Одно лето

Он не был ни красивым, ни даже физически здоровым - мужчина средних лет в инвалидном кресле.

Ей никогда бы и в голову не пришло обратить на такого внимание. Еще год назад - не пришло бы. За последний год пришлось пересматривать взгляды и приоритеты. Пришлось пересматривать и переоценивать всю жизнь. И не сказать, чтобы процесс был таким уж безболезненным и увлекательным.

Так что - факт. Она обратила внимание именно на него. За случайный взгляд, по большему счету. Они разминулись на парковой дорожке: она шла медленно, впитывая солнечное тепло майского дня, он - быстро прокручивал колеса кресла, словно на пожар опаздывал. Всего лишь бегло мазнул взглядом по ее лицу, равнодушным и в какой-то мере пустым. Как у смертника. Ей уже довелось видеть глаза людей, заведомо готовых к смерти.

Она по инерции прошла еще пару метров в прежнем направлении, потом развернулась и пошла следом за ним. Этакое нездоровое любопытство. На самом деле только две вещи привлекают чужих людей искренне и всепоглощающе - секс и смерть. Остальное - так, мелочи.

Он остановился перед заросшим ряской болотом, считающимся в парке прудом, вцепившись в обода колес так, что повздувались вены на руках. Она подошла вплотную, сквозь коричневое стекло солнцезащитных очков разглядывая коротко выстриженный, крепкий затылок, складочку кожи под ним, тонкие, немного оттопыренные раковины ушей. У мужчины был лишний вес и незначительное искривление позвоночника.

- Не помешаю?

Он посмотрел неприязненно, но уже осмысленно, не как на пустое место.

- По-моему, здесь достаточно места. Я имею ввиду - дальше.

Она понимающе кивнула.

- Не любите навязчивого присутствия. Обещаю не доставать идиотскими вопросами.

Он пожал плечами, возвращая себе равнодушный вид.

- Здесь в самом глубоком месте по пояс. Если стоять.

Равнодушие рассыпалось на глазах.

- Это вы к чему? - ощетинился мужчина.

Теперь пожимала плечами она.

- Просто. Доводилось плескаться.

***

Иногда он задавался вопросом - как она поняла? Про себя, конечно. Спрашивать такое вслух - упаси Господи. Молодец, вовремя про Господа вспомнил.

Он часто на нее злился, и что приятно разнообразно - злился по делу. За бестактность, граничащую с грубостью. За правду, слишком уж искусно завуалированную под унижение. За полное отсутствие уважения к личному пространству и возрасту. И все равно не прогонял всерьез. За те два года, что он провел в инвалидном кресле - это было как глоток свежего воздуха.

Эти странные встречи продолжались уже больше месяца. Он каждый день обещал себе забыть дорогу в этот чертов парк, где она каждый день в обеденный перерыв ждала его у этого чертового болота, где все началось.

Началось - что?

- Слушай, оставь меня в покое. Или тебе доставляет удовольствие ковыряться в чужой боли?

Она выдохнула дым тонкой струйкой, подняла очки, убирая с лица длинную челку.

- По-моему, это тебе доставляет удовольствие ковыряться в собственной боли. Только - боли ли? Что у тебя болит?

Болит? Это по-другому называется. Знал бы, как - ответил бы.

Он не рассказывал ей о себе ничего. Ни как, путаясь в словах, объясняла, почему подала на развод, жена. Ни как тошно было от лживого сочувствия чиновников, от которого за версту разило тухлым презрением жалости. Не рассказывал, как все глаза выплакала мать, еще в больнице, когда врачи развеяли остатки надежды на восстановление двигательной функции нижнего отдела позвоночника.

Раз или два он зарычал на нее чуть не матом. А она даже в лице не поменялась. Дослушала, зафиксировала челку очками и предложила по пиву. И стало вообще не понятно - что ей надо? От него-то.

А потом уже стало не важно.

Летом она брала с собой марселевое покрывало, расстилала его на траве, лежала на животе и плела веночки из одуванчиков, колосков и клевера, с интересом слушая о кавказских перевалах и зимовье в сибирской тайге.

- Ты любил свою работу.

- Я ею жил. Это другое.

- Ты не умер, перестань говорить о себе в прошедшем времени.

Она двигалась немного неуклюже, как подросток, до сих пор не понимающий, что делать со внезапно вытянувшимися конечностями, как заставить стопы не подламываться на парковых кочках, как не заплетаться тонкими щиколотками, когда надо вставать на затекшие от долгого сидения на корточках ноги, как не ронять по тысяче раз ключи, телефон, зажигалку, не рассыпать из пачки сигареты... Она чудесно смеялась. Искренне и легко. Если было не смешно - даже не улыбалась. Никакой фальши.

И снова становилось интересно - почему же? И спрашивать не хотелось уже по другой причине.

- Лучше бы умер.

Он действительно так думал, все депрессии остались в том первом, самом тяжелом году. Сейчас он думал так спокойно и сознательно.

- Почему?

Она подтянулась поближе на одних руках, отложив недоплетенный веночек. Ровное, ничем не подкрашенное любопытство.

- Посмотри на меня. Ты считаешь, что вот это - жизнь?

- Я думаю, ты сгущаешь краски. У тебя отнялись ноги, не мозги же. Конечно, по скалам да по буеракам тебе уже полазить не придется, но и запираться в четырех стенах повода не вижу. Насколько я поняла, основная часть твоей работы неотделима от кабинета. Так в чем беда? Подберешь себе команду, будешь чутко руководить начинающими искателями приключений. Тоже весьма увлекательно, как по мне. Или тебе нравится оплакивать свои ноги?

И он не нашелся, что ответить. Почему он сам об этом не подумал?

В свои сорок шесть, исколесив и исходив половину земного шара, он иногда чувствовал себя круглым дураком рядом с ней - молоденькой городской девочкой, ни разу не выезжавшей за пределы области.

***

Она перестала приходить в парк в начале сентября.

В августе он уезжал на месяц, в российскую глубинку, почти на разведку, проверить - получится или нет? Было сложно. Даже тяжело. Но получилось. И ребят ему толковых нашли, все на лету схватывали.

Он по жене так никогда не скучал, как скучал по ней. По странной девочке, так вовремя появившейся в его жизни, на которую он даже как на женщину не смотрел - ребенок же. У него дочка была бы такого возраста, если бы жена, испугавшись перспективы вылететь из университета, аборт не сделала.

А она перестала приходить в парк...

Вместо нее , уже после Нового Года, раз или два появлялась невысокая женщина, вся в черном, с бледным лицом и глубокими тенями вокруг глаз с воспаленными, припухшими веками. Так выглядела его мать, когда день за днем плакала под палатой с парализованным сыном. Раз на третий женщина подошла и спросила:

- Простите, я, могу ошибиться... Вы - Андрей?

Он кивнул.

Женщина болезненно поджала губы, словно каждое слово причиняло ей физическую боль. Впрочем, так оно, вероятно, и было.

- Она так и сказала, что Вы все равно будете приходить. Я обещала Ане, - женщина расплакалась. - Обещала... чтобы Вы не ждали напрасно.

И почему-то он сразу все понял. И не вяжущуюся с молодостью жизненную мудрость, и неподдельный интерес без примеси жалости к искалеченному человеку, и даже легкость, что на деле была обреченностью.

Он не стал спрашивать, отчего она умерла. Долго ли умирала. Было ли ей больно. И где похоронили тоже спрашивать не стал.

Зачем? Говорить ей "спасибо" он сможет в любом уголке мира.