Обреченные

               
               

                Помогите! Нас рожают!
1
   
     Меня заставили.
     Я сопротивлялся, но недолго. Мне не заламывали рук, не били по ребрам и не заставляли жрать собственное дерьмо.
     Меня просто заставили жить.
     Волосатая ручища выдернула меня из моей матери и перерезала живительную вену, разлучив нас навсегда. Я обливал всех матом, плевал в их рожи и пару раз даже сблеванул на белый халатик симпатичной сестрички. А они улыбались, и мать улыбалась через пот, и отец валялся рядом на продезинфицированном полу без сомнения без сознания с расцарапанным своими же ногтями лицом, изрезанный с ног до головы солнечными бликами.
     Через несколько минут противостояния я понял, что они сильнее меня и успокоился. Притих на некоторое время, замер в ожидании реванша.
     Меня закатали в тряпки, я не мог даже почесаться, и унесли в общий дурдом орущей плоти, завернутой, как и я с ног до дырявых темечек, обвязанной синими и красными опознавательными лентами. Младенцев было много, очень много! Одни орали, другие спали, потом спящие просыпались и начинали орать, а орущие засыпали. Крик не прекращался не на минуту. Я не мог встать, заткнуть этих грудных кретинов, лежал и краснел от своей беспомощности и обреченности.
     Молока хватало не всем, так же как не всем досталось по матери. «Чужие»  умирали. У самых громогласных не выдерживали сердца и бесшумно взрывались под хрупкими впалыми ребрами. Умерших закапывали  в заброшенном парке, на задворках родильни. И как только последний кусок глины падал в неглубокое подобие могилы, их всех забывали. Имен не писали – их не успевали давать. Дат рождений и смертей тоже. Никому не интересно знать и жизни длиною в два, три дня.
      Я выжил и был одним из немногих, чьи матери сохранили свои души полными молока. Мне всего хватало с избытком. Несколько раз было сыро, но я не уподобился этим кускам живой мертвечины, не закричал. В одну из шести ночей, кажется в последнюю, я проснулся, и было очень темно. Так же как там, ну… пока меня не выдавили из мира матери, и было тихо (я подумал, что все-таки оглох). Лежал и слушал. Вот бьется мое маленькое сердце, вот я пошевелил большим пальцем левой ноги, вот пошаркал по тесной и грубой пеленке, чувствовал как слюна льется из уголка рта, слышал каждый свой вдох и выдох. Я не видел потолка, не видел стен, не знал где окно и какая погода за ним, какое время года. Я просто не знал что такое окно, и какая бывает погода. Тогда я подумал: а может мои соседи по койкам тоже не спят, лежат, как и я слушают себя, радуются выжившим сердцам, матерям, благодарят их за то, что не бросили.
    В ту ночь умерло еще двое – последние из моего потока, но я не знал, да и не имели эти смерти большого значения.
    Было в той тишине что-то, что хотелось переживать еще и еще. А когда ты не можешь двигаться, тебе остается только смотреть и слушать, что я и делал. Что я и делаю до сих пор.
   
2

   Раны на отцовском лице зажили, и в дождливый день июня он приехал за нами на троллейбусе. Меня вручили ему, он серьезно посмотрел на сына, оценивая проделанную работу, и довольный результатом расцеловал мои розовенькие щечки. Перегар взрослой жизни попал в чистую кровь младенца, она мгновенно забродила, небо завертелось надо мной, дома запрыгали в диком припадке, и я обосрался! Мерзкое это дело, скажу я вам. Тогда то я и дал волю своим легким. Заорал, что было мочи, а мочи у меня было до фига. Асфальт треснул под быстрыми ногами горожан, кора осыпалась со старых деревьев, крышки люков взлетели к мокрым проводам, рассекая капли теплого дождя. Когда приступ прошел, и я замолчал,  мой рот заткнули пустышкой, словно кляп забили.
    Ребенок уже спал на руках матери, а она все крутила, крутила головой, искала своего внезапно исчезнувшего мужа, спрашивала у прохожих. Но никто не видел куда он бежал. О нем никто больше не вспомнил.
    Мы остались вдвоем: я и моя мать. Двое в однокомнатной лачуге и еще надежды на будущее, ее надежды на какое-то непонятное будущее. Мечты растворенные в простынях одинокой кровати. Планы, зарождающиеся в глубине жарких ночей, в сердце светлой женщины – матери непонятного ребенка.
   
3

    Время летело. Детский сад, перед ним ясли, школа, пары за поведение в страшном дневнике, домашние взбучки, синяки на заднице и пояснице. Первые чувства влечения (чаще к учительницам, а не сверстницам), зависть и ненависть, эротические фантазии и их родные сестры – разочарования. Но главное – это осознание безысходности на фоне детских улыбок, беззаботно играющих на чистых еще от угрей лицах. Эдакий коктейль из каникулярного июльского солнца и блистающего ножа гильотины над нашими загорелыми шеями.
    О школе я могу набросать всего несколько строк. В памяти мало что осталось, да и было то в ней немного. Первая любовь моя по школьным коридорам не ходила, в зеркалах не отражалась и за партой одной со мной не сидела. Ее ваще не было. Ранцы чужие и тяжелые я не таскал, тугих косичек не расплетал. Позже, через несколько лет после окончания школы, когда имена учителей начнут стираться из мозгов, я встречу одну особу – ту единственную странную и по необычности своей уникальную. Я буду считать ее первой и последней из своего рода. Но об этом потом. А школяр был не страшный и не прекрасный, так -  средний, ни чем не примечательный из общей массы средних.  До класса девятого большинство классных и, что обидно, класных  девчонок были на пол головы его выше, и отсутствие желаемого роста, он не мог ничем компенсировать. Умом то не блистал, рвение к учебному процессу не выказывал, не стремился, не выделялся, связей порочащих не имел, новыми носками не хвастал, на школьном крыльце на переменах не курил. Пару раз, чтобы оправдать свое мужское начало, пытался назначить свидание. Но после своего вопроса А чо ты делаешь сегодня после уроков? получал их встречный А чо?! Глаза его тут же отлетали в сторону, начинали носиться по стенам и подоконникам, рыская за чтобы зацепиться и не упасть. Ну не интересно все это, даже противно!
    Одиннадцать классов я закончил без пробелов и отягчающих. Мне выдали диплом с тремя помарками, пожали потную от предвкушения выпускной попойки ладонь, пожелали удачи, поблагодарив мать за прекрасно воспитанного сына, и дали под зад дырявой завучевской туфлей.
    С взрослением мой реваншистский настрой поутих. Грудные бредни о мести затерялись в дыму юношеского интереса. Я хотел быть свидетелем этого бессмысленного марафона первый этап которого я уже пробежал, второй практически завершен, а сколько еще чесать знает только Японец. Я читаю роман с третисортным  сюжетом и чтобы поскорей от него отвязаться пролистываю и заглядываю на последние страницы. И каждый раз ловлю себя на мысли, что эту книгу я уже когда то читал.
   
4

    Она не переносила, когда ее жалели. От каждой тени, оставленной жалостью, шарахалась, смачно отрыгивая в знак протеста. Если ей случалось порезать палец или остаться в одиночестве больше, чем на день – она что есть силы сжимала скулы и скрипела зубами. Ее мастерской игре желваками мог позавидовать любой герой вестерна.  Однажды Гера вывихнула лодыжку, неудачно спрыгнув с подножки трамвая, и ей пришлось выцарапать себе глаза только из-за того, что зеркала, отражающие боль, разбивать было жалко.
    Если ей отказывал один, с другого она требовала вдвое больше. Получив свое, Герыч ложилась спать и видела себя белым орлом, иногда орлицей, в общем, чем-то белым с большим размахом крыльев. Спала она долго, а когда просыпалась, вспоминала сны, сидя, сгорбившись на мятой после черно-белой ночи кровати.  Так начинался почти каждый ее день, и каждый раз было что-то новое, что-то свежее всплывало и разносилось по затемненной бордовыми шторами комнате.
    Ей хотелось все записывать и прочитывать потом, когда не спится, но Гертруда не любила карандашей. Ручки ломала и выбрасывала из окна (дядюшка Фрейд с удовольствием занялся бы этой особой). Ломка устраивалась по утрам, а вечерами она шла в ближайшие канцтовары  и покупала новые ручки, которые, естественно, выбрасывались снова, потому что каждый день начинался с утра, а в это время суток агрессия переполняла ее.
    Она рисовала ногтями на стенах.
    Чтобы ногти не ломались, обильно смазывала штукатурку липкой слюной. Иногда это умопомрачительная резьба продолжалась часами. Она была как одержимая: царапала и одновременно курила, хлебала остывший кофе, тут же скребла и вдыхала дым. Сигареты тушила о влажные полотна, а места бычкования ей виделись черными дырами страшных снов. Светик  вставала перед свободной частью стены на колени, закрывала глаза, сосредотачивалась, выстраивая алгоритм морфеевых сцен, и начинала харкать. Откуда у нее бралось столько слюней, да еще и утром, знает только… ну, вы знаете кто. Брала с пола заранее припасенную зубную щетку и размазывала эту хренотень.  Как только стена размокала, Любка, сгорая от нетерпения, вонзала в нее свои ногти. Однажды я видел эти шедевры, мне даже посчастливилось соприсутствовать при их создании. Как процесс, так и его плоды заставили задуматься над пагубностью животной природы человека и ужаснуться этому синтезу. Валька (настоящего имени ее я так и не знаю) с двадцатимиллиметровыми когтями была Армагеддоном  в своих двадцати квадратных метрах, где стены были воплощением ее грез.

5

    Я числился на четвертом курсе главного тогда университета города. По идее, к тому времени я должен был два раза закончить обучение на факультете. Все мои однокурсники и собутыльники уже получили дипломы и трудились на благо родины, а кто и на свое собственное. Я же по причине хронического балбесизма шестой год топтал полы родного корпуса, периодически сдувая пыль с зачетки. Перефразирую Роберта Блоха из его «Психо»: мне было двадцать три, а я все еще сидел на бровке никуда не ведущей дороги.
    Был февраль, начался второй семестр, накрапывал дождик. Я ждал троллейбуса, возможно того, на котором отец когда то приезжал за мной, переминался с ноги на ногу, курил третью за двадцать мину, и когда, наконец, подкатывал нужный мне номер, к мои ногам упала она. Просто поскользнулась и всего-то. ****ый в рот!  Проворчала она ворочаясь на животе. Прав был Чарли Спенсер Чаплин: падающий человек – это смешно, а если он при этом выдает такие перлы, - ну вообще тогда! Я еле заметно улыбнулся, чувствуя все нарастающий дискомфорт. Буд-то не она упала, а я завалился у всех на глазах. Быстро, пока ротозеи не сожрали нас своими жадными глазищами, просунул ей руку под живот и помог подняться. Отчаливший от сухой пристани рогатый поставил нас друг перед другом. Не знаю почему, но я извинился, а она приняла мои извинения. Теперь мы никуда не торопились. Я купил сигареты и пригласил ее посидеть в кафе через дорогу. По два крепких без сахара кафе, много курили и полтора часа разговора.
    Выяснилось, что мы ровесники, только родилась она на день раньше и вы не поверите, в одном роддоме со мной. Леонарда старше меня на двенадцать часов, а мне до сих пор кажется, что на все двенадцать лет. Мы вспоминали темноту шестой ночи нашей жизни, поминали грудных собратьев. Я слушал ее, впитывал, я захлебывался ею. Незаметно как-то главной темой стали ее сны, и царапинам на столе не придал тогда значения. А ногти… их длинна… и что-то под ними было белое не вычищенное, навсегда забытое.
    А потом она потащила паренька к себе, где у меня ничего и не получилось. Слишком уж быстро развивались события, а я в этих делах тугодум, короче, пестик не среагировал на тычинку. Но я все-таки остался, она попросила меня. Мы спали спина к спине.
    На следующий день, лежа в чужой постели и размышляя над причинами вчерашнего фиаско, я услышал за спиной поскребывания.  Так мышь пробирается к куску «Рокфора». Но это была не мышь. Сила ощущалась в невидимых мной движениях. Сила всего существующего когда-либо безумия. Я повернулся к источнику звука, и мой мозг затошнило. С тех пор прошло почти два года, а мне все еще жутко просыпаться по утрам. Я выскочил из кровати, похватал вещи и в одних трусах, босиком проявил свои спринтерские качества. Чем ближе был выход из подъезда, тем крепче становилась вера в человеческое несовершенство.
    Я пытался выбить из памяти ее адрес, лицо и образ обнаженной спины на фоне развороченной стены. Но как не старался, не смог. Отвратительное завораживает, порой сильнее, чем прекрасное.
 
6

   На прошлой недели я перевел ее через дорогу.
   Ждал светофорную зелень, и только занес одну ногу на проезжую часть, по колену другой несколько раз чем-то стукнули. Я посмотрел вниз – белая трость уже ретировалась и рыскала в стороне. Извините! – проговорили сзади. А я услышал только ****ый! И троллейбус на котором когда-то не поехал увидел и февраль втянул полной грудью, хотя сентябрь бушевал во всю. А трость все стучит, а сердце мое наоборот притихло.
  - Не поможете перейти!.. – еще ближе, прямо в ухе, в самой печени прогремело.
   Я поднял глаза. Лицо… ее лицо под большими, как у американских ассов, солнцезащитными очками, которые не смогли полностью скрыть красных шрамов. Не говоря ни слова, я схватил ее за локоть и рванул к противоположному тротуару. Десять секунд перехода и не одного вдоха.
   Стук, стук…стук, по-стук…
   Ширина дороги закончилась, я вывел ее из-за тени МАЗа и оставил одну. Потом шел, не слыша слов благодарности, шел быстро, не оборачиваясь, заметая следы хвостом трусости. 
   Я был бы рад потерять всю память, о всем прошлом, не оставляя приятных моментов; сидеть чуркой с глазами, быть Манкуртом айтматовским и не слышать отчаянных криков птицы – матери. Но я не заслужил такого блага. Я обречен помнить, слышать, просыпаться и с закрытыми глазами, на ощупь пробираться к туалету.

   Последние три дня я грызу ногти, чтобы не поддаться утренним соблазнам. Теперь я часто и подолгу засиживаюсь перед стенами моей комнаты. Глаза закрыты, ладони зажаты в коленях, поэтому и штукатурка пока ровная, нет ни одной царапины. Но руки потеют и, кажется, вот-вот вырвутся и кинутся в рукопашную с дневным светом. А когда сны оживут,- я обрету то, о чем мечтал грудной младенец (как его звали?!). Обрету покой. Ведь стены станут моими грезами, а в доме моем я буду как во сне.