Восхождение на дно начало

ремарко:
на прозеру-то я новичок этакий.
сегодня вот подметил в списке прочтений как некий "неизвестный читатель" минута за минутой просматривал список выложенного, явно копируя себе тексты локально (такое сложилось впечатление).
нудабохсним.
однако спецом для...
очередная непонятность.

/текст//куском/
:


С сегодняшнего дня я нахожусь здесь. Я не буду упоминать Вам названия и адреса заведения, чтобы Вы меня не нашли. В целом здесь всё как принято. На окнах решётки, постельное бельё белое, лечащий врач вкрадчиво-лживо внимателен и заботлив. Обед, равно как и ужин, отвратен и скуден, а санитарки вкалывают ежедневную порцию метадона с немым исступлением, как будто всю свою сознательную жизнь мечтали проткнуть тебя насквозь именно в этот момент. Помимо вышеуказанного мой благодарный организм с радостью самонапичкивается насильно навязываемыми транквилизаторами и барбитуратами, а называется всё это безобразие загадочным словосочетанием «курс лечения».

Мой лечащий доктор имеет ФИО – Андрей Юрьевич Венедиктов. Он впихивается белым три раза в день. Делает это с мундштука куримого им парламента в своём кабинете. Для знающих людей нет смысла обьяснять, что 2 мундштука делают своё дело на отлично в начальных стадиях потребления сахарка. У него нет докторской бородки, зато присутствует истинно душевное желание оставаться как можно дольше в своём коричневого цвета мягком кресле. Одним из способов достижения этой цели является моя «история болезни».

Среди толстых папок на полках в кабинете А.Ю. Венедиктова есть одна с названием «Один период Несуществующей Жизни». Том весьма пухлый, края страниц истрёпаны, некоторые почти вываливаются, видимо не подшиты и просто вложены. Я не листал эту подшивку, но если Вы, заглянув к Андрею Юрьевичу, попросите у него посмотреть именно эту папку, он Вам не откажет. Он усмехнётся коротко, взглянув поверх тонких очков, постоянно сползающих на переносицу, и, осторожно кашлянув, обязательно произнесёт следующее: «Я Вас, поверьте готов уважить в Вашей просьбе, но с одной маленькой ремаркой. Если Вы мне пообещаете после прочтения не наставать на Вашем добровольно-принудительном содержании у нас на условиях полного стационара».

С хитрой улыбкой престарелого лиса он протянет Вам означенный талмуд и, как только Вы возьмёте его осторожно у него из рук, сразу же отвернётся и мелким шагом скоро вернётся на своё место. Его можно понять, поверьте. Дело в том, что мои соседи по палате за номером «6А» это не просто мелкопоместные дурачки и юродивые, которыми полны заведения подобные нашему. Мои соседи это мои читатели или просто те, которым посчастливилось по-настоящему серьёзно оказаться самолично в одном периоде Несуществующей Жизни. Не буду от Вас скрывать, что сами они об этом не знают. Не знают так как не знал и я, пока не стал олицетворять с этим периодом себя самого. Мы не разговариваем с ними на эти темы и не стараемся найти общие черты в своих историях и мыслях, но на самом деле мы предельно одинаковы. Одинаковы в очевидности нашего внешнего местопребывания равно как и одинаковы в неочевидности этого самого внешнего.

Впрочем, данная история берёт своё начало в далёком 1995-ом году. Именно тогда, среди завываний февральской вьюги я оказался в тусклом подьезде стандартной хрущёвки между первым и вторым этажом. В левой руке у меня была поллитровка (Онежская хмельная), а в правой тоже поллитровка (Балтика «9»). Данное благородное сочетание позволило мне после 30-ти минут возлияний разбить обе полупустые бутылки об перила и отправиться в дымный смрад близлежащего клуба, чтобы догнаться там циклодолом. Когда я выходил из подьезда, пиво вперемежку с водкой лилось между перил на первый этаж и на плечи презентабельного пальто серого цвета, одетого на только что вошедшего мужчину, который недоумённо взирал на водочно-пенный поток сверху в то самое время, когда я толкнул его небрежно плечом, выбегая на улицу.

Именно в тот самый момент я понял, что возврата назад уже не будет. Что всю свою прошедшую жизнь я оставил пивной пеной и каплями водки стекать по перилам со второго этажа на первый,  а сам выбежал в мороз и вьюгу, чтобы продолжить путь в никуда.  С того самого момента феномен «вникуда» приобрёл для меня такое весомое значение, что я постепенно начал с гранитной твёрдостью уверяться с каждым шагом в том, что иду я именно в туда. Во всеобьемлющее «никуда».

Сотни перечитанных мной книг на данную тематику не давали и не дали мне никакого более-менее обоснованного представления о всевозможных вариантах реинкарнаций и бессмертий, ибо веровал я  в то время сугубо в вероятность верования, но никак не в оное по сути. Впрочем, натасканного мыслью багажа словесности мне хватило, чтобы продолжить эякулирование жизнью в стенах alma mater,  а затем прикрутить себя к обыденности выбранной мной любимой работой.

В течении долгих 6-ти последующих лет я упивался процессом продажи себя на благо общества и записывал отдельные признания внутреннего «Я» в зашифрованные файлы, которые сам же потом не мог взломать, забыв напрочь все возможные пароли. Своё собственное «Я» со временем стало возможным игнорировать и поощрять. Происходило это следующим образом. Я никогда не смог себе сказать достоверно, что осмелился встретиться с самим собой. И никогда не удосужился себе сознаться в том, что мне удалось от этого самого «Я» избавиться. Оно следовало рядом и параллельно, всматриваясь пристально в меня же самого и время от времени изящно и искусно делая мне подножку.

В эти моменты я как раз таки и падал в себя самого. Падение это сродни падениям во снах, когда ты мчишь с неимоверной скоростью отвесно вниз и чётко представляешь, что сейчас, именно сейчас хлопнешься со всего размаху о плоскость. Никогда и ни при каких обстоятельствах не представляется возможным понять, что это за плоскость, но падение отзывается в тебе судорожным вздрагиванием. Дёргаются ноги, сминается простынь, а ты, бывает, вскакиваешь в положении сидя с изумлённым взором или блаженно вытягиваешься, чтобы как можно скорее упасть в мутную пелену своего такого ненужного тебе очередного сна.

Возвращение из сна в явь со временем стало для меня выглядеть точно так же.

Эфемерность сущего со временем может перестать представляться в виде размытого социальными рамками маргинализма. Крайние формы отождествления себя с обьективной реальностью равнозначно представимы как самопогружение в реальность субьективную, в которой понятие индивидуальной ответственности отсутствует по определению.

Степень личной асоциальности в моём случае определялась мерой потенции поступков как таковых. Поступков долженствующих служить самоудовлетворению. Однако автаркия как жизенное кредо в итоге обречена на полный провал в условиях пребывания субьекта-носителя среди ему подобных. Здесь, впрочем, тоже можно наблюдать две стороны медали. С одной стороны самодостаточность всегда будет находиться под пристальным вниманием окружающего, а с другой самодостаточность в этом внимании и не нуждается, если она истинна.

Зафиксировать моменты отождествления себя самого с реальностью яви или реальностью сна представлялось мне моей личной привилегией в течении всех прожитых мной лет. Здесь мне казалось, что это вечная борьба с капканом очевидности, в котором так легко пребывать, не задумываясь. Именно этот капкан и стремится впихивать тебя в реальность в противовес потенции твоих личных измышлений на этот счёт. Разделение окружающего на моё и не моё в конечном итоге и привело меня сюда.

Сейчас мне пора на процедуры, поэтому я вынужден на некоторое время прерваться. Да, я забыл упомянуть. Мне разрешают писать. Пишу я каждый день в надежде успеть оставить несуществующее. Каждый день у меня изымают мои рукописи. Андрей Юрьевич их внимательно изучает и проводит со мной беседы.

Светлый коридор, в который меня выводят для утреннего туалета, представляется мне омерзительной вереницей квадратных отсветов оконного света на полу. По правую сторону стена с дверями, по левую восемнадцать чудовищно больших окон в деревянных рамах с белой облупившейся краской. Когда идёшь по коридору каждое из этих окон старается заглянуть в тебя и в тебе же раствориться. То же самое делают пятна света на полу от этих окон. Это очень опасное для меня ежедневное путешествие заставляет меня вспоминать. Не что-то конкретное,  а чаще некий сумбурный поток, вырывающий из памяти мельчайшие, но очень важные мгновения из жизни того,  кто не был мной.

Этот свет из окон точно такой же, как и тогда. А тогда я сидел на маленьком стульчике в младшей группе и ненавидел чёрные ветки за окном. Они были отчётливыми чёрными нитями на белом фоне облачного неба. Не то, чтобы облачного, а затянутого свинцовой пеленой. Помимо всего прочего вся эта картина искажалась оконными стёклами, ветки с небом слоились и туманились.

Потом я всматриваюсь в старый грязно-коричневый паркет себе под ноги. Справа от меня чёрный рояль, а слева кружатся хороводом снежинок дети разных родителей. Этих детей водят в ту же группу, в которой я поднимаю с пола выпавшую круглую линзу от своих очков. Из левого окулярчика она выпадает постоянно, а я вставляю её обратно, не снимая очков потому, что дужки закручены по форме уха и цепляются. Тонкие такие мягкие дужки. Ненависть к левому стеклу моих очков у меня сильнее всего до сих пор. Стекло не гниёт, а только переплавляется. Именно поэтому оно ненавидит меня так же с такой же обратной силой. Боюсь, что делает оно это каждый раз, когда иду по светлому коридору мимо восемнадцати огромных окон.

Я сижу и всматриваюсь невидяще в ветки за окном и как будто бы сжимаю их изо всех сил своим взглядом до треска,  так, чтоб из них сочилась вода. Я очень хочу в туалет, но стесняюсь отпроситься. Стесняюсь поднять руку и прошу эти ветки за окном помочь мне смотреть на них ещё пристальней, чтоб я не обкакался расползающейся лепёшкой между моей попой и трусами с шортами и колготками, прижатыми моей же попой к деревянному стульчику. Ветки это самые брезгливые очертания линейности сознания.

Они впиваются мне в глаза из-за окна и презрительно усмехаются от того, что ветер раскачивает их раз за разом. Только  спустя бесконечную череду секунд, в каждой из которых уместилось сразу по три вечности, я вскакиваю и бегу в туалет, на ходу накладывая в штаны. Потом няня жёлтыми перчатками меня моет и грязными словами меня ругает. А я одинок точно так же, как и левое стёклышко от очков. Из-за того, что оно круглое оно может укатываться куда-нибудь каждый раз, когда выпадает. А я так и не укатился никуда. Катился-катился и не докатился.

Пусть это всё происходит не со мной. Я почему-то смотрю со стороны на себя и себя же самого прошу быть смелым и сильным. Я говорю себе о собранности и порядочности. Я рассказываю себе сказки о выдуманных маленьких грузовичках,  прикасаюсь губами к стволам сосен и разжигаю костры. До сих пор. До сих пор я всматриваюсь в того маленького мальчика,  который смотрит на окружающих его детей чужих родителей как на чужих. А они такими и оставались.

У нас в младшей группе был один сумасшедший.  Его звали Тёма, и тогда среди взрослых это было принято называть «умственно отсталый». Впрочем, как и сейчас. Почему он не был в специализированном заведении? Это ещё большой вопрос, что называть специализировыанным заведением. Он садился на пол, раскидывал свои длинные ноги, ставил между них большой ящик с маленькими игрушками. Ему были не нужны мы, а он был нужен нам. Потому, что мы его дразнили с искренней детской жестокостью и хотели, чтобы он гонялся за нами с истошными гортанными криками.

Как часто человеку не хочется верить в то, что он это он? Как сильно ему хочется иногда себя ненавидеть? Насколько чудовищен и уникален каждый мыслительный процесс самоубийцы? И кто содержится в сумасшедшем доме и на основании чего?

Сегодня опять осенний дождь и можно представлять до бесконечности, что каждая капля это мысль, которая была обречена разбиться о промозглость асфальтового непонимания. А перед глазами в этот момент ручка от метлы.  Верхний конец её закруглён на станке когда-то был. А сейчас я этим концом выдавливаю левый глаз мёртвой рыжей кошке. Мне 7 лет и мне не страшно и не стыдно потому, что движет мной детское любопытство.

Это потом можно ужасаться своим поступкам, словам и мыслям. В тот момент, когда избавляешься от детского любопытства, ты начинаешь бояться собственных мыслей. Если в детстве тебе достаточно бояться быть одному вечером в пустой квартире, то с годами всё становится гораздо более обречённей. Ты даже можешь думать о потере близких людей и о вероятности их всевозможных смертей именно в этот момент. Гнать от себя эти мысли и полниться ими. Стыдиться их и не иметь возможности от них избавиться.

Это может происходить, когда ты слушаешь звуки космоса, прислонившись к двери вагона метро. С характерным звуком поезд набирает скорость, а ты раскидываешь в процентах вероятность спонтанного открытия двери, к которой ты прислонился всем своим весом и ни при каких условиях не сможешь удержаться или за что-нибудь вовремя уцепиться. Дело в том, что выпал из двери ты с самого рождения. И даже пуповину тебе заботливо перезали, чтоб ты не заполз обратно, цепляясь за неё из последних сил. Тебя с самого рождения хотели видеть таким, каким хотели видеть. И ничего более. А какое отношение это всё имеет лично к тебе?


P.S.
Стенограмма 1.
- Вы утверждаете, что мир, воспринимающий Вас, не является миром, воспринимаемым Вами? Правильно ли я понял?
- Нет. Правильнее будет обратить внимание на то, что воспринимаемое мной это мир в то время, как я самим собой не являюсь. Я всего лишь могу фиксировать восприятие. От кого, куда и зачем оно идёт – вот в этом никакой ясности нет и не может быть. Вы можете себе представлять в данный момент, что разговариваете с тем, что сидит напротив, а на самом деле Вам всего лишь остаётся иметь данность. Тот, кто говорит моими словами всего лишь наблюдатель, который может видеть того, кого нет.
- То есть, Вы это не Вы?
- Совершенно верно.
- А кто же тогда Вы?
- Меня нет. Меня давно уже нет. Есть наблюдатель, который наблюдает. И за Вами и за тем, кого нет. Но этот наблюдатель не я. Он не что иное, как Ваша личная данность.
- Вы хотите сказать, что Вас нет?
- Меня и не было никогда.
- Кто же тогда был?
- Данности. Ваши в том числе.
- Хорошо. А что Вы можете сказать по поводу причастности моей данности к Вашему некоему наблюдателю, если мы говорим только о его существовании? Если я сейчас Вам линейкой ударю изо всей силы по пальцам или по лицу? Кто будет испытывать боль? Наблюдатель за тем, кого нет? Моя личная данность? Или туловище, которое передо мной находится в сидячем положении?
- Хороший вопрос. Но Вы сами же почти что на него ответили.