Холодной зимой 51-го года

       Я совсем не помню, была ли у меня в детстве шапка. А если и была, то какая: собачья, кроличья или просто суконная на  ватине. Наверное, всё-таки кроличья. Почему? У нас в подполе жила кроличья семья. Помню, мать всё горевала, когда крольчиха съела всех своих детёнышей. Говорила: «Сглазили! Нельзя смотреть, когда крольчиха рожает!» Это, наверное, мои старшие братья полюбопытничали…
       Так про что это я? Ах, да, про шапку. Так вот, я действительно не помню: была она, эта проклятая шапка,  у меня или нет. Но вот что зима в тот далёкий 1951-й год была очень холодной, где-то за 50 градусов с лишним, это я очень даже хорошо помню. И шаль материнскую помню, в которую она закутывала меня, чуть ли не всего, когда отправляла в школу. Я ведь был махошным – метр с ноготок, как тот Филиппок из моей любимой тогда детской книжки.
     Перекинув через плечо сшитую из мешковины сумку с потрёпанными уже старшими братьями учебниками и чернильницей-непроливашкой, я бодро и радостно распахивал дверь в звенящую изморозь занимающегося над селом рассвета. Клубы пара, тут же вырвавшиеся изо рта, как из кипящего чайника, мгновенно покрыли инеем края шали, из-под которой выглядывали лишь кончик носа да глаза. И в эту сооружённую матерью смотровую щель я с восхищением наблюдал за всем, что происходило вокруг в это раннее время дня, то и дело, ворочая не без труда головой во все стороны.
    На западной стороне неба ещё мерцали звёзды, но восточная полоска горизонта уже оживала, наполняясь молочным светом нового зимнего дня и тающими на этом светлеющем фоне дымками от печных труб.
    Рождение дня - это всегда таинство ожидания чего-то. Особенно в юном возрасте, когда тебе всего девять лет. И это таинство неповторимо. И у каждого дня, месяца, времени года оно особоё, своё. Зимой рождение дня и связанное с ним таинство  для меня начиналось с восьми утра, то есть с момента, когда я, шагнув за порог дома, отправлялся в школу.
   До школы было рукой подать. Находилась она посреди села  в неказистом одноэтажном здании рядом с  двухэтажным сельским Домом культуры. Кстати, об очаге культуры. Был  он в какой-то мере достопримечательностью села. Не в смысле культуры, а в историческом смысле. До Октябрьской революции это был храм. Красивый был, говорят, с золотыми куполами. Большевички местные  те купола похерили по примеру столичных властей и сделали бывшую церковь революционной трибуной. Мне запомнилась фотография в альбоме старой учительницы Варвары Михайловны Яковлевой: митинг у Дома культуры. Военные в будёновках. Тут же виселица. Наверное, белых вешали, да убрать сооружение забыли. Всё в храме церковное порушили, а вот двери входа на сцену долгое время, как иконы, хранили память о бывшем храме. Лики святых высвечивались  на них  только в полной темноте. Как-то старшего брата моего, уснувшего на скучном сеансе, замкнули, не заметив его впопыхах. Тот, проснувшись, протёр глаза и обомлел то ли от страха, то ли от удивления: святые сияли во весь зал ослепительным небесным светом…  Едва уловимый их контур можно было увидеть и когда гас свет перед началом киносеанса. Но это если сильно, напряженно вглядываться.
      А на втором этаже была библиотека. И меня всегда тянуло сюда – в небольшое, уютное помещение, где за столиками можно было почитать книжку, полистать журналы и газеты, поболтать с друзьями. Этот уголочек сельской культуры мне будет сниться потом всю жизнь. Ведь здесь я впервые повстречался с поэзией, зачитывался стихами немецкого поэта Генриха Гейне в переводе Михаила Лермонтова, француза Пьера Беранже, шотландца Роберта Бернса, венгра Шандора Петёфи, русского поэта Спиридона Дрожжина…  Почему именно этих поэтов, а не других? Видимо, они первыми попались мне в той библиотеке на глаза. Сегодня я и не припомню уже тех стихов. Но это и неважно.  Важно то, что свершилось тогда – моё открытие поэтического слова.
      В коридоре школы и в классах уже топились галанки. Возле них жались, отогревали руки  мальчишки и девочки, первыми прибывшие с окраин села. Вешалка была тут же, в классе, но раздеваться сегодня никто не торопился. После выходного дня школа еще не прогрелась. По бокам вдоль стен и на учительском столе  горели, дыша теплом,  три дясятилинейные лампы. По одной семилинейной лампе мерцали и на каждой парте. Всего в классе было то ли десять, то ли двенадцать парт, за  которыми сразу усаживалось два класса - первый и второй. В соседнем  - третий и четвёртый. Село у нас хоть и большое, да учеников кот наплакал. Война всё-таки была - не до плана по рождаемости.
Я сидел на передней парте с Юркой Доброхотовым, своим закадычным другом. Сзади мой сосед по дому Валерка Пустышкин, который постоянно норовил или щёлкнуть меня по затылку,  или ткнуть в бок. Рядом с ним сидела Райка Рабецкая. ..
      Где они теперь? Все ли живы?..
      В класс вошла Вера Семёновна -  учительница по русскому и наш классный руководитель.. В руках белый свёрток.
      -Федя, ну-ка помоги мне повесить, - позвала она вошедшего следом, как всегда припоздавшего на занятия, Федю Шиганцова.  И вскоре классная доска под оживлённый и радостный гвалт превратидась в  клубный киноэкран. Местный киномеханик внёс портативную киноаппаратуру, установил её на учительскрм столе 
      - Сегодня, дети,  мы будем смотреть фильм «Десятый сталинский удар».

      Я уже не помню ни сюжета фильма, ни его героев, ни артистов, их игравших.  Только название. Но хорошо помню, что после уроков, наспех перекусивши дома немудрёной еды - картошки с морковным чаем, я убегал, несмотря на мороз, сооружать с друзьями снежные блиндажи и окопы, играть  в нашу войну.