навсегда

Когда одни плачут из-за того, что ты уходишь, другие улыбаются тому, что ты возвращаешься.

Меня всегда забавлял тот факт, что твой уход из одного места одновременно означает твоё возвращение в другое. Нет, конечно, иногда это означает, что ты просто свалил из одной задницы в другую, но лично я предпочитаю возвращаться, по крайней мере потому, что у меня есть куда возвращаться, и меня там ждут, несмотря на то, в каком состоянии и каким образом я вернулся, а так же, с каким скандалом я ушёл (в прошлый раз я, кажется, взорвал кухню...). Когда я ухожу от неё, далеко не всегда бывают те, которые улыбаются тому, что я возвращаюсь - нет, не потому, что не рады, хотя и такое бывало, когда я появлялся непричёсанный, - а просто потому что чаще я не возвращаюсь, а иду влипать в абсолютно новые неприятности. Тут уж не возвращаюсь, тут пришёл и здрасте…
Моя жизнь давно уже превратилась в череду уходов и возвращений, а её – в сплошное ожидание. Я знаю, что время уходить может грянуть в любой момент, поэтому я знаю цену времени, которого у меня нет и никогда и не было, и которого ни у кого нет в сущности; а она знает цену словам. Я напоминаю себе человека, который точно знает, что смерть может настигнуть его в совершенно любой момент, хоть «вотпрясчаз», поэтому вытягивает из каждой секунды собственной жизни все жилы, чем я с успехом и занимаюсь, хоть надо мной висит не угроза смерти, а угроза того, что скоро придётся сматываться. Хотя угроза смерти надо мной, естественно, тоже висит, да и куда сильнее, чем над кем-либо ещё, потому что свою голову я не берегу совсем (этим обычно она занимается), а смерть обрадуется моей мёртвой тушке чуть сильнее, чем остальным, потому что я с завидным упорством, всю мою жизнь, ускользаю прямо перед носом смерти, когда она уже почти коснулась меня липким холодом – меня даже при рождении сочли мёртвым, но я выпендрился. Поэтому играть бы мне со смертью поосторожней, но это же я.
А она привыкла. Собственно, у неё не было выбора – либо привыкает, либо таскается вместе со мной, что я ей категорически запретил («Кто-то же должен заботиться о моей тушке по возвращению! А если ты сляжешь в ближайшей канаве, то кто это сделает? Нет, нифига я за тебя не беспокоюсь! Кто тебе вообще такую глупость сказал, я только за себя беспокоюсь! Ну что ты улыбаешься, ну?..»), либо уходит (а я бы её отпустил?)… в общем да, у неё действительно не было выбора. Сначала она изводила себя в непотребное состояние до моего возвращения, и ещё было неизвестно, кто кого в порядок приводил, но потом она всё-таки привыкла. Если я в какой-то момент не возвращаюсь домой с часовой прогулки, если она вдруг с утра не находит меня в квартире, а зато в стене живописная дырка в форме моего тела, она даже бровью не ведёт и продолжает жить дальше. Но мне говорили, что когда меня нет, у неё внутри чувствуется тонкая струнка, почти незаметное низковольтовое напряжение, заметное только для тех, кто знает её вдоль и поперёк, словно она готова в любой момент сорваться куда-то и помчаться в неизвестном направлении, в неизвестное место… в которое я вернулся. Она чувствует меня. Безошибочно. И всегда знает, что я вернулся. И когда я возвращаюсь, она бросает всё к чёрту, и всё это время мы проводим вместе, потому что больше ничего не имеет значения. Ни-че-го. Кроме того, что времени нет, поэтому тратить его на что-то, кроме друг друга, мы не собираемся – я же в любой момент могу снова уйти.
По-моему, я ни разу не возвращался по-человечески – позвонив в дверь, с розой в руках, сигаретой в зубах и с извиняющейся миной на морде. Когда-то я разбил ей окно, врезавшись в него вороном, благо улепётывал от погони, а ей потом пришлось отбиваться от кучки мелких бесов, ибо я был этого сделать не в состоянии; ещё когда-то выполз из под крана, ещё… я не краснею, нет.
Но на самом деле, мы оба прекрасно знаем, чем закончиться такая жизнь.
Мои танцы на грани смерти не останутся незаметными: как бы ни перехватывало дух от ощущения того, что ходишь по краю пропасти, отчего на лице появляется лёгкая усмешка, когда-нибудь я доиграюсь. В один прекрасный момент смерть не вытерпит, и мой лимит будет исчерпан – слишком часто я проскальзывал песком сквозь её бледные пальцы; слишком часто дразнил её. И я знаю, чем чревато такое помахивание красным платком перед носом у быка.
Поэтому когда-нибудь, когда я почувствую, что ещё чуть-чуть и мне конец, мне придётся вернуться навсегда. Впрочем, почему придётся – думаю, я буду только счастлив.
Но я знаю, какой страх гложет её изнутри. Наверное, это единственное, чего она боится до молчаливой истерики, когда чувствует, что я скоро уйду.
Она боится, что я доиграюсь до точки невозврата.
Что я не вернусь.
Никогда.

***

За окном сияли фонари и звёзды, на подоконнике стояла свеча, поставленная на три толстых книжки, чтобы её было видно с улицы.
Длинные локоны разметались по подушке, ресницы чуть подрагивали во сне, губы плотно сжаты, а ладонь сжалась в кулак – видимо, девушке снился сон не из лучших.
- Котёнок, - чуть слышным шепотком пронеслось в пространстве; слабый ветерок еле заметно всколыхнул лёгкие полупрозрачные занавески.
Девушка внезапно широко распахнула глаза и резко вскочила с кровати. Выбежав в коридор, она быстро надела первые попавшиеся кроссовки, схватила ключи и вылетела из квартиры, забыв закрыть дверь, попутно думая, что спать в одежде было хорошей идеей.
- Котёнок, - стучало в голове; голос, произносивший это, слабел и задыхался; девушка видела тёмный переулок и скорчившуюся фигуру на дороге, выложенной камушками. Руки сжались в кулаки, она чуть слышно всхлипнула, летя по лестнице… и вдруг резко остановилась, на лестничном пролёте, глубоко вздохнула, и, закрыв глаза, шепнула:
- Я иду.
И исчезла.

- Господи Боже, - разрыдалась она, падая на колени перед свернувшимся в клубок парнем, почувствовав запах крови. – Доигрался?!
Он слабо улыбнулся, прижимая ладонь к ране в боку, которая была не единственным, но куда более серьёзным повреждением среди многочисленных царапин и ссадин, видимых сквозь разодранную в клочья ткань рубашки.
- Не реви, - его голос еле слышно шелестел, словно листик, шуршащий по сухому асфальту. – Лучше унеси меня отсюда… а то у меня совсем сил не осталось. Хотя, может, уносить и смысла нет… Не плачь… я же вернулся, по крайней мере, правда? Я вернулся…
Его глаза закрылись.
- Ты теперь не имеешь права подыхать! - зарычала она сквозь слёзы и схватила его за руку, исчезая из этого проклятого переулка вместе с ним, оставляя в память о их пребывании здесь кровавое пятно на камушках.
Это было неписанным правилом – он всегда говорил «Я вернулся» в момент возвращения, и это означало, что несмотря на то, что за ним сейчас по пятам следует тысяча чертей, они со всем справятся, и он обнимет её, притягивая к себе, и всё будет хорошо. «Я вернулся» было гарантией того, что он не умрёт. Их маленьким персональным заклинанием.
Он сказал. Он не имеет права умирать. Не сейчас.
Она об этом позаботиться.
Она же Целитель…

***

Я открыл глаза. И тут же зашипел от яркого света и жуткой боли во всём теле. Нет, вырубите мир, пожалуйста, снова, мне было так хорошо…
Вскоре я вспоминаю, что случилось. Успеваю обрадоваться тому, что я жив и тому, что шеей вертеть в разные стороны могу, если не резко. И обнаруживаю слева от себя светловолосую головку. И вообще у меня под боком свернулась калачиком она вся, подложив под щёку ладошку, и беспокойно спит, чуть шевеля губами, беззвучно что-то шепча. А то-то я думаю, что мне так тепло слева… и с левого боку, и с левой стороны груди.
Она шевелится и открывает заспанные глаза, растеряно смотря на меня, и совсем-совсем похожа на котёнка. Я улыбаюсь. Нет, такое количество концентрированной нежности меня убьёт, определённо.
- Живой, - сипло бормочет она, осторожно утыкаясь мне носом в грудь, боясь потревожить раны.
- Живой, - подтверждаю я. – И похож на мумию в таком количестве бинтов.
Я чувствую, что она улыбается, но только эта улыбка дрожит, да и она судорожно вздыхает, словно проплакала всё то время, пока я валялся в отключке. Хотя вряд ли словно. Она только пока учится быть Целительницей, и я чувствую, что на меня она израсходовала весь слабый запас своих сил и неизвестно, сколько времени ей понадобиться, чтобы восстановиться.
Она поднимает лицо с моей груди, и я вижу тёмные тени, залёгшие под глазами. Я чуть хмурюсь.
- Сколько я лежал в отключке?
- Три дня.
- Когда ты в первый раз легла спать?
Она повернулась, смотря на часы.
- Два часа назад.
- Ты эти три дня вообще не спала? – уточняю я.
- Не спала, - подтверждает она, перегибаясь через меня и беря со стола стакан с чем-то. – Пей.
Я морщусь, но пью, она заботливо поддерживает мою голову, одобрительно кивает и возвращает стакан на стол. Лицо бледное, осунувшееся, глаза лихорадочно блестят, да и похудела чуть, и видимо, держится из последних сил, ради меня. Глупышка…
Я чуть приподнимаю одеяло, закусив губу от боли.
- Иди сюда.
- С ума сошёл?! Тебе же больно…
- А я не успокоюсь, пока ты не проспишь беспробудным сном двое суток.
Она чуть колеблется, а потом ныряет под одеяло и осторожно прижимается ко мне, утыкаясь носом в плечо. Я медленно поворачиваюсь, шипя, и обнимаю её, притягивая к себе, мягко целуя в висок.
Она резко выдыхает, и вдруг сжимает мою ладонь со всей силы, и начинает мелко трястись, всхлипывая. Я неловко глажу её по спине другой рукой, понимая, что сейчас – её отпускает.
- Я… боялась… что… больше… тебя… не… увижу… - сквозь всхлипы выдаёт она, ещё крепче сжимая мою несчастную конечность, которая скоро онемеет.
- Тише, тише малышка… Тише, я же вернулся. Навсегда…
Она резко затихает и вскидывает на меня взгляд – неверящий; на дне глаз медленно разгорается счастье, а на губах робко пробивается улыбка.
- Правда?..
Я киваю.
- Нав-сег-да.