Пошел дождь

               Лешка знает малоезжие просеки. Со мной он почти не разговаривает (здесь вообще мало разговаривают с городскими молодыми женщинами), светится выгоревшим чубом в зеркале заднего вида и время от времени выходит расчищать дорогу от наломанных давними ураганами веток. В этой жаре и не помнишь, когда он был в последний раз – хороший грозовой ураган.
               Путаем следы в бесконечных петлях по лесу, как самые злостные нарушители. Оставшийся справа закрытый шлагбаум и все эти огромнобуквенные «Въезд в лес запрещен» только добавляют адреналина.
               Я макаюсь в красивое озеро за сто сорок километров от дома.
               За сто сорок километров (тридцать из них – по запретному сосновому лесу) наш автомобиль одинок – можно переодеваться, повернувшись друг к другу спинами. Иногда слышатся голоса с противоположного берега – там пойма Алатыря и мордовское село Луньга. Когда мимо плывет лодка с деревенскими жителями (она почему-то всегда плывет со стороны слепящего желтым заката), я не могу рассмотреть лица плывущих: вижу только пролитое в воду солнце. Женщины низкими густыми голосами поют грустные неизвестные мне песни. Грустные песни звучат громко, в аранжировке гулкого лесного эха и хриплого ррр ворона, – эти женщины не боятся Лесного контроля: они – с того берега.
               На этом берегу – тающие ароматическими свечами сосны и призрак начальника лесного хозяйства. Этим летом у него ясные очертания – являющегося в пыльном облаке уазика, иногда новенького серого, иногда доисторического синего с черной брезентовой крышей. В семидесяти километрах на восток, в соседнем Алатырском лесничестве, горит лес. Сизые грязные разводы по небу, с востока на север, – никакие не облака, это дым, и нас четвертуют лесные контролеры, если застукают на порохом притаившихся сосновых плантациях.
               Мы, конечно, вывернем все внутренности машины –  пусть видят: у нас ни сигарет, ни заготовок для шашлыка… И все закончится глухим матом, русским вперемешку с мордовским, – Лешка стерпит, ведь я отойду и не услышу (никто не будет здесь разговаривать с незнакомой молодой женщиной).
               Когда вдруг заедает пульт от автомобильной сигнализации, и предательское эхо снова и снова разносит по лесу беспокойные гудки, вся аргументация сыплется шишками с высохшей сосны. Девять километров обратного пути до шлагбаума мне мерещится рев уазика, а ночью мелькающие в сознании сосны не дают уснуть.

               Какая странная штука – экосистема. В далеком запретном лесу человек опасен для экологии. Пруд под моим окном не имеет к ней отношения, и потому толпы испеченных на жаре горожан, густо населившие мутные воды, не представляют для экосистемы никакой опасности. Экосистема начинается где-то там, за сто сорок километров от дома…

               - Холодает, - говорит Лешка.
               Наверное, все-таки шутит. Автомобильный датчик констатирует снижение температуры до плюс 35.
               Запах дыма и сизые грязные облака в полнеба. В Алатырском лесничестве огонь прошел сто пятьдесят гектаров, а в Зубово-Полянском  районе выгорело два населенных пункта (но это далеко на запад, и у них свое в дыме и грязных разводах небо).

               Я искупалась в водоеме возле своего дома и осталась жива, как и обещала городская  санитарная служба. Снились неясные силуэты людей и их невнятные разговоры. Четкость так и не пробилась в мой сон – высокую температуру тела сбили, и странные сновидения тоже…

               Мама сказала, что это психосоматическая реакция: нельзя думать о том, что макаешься в рассадник инфекции. И еще сказала, что пошел дождь…  все пожары потушит...