Психея

Он не любил командировок в этот город, а его посылали – часто. Гостиница с вечной грязью и закрытым буфетом. А работа... Ситуация между организациями конфликтная, кому-то надо ехать, выяснять отношения, вот его и посылают. В этот день у него крошки во рту не было – и не хотелось, нервничал, все на ногах. Теперь идет зигзагами, голова болит и шумит. Вдруг какой-то слабый запах – акация цветет, белая! Запах детства, весны в приморском городе. Он остановился.
Чудеса, случающиеся в городах, удаленных от моря, не так романтичны – им необходимы пространства моря и неба над ним. Притяжение сияющего горизонта – как обещание чудесного. Такой горизонт на мгновение возник перед его глазами.
Этот пыльный городок никогда у моря не стоял, но акации - цвели. По обеим сторонам улицы с пятиэтажными домами. Окна плавились отраженным закатом. Его внимание привлекли те два – на третьем этаже, – в которых не было солнечного отпечатка. Они были темно-голубые, и облако, словно перо, скользнуло по стеклам. Подсознание, проснувшееся от запаха акации, смутно клубилось, ожидание волновало человека, ожидание – чего?
Этаж – третий, торцевая дверь. Правильно рассчитал? Звонок долгий, замысловатый. Так он звонил когда-то в их с матерью коммунальную квартиру... Видно, голова не на шутку разболелась. Он уткнулся лбом в крашеное дерево двери. И она плавно, чуть задержавшись, отворилась. Прохладой и тишиной дохнул сумрачный коридор, куда он по инерции вступил. Где это двери на лестницу открываются внутрь?.. На площадке заскрежетал замок напротив. Инстинктивно он закрыл за собой дверь. Плотно. И пошел на свет извиняющимися шагами.
– Есть кто-нибудь? – спросил вполголоса.
В кухне горел газ – голубой цветок огня. За чистым окном успокоился вечер. В раковину беззвучно сорвалась капля. Он осторожно прикрыл кран. В углу – кресло-качалка, накрытое пледом.
– Подожду кого-нибудь или чего-нибудь. Не хочу никуда уходить. Живой я человек? Могу хотеть или не хотеть? – так думал он сквозь тупую боль в виске, стараясь заглушить беспокойство.
–Только без неприятностей – эту фразу он время от времени повторял с разными интонациями, вытесняя тревогу.
Который уже час? Часы стояли. Он передвинул чайник на огонь и сел в кресло. Оно обняло его мягкими лапами пледа и опустило его голову на прохладный подголовник.
Чайник кипел. И звонок звонил. Он вскочил с кресла и выключил газ. Тишина. Ему приснился звук? Он прислушался к себе, замер.   Из глубины его существа долетел сигнал. Поманила приоткрытая дверь комнаты. Решившись, он вошел и снял трубку.
Тихий женский голос – такой знакомый – назвал его имя. Пораженный, он пробормотал: – Да.– Одновременно возникшие вопросы заглушили друг друга и не прозвучали.
– А это я. Знала, что ты зайдешь, у меня такой простой адрес, я давала тебе, помнишь? И как удачно, что я ключ потеряла, а то бы...
Он хотел, но не мог произнести, окончательно растерявшись, что и газ она не выключила, и вообще – все это так необычно... и он не помнит... Она. Кто – она? Три коротких писка в ухо, и телефон замолчал.
Он постоял. Дверь на балкон была открыта. Комната почти пуста. Высокий шкаф, тахта. Маленький круглый стол. Старинное зеркало между окном и балконной дверью. Несколько стульев вдоль стен. Он подошел к шкафу, но протянутая рука опустилась. Повернулся к балкону – за его решеткой волновались кроны деревьев, догорало небо. В темном зеркале отражалась комната, он заметил картины на стенах, но разглядеть их в лиловой мгле было нельзя. Радостное любопытство охватило его. Странное приключение... А голову как будто отпускало.
Он снова оказался в кресле, глаза закрыты. Боль уходила из виска, ее горячие пальцы разжимались, стало легче дышать. Зато нарастало беспокойство. Какое-то раздвоение личности: надо уходить – ситуация сомнительная, – но мысль об этом так тосклива! Возвращение к обыденности, в гостиничный убогий номер... Нет. Он прислушался.
Шаги? Да, тихие – в комнате. Захватило дух. Внутренне собравшись, повернул ручку двери. Слабый свет сделал комнату меньше и уютней. У столика, поправляя в вазе ирисы, стояла женщина, немного старше его, с длинными волосами, сколотыми на затылке.
Он поздоровался и извинился – больше ничего не оставалось, придумать что-нибудь – тоже не получилось, и он замолчал, потерявшись.
Женщина улыбнулась ему радостно – узнавание прошло по ее лицу. Он силился вспомнить этот приветливый голос, длинные брови – что-то знакомое, да, но дальнее, давнее... Она напомнила ему город его детства. Он мучался и молчал. Наконец, признался, что вспомнить не может. Частые головные боли – плохая память. Ее лицо погасло, она опустила его к цветам, провела пальцами по лбу. Предложила садиться и просто выпить чаю – уже поздно.
Они сидели напротив, пили чай с лепестками роз и говорили о море, о его городе. Переживания неловкости как-то отступили. Прозрачные, глубокие глаза смотрели на него – и опускались в тень ирисов. Фантастические пейзажи на стенах казались освещенными изнутри, а лица на портретах – высунувшимися из рам. Он почувствовал себя ребенком в волшебной лавке Уэллса, почувствовал – праздник.
Они вышли на балкон. В темноте шелестел ветер – не листьями, но волнами. В бесконечность ночи уходила лунная дорожка. Веревка свисала с балкона, и лодка ударялась о камень стены. Женщина приоткрыла решетку, как калитку, и скользнула вниз по веревке. Ее светлые волосы ясно проявились на фоне черной воды.
–  Спускайтесь, – предложила она.
Знакомый запах йода и воды, покачивание лодки, тяжесть и плеск весла.
–  Мы плывем, куда? – он сказал это тихо (или мысленно?).
–  К другому берегу.
–  Это море? – так же беззвучно уточнил он.
–  Да. И берег – далеко.
Теперь он вспомнил: на вечернем берегу, у пенной границы волн, на песке, сидит мальчик. Фантастические башни растут из жидкого песка – струйка его течет из кулака. Подбирая ракушки и камешки, по мелкой воде идет девушка. Вода звенит от ее шагов. Края платья мокрые, их касаются волны. Мальчик встает, он рад ей. Сегодня город из песка ему удался. Она приходит каждый вечер, а он строит и ждет. Дома он смотрит открытки, листает журналы и рисует. Здесь он придумывает свои города, и вырастают замки на берегу песчаной реки, через нее ложатся мосты. Готические соборы соседствуют с мавританскими мечетями. Главное – не нарушать гармонию города. Здания не должны мешать друг другу быть красивыми, – но оттенять своеобразие каждого. Так говорит девушка. Она сравнивает его сложные построения с ирисами – это ее любимые цветы. Их запах слышен только тогда, когда наклонишься к самому цветку, коснешься его. И удивительное разнообразие ароматов не смешивается в безликий фон. Теперь он не помнил, как пахнут ирисы, и жалел, что не наклонился к тому букету – в комнате.
Потом они гуляли по берегу – и больше нигде, никогда. Говорили обо всем. И смотрели на горизонт – туда, где дальний берег. Ты не видишь его, но чувствуешь – он есть. И веришь, что он прекрасен. Так важно верить не только тому, что ясно видишь, слышишь... Мир полон беззвучным, неразличимым… Откровением были ее слова для мальчика. А явление ее на берегу – чудом.
Посреди неспешного быта южного городка, в неустроенной семье жил мальчик, – но умел мечтать. Не о вещах и целях реальных, к обладанию которыми можно стремиться, нет, это скучно. Детские его мечты летели на волшебных парусниках к зачарованным островам. Но после двенадцати лет он все реже заглядывал в эту радостную, простодушную страну. И томился, одинокий, непонятый мальчик…
Действительность была пестрой, но все равно – серой. Он отстранялся и учился жить как бы в другом измерении, параллельном реальному. Его мир был полон таинственных предчувствий, неопределенных образов. Перламутровый, сияющий, он жаждал воплощения. Но и сюда доносились грубые голоса с коммунальной кухни, запах грязной посуды.
Мать. Усталая, раздраженная – всегда вечерняя. Она уходила рано, и он не мог видеть ее утренней улыбки – ему, спящему. Возвращалась в темноте, с тяжелыми сумками, с бессильной злостью – против всех. И он втягивал голову в плечи, а глаза смотрели мимо или сквозь.
(Бедная, бедная мать! Единственный родной человек. Ушла, как на работу, – быстро, тихо...)
А ему хотелось бежать из комнаты, из этой жизни. Куда?
Однажды встретил на берегу девушку, совсем взрослую – старше его на десять лет. Очень много. Так казалось сначала, непреодолимый барьер. Как они поняли друг друга, как полюбили? Что знаем мы о любви? Они были счастливы и не строили планов.   И прошлое, и будущее времена существовали в настоящем. Она любила его в будущем – талантливого, взрослого. Он ее – в прошлом – девочку с зелеными глазами. А в настоящем светило солнце.
В то лето судьба перелистала лучшие страницы его юности (или всей жизни?) Под знаком любви рождались творчество и осознание иного – беспредельного – мира. Мальчик чувствовал, что стоит на его пороге, и крылья вырастали за спиной.
Однажды она не пришла. Он знал, что так будет. Она ничего не говорила, он понимал – десять лет, это... неужели это так много?  И ничего на память, вещественного. Чтобы смотреть, трогать, прижимать к глазам – да, она была здесь, смеялась, гладила его по волосам. Она научила его летать – во сне. Если однажды увидеть Землю сверху, то не забудешь. Но с ее исчезновением затих голос, звавший его издалека. На мгновение в небесное окно приоткрылся удивительный мир – и снова сомкнулся непроницаемый облачный купол.
И он остановился – на своем действительном месте в жизни. Быт и раньше не занимал его. Теперь, когда перед ним захлопнулась дверь в бытие, он перестал замечать все те мелочи, которые – радуя и огорчая нас – ткут полотно самой жизни. Рассеянный, одинокий, он страдал – от головокружения, и, задыхаясь, радовался страданиям – они были его драгоценной памятью о крыльях.
Каждый вечер он шел на берег. Бродил до темноты. Мартовским мглистым вечером он поднял голову и увидел вокруг пустыню. Моря не было. И то, что над ним – это небо?.. Он бежал прочь, увязая в песке, спотыкаясь о мокрые камни.
…Когда ему разрешили вставать, за окном цвел миндаль. Память восстанавливалась, медленно. Он вернулся домой – как будто прежним. Что было утеряно, забыто? Он не знал.
Через год окончил школу, учился дальше. Архитектором, как мечталось в детстве, не стал, а стал инженером-механиком. Некоторое время был женат. В одной из командировок его, неприспособленного, пожалела сотрудница – молодая, энергичная. Они жили в его комнате, мать давно умерла. Ему запомнилось оживление, пришедшее в дом с Татьяной, и ее голос – высокий, уверенный. Потом она ушла от него. Устала быть нянькой. Избегающий суеты, он не желал должностей и денег (она говорила – ленивый!) Страдал мигренями (она не верила – ипохондрик!). И духовные ценности он потреблял умеренно, словно стесняясь отсутствием отдачи (тусклый, безынтересный человек). А главное, он действительно не понимал ее – как можно всего хотеть? Новых портьер, билетов в театр, квартальных премий… – всего. И опять отстранялся, молчал. Они расстались, а он испытал облегчение. (Неблагодарный, она заботилась о нем!) .
Однажды он спокойно подумал о том, что смерти и болезней не боится – ведь должен же человек от чего-то умереть? Смерть так же естественна, как рождение, и с рождения в нас закладываются ее причины – как личинки, чтобы потом печальной бабочкой с мягкими крыльями отлетела душа. Психея.
На работе к нему относились, кто – сочувственно, кто – с раздражением, как к душевнобольному. (Душа у него, правда, болела. Особенно ночами).
– Что взять с А.? – говаривал начальник, улыбаясь, и поручал ему неприятные дела, за которые обязательно спросят. Громоотвод, остающийся целым после удара молнии, одинокий на крыше.
В этой лодке он не был одинок. И он узнал ее – спустя двадцать два (кажется?) года. Происшедшее вчера ускоренной кинолентой прокрутилось в голове. Она ждала его? Жила здесь? Как – жила? Он не искал ее! И как, где бы он искал – сон?..
– А что теперь?
– Теперь не сон.
– Он не кончится?
– Никогда.
– Мы будем вместе?
– Увы, нет.
– Но мы будем иногда видеться?
– Да.
– Тогда – это счастье, все, все – снова, жизнь – сначала!
– Так не бывает. Но будет другая жизнь... Каждый в свой час уходит в нее.
– Какая? – спросил он и увидел бабочку-Психею, летящую над водой. Весла медленно толкались о волны. Он не чувствовал рук и смотрел, смотрел – на бледный овал лица в окружении лунных волос.
Она встала на корме, и рука ее прочертила в воздухе горизонтальную восьмерку – знак бесконечности:
Я, когда умру, стану птицей, а ты рыбой станешь морскою,
и в безмолвные наши встречи будут лица размыты водою...
Это было последнее, что он слышал. Тело его было в воде, лодка уходила в глубину. Он отчаянно боролся – воронка увлекала вниз. Вскипевшая кровь ударила в висок. Сквозь фиолетовую пелену воды он увидел ее лицо – близко. И руки, уведенные назад, в широких рукавах – были крылья. Он поцеловал соленую воду – последнюю преграду, разделявшую их... Грудь сдавило – море? – Горе.
Утром участковый инспектор расспрашивал жильцов дома – не видел ли кто вчера этого человека, лежащего у самой стены на кромке асфальта. Вся одежда его промокла от ночного дождя, в широко раскрытых глазах стояла вода. Врач «Скорой помощи», бормоча о резких переменах погоды и ранних инсультах, закрыл мертвому глаза, и как будто слезы скатились из-под век.
Милиционер записывал. Вокруг сочувственно вздыхали. Многие видели вечером, как человек этот подошел к дому и все смотрел на балкон третьего этажа – он и сейчас открыт! Но ничего подозрительного не предпринял, а сел тут и, вроде, уснул. А потом дождь пошел, и никому не хотелось через мокрые кусты к нему продираться. Строили предположения.
– Не спустила ли его с балкона соседка – женщина она странная...
– Вряд ли! Он ведь ее моложе лет на десять.
– Ну и что? В жизни всякое бывает.
Врач, вернувшись из машины с санитарами, рассеял их сомнения: травмы нет, человек просто умер.
Когда его тело поднимали на носилки, из кармана выпала раковина – небольшая, розовая.
– Что это? – спросил мальчик, подняв ее.
– Это в море такие бывают, – ответил милиционер.
– В каком море?
Но взрослый уже отвернулся.
Мальчик не видел моря и, чтобы представить, посмотрел в небо. В разрыве туч показался чистый голубой лоскут, и белая длиннокрылая птица пересекла его и растворилась в облаке. Мальчик запомнил ее – никогда больше такие птицы над ним не пролетали.