И чего нам дома не сидится?

Летняя тайга, зажатая между Индигиркой и Колымой, интересна, но абсолютно не ласкова. В районе впадения «грязной» реки в Алазею, она постепенно переходит в лесотундру и ее преобладающие цвета – серый и бурый. Во всяком случае, такой она видится в иллюминаторе вертолета. А еще она похожа на огромное лоскутное одеяло, с бесконечными линзами озер и плюшевой накидкой марей, насквозь «простеганных» множеством ручьев и речных рукавов. Выходя на «точку» вертолет снижается и идет почти над самыми верхушками берегового леса, часто гоня перед собой взметнувшихся в испуге сохатых или недовольно огрызающегося медведя. Человек в этих местах редок и любая встреча с ним особо ценится. Зимой еще «зимник» местный пробивают, а летом цивилизация представлена слабо. От безымянного мыса, вниз по течению в нескольких часах хода будет редко упоминаемый Сватай, а там – до самого моря глухое безлюдье. Мыс, если и имел когда-то название, то оно безнадежно забыто человеком. Буор-Урях умудряется на ста метрах сделать пару поворотов и неспешно отдает свою воду быстрой Алазее. Он темнее и прямо по водной глади виден раздел двух северных рек, что, слившись, несутся мимо берегов к холодному морю. Обе реки в этих местах узки, питаются болотами да ископаемым льдом, богаты рыбой и подмытым топляком. Лес здесь умирает гектарами и уже мертвый стоит десятилетиями, ожидая пока ветер, вывернет его из осыпающегося берега и отдаст реке. Вода дико холодна и даже в самый жаркий день, можно увидеть, как со дна поднимается оторванная течением  льдина. Вдоль берегов тянутся бесконечные болота. Жуть накатывает, когда ступаешь на колыхнувшийся под ногой травяной ковер. Потревоженный осторожным  шагом, он идет затухающей волной. Кажется, что под тобой бездна, но, провалившись в «окно» твердо становишься на вечный лед. Утонуть тут можно, лишь попав в яму, да и то ближе к озерному берегу, что непременно свинцово блестит посреди болота. Выветренная стена погибшего листвяка похожа на частокол заброшенного острога. В 17 веке, пришедшие с моря казаки, объясачив оленных чукчей  построили в этих местах сначала зимовье, а потом и полноценный острог. С амбарами, атаманским приказом, с легкими башнями на стенах. С рубленой церковью - обыденкой. Она была внесена в списки ЮНЭСКО, пока не сгорела в конце восьмидесятых годов 20 столетия. Так и стояла одиноко, посреди мыса, окруженная упавшим крепостным частоколом. В траве до сих пор угадываются ее нижние венцы, а рядом, покрытые тонким слоем дерна спрятаны остатки иных надворных построек. Почему ушли с этого места казаки не известно. Одни поминают эпидемию оспы, другие считают, что пушнина повывелась, но понятно, что острог брошен еще в 18 веке. Странно, но погост, верный спутник всякого обжитого околотка в этом месте мал. Видать, если и гибли казачки, то в бесконечных экспедициях и вдали от основной базы. Вблизи пустоши всего две могилы. Одна относительно современная, с брошенными у пирамиды дробовыми патронами, монетами советской чеканки и с выцветшей фотографией охотника, что жил на заимке до Егора. Егор, ныне уже покойный, занимался в этих  краях заготовкой рыбы, под которую имел огромный погреб, уходящий в мерзлоту метров на 10. Настоящая шахта, с коленчатыми переходами и широкой горловиной, из которой прямо вертолетом поднимали замороженные «поленья» рыбы. Кто и когда ее копал не знал и сам хозяин. Был он немногословен, спокоен и приветлив. Молчаливым был, так как людей видел редко и разговаривал в основном с собаками. Похож был на Дерсу Узала и повадками и одеждой. Прям, подмывало спросить: «А не знаком ли ты Егор с человеком, по фамилии Арсеньев или, на худой конец  с Куросавой?»  Охотник очень уважал кавалерийские карабины и свою берестяную «ветку», на которой выходил ставить сети. В тайге тишины нет, в городском ее понимании. Слышно как бьется рыба, как плещет вода, как ветер шевелит хвоей. Но, привыкнув к ритму, попав в такт, действительно начинаешь жить «в тишине». В этих местах все звуки имеют вполне определенное происхождение. Они не отвлекают, существуешь вместе с ними. И когда появляется звук, который человеческий мозг не считает обычным ты «ощетиниваешься». Лихорадочный блеск в глазах напарника, мягко, без лязга досылаемый патрон и…волчьим шагом к источнику животного возбуждающего страха. За кустами – река. Последний раз, ухнув, сердце возвращается на место. По стремнине бесшумно идет «ветка». Практически без всплеска опуская весло в тягучую быстрину, Егор тянет, что-то похожее на песню. Неизменная трубка зажата в прокуренных редких зубах, под такой же редкой щетиной седых усов.
-- Узала, блин…Дерсу!
На другом берегу, в окружении багульника еще одна могила. Крепко собранный сруб, венчает выбеленный временем крест. Верх забран крепкой еще крышкой. По всему видно, что могила хоть и старая, но не без ухода. Если створку приподнять, в глубине видна колода с большим кованным из железа крестом «поверх». Крест ковали не без смысла, а в успокоение поруганной души. Лет полтораста назад, как говорят, во время своей свадьбы ушла под лед Алазеи молодая купчиха Варвара. Хотя, что ей в такой день тут было делать? Скорее, шел обоз в факторию на Сватай, да уснувший ямщик не заметил полыньи. В общем, похоронили девку. И лежала она спокойно, пока в 70-е годы, бичи из проходившей экспедиции не подняли покойницу. Тело в мерзлоте сохранилось отменно, вот уроды и поглумились. В этих краях люди родню не забывают. Обиды, как и добро, помнят крепко. Бичей судили, дали хоть и не большой, но срок. А из зоны не один не вернулся – сгорели в скоротечной чахотке. Варвару опять похоронили, но стала она по зиме на трассу выходить. В подвенечном платье и со свечей в руках. И кто ее увидит, должен остановиться хотя бы на пару минут, а потом быть особо внимательным. Иначе – нет дороги. Хорошее привидение, с добром к человеку. Но, все одно не порядок, раз поклали, значит лежи спокойно. Привезли из Средне-Колымска батюшку, чтобы отпел, а для верности, колоду кованым крестом прижали. Перестала Варвара людей беспокоить. Может, и не было этого ничего, но могила есть, и крест при ней имеется. Люди в этих местах интересные. Являются они потомками казаков и местных женок. Такие типажи встречаются, что хоть фильм снимай. По вечерней реке звук лодочного мотора далеко слышно, гостей загодя ждут. Войдет в палатку – поздоровается. Обязательный карабин оставит у входа, сам подсядет поближе к огню. Всякий в этих местах тепло ценит. За чаем разговор будет долгим, только слов в нем будет мало. Про жизнь, про новости, про брата, что пасет коней в километрах сорока вверх по течению. Над парящей кружкой скуластое, азиатское лицо с большими светлыми глазами и тонким горбатым носом. Черные, прямые волосы падают на широкие плечи, а жилистая, без капли лишнего веса фигура подошла бы любому атлету. Апачи – отдыхают. Он чем-то похож на своих собак, что, обнюхав все углы палатки, легли у ног хозяина.  Эти псы лаять не умеют. У них светлые глаза, серая с голубым отливом шкура и огромные клыки. Людей они не кусают. Они воют на луну и ненавидят своих братьев-волков. Еще по темноте эти шестидесятикилограммовые туши начинают, прикусив осторожно рубаху, скуля тянуть тебя из спальника. Пришло время проверять сети, а значит – время собачьего завтрака. Их доля – рыбьи головы и требуха. То, что не съедят собаки - не закапывают, а выбрасывают в воду. Иначе на запах тухлятины, может пожаловать хозяин тайги. А уж от этого персонажа советуют держаться как можно дальше, если нет обоюдного интереса. Зато птицам раздолье и пир. В этих местах обитает «розовая» чайка. Говорят, что увидеть ее – к счастью. Что занесена она в «Красную книгу».  Вот и летает туча этого счастья над рыбьими потрохами, ругается между собой, гоняет ворон и попутно, гатит на палатки. Сказать, что в этих местах много рыбы, значит, отклониться от правды. Ее тут – прорва! Когда ставят последнюю сетку, можно начинать снимать первую. Те, кто обживал эти места при первых Романовых, в рыбалке знали толк. Найденная в остроге, под слоем раскисшей щепы сеть конского волоса, с коваными кольцами и берестяными поплавками мало отличается от современного аналога. Как и Егор, казаки заготавливали рыбу впрок, но, понятно не для сдачи в контору, а для зимнего прокорма. Зверя били в основном самострелами. Их наконечники часто встречаются в раскопах. Есть железные, но есть острия и из мамонтовой кости. Ее в этих местах видимо было не меряно. Костяные гребни, что находят часто хоть сейчас пускай в дело.
- А если все же оспа?
- Поздно…
Самое страшное проклятье этих мест – гнус. Вертолет, зависнув над лугом, выбивает в высокой траве ровный круг. Вниз летят спальники, рюкзаки, инструмент. Сыпется вниз экспедиционный кагал, освобождая вертушку. После рева двигателей, наступает звенящая, тревожная тишина. Оглушенной толпой стоим возле сваленного в кучу бутора. И вот, по краю выбитой травы начинает подниматься зудящая, звенящая серая масса. Начинаешь понимать, что имеют в виду, говоря о коллективном сознании. В миг, растянутый до бесконечности, этот коллектив смотрит на тебя, оценивает твои возможные вкусовые качества. То, что начинается потом - описать сложно. Единственное средство от местной фауны имело белесый цвет и жуткий запах. Изделие под названием «деметил» скорее всего, произвели в лабораториях, специализировавшихся на запрещенных всеми конвенциями боеприпасах. Иные, патентованные средства от комаров и мошки, местные насекомые рассматривали как соус. Впрочем, через несколько дней все входит в норму. Организм вырабатывает противоядие, психика соглашается с новыми реалиями существования. Человек привыкает ко всему. И когда, догоняя уходящее лето, винтокрылая машина поднимает тебя к небесам, начинаешь испытывать щемящее чувство потери чего-то хорошего. Все молчат, думая каждый о своем, но может быть об одном и том же. Правда и говорить в этом ревущем на все заклепки чуде человеческой мысли довольно сложно. Вот и смотришь, как за бортом, с огромного Никольского озера поднимаются тысячи гусей. Нам в Колымск, а им в Америку.  Девяностый год, а никаких тебе погранзон и таможен. Полный Шенген.