Иван Андреянович

     Об этом человеке я часто думаю, пытаюсь решить его загадочный для меня характер. Вот я вижу его внутренним взором, он сидит, подобно сфинксу, смотрит прямо перед собой, как это делают слепые. И думает, думает о чём-то, то ли пересматривает свою жизнь, которая не всегда заточала его в это маленькое село возле райцентра Шевченково, как тогда, когда я бегал у него во дворе, а он следил за мной взглядом. Когда-то в молодости он ушёл в батраки в южную Украину из небольшого села близ Полтавы, был призван в армию в 1914 году, воевал на германском фронте, был ранен, немецкий багинет прошил его лёгкое, лечили его уже немцы в плену, подобрав без сознания на поле брани. А после выздоровления он батрачил уже на немецкого бауера до окончания войны, в местах, где теперь нахожусь я. Правда, Германия велика, я сейчас живу в Баварии, это название истолковываю, как Крестьяния (в переводе на русский язык), а где жил тогда он, мой дед Иван Андреянович, тогда девятнадцатилетний крестьянский парень, эти три года в плену, не знаю. Для него плен оказался милостивым, рану залечили полностью, на лёгкие он при мне не жаловался, кашля не было. Там же, в плену, он обнаружил своё музыкальное дарование, которое проявлял, как любитель, игрой на скрипке до глубокой старости, играл сложные пьесы Венявского, ещё что-то, что уже не упомню, но играл профессионально, не фальшивил, как деревенские скрипачи-самоучки. У его хозяина, немецкого крестьянина, была скрипка, и он своего батрака научил на ней играть в свободное от работы время, которое у крестьян бывает разве что только зимой, а также игре на цитре, этом немецком инструменте, похожем на украинскую бандуру.

     В мою бытность у него на стене висела скрипка, на которой он играл после обеденного отдыха, отвернувшись к стене, стоя и без нот. Эта игра находилась в резком диссонансе с окружением, в котором он жил, с деревянным домиком, глиняными полами, плохо оштукатуренными стенами. И только чёрный стол со стульями – игре подстать, с гнутыми ножками, изящные, с плетёной спинкой, они поддерживали флёр чего-то из высшего общества, где слушают классическую музыку, ходят в концерты (а не «на концерты»), говорят о важных вещах, и едят не ржавую селёдку, и чечевичную кашу, из той чечевицы, что выдавали деду на трудодни в колхозе имени Андреева, а суфле, бламанже, беф Строганофф, и конечно, икру красную и чёрную. Вот и на фотографии уже тридцатых годов прошлого столетия он сидит на подобном (а может быть, на этом же) стуле в полувоенной форме, нога за ногу, сапоги, брюки в бутылочку обтягивают икры ног, лицо мужественное, из украшения на лице только усы, по тогдашней моде лишь под носом, тщательно причёсанный, на все пуговицы застёгнут френч, одним словом, уважаемый директор учебного заведения, каким он был тогда, мой дед. И бабушка тут же, за спинкой стула стоит, смотрит в объектив, строгая и счастливая, учительница в этом же совхоз-техникуме. Её руки на плечах деда, у неё пышные волосы, она в строгом учительском платье и ещё не старая, какой я её запомнил.

     Такой скачок сделал мой дед, сразу после революции учившийся читать и писать, а уроки вела моя бабушка. Её ученик Иван Андреянович оказался способным, после грамоты овладел и агрономией, на выбор жизненного пути, несомненно, повлияло и знакомство с крестьянским трудом в Германии, каждое лыко встало в свою строку, и среди первого выпуска сельхозстудентов проявил себя дед не последним. Вот и выдвинули его на хорошую должность, и попал он в элиту страны, в республике Украине.  Но так же быстро, как попал, и выбыл из элиты. А дальше работал в селе, кем придётся: заведовал семенной лабораторией, агрономом же большей частью. В семье деда выросло трое детей. У прадеда, Андреяна, дедового отца, было девять детей, из них двое, Павел и Иван, достигли чего-то в жизни, правда, мой дед ненадолго. Зато сын Павла, брата моего деда, Николай Павлович, работал в министерстве сельского хозяйства в Киеве.
     К войне с гитлеровской Германией дед подошёл не слишком важной птицей, свои 47 лет встретил в оккупации, как знавший немецкий язык, стал старостой своего села, не выслуживался, а просто выживал. Сохранил свою семью и село от вымирания. Мне рассказывали дед и бабушка, что он остался в оккупации по заданию советских властей района, но документы об этом пропали во время войны. Жил, я думаю, с чистой совестью, так как после войны репрессиям не подвергался. Видно, какие-то свидетельства остались, или люди были ещё живы, знавшие его деятельность в военное время.

     Я создаю моему деду бронзовый памятник в душе: он сидит летом возле своей пасеки на самодельной лавке, смотрит на летки, из которых вылетают пчёлы, его профиль чёткий, крупный нос с горбинкой, большой лоб, короткий ёжик волос над ним, густые брови, прижатые уши, грузное туловище, крепкие руки с распухшими от постоянной работы и укусов пчёл пальцами. Он сидит под яблоней «Белый налив», в тени здесь можно и поспать с устатку, для этого рядом с лавкой стоит железная кроватка с тюфяком, одеялом и подушкой, набитой ватой. Да вот он уже и спит, неслышно дыша, я и не заметил, как он, только что бодрствовавший, прилёг...      В один из моих приездов на каникулы я увидел, что он настелил деревянные полы в доме. В другой раз увидел новую печь, сложенную им самим. Ещё через годы он поставил батареи водяного отопления, нагревный котёл вмонтировал в печь, обложил дом кирпичём, выкопал погреб, колодец в саду, ещё один погреб для зимовки пчёл, или омшаник. Сделал кирпичные дорожки во дворе, собачью будку, туалет во дворе. А сколько он насадил деревьев! Заложил новый сад, малинник. Даже помню, пытался как-то выращивать табак для моего отца, тот одно время курил, потом отвык. Но затея с табаком требовала специальных знаний, уж больно много вредителей было у этого растения. Одна табачная мозаика чего стоила! Дед  показывал мне геометрические узоры на табачных листьях, оставленные этим вредителем, из-за которого табак не годился к употреблению. Он сам, один засаживал, засевал огромный огород, картофель, огурцы, помидоры и укроп были свои круглый год, зимой хранились в огромном и глубоком погребе, где всё время была температура +8° С. И собирал урожай дед почти всегда сам, до глубокой старости. Дожил до 94 лет, все органы были в порядке, только мозг отказал…

     Теперь вот и я уже дед, но так и не научился играть на музыкальных инструментах. И сад, нами с женой посаженный, я не сохранил. А ты, мой дед, всю свою жизнь выращивал сады, засевал поля, следил за севоборотом. И копал, копал землю у себя в огороде, и за садом следил почти до самой смерти. Для меня дед остался навсегда сильным, уверенным, со скрипкой, лицом обращённый к стене, вдохновенно играет пьесу, которую я недавно услыхал здесь в Германии, по радиопрограмме Бавария 4 Классика, и узнал, вспомнил. Пьеса Хенрика Венявского.

28 июля 2010 г.