Покоянная рулетка

Скверный анекдот вышел не так давно с памятью Федора Михайловича. Классик удостоился чести стал «лицом» BMW. Некий дилер баварского автогиганта выпустил в Петербурге лотерейные билеты с портретом самого знаменитого геймера России, а то и мира (он даже книжку написал про это, так и называется «Игрок»).

Праправнук писателя Дмитрий Андреевич Достоевский подал иск в суд на лотерейщиков и потребовал моральной компенсации на сумму 200 тыс. рублей. Сущие копейки, если учесть, сколько звезды получают за работу лицом.
 
А сам Ф.М., глядя на все это безобразие с небес, должно быть, усмехался и поминал крепким каторжанским словцом немцев, вспоминая, как будучи в Гамбурге слал жене жалобы: «...вспомнил о часах и пошел к часовщику их продать или заложить. Здесь это ужасно все обыкновенно, то есть в игорном городе. Есть целые магазины золотых и серебряных вещей, которые только тем и промышляют. Представь себе, какие подлые эти немцы: он купил у меня часы с цепочкой (стоили мне 125 руб. по крайней цене) и дал мне за них всего 65 гульденов, то есть 43 талера, то есть почти в 2,5 раза меньше. Но я продал с тем, чтоб он дал мне одну неделю срока и что, если я в течение недели приду выкупить, то он мне отдаст, разумеется с процентом…» (Hombourg. Вторник 21 мая 1867, 10 часов утра).

А вот что об этом — в романе «Игрок». Англичанин Астлей — наиболее симпатичный из западников — в рулетку не играет. Немцы содержат рулетку, гостиницу при рулетке. Они рулеткой живут. Но живут — не играя в нее. Французы — мошенники и все гобсеки как на подбор, но, заметьте, они тоже в рулетку не играют. Они в отличие от немцев ею не живут, а на ней наживаются.

Играют только русские... И вот сегодня уже весь мир крутит перед носом России барабан, хотя стихийный рынок, казалось бы, канул в Лету.

Но как гласит советская пословица, цирк уехал — клоуны остались. И хочется, вообще-то, спросить, кончится это когда-нибудь или нет?

Беда в том, что и спросить особенно не у кого. Пока был жив академик Дмитрий Лихачев, говорят, у него любознательные, бывало, интересовались: ну что, мол, не видать Красной армии? В фигурально-сказочном смысле, конечно…

И, рассказывают, академик обыкновенно отвечал на это так: «Никогда ничего хорошо не будет на земле, на которой так много людей так плохо похоронены».

Причем речь даже не о минувшем веке шла. Об Иване Грозном, за крутизну прозванном Василичем. 

Иван Грозный, прозванный за крутизну Васильевичем,  тоже не каялся никогда. Все дошедшие до нас его тексты полны самооправданий и самовозвеличения, что так напоминает манеру образованных фашистов ласкать себя устно и письменно и находить филигранные оправдания каждому своему поступку. Даже обряжение Ивана в монашеские одежды вместе с опричниками было элементом шутовского маскарада. Характерная деталь: все опричники под рясами носили длинные ножи, чтобы по первому зову устроить одноименную ночь.

Карамзин о Грозном так писал: «Есть, кажется, предел во зле, за коим уже нет истинного раскаяния; нет свободного, решительного возврата к добру: есть только мука, начало адской, без надежды и перемены сердца».

Кстати, об этом же пишет и Достоевский в своих романах. Он почти насильно толкает героев-преступников к покаянию, но успеха добивается только в случае с Раскольниковым. Убийца Смердяков пытается переложить свою вину на братьев — Митю и Ивана. Иван обвиняет не себя, а общество. «Все желают смерти отца!» — восклицает он на суде. Не раскаивается Митя, только пострадать хочет, и то не за свои грехи, а за мифическое, привидевшееся ему во сне «дитё». Тем более ни в чем не упрекает себя Алеша, хотя и в нем живет паук сладострастия карамазовского. Что же касается старика Карамазова, в котором (как ранее в персонаже такого же типа — Фоме Опискине) критики и исследователи находили психологическое сходство с Иваном Грозным, то он способен только к растлению и разрушению всего окружающего мира, но и смерть его греховна: в момент сладострастного ожидания ему не дано покаяться. Беда России и русских, по мысли Достоевского, в том, что никогда покаяние не исполнялось даже формально.

Зигмунд Фрейд, конечно же, не мог пройти мимо такого интересного «случая», как Россия. И много чего интересного писал на эту тему. Не прошел он и мимо Достоевского.

«Игра была для него также средством самонаказания, — пишет о Фрейд о великом русском игроке и писателе. — Несчетное количество раз давал он молодой жене слово или честное слово больше не играть или не играть в этот день, и он нарушал это слово, как она рассказывает, почти всегда. Если он своими проигрышами доводил себя и ее до крайне бедственного положения, это служило для него еще одним патологическим удовлетворением. Он мог перед нею поносить и унижать себя, просить ее презирать его, раскаиваться в том, что она вышла замуж за него, старого грешника, — и после всей этой разгрузки совести на следующий день игра начиналась снова. И молодая жена привыкла к этому циклу, так как заметила, что то, от чего в действительности только и можно было ожидать спасения, — писательство, — никогда не продвигалось вперед лучше, чем после потери всего и закладывания последнего имущества. Связи всего этого она, конечно, не понимала. Когда его чувство вины было удовлетворено наказаниями, к которым он сам себя приговорил, тогда исчезала затрудненность в работе, тогда он позволял себе сделать несколько шагов на пути к успеху».