Фуга 46 - Москва - Париж

Она нежилась на пляже… и, хотя погода что называется «нелётная», но она никуда не уходила, просто раскинула красивые ноги и руки и вдыхала тугой северный ветер своей высокой грудью, наполненная возвышенными мыслями о прекрасном.


Весь день я, простой солдат, любовался ею в ТЗК – трубу зенитную командирскую, и она даже перестала меня замечать, как будто так и должно быть – она лежит у моих ног, а я пялюсь на неё в окуляры, рисую её портреты, засекаю по времени любое изменение в её лице, и по первому зову готов принести ей хоть чёрта в коробочке, хоть самоё себя без остатка.

Старшой откинулся на ящике с песком, которым по идее нужно тушить пожар любви, но только что-то никто особо её не любит… кроме меня… но разве потушишь этот пожар одним ящиком с песком!
У Каирыча запрещённый маленький приёмник, он в полудрёме крутит колёсико, и остановился на знакомом хрипатом голосе:

… Про то, что, Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны - как в бане пассатижи.

А я удивляюсь – неужели он её не видит… или стал равнодушен к её прелестям?

Вот она подмигнула мне облачком, укуталась в белую шаль тумана… и я перестал наблюдать тонкие линии её тела… где копошатся таракашки МСТБ (малый сейнер), где маячит на горизонте ПСКР (пограничный сторожевой катер), где в нейтральных водах бродят неприкаянные корабли НАТО – мол, НА ТО и они в Балтийском море, чтобы карась, то бишь я, не дремал.

Дедушка устал служить, он расстегнулся, пытается на неровной поверхности чуток вздремнуть, а я стою на парапете, на самом ветру, раскрыв треногу и оглаживаю глазами её, мою ненаглядную. Она явно со мной кокетничает, что-то ещё меня ожидает дальше на этом солёном ветру Эстонии!

Мне некогда смотреть в тыл, на шоссе Ленинград-Таллин, по которому пыхтят машины, несущие чужие, такие загадочные для меня жизни. Ведь у меня есть она… кажется, я уже изучил каждую линию и каждый волосок, но всякий раз я наблюдаю на её лице новое выражение… сегодня это марь… видимость падает… и хотя ветер ласкает её мантию барашками, и даже сдувает пену её жизни, но она всё такая же неприступная… очевидно, я очень ей нужен, вот такой солдат, замирающий от её солнечных улыбок, которые она, дразнясь и подначивая, посылает кому угодно, но только не мне…

Короля делает свита, а у этой Королевы в свите числятся сотни и тысячи таких же, как я счастливых и несчастных, в зависимости от того, каким местом она повернётся и как улыбнётся или поморщится… и тогда у нас либо вся грудь в крестах, либо голова в кустах…

В последнее время у меня все сны только про неё, и каждый раз, когда меня отправляют в наряд, я надеюсь, что смогу хоть чуть-чуть постичь её тайну.

Темнеет. Ефрейтор Каиров совершенно не по уставному разлёгся прямо на полу, подложив под голову подсумок, прикрыв лицо зелёной фуражкой, и прищемив левый глаз, по-прежнему слушает радио, очевидно, ждёт не дождётся, когда же видимость на участке упадёт. И тогда он попрётся вниз, в кирпичную постройку тридцать второй позиции, достанет железные ящики и начнёт над ними колдовать, с форсом привлекая её внимание. Тут, на ветру, ему соблазнять её неинтересно – ну что толку средь бела дня стоять на вышке и глазеть! А вот когда он установит металлическую треногу, сориентирует по горизонту и по северу, потом ловко водрузит волшебный ящик под названием «Кредо», привинтит к треноге, откроет крышку, приделает к бокам ушки, протянет кабель внутрь позиции, заведёт шарманку, чтобы там прикорнуть на калорифер и мурлыкать в такт песне:

А в общем, Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны - как в русской бане лыжи! …

она вся-вся будет только его… такая вот петрушка, рядовой! Мне останется лечь на боба и не дрыгаться.

Ведь она, эта капризная барышня в лёгком ситцевом платьице и в гармонирующих с её красивыми коленками сапожках перестанет на меня обращать внимание и будет вся во власти Каирыча, и по малейшему его мановению будет то ластиться к нему, то грозно раздавать пощёчины.

- Ну, всё, пора! – наконец поднимается ефрейтор. – Если что, звони и пиши ей письма! – насмешливо говорит он, открывает люк вышки и медленно спускается вниз..

Она даже не обернулась на Каирыча, но он себе цену знает - всё-таки солдат второго года службы это не первогодок, так что она, как любая женщина, должна каким-то шестым чувством выбрать его. Я ужасно ревную… и пытаюсь надышаться, как перед смертью, лишний раз протираю окуляры ветошью и снова на стыке реальностей.

Последние десять минут чудесного беззвучного общения, я снова окинул её взором – и она по какой-то своей чисто женской, непонятной мне прихоти… бросила мне случай, которого боятся все пограничники, и которого жаждут дождаться все мальчишки, ещё не знающие, кем им придётся стать на краю нашей родной земли.

Среди бурлящих волн, на самом абрисе сознания, там, где белые барашки невинно пасутся, тыкаясь друг другу в зад, а их северный пастух стрижёт пенистую шёрстку и сгоняет на берег, там, где её пушистая мантия чуть-чуть освобождает взорам прелести, я увидел что-то такое, что не вписывается в нормальный ход нашей военной и уставной жизни. Вот значит, как ты решила меня соблазнять! Ну, ты проказница!

Да, я зачикировал цель… и это был не кит, который шумно выдыхал свою песню для китихи, что давно уже уплыла в Атлантику… это не подводная лодочка вражеских государств, что так и норовят нам, строителям самого светлого и доброго советского общества, подгадить, и даже не быстрый катер, вторгающийся в её нежные оберегаемые мыслью моей и каждым пламенным взором пределы – это просто косматое нечто… то ли дерево, за которое держится боевой пловец, то ли бревно, на котором привязан контейнер с контрабандой…

Цель! Вот она, моя цель! Сейчас я взовьюсь алым знаменем и привлеку её внимание! Это мой шанс! Хотя… если только я начну поднимать шухер, столько людей пострадает, будет мучиться и от зависти, и от необходимости выполнять миллион обязательных ненужных дел, втайне и даже наяву проклиная меня за это моё первое самостоятельное решение… что же делать?

- Каирыч! У нас гости! – решаюсь я, как будто это такое счастье, встряхнуть всех, упрямо показывая на неё, на то, что вдруг открылось мне… но мой старший только покрутил пальцем у виска… не верит… не верит, что она взяла и отдалась мне вот так, без прелюдий, без сложных технических устройств… а просто обняла и показала самое сладкое на десерт…

- Ну что делать-то?! – снова кричу я с вышки, и мой старший брат погранец не разделил мой восторг и с изрядной долей пофигизма махнул рукой, мол, раз она тебе отдаётся тут и сразу, дерзай! Только не торопись, овладей ею с чувством, с толком, с расстановкой…

Я достал свою трубку… и нежно оглаживая её, спел свою военную песню победы, и даже на заставе услышали её, хотя никто не выразил особой радости, и почему? Неужто им неприятно, что я в такой темени разглядел нечто невероятное… ну зачем им такие скучные цифры, когда пришла она, какой у неё размер там или там… вот она подгребла к моей вышке из самых заветных снов и, запрокинув голову, рассматривает меня, мол, что это за насекомое, которое тоже жить и любить хочет… Она так смешно смотрится в зелёной фуражке, интересно, какой мой собрат подарил ей за те мимолётные радости, что она источает всем своим девичьим существом!
- Туля сиа, Пиир! Иди сюда! – подзываю я красавицу, даже не надеясь на взаимность, просто из юного азарта – а вдруг?

- Пеленг триста десять, дистанция восемьдесят, неопознанная цель, - несётся по проводам, и я не вижу, что происходит, но чувствую, как она улыбнулась… ей и вправду смешно, что мы ещё делим порой мир на наше и не наше, хотя уж кому, как не ей, знать, что такое наше и с чем его едят!
- Ты охренел! – ехидничает на заставе дежурный, прямым текстом, наплевал на прослушку. – У тебя видимость тридцать, а ты даёшь восемьдесят кабельтовых… да и пеленг далеко за стыком, на «Эталоне», там ни хрена не пасут, а ты решил прогнуться! Батя на выезде, он тебя как тузик грелку порвёт…

Нет, это совсем не песенно прозвучало, и даже с крепким словцом, и Каирыч со смеху чуть было не справил малую нужду прямо там, в позиции внизу, подслушивая, как Шар строгает меня… хотя это ведь и его касается, он же старший… но дедушки не понимают, что моя возлюбленная уже подняла ножку на первую ступеньку… и впереди ещё девяносто два шага и она попросится ко мне в будочку… чтобы лично поглядеть… или даже попробовать со мной… или фунтик изюма, или вагон и маленькую тележку всяческого лиха.

Они потешаются, что при видимости тридцать я вижу на восемьдесят кабельтовых, они даже не поверили, что эта загадочная девушка уже поднимается ко мне наверх и стучится в люк вышки, и даже Каирыч, на глазах у которого разыгрывалась наша любовная история, только усмехнулся, сплёвывая по обыкновению себе под ноги…

Тук-тук! Чу! Это она… я открываю люк… но вместо неё вползает разъярённый батя… и как же он быстро приехал… да ещё с тревожной группой… он учения хотел проводить, а я ему обломал весь кайф… хотя нет… и она осторожно влезла на вышку и, показывая нежной ручкой вот так «тссс…», просит не выдавать её… оказывается, батя, несмотря на то, что постоянно искал встречи с нею, ни разу не сподобился лицезреть… а я… вижу её! О, какое чудо! Я улыбаюсь, как дурачок, и батя совсем не просекает причину моего неадеквата… и кажется, мне светит сесть на гауптвахту за то, что я издеваюсь над всеми…
- А ну покажи, где ты обнаружил эту чёртову цель! – он трясёт меня, как будто просит очнуться от спячки или кайфа… и только после того, как она кивнула мне головой, я встряхнулся и наставил трубу ровно на то место, где я только что зачикировал нечто…

Батя уставился в окуляры… но ничего не видит, да и немудрено, ведь она уже спрятала интимные места под пеленой тумана, и теперь ни хрена там ничего не видать! Да ещё темень… и только в тёмном заливе кое-где мелькают всё те же бараньи спинки…

Батя тоже приложился к трубке и в самых изысканных выражениях попросил, чтобы соседи, влюблённые заочно в неё, но никогда её не видевшие, посмотрели туда же, где среди пенящихся волн на берег несётся не кит и не подводная лодка, а бревно с боевым пловцом, или грузом… но там чрезвычайно удивлены… девушка тут же прыснула со смеху, вызывая во мне потуги засмеяться… на «Эталоне» никто эту цель не ведёт, более того, они посоветовали шутника (ну то бишь меня) посадить в холодную, поскольку я просто придуряюсь над всеми, ведь по моим координатам цель у них под носом… но её там нет… лишь она шаловливо взирает на меня сверканьем своих пронзительно красивых глаз, и в голове моей проносится продолжение песни:

И уже плевал я с Эйфелевой башни
На головы беспечных парижан!

Но плевать мне не пришлось, батя сначала прошёлся по моей родословной, потом дошёл до самого страшного своего ругательства «студент», и только её улыбка как-то меня ободряла… милая, милая моя фея, которой я уже отдал полгода своей чистой и непорочной жизни.

- Где доказательства, что там есть цель? Кто её ещё видел, если твой старший пошёл в отказ? – где-то так, но более жёсткими словами батя смачно пытается меня, влюблённого в ту, что прячется сейчас в уголке на том самом ящичке для песка, привести в чувство.

Она тут же показывает пальчиком на журнал наблюдений, и я тычу туда же своей огрубевшей в постоянных упражнениях с лопатой, топором и штык-ножом рукой.

- Так, ну ну… - батя читает и бледнеет… если я записал в журнал наблюдений, то нужно принимать меры… либо меня скидывать с вышки, либо тут же сажать и разоблачать, как врага народа… либо поднимать всех от мала до велика во всех войсках и выстраивать не парадом, а оцеплением вдоль каждого куста и забора, чтобы ни одна звиздануто-полосатая гадина не проползла вглубь нашей территории. Иначе всем хана… нет более страшного слова для пограничника, чем «прорыв»… за это всем устроят кирдык и проклянут аж до асьмого коленца… изнасилуют перед строем и запечатлеют позор документально.

- Пеленг… дистанция… - батя чуть не плачет… вот ведь пришлось ему набрать на заставу студентов… и студент вместо того, чтобы посоветоваться со старшим наряда или умудрёнными товарищами, уже и сообщил на заставу, и в журнал наблюдений записал своё любовное послание…

- А сейчас, видишь ли ты сейчас что-то? – спрашивает майор Туликаев, и сержант Балабанов, который тоже пролез наверх, показывает мне пальцами решётку, мол, посадят меня за фигню, точно… и только она мне подмигнула, но ни сержант, ни майор вновь этого не видят, наверное, у них крышу сносит от осознания собственной важности, и её они не замечают…

Я вышел на парапет… Смеркалось… в звёздном небе только проблески летящего самолёта… снизу ожидает грозы бедный Каирыч, который обматерил меня тоже, поскольку только я устраиваю всем пролёты, вижу всякую хрень и общаюсь с духами…

- Вижу и сейчас… воздушную цель! – рапортую я, беру журнал и, подсвечивая себе глазами, пишу, едва различая буквы, наглея с каждой минутой, так, что Балабанов окосел от зависти, а майор готов меня придушить. – Боинг-747, высота 7000 метров, рейс «Москва-Париж», курс двести семьдесят.

Я записал в журнал, тут же промурлыкал эту песенку на заставу, и мой старый друг, на том конце провода, наверное, впервые испытал квалифицированный оргазм – эх, Гош, ты бы видел, с кем я сейчас нежно держусь за ручку, кто улыбается мне и воркует на ушко! А сердце моё стучит, ведь решается судьба – и не только потому, что она рядом, а потому, как если не подтвердится мой наивный бред, она отвернётся от меня надолго, упекут в холодный подвал, куда никто не мечтает садиться, но если не посидел – вроде как и не солдат вовсе.

- Ну студент! Держись! - грозит мне майор, снова жмёт на трубке тангетку, и просит соединить его с дивизионом ПВО, ну тем самым, над которым потом, через год, очень кстати для кого-то пролетит на Красную Площадь подготовленный нашими спецами воздушный хулиган. - Алё, сосед… слушай, что за самолёт сейчас над нами?

Майор в воспитательных целях подзывает меня, чтобы я прижался ухом к трубке с другой стороны и внимал позору, но там какой-то простуженный голос, запинаясь от удивления, что погранцы это спрашивают, отвечает:
- Веду по коридору цель – Боинг-747, высота 7000, курс двести семьдесят, рейс…
Я даже не могу расслышать, поскольку майор чуть не в обмороке… а Балабанов уже и не знает, что делать, то ли смеяться, то ли поддерживать майора…
- … рейс Москва-Париж! Конец связи.

Батя перевёл дыхание, потом окинул меня каким-то особым прослезившимся взором, и мне вдруг стало так его жалко, до боли в сердце, ведь не его сейчас тихонько пощипывает по икрам она, а меня… и не его она выбрала… а ему… сходить с ума от того, что на заставе служат студенты… и крутят на глазах у него романы с этой прелестницей, ведь ему, старому израненному труженику, она даже не улыбнулась.

Но майор Туликаев - пограничник, служил в Афгане, там же его контузило настолько, что он возненавидел врачей, белый цвет и студентов заодно, поэтому он пришёл в себя и тут же взял быка за рога:
- Заставу в ружьё! Включить прожекторы! Я знаю, что туман, всё равно врубайте! Передать на сторожевик и оперативному дежурному. Начать прочёс местности на стыке с «Эталоном». Я иду с тревожной группой. Всё, до связи.

И они вместе с пребывающем в ступоре Балабановым спускаются впотьмах на грешную землю… а она, моя милая, прильнула ко мне… обняла меня… и поцеловала так, что я чуть не спрыгнул с вышки, и как молодой кобелёк, не стал скакать от радости по звонкому песочку, чтобы ухватить этот миг волшебства и любви…

А потом они, мои боевые друзья, пробежав по песку эти восемьдесят кабельтовых нашли… упали обессиленные от бега на то самое дерево, с ненормальным утолщением у корня, которое вполне издали можно было принять за голову боевого пловца… за плавник китёнка… или за странного вида миниатюрную японскую подводную лодку, которую случайно подняло смерчем в облака, пронесло над СССР и плюхнуло в аккурат в Финский залив… и как только осмотрели дерево, обшарили окрестности, отлегло у всех от сердца… и Каирыч медленно вращал ушами «Кредо»… не подпуская меня к локатору… чтобы я чего доброго не зачикировал новой цели… хотя бы этой ночью...

Мы же ходили с нею на боба… устроились себе удобненько в ложбинке и смотрели на звёзды… и я напевал ей… под мерный прибой моря и стрекотание кузнечиков:

В общественном парижском туалете
Есть надписи на русском языке!

только при этом уже не хрипел, а просто напевал музыку наших грёз… и она… призналась мне, что уже давно любит меня… эта шаловливая девчонка с голыми коленками в белом цветастом платье и с эстонским акцентом.

А потом, после наряда, Каирыч и Шар созвали всех свободных от нарядов дедов в бытовку и стали с пристрастием меня допрашивать, как я определил, что самолёт этот Боинг-747, что рейс – «Москва-Париж», ведь батя пережил натуральный стресс и сам полез искать эту цель, забыв про свой радикулит … и я честно сознался боевым братьям… что я через Гоша раньше связывался с ПВО и узнавал, что это за один и тот же рейс летает над нами в это время… и когда ребята получили разгадку, все угомонились и с возгласами «ну Моцарт, ну дал!» удовлетворённо отчалили щемать в кубрик.

Но как бы ни пытали меня, я бы ни за что не рассказал им о том, какая у нас была бурная ночь ласк и нежности, любви и объятий, поцелуев и тихих рассказов самых сокровенных тайн с нею… ведь именно в этот день она меня выбрала раз и навсегда… прожгла моё сердце насквозь… волшебным поцелуем отпечатала на лбу звезду… но это наша великая тайна… только сейчас, через четверть века… я скажу тебе её волшебное имя… её зовут… Граница... и наша любовь… навсегда.

иллюстрация - вид со старой пограничной вышки около города Кохтла-Ярве (Эстония)


Рецензии