвалившемся бараке. Вера работала учетчицей на ферме, а мужик ее не работал нигде, время от времени куда-то исчезал, через некоторое время появлялся, помятый, оборванный и виноватый. Жена его, в очередной раз, везла на кодировку, отмывала, откармливала и приставляла к бесчисленным кошкам и собакам, которых она обожала, подбирала во всего околотка, также как,  и мужика отмывала, откармливала и таскала за собой повсюду.
Красивая, легкая, открытая, добрая, совершенно бескорыстная Вера произвела на Сергея неизгладимое впечатление.
Он не мог определить свое отношение к Вере. Лельке было не до него, а Верочка как-то незаметно, ненавязчиво вошла в его жизнь. Сергей не знал, что будет дальше, но через месяц их общения, жить без Веры уже не мог. С ней было  просто и спокойно. Она ничего не требовала взамен участия. Они гуляли по берегу, сидели на бревнышке у реки, и Вера рассказывала ему о своей жизни. Она не жаловалась, да ей и не на что было жаловаться. Она, казалось, была вполне довольна и собой и всем, что происходит вокруг. Просто ей было очень одиноко.
Сергея умиляла ее беззащитность,  любовь к кошкам и собакам. А еще она могла часами разглядывать с ним звездное небо и слушать его рассказы о звездных мирах, положив голову ему на грудь.
Иногда она была чем-то озабочена, уходила в себя, могла неожиданно разрыдаться и также неожиданно рассмеяться чему-то своему. Одним словом – загадка.
Сергей возвращался с прогулок, пытался подвести жену к разговору о Вере, как-то объяснить ей свое увлечение, но той было безразлично, где он был, с кем и что делал.
- Леля, почему ты не любишь кошек, это так естественно для женщины?
-  Кошек? Каких еще кошек! Почему их надо любить, я к ним отношусь, как к кошкам. Я людей не могу терпеть, которые их любят. Некого больше любить, что ли. 
- Вот и поговорили…
Когда доброжелатели открыли Ольге глаза, она никак не среагировала.
А вечером Сергей сказал, что поедет к родителям, наверное, там и заночует, надо Вере помочь собачатник построить. Лелька усмехнулась:
- Все таки,  решила эта «кошкоманка» тебя в постель затащить.
- Лель, с ума ты, что ли сошла, у нее муж есть. Просто, ей одиноко, она иногда по дружески поплачется мне в жилетку, на мужа пожалуется, только и всего.
- Да бабы бают, что слаб ее мужичонка на это дело. Еще бы! Семь-то раз кодировать, жить сил не останется, не то, что бабенку ублажать! Верочка, говаривают, истомилась, из секс-шопа игрушку себе привезла, Кузей назвала. Уж лучше бы с кобелем каким развлекалась, для чего она их поразвела-то. А, впрочем, зачем ей кобель, у нее ты Кузьмой будешь, нормально!
- Дура,  ты и жестокая, верно она тебя характеризует.
- Да ты что?! Уже и характеризует. Тогда – да, собачатник ей за это  отгрохай, отблагодари.
Огромный дом осиротел. Слили воду из бассейна, ветер гонял по пустому пространству пожелтевшую листву. Никто не поднимался на второй этаж в детские спальни и библиотеку, не выходил на мансарду. Лелька бродила, как потерянная,   по комнатам, или уходила в луга, сидела часами на берегу реки, уставившись на воду.
Да, ох, какою я была,
Я лед колола, да плыла!
Да, ох, теперь какою стала!
Любовь меня довела…
Сергей наблюдал за женой, боялся её состояния. Ждал. Он знал, что надо что-то придумать, зажечь её какой-то идеей, но не находил ничего.
Так прошла последняя зима их фермерства.
Все разрешилось неожиданно.
В июле умер младший брат Сергея в Якутии, которого они когда-то сманили, зазвали к себе из деревни. 
В самую страду не мог Сергей ехать на похороны, вылетела Ольга.
Сергей прочитал, оставленное ему  письмо:
«Тябака! Я решила написать тебе потому, что не смогу сказать то, что чувствую и обязательно собьюсь на детали, отвлекусь, и не получится того, что надо. В конце концов, мы просто опять поругаемся, так и не поняв друг друга.
Давно уже надо было все это сказать тебе. Оказывается, ты можешь понять и посочувствовать чужой, малознакомой женщине, готов подставить ей плечо, принять участие в ее судьбе. Тебе нравится, когда кто-то «плачется в твою жилетку». Я поняла, что не делала этого, потому, что не знала тебя, не знала, что тебе это нужно, а она буквально в один сеанс нашла к тебе подход и за короткое время заняла в твоем уме и сердце огромное место.
Но, так произошло не потому, что я не люблю тебя, или дура, или не способна понять. Так случилось, я думаю, потому, что я приписала тебе не свойственные качества. Твой эгоизм и «самцовость» я всегда принимала за некую возвышенность, отстраненность от пошлости и обыденности. Наверное, я просто идиотка.
Я думала, что глупо нагружать тебя своими женскими горестями или посвящать в свои психологические проблемы, вернее просто не знала, как тебе преподнести это. Хотя иногда я пыталась это сделать, но мои призывы, в лучшем случае, игнорировались, но, чаще вызывали в тебе раздражение.  Я всегда была уверена в том, что ты знаешь обо всем,  сочувствуешь мне, но, просто в силу своей природы, своего «небожительства», не можешь мне помочь, или не знаешь, как это делается,  поэтому и злишься на меня, когда я тебе докучаю. Я всегда знала, что ты можешь утешить, проявить трогательную заботу, поддержать и согреть словом. Знала, но никогда от тебя этого не требовала. Я была уверена в том, что не требуется лишних движений для того, чтобы удостовериться в том, что ты любишь меня. Меня, а не чужую тетю.  Я-то вижу, что она использует  один из множества приемов, которые применяли и применяют  проститутки всех времен и народов. А вот почему ты этого не понял? Просто не ожидала, что ты станешь объектом и так легко попадешься на «крючок».  Но, зачем же так жестоко и цинично со мной-то?
Ты, конечно, можешь допустить то, из чего выход найти очень сложно, практически невозможно без жертв. А может быть, уже допустил. Я молю Бога, чтобы это еще не произошло и в то же время понимаю, ты очень сильно изменился, скорее всего – уже поздно.
Я не хотела говорить, как  больно, как тоскливо и одиноко мне сейчас. Но, решила, что, если тебе нравится, когда слабая женщина ищет твоей защиты, то может быть, ты и меня защитишь и утешишь.
Правда, у меня нет «девичьей» фигуры. Но ты же ведь не идиот, умный мужик, найди сам какую-нибудь альтернативу, может быть тебя устроят другие мои качества.
Или все же фигура!?
Сейчас меня гнетет то, что, если – «фигура», то как же ты поступишь? А если – нет «фигуре», то ты же самопоедом себя съешь, жалко будет  ее и струсишь сказать прямо ей обо всем. Тогда будет бесконечная депрессия и мне опять придется тащить тебя «из болота»,  выдумывать тонкости твоей загадочной души и необыкновенность твоей натуры, но теперь-то я буду знать правду и о душе и о натуре.
И еще, я тебя умоляю, не говори больше мне о том, что я жесткая женщина. Жесткая женщина та, которая вместо мужа любит кошек и собак, а его семь раз кодирует, когда надо просто любить и понимать, а не таскаться с чужими мужиками по закоулкам звезды считать. 
Ну, вот и все.
Жалеть меня, как смертельно больную не надо. Лучше просто пожалей.

Лелька»

Позвонила, после того, как отвели девять дней, и сказала, что она остается дома. Нафермерствовалась.
-  Если хочешь, приезжай сюда, отец.
-  Леля, что ж с хозяйством-то делать?
-  Делай что хочешь, мне всё равно.
-  Легко сказать: что хочешь. Куда я эту прорву всю дену.
-  Продай, раздай, взорви, подари Вере, а лучше просто утопи в речке.
-  Я ж говорю: дура!
Она сделала звонок и к главе районной администрации.
-  Матвей Иванович, купи у моего мужа хозяйство, за половину цены.
-  Что ты, Ольга Алексеевна, с ума сошла, откуда у меня деньги.
- За треть цены, для района купите. Я же не Вам лично предлагаю. Купите, как базу, приспособьте подо что-нибудь. 200 квадратов благоустроенного жилья, скотный двор, зернохранилище 450 м2, комбайн, трактора со шлейфом приспособлений. Да что ж я Вам рассказываю, сам не раз бывал – все видел. Детей будете фермерству обучать.
-  Да наших детей в поле палкой не загонишь. Они все в города лезут, хоть на самую грязную работу, хоть в криминал – лишь бы в городе. Девчонки, скорее в дешевые вокзальные проститутки пойдут, чем в доярки.
-  Ничего не делаете для людей, хотите, чтоб они, как при Сталине за палочки на вас пахали. Десять лет – никакой копейки людям не платите. Вот и разогнали трудовой люд и молодежь. Купите хозяйство, пусть дети работают, отдыхают. Вы же школьников на отдых и то в соседний район вывозите. А у нас кругом красота, река и лес, луга заливные.
-  Чего ж сбежала-то от этой красоты?
-  Вы еще спрашиваете. А то не знаете! Сами меня выжили, я вам всем, как бельмо в глазу была. Не посмотрели на то, что я, как  лошадь ломовая вкалывала, семью заездила. Вы же в людях, в детях моих, веру в справедливость, в будущее  убили. Сам-то хозяйство держишь на подставное лицо оформленное, на твоем хозяйстве целый полк «шестерок» и рабов бесплатно пашет. Вот и слабо представляешь, как своим горбом кусок хлеба зарабатывать. А мог бы интересоваться, по должности положено…, - и бросила трубку.

Сергей, что смог – продал, а в основном – раздал. Книги собрал, загрузил в машину и увез в школу.
К дому приезжали прицениваться многие, да никто не купил. Одни выжидали: уедет – так растащат, других выгнал пинками.
Уже и сговорились, было, по рукам ударили. Надо же было Сергею спросить молодого парня, лет 25 от роду:
-  Деньги-то немалые, родители, что ли помогли дом купить?
-  Да нет, дядя Сережа, сам заработал.
-  Ну, молодец, сынок. Хвалю. Удачливым фермером будешь.
- Да ты что, старый, - расхохотался покупатель, -  белены объелся? Какое фермерство! Место здесь хорошее, от лишних глаз далеко, охотничьи угодья, считай, под окном. Мы, с пацанами, давно к вам приглядываемся. Все не знали, как твоей бешеной бабе бизнес предложить. Вот, подфартило. Домик у нас здесь будет охотничий, ну и бордель, соответственно.
Зря он это сказал.
Сергей просто выволок его за шкирку и скинул с крыльца.
-  Щенок, я на этот дом жизнь положил, здесь дети мои выросли, внук первые шаги делал, а ты – бордель. Я тебе, говнюк, покажу, бордель! Морда, твоя, козлячья!
Если бы не племянник Ольги, который нашел и привез покупателя, то, вероятно, дошло бы до перестрелки.  Слава Богу, обошлось.
Покупателей больше не находилось. Дом решил не продавать, оставить до «лучших» времен, прекрасно понимая, что лучшие времена могут вообще не наступить.
Оставил сторожами спившегося подполковника в отставке, родственника невестки, и Аво Оттовича, снабдив их живностью, чтоб кормились.
Аво умер через месяц от тоски. Мартын – отставной подполковник пропил всю оставленную ему живность и распродал всё, что успел, до того, как сгорел от водки через год.
Сергей выехал в Якутию на «УАЗике-охотнике» своим ходом. Из вещей вёз старинный кованый сундук с «семейным добром», Лелькиных любимых: Паустовского, Бунина, Шмелева, да кассету, теперь уже с записью их фермерского житья-бытья.
Сундук сейчас стоит в кладовке, в их доме в Якутске, который строят Ольга и Сергей, правда, без былого азарта и веселья.
Строят очередной дом для своих детей и внуков.
Алеша овдовел в 34, оставшись с сыном-инвалидом на руках.  Убили Катю, когда внуку исполнилось десять лет. После похорон снохи Ольга Алексеевна привезла его к себе в Якутск.
Убийце, деревенскому «отморозку», опущенному на зоне-малолетке еще по первому сроку,  дали 19 лет. На следствии он объяснил убийство тем, что ему надо было подняться из «опущенных».
Ольге приснился сон: Катюшка просит оставить их всех в покое.
- Кого всех? В каком покое? – спрашивает измученная мать, глядя на портрет той, которая ушла из жизни, так и оставшись для нее загадкой. Глядит теперь с небес, с кроткой, едва заметной  улыбкой, и неизбывной печалью в огромных черных глазах.
Лелька все крутит и крутит кассету, в сопровождении «Лето, мое лето»  Подболотова.  И не вздохнёт, и не всплакнёт. Смотрит горящими сухими глазами. Какие-то бесовские отблески видит Сергей в её прищурочке. Побаивается он их, ох, побаивается.

Эпилог
Ранее утро.
По низинам еще стелется туман, который не успел осесть росой на простирающиеся вокруг луга и заросшие сорняком, некогда богатейшие, нивы. В машине, движущейся в сторону бывшего хутора, спит девчушка, уронив голову на плечо маме. Петя за рулем. 
Вот и дом.
«Белый дом», так его называли раньше жители во всей округе,  стоит, зияя пустыми глазницами окон, пугая голыми стропилами снятой кровли.
Полное разорение и опустение царит в мамином гнезде, которое она вила десять лет, с любовью и яростью, истязая себя и домашних сладкой мукою и мечтой о счастье.
Бурьян с человеческий рост стоит вокруг дома, закрывая первый этаж. В саду тоже всё заросло чертополохом и колючим «татарником». Не осталось ни одного из трёх десятков плодовых деревьев. Зато малинник и смородинник разрослись вольно, вперемежку с двухметровой крапивой. Сирень, некогда любовно высаженная отцом, вдоль всей ограды, не ухоженная, не стриженная, высится рядком над всем этим растительным роскошным хаосом.
Петя продрался через заросли к дому.
Дверные и оконные блоки  выворочены с «мясом», выдрана, варварски, система отопления, содраны полы.  По пустому дому гуляет ветер, гоняя по бетонным плитам мусор, хлопая единственной оставшейся дверью на мансарду. Эту дверь, криво висевшую на одной петле, да окно на мансарде каким-то чудом не тронули, оставили, видимо, потому, что были не стандартные – маленькие по размеру.
Одичавшие голуби спорхнули и заметались, забились в треснувшее стекло. Поймал молодую голубку, прижал к груди, поглаживая, успокаивая.
Сверху виден разоренный двор. Не осталось ни одной постройки, все разобрано и вывезено. Даже кессон из бассейна, был, каким-то образом, выдернут, и в яме, оставшейся после него, тоже буйствует чертополох.
Со второго этажа, из библиотеки, где так любила отдыхать мама, видно дорогу, по которой они приехали, петляющую мимо старого кладбища.
Там, за туманом сейчас не разглядеть, но Петя знал, раскинулся одичавший  сад. В этом саду они с Рябиной прятались от Шамана и маменьки.
Окна спален смотрят на берег реки, заросший ивняком и крапивой. Сквозь заросли пробивается тропинка, спускающаяся к воде. А когда-то на этом месте был широкий спуск. Алёша сделал удобные, широкие мостки, с которых мама полоскала  белье, дети ныряли, прыгали за кувшинками. Великое множество их сейчас разрослось на реке, никем и ничем не волнуемой. Мостков уже нет.
Петя разглядел, на противоположном берегу, папин маленький рыбацкий мосточек, сделанный им из лиственницы, с него отец на зорьке ловил сазанов, это была его территория, здесь он отдыхал от маменькиной бурной деятельности. «Живой ещё!». – и слезы навернулись.
Как же так могло случиться? Неужто, и вправду, довлеет над семьёй проклятье, злой рок, накликанный той старой женщиной, о которой давным-давно рассказывала баба Клава?
Отчего это? Может быть, его предки люди лихие, или пустые, никчёмные? Может быть, они не умеют работать?
Это прабабушка-то, деды его и бабки, или брат, мать с отцом!
Снова вышел на мансарду, отсюда вид на заливные луга, еще дальше  Салдубайка. Это холм такой. Бабуля рассказывала, что в стародавние времена пришли два брата из дальних степей, решили обустроиться в здешних местах. Построили в займище избушку. Весной, в половодье, подмыло водой их жилище, унесло постройки. Тогда решили трудолюбивые братья, что надо земли натаскать, сделать холм и строить дом на вершине холма. Все лето они трудились, шапками таскали землю. К зиме успели натаскать целый холм, но дом не успели построить. А весной всю заготовленную землю опять унес Большой Лог. Упрямые были братья. Три лета готовили землю, но дом всё же построили. Что потом с ними стало, никто уж и не помнит, а гора и сейчас высится среди вырубленного, поредевшего займища. Старшего брата звали Салдубай. Теперь и холм называют Салдубайкой.
…Р-р-р-ях, р-р-р-ях, щёлк-щёлк-щёлк-тр-р-р-р, цок, цок, цок… изнемогает соловей в зарослях сирени. Утренний туман стелется по заливным лугам, по их сенокосным угодьям. Вглядывается и не может ясно разглядеть, за дымкой времени ли, тумана ли, слез ли, застивших ему глаза, четкого облика движущейся в лугах фигурки.  Блазится ему, что это молодая прабабушка Устинья…  Мама ли… А может быть, это его маленькая Лелька, бежит, раскинув ручонки, торопится. Пропадает, ее пушистая головенка в тумане и колыхающейся траве, и снова выныривает.
-  Папенька, - кричит Лелька, - ты сказал, что покажешь мне моё поле. Я хочу в поле. Поехали!
-  Вот мы и дома, голубка моя сизокрылая! Я покажу тебе твоё поле. Мы его засеем. Приведём в порядок наш дом. Чаю, мы с братом тоже не лыком шиты. Трудно, но,  как там, у маменьки, значит хорошо.
Рывком распахнул фрамугу. Поток свежести ворвался на мансарду, подняв вихрь пыли и голубиных перьев, принес запах реки, луговой травы, запах надежды и любви, запах мечты его прародительниц, запах будущего его маленькой Лельки.
Подкинул птицу, свистнул: «Лети…».
Из тумана вынырнула Лехина машина.
- Опаздываем, начальник!
- Не ворчи, все успеем, - обнял брата Алеша.
- Ну, начнем, братка, помолясь?!
- Помогай, Господи, сынам блудным!



г. Якутск
24.06.10