Маленькая ведьма

               

– Я по молодости, ох, ходоком был! – Дядя Вася гордо выпячивает худую костистую грудь. Нависающие над глазами густые брови из толстых перепутанных волосин поднимаются вверх, собирая на лбу морщины и делая его похожим на меха гармошки. Под ними сверкают выцветшие водянистые глаза.
– Был бы! Кабы тебя Манька Егорова сразу граблями не наладила! – Баба Дуня лукаво взглядывает на старика. В её реакции на признание мужа в измене нет ни обиды, ни сожаления. Прожитые бок о бок шестьдесят с лишним лет давно погасили все эмоции.
Дядя Вася приготовившийся поведать о своих, не знаю уж реальных или мнимых, победах над женскими сердцами, при упоминании о неведомой нам Маньке Егоровой как-то сразу тушуется и замолкает. Зато баба Дуня вздыхает, – В молодости он, правда, орёл был, богатырь. Высокий, красивый, волосы чёрные вьющиеся! А гущина! – гребёнкой не проберёшь! Плясун был – заводила! А уж когда гармонь в руки брал – сердце останавливалось! Без табуна девок по улице не ходил! Поверить не могла, когда узнала, что меня сватает…
Баба Дуня опять вздыхает, вспомнив, наверное, мужа молодым, и замолкает.
Сейчас у дяди Васи от былой шевелюры только узенькая полоска реденьких пегих волос по затылку от уха до уха. И роста он уже далеко не богатырского, сутуловатый, с тяжёлыми натруженными руками – какая им теперь гармонь?!
Они с бабой Дуней одногодки, но внешне она выглядит толи моложе, толи лучше – в их возрасте уже не разберёшь – обоим по восемьдесят восемь.
Сегодня у стариков праздник – Рудик экспедиционным «Уралом» притащил из леса полтора десятка поваленных ураганом вековых берёз. Я у него вроде подсобного – накинуть на дерево удавку, зацепить трос за крюк. Уже в деревне перед домом стариков мы обрубили сучья и распилили стволы на полуметровые кругляши. Завтра, может быть, сколько-нибудь ещё и поколем, всё равно для нас в экспедиции никакой работы пока нет.
Теперь сидим на поставленных на попа кругляках, болтаем, поджидаем Малюка. Малюк – местный Анискин – участковый, власть. Заместителю начальника экспедиции надо решить с ним какие-то вопросы нашего пребывания здесь.
Вчера мы ездили в село за пятнадцать километров, но штаб-квартира Малюка – опорный пункт, оказался на замке. Местные охотно объяснили, где живёт, и мы двинули дальше, на самый край села. Здесь, оказывается, рядом с селом зона. Толи бывшая, толи законсервированная, толи просто забытая – ворота и удлинённый дом с полуоблупившейся выгоревшей табличкой «КПП-4» заварены одной большой рамой забранной частой решёткой из ржавой арматуры. Дальше, сколько можно видеть, всё заросло высоченным бурьяном, из которого торчат покосившиеся столбы оплетённые колючкой и крыши каких-то строений. По эту сторону высокого глухого забора череда похожих на бараки двухэтажных домов разделённых на четыре квартиры. Апартаменты Малюка на втором этаже дома с непропорционально большой цифрой «6» на стене.
На звонок дверь открывает миловидная женщина лет тридцати в простеньком ситцевом халатике и больших мужских шлёпанцах. На руках малыш с бойкими тёмными материнскими глазёнками и забавными ямочками на пухленьких щёчках.
Узнав кто нам нужен, женщина с сожалением качает головой, – Сам недавно приехавши, отдыхает…
На наши рассуждения, что у нас есть другие дела в селе, пока всё сделаем, попозже можем ещё раз заехать, опять отрицательное качание головы. Поясняет, выразительно приставив палец к шее, – У нас племянник женился, три дня гуляли. Теперь до завтрашнего обеда спать будет. Проснётся – скажу. Ближе к вечеру сам к вам туда приедет.
Теперь вот сидим, ждём.
В теньке за берёзовыми кругляками в чёрной клеёнчатой сумке собран «магарыч» за дрова – литруха самогона, литровая банка лисичек, банка килек в томате, пучок зелёного лука, пяток варёных яиц и копчёная курица. Курица, правда, не стариковская – её нам с Рудиком приказал выдать Бурый, как дополнительное питание за тяжёлую физическую работу.
Малюк появляется неожиданно, я как-то даже не сразу обращаю внимание на него самого. Поражает мотоцикл, на котором он приехал – новенькая, сияющая девственным лаком и зеркальным никелем сладкая вишнёвая мечта всех мальчишек моего детства – Ява-350. С франтоватыми спортивными дугами и противотуманками, с фирменным целиковым стеклом. Видно и сам Малюк ездит на ней недавно – на покрышках ещё не обтёрся резиновый облой в протекторе.
Малюк будто в насмешку над собственной фамилией оказывается двухметрового роста и, что называется, косая сажень в плечах. На вид ему около сорока, лицо некрасивое, худощавое, бугристо-ассимметричное со сбитым в сторону тонким хрящеватым носом.
Представителя власти в нём трудно сразу угадать из-за «партизанской» формы одежды. На плечах участкового тёмно-серая омоновская куртка с видимым на груди треугольником тельняшки в светло-голубую полоску и тремя зелёными полевыми звёздочками на погончиках. Ниже куртки – синие тренировочные брюки, на ногах кроссовки, зато на голове – далеко не первой молодости краповый берет. Таковым я его тоже воспринимаю не сразу – вспоминается майский парад, когда представители разных родов войск шли по Красной площади в новой «юдашкинской» форме. Там у него эти береты всех цветов радуги, как, впрочем, и по петушиному яркие детали самой формы. Отчего она уже не воспринималась одеждой воинов, а, скорее, разгулом фантазии «дембелей» на последнем участке пути к дому. Или бредом не нюхавших казармы юнцов из какого-нибудь полуофициально-самодеятельного патриотического клуба – вот уж любители украсить полевой камуфляж опереточными прибамбасами! Нацепить на грудь прадедову медаль «За отвагу» вроде как нельзя, а напялить на бестолковую башку крап – сколько угодно!
Выбрать вариант объяснения, почему на голове у приехавшего краповый берет, не успеваю. Малюк без усилий вздёргивает мотоцикл на упор, осмотрев развал сучьев, веток и кругляков, идёт к нам. В руках замечаю туго обмотанную ремешком планшетку. Откуда она взялась? Из-за пазухи, что ли достал – руки-то ведь при езде были заняты?
Козырнув пробуркивает что-то неразборчивой скороговоркой. Из сказанного разбираю только два слова: «милиции» и фамилию. О значении двух других лишь догадываюсь – старший лейтенант.
Взгляд у участкового мутноватый, тяжёлый. Похоже, после свадьбы он ещё не совсем в форме.
– Дядя Вася! Убрать надо будет. И так на улицах сплошной срач! Вон, как где строят – потом годами всякий хлам валяется!
– Не волнуйся, Кистинтин! Поколем – приберём.
Имя участкового – Константин – дядя Вася выговаривает как-то по-птичьи. Так, синички поют – динь-динь-динь. И у него тоже, даже последнее «н» получается мягким, звонким.
– Я подмету потом, – заверяет баба Дуня, доставая клеёнчатую сумку. – Ребятам, вон, спасибо: и привезли, и попилили! Только закончили. Давай за внос… Коньячок!
Малюк при виде самогона морщится, хоть цвет жидкости в бутылке, в самом деле, очень напоминает коньяк. Может, чуточку отдающий в красноту.
Дядя Вася, увидев скорченную участковым мину, усмехается, – Это у тебя от «казёнки». После неё завсегда наутро жить не хочется. И зрение от неё падает: вон, ты уже без очков писать не можешь! А я всю жизнь пью только это, что такое похмелье понятия не имею и вон, гляди, – взяв в руки обрывок газеты, читает: «Продаю участок девять соток с садом…» – ворчит, комментируя, – Сад у него, видишь ли, на девяти сотках!
Опять Малюку, – Видишь?! А мне, почитай, годков в два раза больше твоего!
Развернув тряпицу с крупной желтоватой солью и положив её к разложенной закуске, баба Дуня тоже поднимает глаза на участкового, – Костя! Ты бы вчера молочка попил. Оно из водки яд вытягивает…
Малюк только машет рукой, – Да какое молоко, баба Дуня?! Свадьба!
– Ну, тогда вон сейчас выпей лафитничек. И закуси.
На лице участкового вижу сомнения. Лафитник для него – ничто, но, похоже, его воротит от самой мысли о необходимости опять пить.
Тут над моим ухом раздаётся, – Заместитель начальника экспедиции Бурый Виталий Евгеньевич.
Мы с Рудиком переглядываемся. Бурый – тихий алкоголик, но всеми силами старается это скрывать. Когда вчера мы ездили в село, он раза четыре воровато доставал из кармана маленькую плоскую фляжку и, плеснув из неё в крохотный стаканчик, быстро проглатывал содержимое. Интересно, как он сейчас поведёт себя, видя затеянную прямо посреди улицы выпивку? – В первый день нашего приезда, когда после аврала по установке станционных палаток, растягиванию и сборке антенн, проводке электричества от генераторов к приборам и компьютерам, вообще после всего-всего-всего, Глебов приказал выставить к ужину две бутылки водки, Бурый категорически отказался пить. Хоть что там получалось-то? – по стакану на мужика! Может просто привык по чуть-чуть, но постоянно; боялся, что со стакана поведёт?
Дядя Вася достаёт из сумки ещё один лафитник, наливает в него «коньяк».
– За внос, Виталий Евгеньич!
Бурый колеблется, но увидев лафитник в руке представителя власти, принимает.
– За внос! – Малюк вливает самогон в широко открытый рот, секунду медлит, морщится, – Баба Дуня! У тебя здесь градусов шестьдесят!
Старушка усмехается, – Да нет, поменьше…
– Меньше, меньше, – согласно кивает дядя Вася, – сам мерил: до риски не доходит.
Малюк торопливо занюхивает отломанным от угла буханки кусочком хлеба, тычет в горку соли зелёным луком, – Ну, да: «До риски не доходит»! На сколько не доходит? – на ширину риски?
Дядя Вася опять не возражает, – Ну, можить, прибор испортился…
Смотрю украдкой на Бурого. Он тоже подносит лафитник ко рту, чуть помедлив, опрокидывает, тут же стискивает губы. Выражение лица у нашего начальника никак не меняется. Неторопливо поставив лафитник, отламывает хлеб и берёт варёное яйцо.
Мне трудно оценивать продукт бабы Дуни – не специалист я по такого рода напиткам. На мой взгляд, он напоминает фирменные бальзамы, продающиеся в областных центрах. Сейчас в каждой губернии непременно встретишь что-то подобное, рассчитанное на туристов и охочих до сувениров приезжих. Местные их не покупают из-за высокой цены, а чужаки с деньгами сметают ящиками. Тем более что этикетки рекламно-броско перечисляют десятки целебных растений, на которых они якобы настояны.
Не знаю уж, на скольких и каких травах настаивался «коньяк», который мы пьём, но аромат у него густой, приятный. Да и спиртовой горечи нет совершенно. Даже наоборот, после него во рту остаётся едва ощутимый сладковатый терпковато-вяжущий привкус. Хоть то, что по крепости это далеко не водка – чувствуется.
После «первой» Бурый уводит Малюка в дом, там он оборудовал для себя кабинет, мы вдвоём с Рудиком опять остаёмся со стариками.
Дядя Вася кивает на нарост на распиленном стволе, – Это с угла у Мокрого болота, узнаю. Помнишь, где всё время стожок ставили? Место грибное! Нешто сбегать? – вопросительно смотрит на бабулю, – Хоть на суп набрать!
Баба Дуня равнодушно пожимает плечами, – Беги, охота есть. Только ради чего такую даль? – на суп-то вон, у сосны наберёшь!
Грибов старики запасли много. Я раньше даже представить себе не мог такого их количество в одном доме. Весь чердак завешан нитками, в вышке туго набитые наволочки с уже насушенными. Вчера на почте мы купили десять больших посылочных коробок, чтобы старики смогли отправить их в подарок родным.
В погребе кадушки с солёными; когда мы в первый вечер сели ужинать дядя Вася к нашей водке достал из погреба ведёрный бочонок прошлогодних опят – год за год заходит, есть некому! А грибочки! – будто неделю назад собраны!
После «второй» чувствую какую-то расслабленность. Толи сказывается усталость – всё-таки целый день работали, толи начал действовать самогон.
Толком не успеваем закусить – возвращается Малюк. Бурый его провожает.
Поравнявшись с нами, участковый задерживается, после лёгкого раздумья, взмахивает рукой, – А! Давай ещё одну!
Подавая лафитник милиционеру, старик вопросительно взглядывает на Бурого. Тот, поднимает руки, отрицательно мотает головой – боится выдать своё пристрастие.
Оживший и повеселевший Малюк, не присаживаясь, выплёскивает в рот самогон, подёргивает плечами. Уже потянувшись за положенной на кругляк планшеткой, неожиданно опять выпрямляется, – Дядя Вася! Где у тебя колун?
Вместо деда отвечает Рудик, – Да вон рядом, в машине есть, сейчас достану.
Получив в руки финское чудо, Малюк заметно недоумевает. Это, скорее, кованый топор с широкими рёбрами жёсткости. Насажен он на яркую обрезиненную рукоятку с удобным рифлением.
Взвесив колун в руках, скидывает куртку, поводит плечами, разминая мышцы. На загорелом плече синеет замысловатая татуировка с аббревиатурой «ВДВ».
Ухватившись поудобнее и примерившись, ахает по кругляшу.
Древесина под колуном звонко хрустит, поперёк годовых колец бегут трещины. После третьего удара толстый кругляш разваливается надвое. Поправив половинку, откалывает от неё ровные одинаковые поленья. Со стороны посмотреть – будто даже не напрягаясь, просто поигрывая колуном.
Эта выверенность движений и крепкое мускулистое тело без намёка на лишний жирок выдают в участковом обыкновенного деревенского мужика. Взрослого, налитого силой и не стесняющегося эту силу показать в привычной домашней работе. Он по службе – милиционер, а по жизни – такой же, как все. У подъездов их домиков стоят железные ящики с газовыми баллонами, но на газе только готовят, им не отапливаются – дорого. Отапливаются, как все здесь – дровами. Значит, и пилить их для себя приходится, и колоть.
Наверняка есть участок с картошкой, капустой, всякой там зеленушкой – по-другому здесь не проживёшь. Раньше хоть можно было ту же картошку купить в совхозе, теперь, когда совхоза нет, даже её не купишь – никто не сажает для продажи – только для себя. Вчера в Никольском мы видели в магазине овощной отдел, но лежащее там – лишь для ассортимента. Ни одному здравомыслящему человеку не придёт в голову покупать картошку чуть крупнее гороха, или сморщенные стручки с мизинец длиной, объявленные морковью. А чтобы всё это вырастить, без мужских рук не обойтись. Тем более на руках жены малыш!
Закончив с первым, Малюк ставит на попа второй кругляш. Смотрю на его руки. Жилистые, как две булавы с кулаками по доброй пивной кружке. Есть, наверное, у участкового табельный «макаров», может, и дубинка есть – лежат где-нибудь в сейфе. Его главное оружие всегда при себе – вот эти кулачищи. И незачем ему дубасить ими набитые песком груши в спортзале, сила в них от куда более полезных занятий.
Подходят Ольга с Маринкой – наши экспедиционные поварихи. Ольгу Бурому порекомендовала баба Дуня. Они какие-то очень дальние родственницы, про таких обычно уже говорят: «седьмая вода на киселе». Родство идёт толи через пра-прабабушку одной и пра-пра-прадеда другой, толи как-то ещё – постороннему человеку разобраться во всей этой деревенской генеалогии абсолютно немыслимо. Они вчера попытались посчитать, так их подсчёт мне сразу напомнил знаменитые кадры из «Короны российской империи», когда: «Моисей родил Исаака – Исаак родил Якова – Яков родил Авраама Авраам родил…» – за имена и последовательность ручаться не могу, но очень похоже. В итоге вышло, что они не то шестнадцати, не то восемнадцатиюродные сёстры. Ничего себе сестрицы! Разница в семьдесят лет: одной восемьдесят восемь, другой семнадцать!
Когда девчонки впервые появились в лагере, выбор Бурого удивил. Неужели, подумалось, постарше никого не нашлось? Даже мелькнула мысль о бесконечных макаронах «по-флотски» и картофельных пюре с тушёнкой. Но уже в первый день они приготовили очень неплохой обед и ужин, вчера вообще всё было совсем по-домашнему, с салатом, зеленью и свежими огурцами. Даже голубцы сделали, значит: где-то раздобыли капусты. Часть огурцов вчера же засолили, грозясь сегодня на ужин угостить малосольными.
По их просьбе в Никольском купили комбинированную плиту, работающую и на газе, и на электричестве. По размеру как обычная, только плоская, толщиной чуть больше книжки. Сегодня уже проявился результат. Утром, когда спросили, что приготовить на обед, сказал, не думая, о жареной на сале картошке, они её мне и пожарили. А Бурый – любитель макарон – ему на гарнир рожки.
После обеда слышал разговор Глебова с Бурым. Начальник экспедиции беспокоился как бы не было перерасхода по питанию с такими нашими обедами, на что Бурый не без скрытого самодовольства ответил, будто он уже посчитал. По двум дням у нас выходит девяносто семь – девяносто восемь рублей, при норме сто рублей на человека в день.
Тут ему есть чем годиться, хоть суть коммерческой операции элементарно проста. У местных всё же есть какие-то маленькие излишки, которые они могут продать. Только экспедиция не может их купить – нет бумажки для отчёта. Здесь поле деятельности наших добровольных снабженцев. Девчонки договариваются о цене и что на эти деньги надо купить из обычного повседневного набора: соль, сахар, спички, мука, мыло, стиральный порошок, тот же хлеб, наконец. Это покупается в магазине и меняется на нужное экспедиции. В итоге получается, что у какой-нибудь бабули на грядке с редиской вырастают три буханки хлеба, на кусте смородины – пачка стирального порошка, а на нашей кухне появляются ягоды и редиска с чеками.
Сейчас девчонки ничего не принесли. В руках красные пакетики с жареными семечками. Лузгают, собирая шелуху в ладошки. Это тоже местное. В Москве обычное дело наплёванная под ноги шелуха. Где угодно: на автобусной остановке, в троллейбусе, даже в метро! Здесь такого не увидишь. Сколько попадалось на глаза, грызут только так, собирая шелуху в кулак.
Остановились, смотрят, как Малюк расправляется с очередным кругляшом.
Дед тут как тут, – Вот, глядите. Таких вот женихов надо искать!
Девчонки дружно смеются, – Какой он жених? Он старый и уже женатый!
– Да какой же он старый? – брови дяди Васи взлетают в недоумении, собирая на лбу гармошку морщин. Потом, сообразив, что девчонки почти втрое моложе участкового, соглашается, – Хотя… Ну, да…
Малюк на миг оборачивается, чуть улыбается девчонкам, – Привет!
Они дружно кивают, он этого уже не видит.
Расколов последнюю чурку на два полешка, кладёт колун. На лбу пот, глубоко вздыхает, поводит плечами, – Фу! Отпустило!
И неожиданно улыбается. Открыто, даже как-то совсем по-детски, – Целительница ты, баба Дуня! Народная.
Баба Дуня усмехается, – Всё же тебе, Костя, после «казёнки-то» лучше бы вчера молочка… Лучше козьего. Эдак-то сердцу тяжелей.
– Да ладно! – Малюк с мальчишеской залихватсткостью машет рукой, – Не помрём, какие наши годы!
Вытерев ладонью лоб, набрасывает куртку.
Дядя Вася перекосив лицо, показывает бровью на бутылку, намекая «на продолжение банкета», но Малюк смеётся, – Нет, хватит. Лишней будет.
– Как знаешь, – старик не настаивает.
Поворачивается к нам с Рудиком, – А вы?
Схватывается Ольга, – Подождите! Сейчас я вам огурчиков малосольных принесу. Вчера заливали кипятком, должны быть уже готовы. А то вы вон курицу никак не съедите!
Перед тем как поставить кастрюльку с огурцами на стол, протягивает Бурому, – Виталий Евгеньевич! Попробуйте.
Я вижу, как вздрагивают ноздри Бурого, уловив идущий от огурцов запах, как дергается кадык, а глаза коротко проскальзывают по  бутылке с самогоном. Становится просто по-человечески жалко его.
Ну, понимаю я, что он – алкоголик, понимаю, что болен и уже не может ничего с собой поделать. Но зачем его мучить? Он старается не показывать своей болезни, борется с собой. Эта его фляжка, с которой он не расстаётся и из которой время от времени глотает кажущуюся ему спасительной порцию – разве она от хорошей жизни? Эта постоянная боязнь невольно выдать свой алкоголизм; она же дамокловым мечом висит над ним, когда ему приходится потихоньку прикладывается к водке, в то время, когда окружающие не пьют! Но уж коль мы сами сейчас пьём, зачем его мучить?
Я прекрасно понимаю, что становлюсь змеем-искусителем, это, конечно же грех, но свой поступок вот в этой конкретной ситуации считаю единственно правильным.
– Виталий Евгеньевич! А запить! – сразу протягиваю дяде Васе лафитник Бурого, как бы лишая его возможности отказаться.
Навстречу острый режущий взгляд прячущихся под густыми бровями глаз. Это с виду старик такой простоватый, всё он прекрасно видит и понимает.
Выпив и похрустев огурцом, Бурый торопится в дом, – Дела…
Дядя Вася провожает его долгим тяжёлым взглядом, но ничего не сказав, лишь встряхивает лысой головой и опускает лицо.
Не пивший Малюк тоже жуёт огурец, хвалит девчонок, – Молодцы! Душистые и соли в самый раз. А то на свадьбу купили маринованных, они какие-то кислые, один уксус. – Вскидывает над плечом сжатый кулак, – Всего! Надо ещё к Пантелеевым… Опять Зинка бузит!
Его сверкающее чудо заводится с пол оборота, кивнув всем на прощание, старлей лихо разворачивается почти на месте и, поддав газа, уносится по улице.
Дядя Вася долго смотрит на взвитую мотоциклом пыль, опять встряхивает головой, и ни кому не обращаясь, задумчиво произносит, – Вот ведь беда. Когда мужики пьют – плохо, а уж когда бабы начинают… – не закончив вздыхает, – Ведь у Зинки четверо детей… мал мала меньше… И так пить! Где ж там Лёньке одному управиться?
Маринка, приготовившаяся сунуть в рот хвостик разломанного на двоих с Ольгой огурца, задерживает руку, – Дядя Вася! А раньше что, совсем не пили?
Старик даже будто вздрагивает, – Бабы?! – Да Господь с тобой! Ни в жисть! Ну, там: на праздник, свадьба, поминки, – тут, да, чуть–чуть винца было. К примеру:  Первое мая. Соберутся девки, нагоношатся всякой мелочишкой на бутылку «кагора». Сколько каждой достанется? Вот, – проводит ногтем посередине лафитника, – да ещё и не допивали! А веселья! Поют, пляшут, хороводы! А чтобы на буднях? – Даже самые горькие питоки такого себе не позволяли!
Он опять качает головой и смотрит вдоль улицы вслед уехавшему участковому.


Работы для нас с Рудиком по-прежнему мало, три дня мы колем берёзовые кругляши на поленья. Понятно, у нас это получается совсем не так здорово, как продемонстрировал Малюк, но потихоньку – потихоньку, а улица освобождается.
Баба Дуня складывает поленницу (прикладывает – как она говорит), а дядя Вася возит наколотые дрова от нас к сараю. Для этого он приспособил старую оцинкованную ванночку, поставив её на раму с колёсами от детской коляски.
Заканчиваем как раз к обеду.
После обеда у нас экспедиционное задание – привезти воды для кухни.
Раньше мы её брали в деревенском колодце, но когда от бабы Дуни узнали о роднике и попробовали воду из него, от деревенской сразу отказались. В роднике она оказалась необыкновенно чистой, кристально-прозрачной. Чай заваренный на ней получается совсем другим, будто даже ароматнее.
Родник километрах в трёх о деревни. Рядом небольшой зарастающий прудик. Местные называют его «Патрикеев» – память о пастухе заботившемся о подопечной скотине и в одиночку его выкопавшем.
Вода выходит наружу по полусгнившей дубовой колоде. Напор её довольно сильный – пятидесятилитровая фляга наполняется меньше чем за две минуты. Место падения струи выложено округлыми позеленелыми гранитными камнями, найденными, наверное, при копке пруда. На верхнем, слегка удлинённом, видны следы многолетнего воздействия падающей воды. Поверхность камня в этом месте стала рыхлой, шероховатой.
Рядом с родником валяются смятые пластиковые бутылки, обрывки яркой упаковки, чуть дальше, у места, где разворачивались машины – горка не то грязной ветоши, не то выброшенная старая куртка и серебристые банки из-под пива.
В первый свой приезд за водой мы с Рудиком не удержались и собрали мусор; прошло два дня – будто и не убирались!
Вернувшись в деревню – не узнаём места где разделывали берёзы. Баба Дуня всё прогребла, вычесав из травы мелкие веточки и собрав опилки. Всё подметено, одни лишь бороздки от царапавших землю сучьев напоминают о лежавших здесь стволах. Поодаль в поле облизывается дымком костерок, прибравший всякую мелочь и щепки. Стариков не видно, наверное, отдыхают.
Девчонки у столовой палатки чистят картошку. Ворчат недовольно – много попорчено колорадским жуком и проволочником. Замечаю, как они работают: в руках маленькие изогнутые серпами ножи, быстрыми короткими движениями снимающие с картофелин тонкие полупрозрачные очистки. Ножи, видимо, домашние; всё экспедиционное из нержавейки, а эти тёмные с костяными ручками. Похоже, или самодельные, или какого-то местного производства, специально приспособленные для такой работы.
Вот, вроде, пустяк, сколько подобных мелочей свезённых со всего света продаётся по магазинам и рынкам, а  таких никогда не видел. Теперь, глядя на девчоночьи руки, понимаю насколько удобно ими работать.
После ужина нам с Рудиком Бурый ставит «боевую задачу» на завтра. Позвонили, наконец-то, с железнодорожной станции: пришла платформа с вагончиком и приборы, отправлявшиеся из Москвы отдельно от основного оборудования экспедиции. Надо получить. Выезд рано утром.
В восемь мы уже в райцентре. Молоденькая девушка в кабинете с табличкой «Начальник станции» с утра издёрганная и злая, улучив минутку между переговорами по рации, объясняет, что нам надо не сюда, а на склады, которые километрах в восьми от города. Едем туда.
Склады оказываются огромным полем огороженным забором из покосившихся в разные стороны бетонных плит. Сразу за забором стеной встаёт глухой еловый лес, а по эту сторону забора горы угля, штабели круглых брёвен, какие-то ржавые металлоконструкции, поставленные один на другой здоровенные ящики из потемневших от времени досок. Рядом проросшие травой и молоденькими берёзками большущие бухты троса в руку толщиной. Среди них возвышается громада нового грейфера с красно-чёрной зеброй на углах уже основательно тронутого ржавчиной. Его размеры вызывают оторопь: какой же нужен кран, чтобы работать таким грейфером? – им разве что баржи песком загружать!
Нужный склад находим по стоящему рядом зелёному экспедиционному прицепу. В тесной конторке несмотря на лето холодно и сыро. Может и холодно потому, что сыро.
Здесь тоже груда каких-то обклеенных синей лентой картонных коробок. За старым исцарапанным однотумбовым столом сидит немолодая полная женщина в толстой ватной безрукавке.
Взяв мои документы, долго листает журналы, потом оформляет акты и накладные, прокладывая между листами копировальную бумагу.
Протягивает мне, – Распишитесь где галочки…
Я категорически отказываюсь, – С какой стати я должен их заранее подписывать? «…пломбировка не нарушена, видимых повреждений и следов вскрытия нет» – увижу своими глазами – подпишу.
Мой отказ почему-то мгновенно приводит женщину в ярость. С места в карьер она начинает орать, что все москвичи – сволочи жирующие на народной кровушке, привыкшие жрать без меры ртом и жопой, да ещё издевающиеся над простыми людьми…
Хоть неприятно и обидно, стараюсь сдерживать себя, говорить как можно спокойнее, – Что же вы так кричите? Я не глухой, хорошо вас слышу. Ничего нового вы мне не открыли. Только вот, сколько живу, не видел в Москве молочных рек с кисельными берегами…
Женщина в бешенстве захлопывает журнал, буквально животом выталкивает нас с Рудиком из конторки и, демонстративно заперев дверь на два оборота, продолжая поносить поганых москвичей, переваливающейся утиной походкой идёт к пакгаузу. Мы – за ней.
Долго не может открыть заевший замок, потом рывком сдвигает дверь. Сделав несколько шагов, показывает рукой на три одинаковых железных ящика выкрашенных в мышиный цвет, – Вот они ваши! Выносите!
Ящики тяжёлые, килограммов по пятьдесят. Только-только вдвоём с ними управляться. Хорошо хоть по бокам откидывающиеся ручки.
На улице осматриваю большие свинцовые пломбы на перехлёстывающих ящики тонких стальных тросиках и современные пластмассовые на крышке. Всё в порядке. Подписываю бумаги.
Сунув мне как подачку экспедиционные экземпляры и недовольно буркнув, – Печати поставите на вокзале у начальника станции, – странная женщина уплывает, оставляя нас наедине с полученным грузом.
Пока переносим ящики к машине, поднимаем и расставляем в кунге, потом цепляем прицеп, возвращаемся назад на вокзал, время незаметно идёт. Лишь в начале первого окончательно разделываемся с железной дорогой. Не отъезжая от вокзала выполняем другие поручения Бурого: покупаем хлеба, сетчатый мешок красной картошки – она ровная и на ней не видно дырок от жука и проволочника – не сравнима с той, которую купили в день приезда. Тут же подворачивается и небольшая сетка репчатого лука – он тоже в списке нашего начальника, который заканчивается десятью кочанами капусты. Их покупаем у вьетнамцев в овощной палатке, оборудованной, как я подозреваю, в бывшем общественным туалете.
Перекусывая в кабине половинкой курицы с ещё тёплой городской булкой, которые здесь почему-то называются «Щетининскими», Рудик задумчиво смотрит вперёд, – Завтра у Ольги день рождения, надо бы подарок купить. Ты как?
Некую взаимную симпатию между Ольгой и Рудиком я вижу с первого дня. Понятно, что их лёгкий «полевой» роман не может перерасти хоть во что-нибудь более или менее серьёзное. Рудик, похоже, не любитель кружить головы молоденьким неопытным девчонкам, во всяком случае, я замечаю, как он очень бережно и аккуратно старается выдерживать дистанцию между ними, чтобы не давать девушке даже малейшего повода к возникновению несбыточных надежд. Первый и единственный поцелуй на прощанье, когда экспедиция закончится, скорее всего, составит весь урожай этих романтических отношений; мне кажется, так определил для себя Рудик. И ему нелегко, потому, что вижу – Ольга, на самом деле, ему тоже очень нравится.
Обсуждаем, что купить в подарок. Что-то достаточно дорогое нельзя. Это тогда должно быть подарком от экспедиции, а об этом даже речи не было. Дорогой подарок от нас двоих ещё неизвестно как может восприняться самой Ольгой. Да и захочет ли она его вообще принять – деревня – не город, тут совсем другие мерки и представления. Неудачный подарок вместо радости может обернуться кучей неприятностей.
Поэтому определяем для себя потолок – двести рублей, по сто на брата.
Долго болтаемся по пристанционному рынку, ничего подходящего на глаза не попадается. Где-то в самой его глубине натыкаемся на два раскладных столика заваленных всякой хозяйственной мелочёвкой: ножами, ситечками для чая, губками для мытья посуды, отвёртками. В уголке картонка с двенадцатью яркими брелоками изображающими весёлых зверюшек.
Меня осеняет, – Слушай! У них мода сейчас на сумки что-нибудь подобное вешать, давай возьмём!
Интересуюсь у торговки, – Почём?
– Двадцать пять.
Вроде кажется дороговато, но уж ладно – подарок. Выбираем, решив, что надо подарить три штуки. Но тут выясняется, что наши вкусы не совпадают и мы никак не можем выбрать ни одной зверюшки, которая нравилась бы обоим. Никакие аргументы, никакие объяснения и убеждения ни к чему не приводят.
Останавливаемся. Стоп! Если так, значит это не подходит. Нельзя дарить вещь, если тебе самому она не нравится, будем искать что-то другое. Уже собираемся уходить, как торговка объявляет, – Все двенадцать – сотня.
Ну! Это – другое дело! будто камень сваливается. Берём не раздумывая. Все зверюшки кажутся уже замечательными, пусть сама выберет, что больше по душе. Даже обошлось вполовину того на что рассчитывали!
В воротах сталкиваемся с небритой синюшной личностью. Продаёт чехол для мобильника в виде забавного медвежонка растопырившего лапки и выпучившего удивлённые добрые глаза. Его вид невольно вызывает улыбку.
Спрашиваю, – Сколько?
Личность, не моргнув глазом, объявляет, – Триста пятьдесят.
Это за пределами отведённых для подарка денег, проходим мимо.
Через пяток шагов он опять перед нами, – Мужики! Выручите! Умираю! За бутылку отдам!
– За какую бутылку?
– Любую! Умираю!
Идём в ближайший магазин, подвожу к витрине, – Выбирай, какую?
Тычет пальцем в бутылку водки за шестьдесят пять рублей, – Эту…
Едва расплачиваюсь, торопливо хватает с прилавка водку и шаркает истрёпанными башмаками к выходу.
Рудик, достав из хрусткого целлофана медвежонка, расправляет ему смятые лапки, опять определяет в пакетик, улыбаясь и напутствуя как живого, – Лезь-лезь! Недолго тебе осталось там сидеть!
Опять создалась немножко странная ситуация. Когда потратили сто рублей и купили брелоки – казалось вполне нормально. Сейчас купили ещё и чехол – кажется вроде маловато. Тут, наверное, дело не в фактической сумме потраченных денег, а в некой формальной, отведённой на подарок.
На глаза попадается палатка с аляповатым изображением букета. Предлагаю, – Давай ещё цветы посмотрим?
У Рудика сомнения, – Дарить в деревне цветы? Их вокруг на полях сколько угодно!
– Правильно. Только надо подарить не то, что на полях, а то, чего нет в деревне. Что бы и воспринималось цветами.
– Это только розы. Их в деревне никто не разводит… Давай посмотрим.
Цветы явно не самый ходовой товар в райцентре, по палатке не скажешь, что здесь отбоя нет от покупателей. За прилавком худощавая женщина средних лет возится с треугольными целлофановыми листами, в которые заворачиваются букеты. Покупателей в нас она не признаёт и после короткого равнодушного взгляда продолжает заниматься своим делом.
Роз много. Самых разных оттенков и цен. От тридцати рублей маленькие, до семидесяти пяти крупные и длинные. А вот остановиться на чём-то определённом как-то не получается. Вроде как всё не то.
Почувствовав наше замешательство, продавщица, не поднимая лица, дежурно интересуется, – Что-то подсказать?
Объясняем ситуацию и что даже не представляем, сколько надо подарить: три, пять?
Помедлив секунду, женщина лезет куда-то за букеты и достаёт одну. Бутон на длинном толстом стебле только-только начал распускаться. Поражает цвет: он какой-то ускользающий, переходящий от бледно-бледно лимонного к едва заметному розоватому.
– Подарите вот её. Одну. Восемьдесят рублей. На сутки я её упакую, а потом дома пусть под водой подрежет вот так. Простоит минимум три недели, я вам гарантирую.
Рудик тут же достаёт бумажник. Я не вмешиваюсь. Тут дело не в деньгах и не в долях. Цветок действительно хорош и даже чем-то похож на саму Ольгу. Вот и пусть оба одинаково понимают, чей это подарок.
Обратно едем не спеша. С одной стороны подчиняясь ограничивающему знаку «40» на прицепе, с другой – сообразуясь с рельефом трассы под колёсами. Она мало пригодна для гонок. Если пустить по ней гоночный автомобиль, он, пожалуй, через километр превратится в груду металлолома, а наш работяга-«Урал» попыхивает добродушно дизельком и катит спокойненько через выбоины и ухабы обычной глубинной российской дороги, у которой «семь загибов на версту».
Вот это меня всегда удивляет – загибы. Почему нельзя было проложить трассу прямо, без них? Место ровное, никакой особой разницы в объёмах земляных работ, если бы она шла не здесь, а немного правее или левее, не заметно. Чем руководствовались дорожники, выбирая конкретное место?
Такое ощущение, будто впереди строителей по лесу брёл засыпающий на ходу вдребезги пьяный маркшейдер и время от времени, не сообразуясь ни с чем, лупил колышки.
Неторопливо разговариваем. Говорит больше Рудик, что-то ему сегодня захотелось рассказать о себе. Я слушаю.
Он немец, настоящий. Даже дважды.
Моё недоумение вызванное словом «дважды» вскоре проходит. – Предок по линии прабабушки с новеньким дипломом и молоденькой женой приехал в Россию в середине девятнадцатого века, когда строилась транссибирская железная дорога. Образованный и честолюбивый немец рассчитывал в чужой стране если уж не сделать блестящую карьеру, то очень хорошо заработать. Попал на строительство дороги под Красноярском. Повезло. Вскоре прикупил земли, построил ферму, занялся хозяйством. Тоже не безуспешно – денег хватало давать детям хорошее образование. Кто-то из них потом даже уехал в Германию, Австрию, кто-то перебрался в Питер, кто-то поехал дальше на восток – родственники живут в Хабаровске.
Основатель же российской ветви так и не смог расстаться с сибирскими просторами, хоть по семейным преданиям, несколько раз собирался вернуться на родину.
В двадцатые годы следующего, двадцатого века, другой молодой дипломированный немец, начитавшись передовых идей соотечественника Маркса, сделал что-то такое, за что власти его очень невзлюбили. Чтобы не угодить в тюрьму бежал в красную Россию. И его тоже судьба занесла под Красноярск. Здесь встретил девушку, ставшую его женой, вступил в партию и одним из первых организовал колхоз, разводивший племенной скот. Благо к этому были все основания – ветеринарное образование, полученное в Гейдельберге и породистые тёлка с бычком, составлявшие приданое невесты.
Когда началась война, несмотря что немец, призвали. Правда, отправили не на передовую, а на фронтовой танкоремонтный завод, куда свозились подбитые наши и трофейные немецкие танки. Наши ремонтировались, немецкие переделывались в самоходки.  Хоть и считалось тылом, а бывало по-всякому.
Сам Рудик настоящий танкист. Безо всяких кавычек и иносказаний. С детства бредил танками и мечтал стать кадровым военным. Может быть тут виноват дед, восхищавшийся продуманностью устройства этих грозных боевых машин, знавший их до последнего, что называется, винтика и передавший своё восхищение ими внуку.
Сразу после школы в училище поступить не получилось – подвела банальная физическая подготовка. Призвали в армию, сам попросился в танковые войска. Через полгода опять написал рапорт о приёме в училище. На этот раз поступил.
Учился с удовольствием. Нравилось возиться с матчастью, разбираться в ходе известных танковых ударов и боёв, просиживал в компьютерном классе, осваивая тактику действий танков в условиях современной войны.
Диплом с отличием вроде бы позволял надеяться на дальнейшую службу в родном училище. И вакансия вроде бы подворачивалась. Но «нарисовался» чей-то «сынок». В училище не оставили, поехал в строевую часть. Поскольку диплом давал выбор – попросился в одну часть с другом.
Два года прожили в одной комнате офицерского общежития, даже не успели выслужить свои первые очередные звёзды – часть расформировали. С теми, у кого выслуга, семьи, ещё как-то возились, а с молодыми «летёхами» поступили просто – коленом под зад – Свободны, ребята! Гуляйте! Все в сад!
Что у друга под Тулой, что у Рудика под Красноярском ситуация одинаковая – «ловить» нечего! Вместе решили поискать счастья в столице.
На двоих сняли комнату в двухкомнатной квартире – привычно и по курсантской казарме, и по офицерской общаге. Друг сразу устроился охранником в крупный банк, а Рудик не может без техники, пошёл инженером по транспорту в академический институт. Зарплата маленькая, на скромную жизнь её ещё можно как-то растянуть, а на оплату жилья уже не хватает. Приходится подрабатывать. Подвернулось место в охране ресторана, принадлежащего сыну известного в прошлом общественного деятеля.
По пробежавшей по лицу тени, догадываюсь: подумал, наверное, о том, что, его столичному ровеснику, не пришлось рвать жилы на турниках и по полигонам для достижения успеха и благополучия – папенькиных скромных доходов бескорыстного борца за счастье всего человечества, вполне хватило на покупку солидного респектабельного заведения любимому сынуле.
– Думал: может в Германию уехать, там лучше, – продолжает Рудик, – тут девчонка… – осекается, осторожно взглядывает на меня. Видно боится, что подумаю: в Москве одна, тут Ольга – несерьёзно всё это.
– Хорошая девчонка. Тоже бедная мыкается. Последний курс Тимирязевки, а дальше куда? Кому сейчас агрономы нужны? Сама из-под Калуги – там тоже никакого сельского хозяйства нет… тем более, она по лугам…
– Так что Германия? – возвращаю его к прежней теме.
– Ну, что Германия, – пожимает плечами и, чувствуя, что я его не осуждаю, дальше рассказывает уже спокойнее, – Нина выиграла грант на стажировку там прошлым летом. У меня орехи кедровые были – из Сибири прислали, её дед пчёл держит – была банка настоящего мёда. Собрали вроде как такой общий подарок.
Я большое письмо родственникам написал. Всё объяснил, написал, будто она моя невеста, – опять осторожный взгляд в мою сторону и пожимание плечами, – надо же как-то объяснять!
Договорились: если что-то будет подходящее, она должна на самом деле считать себя невестой – как только возвращается, сразу расписываемся и подаём на выезд…
Встретили очень хорошо. Прямо там оформили ей ещё и гостевое приглашение на десять дней. Повозили по Германии, свозили во Францию, в Голландию, короче – показали всё самое интересное. Подарков кучу надарили…
Потом мы сидели, прикидывали, и так, и эдак, а как ни крути: получается там всё то же самое. Только тут одно, там – другое. Ехать нам туда, хоть вместе, хоть врозь – менять шило на мыло…
Грустно усмехается, будто подводит черту, – Вот: двадцать семь, ни кола, ни двора… Другой раз стоишь в ресторане, чувствуешь себя не человеком, а каким-то истуканом. Даже в учебке такого не было! Даже зубной щёткой танк рано или поздно можно вымыть, тут же, вообще ждать нечего!
Вдруг поворачивается ко мне, взглядывает виновато, – Ты знаешь, не обижайся на эту дуру. Мне самому иногда кажется: было бы хоть какое-нибудь своё жильё в Москве, может, и я тогда смог бы чего-нибудь добиться… хотя, скорее всего, вряд ли, конечно!
Встречают нас девчонки. Вроде бы как по делу: узнать что привезли. Смотрят картошку, ворошат лук, зачем-то взвешивают кочаны, записывая на кочерыжках вес. Ольга серьёзная, деловитая, двигает гирьку на коромысле весов, а глаза то и дело смотрят на Рудика. Он тоже, стоит перед ней серьёзный, с кочаном в руках, что-то объясняет.
И я торчу рядом тоже только для того, чтобы они, в который уже раз, могли перевзвесить эти кочаны, находя расхождения в пять или десять граммов. Мне ничуть не обидно чувствовать себя просто столбом привычно торчащим рядом. Наверное, у меня кислое выражение лица, которое Ольга, изредка взглядывающая в мою сторону, приписывает расхождениям в весе. – Мне глубоко наплевать на эти граммы, и даже килограммы! Я уже вообще не помню, сколько весила вся купленная нами капуста! Просто мне видны глаза Рудика в которых нет-нет, а всё же проскальзывает непонятное Ольге, но хорошо читаемое мной: будь по-другому, положил бы он кочан, обнял бы её и так прижал к себе ладонями привычными к баранкам, рычагам танковых фрикционов и ручкам наведения, что она сразу забыла бы и о весах, и о капусте, вообще обо всём… Если бы только было по-другому!
Потому и грустно, что понимаю, как дороги обоим эти минуты полудетской игры – единственного подаренного им судьбой на двоих счастья.


Подъём в шесть и сразу аврал. Ставим ещё три палатки, распаковываем приборы, растягиваем телескопическую мачту с какой-то новой необычной антенной. Всё бегом, всё быстрее-быстрее! Глебов хоть прямо и не понукает, но понятно: он этого дня ждал три года, ему не терпится поскорее всё запустить. Вручную вкатываем полученный вчера прицеп на площадку между палатками. Он тоже, оказывается, битком забит оборудованием. Только в середине – узенький проход. Отовсюду торчат алые ленточки – флажки транспортного крепления. Откручиваем бесконечное количество гаек, снимаем хомуты, расстёгиваем ремни. Хорошо хоть провода и кабели промаркированы и разъёмы разные – не ошибёшься соединяя.
Даже Бурый, забыв о заветной фляжке, носится с тестером в руках. Он, оказывается, по основному образованию инженер-электрик, теперь что-то прозванивает, откручивает, перемыкает.
Пришедшие готовить завтрак девчонки, слегка теряются при виде творящегося на площадке. Ольга осторожно подходит к Бурому и я слышу, – Так! Стакан манной каши с маслом, два яйца вкрутую – почистить!, хороший бутерброд с ветчиной, кружка какао со сгущёнкой. Сгущёнка – из расчёта: банка на пятерых. Будет готово – не ждать, сразу зовёшь! Завтрак – пятнадцать минут. Всё!
Я даже замер от неожиданности. Безапелляционность тона, которым Бурый определил наш будущий завтрак, могла быть присуща старшине какой-нибудь «учебки», пройденной Рудиком. И ответ на любые возражения или сомнения мне показался тоже дословно очевиден: «Не в ресторане! Жри, что дают! Начальству виднее, что должно быть у тебя в желудке для выполнения поставленной задачи!»
Так и казалось, Ольга вытянется в струнку, щёлкнет каблуками, вскинет руку к виску, скажет: «Есть!» и, повернувшись через левое плечо, строевым шагом отправится варить кашу.
Да! Видно не только в армии, в глубокой академической науке тоже бывают ситуации, когда один человек принимает решения, а все остальные обязаны безропотно подчиняться. Задача Бурого накормить «личный состав». Он её решил, сообразуясь со своими представлениями и полномочиями. Дальше, будь ты хоть рядовой, хоть генерал – будешь «жрать» определённое старшиной. Или нет, силой никто тебе в рот ничего совать не будет, но по истечении пятнадцати минут отведённых на «приём пищи» ты всё равно будешь считаться сытым.
Оказавшись рядом, спрашиваю, – Виталий Евгеньевич, а чего такая спешка? Куда летим?
Он на ощупь пытается соединить половинки разъёма на задней стенке прибора, отвечает, покряхтывая, – Сегодня в пятнадцать «прохождение», Глебов по нему хочет настроиться, а на следующем уже получить результаты… И так неделю потеряли с этой железной дорогой!
Я не пытаюсь вникнуть в суть исследований. Для меня их тонкие материи – тёмный лес. Поговорил один раз с Глебовым, понял, что всё это очень сложно во всех смыслах: и денег нет, и оборудование сыровато, и методики «хромают», и полигона, который раньше был, теперь нет, и точка, на которой мы сейчас стоим не совсем то, чего хотелось бы.
Для меня достаточно. Научные проблемы за пределами моих интересов.
К часу у нас горячка спадает. Теперь суетится только «наука». Они всё проверяют, настраивают, бегают из одной палатки в другую. Мы уже так, «подчищаем хвостики»: укладываем ровнее кабели, подтягиваем провисшие растяжки на антеннах.
Всей «науки» в экспедиции четыре человека. Две семьи: Глебов со своей Ниной Александровной и Виктор Леонидович Паршин с Региной Константиновной. И Глебову, и Паршину на вид около шестидесяти, они совершенно разные: Глебов коренастый с круглым простоватым лицом и заметным брюшком, в то время, как Паршин высокий, худощавый, весь какой-то спортивно-подобранный, упругий. Слышал, будто Регина Константиновна – его бывшая студентка. Очень похоже. Наверное, какая-нибудь особо одарённая. Мне трудно определить её возраст, что-то около сорока пяти – пятидесяти, но её серьёзность и неулыбчивость могут прибавлять ей лет. Очень умная. Я иногда слышу, как она спорит с мужиками, когда они обсуждают что-нибудь своё научное, так нередко её аргументы оказываются сильнее, с ней соглашаются.
Паршины питерские, как я понимаю из невольно подслушанных разговоров, сейчас у них там вот-вот должна родить дочь, врачи определили двойню и Регина Константиновна очень за неё волнуется. В палатках есть спутниковая связь, можно звонить куда угодно, хоть в Антарктиду, но она чаще всего звонит домой со своего мобильника, затыкая пальцем при разговоре второе ухо и ходя кругами вокруг палаток. Наверное, чтобы не мешать другим работать и не «грузить» посторонних личными проблемами. Это, несмотря на то, что мобильник здесь еле-еле ловит и слышимость из рук вон плохая.
Иногда я вижу их разговаривающими с Ниной Александровной. Они тогда садятся рядышком где-нибудь в сторонке и говорят негромко, наклоняя друг к другу головы, будто перешёптываются. О чём те разговоры – легко догадаться.
Все они доктора наук. Глебов, насколько мне известно, надеется скоро стать членом-корреспондентом. Паршин и Нина Александровна заведующие кафедрами. Причём докторскую Нина Александровна защитила даже раньше Глебова, а так посмотреть – ничего особенного! Встретишь где-нибудь в метро и не подумаешь, что доктор наук. Совершенно обычная женщина. Невысокая, с невыразительным округлым лицом покрытым сеточкой мелких морщинок, таких тысячи видишь ежедневно.
Обе работают здесь наравне с мужьями, не вылезая из палаток, видно, для обеих будущий эксперимент очень важен. Даже как-то неудобно вспоминать, что когда впервые увидел их, подумалось, будто они просто «за компанию», поехали развеяться и отдохнуть. Теперь понимаю: хороша прогулка! Регина Константиновна, по-моему, даже осунулась за эти дни, разрываясь между работой и мыслями о доме!
Почему вместо них не взяли каких-нибудь ассистентов – тоже постепенно начал понимать – чтобы исключить любые неожиданности. Тут они друг друга понимают, мыслят одинаково, поэтому никаких ошибок и «чудес» у них быть не может. А сейчас им надо сделать самое главное – проверить и настроить приборы для будущей большой экспедиции.
Мы же, закончив со своей работой, постепенно оттягиваемся к столовой палатке. Последним на скамейку у стола подсаживается Бурый. Налив из большого кувшина холодного чая, залпом выпивает – всем попотеть пришлось!
Этот чай – придумка девчонок. Он кисловатый и очень хорошо утоляет жажду. Готовят они его сразу вёдрами и следят, чтобы в кувшине он всегда был. Даже вечером, уходя после ужина домой, непременно оставляют кувшин полным.
Сейчас они погремливают чем-то у себя в кухонной палатке, слышу бульканье воды. Выходит Маринка,  передав Рудику ведро помоев, спрашивает у Бурого, – Виталий Евгеньевич! Когда обед готовить?
Бурый задумывается, начинает рассуждать, – «Прохождение» будет двадцать минут. Значит, грубо, в половине четвёртого всё закончится. Пока обсудят… Давайте так: обед в четыре.
Маринка кивает, – У нас всё готово, мы на часок домой, – вопросительно смотрит на начальника.
Бурый схватывается, – Конечно-конечно, девочки! – нет в нём больше старшины, он опять стал обычным человеком. В его тоне даже улавливаются нотки извинения за утреннее. Таким я легко могу представить его в каком-нибудь отделе академического института. Где в комнате старинного здания с высоченными лепными потолками, шуршат бумажками интеллигентные старушки, где принято обращаться на «вы», а мужчина без галстука – вроде как не совсем одет.
Девчонки уходят, а мы лениво подрёмываем под полотняным навесом. Удивительно! Даже Бурый всё утро ни разу не прикоснувшийся к заветной фляжке тоже не идёт в свою вышку-кабинет – как откинулся спиной к столу, так и сидит, закрыв глаза.
Я тоже, то открою глаза, посмотрю на покачивающиеся на ветерке веточки берёзы, то закрою. Слушаю, как стрекочут генераторы. Сегодня их запустили все три, чтобы в случае отказа одного, и даже двух, приборы всё равно продолжали работать. Обороты двигателей немножко разнятся и шумок то нарастает, то размывается, стихает, будто распластывается.
Краем глаза замечаю возвращающихся девчонок. В руках что-то несут – у одной эмалированное ведро, у другой какие-то пакеты.
Приоделись понаряднее, наверное, в честь ольгиного дня рождения. На ней самой коротенькое платьице, на Маринке расшитые синие джинсы и яркого цыплячьего цвета футболка. Может куда собрались после работы – мелькает мысль. Только куда? Если мы в четыре обедаем, ужин Бурый назначит часов на восемь – девять. Пока они управятся с посудой, то да сё… Куда в это время здесь идти, если в деревне даже клуба нет?
Думать не хочется, лень, просто любуюсь девчонками. И даже как-то не верится, что они родились, выросли и живут вот здесь, в заштатной забытой богом деревеньке среди бескрайних российских просторов, от которой практически напрямую до ближайшей железнодорожной станции больше восьмидесяти километров. Да и сама станция не на магистрали, тоже на какой-то однопутной ветке, до магистрали ещё две сотни километров. Из Москвы до их станции можно доехать только с пересадкой… а девчонки – хоть сейчас на обложку журнала.
Ольга высокая, вся какая-то звонкая. Кожа у неё тонкая, белая, загар на ней получается золотистый. От этого девушка кажется по-утреннему чистой, в ней будто светится прозрачность драгоценного камня и совсем-совсем детская распахнутая невинность.
Коротенькое платье открыло стройные красивые ножки, походка упругая чуть покачивающаяся. Время пока только обозначило её женственность, будто вчерне набросав талию, бёдра, грудь. Это, скорее, очертания будущего, первый набросок. Но уже и эти едва заметные пунктирные линии напоминают контуры бутона прекрасного цветка. Пройдёт совсем немного времени, весенние соки напоят бутон жизненной силой, сделают весомее, солиднее. И взорвётся тогда бутон, явив чудо.
Только это чуть впереди. А пока я любуюсь её длинной шеей, сразу вспомнив определение, которое таким даётся – лебединая, тонкими правильными чертами лица, не знавшего косметики – в нём нечего приукрашивать, оно и так прекрасно.
И Маринка рядом – чуть пониже ростом, но посдобнее, попышнее. На её округлом улыбчивом личике сияют бриллиантами глаза. Они у девушки необыкновенные, увидев их, сразу вспоминаешь сказку про китайского императора, от прикосновений которого всё вокруг превращалось в золото. Маринкина улыбка будто завораживает, наполняет окружающее добротой и спокойствием.
Жарко, вижу, что под футболкой у Маринки ничего не надето. Не ахти уж какие там у неё богатства, но вот такое свободное колыхание её тела почему-то вызывает ощущение чего-то мягкого, ласкового, доверчиво-домашнего.
Невольно улыбаюсь и, боясь смутить девушку случайно перехваченным взглядом, опускаю глаза на носки собственных кроссовок.
Подружки, чуть покосившись на нас, молча проходят в кухонную палатку.
Поздравлять договариваемся в зависимости от результатов «науки». Если у них там всё будет нормально, поздравляем перед обедом, вроде как от всей экспедиции; если неудачи, будут расстроенными – тогда после ужина, списав на то, что к вечеру-то уже наверняка родилась, а до того, мол, поздравлять нельзя.
Ещё одна загвоздка вышла с подарком. Вроде бы полагается вначале вручать подарок, потом цветы. Первым должен поздравлять Рудик – тут по-другому никак нельзя, но не дарить же мне розу?! Значит, отказываемся от традиций: он дарит розу, а я, следом, чехол и брелоки.
Из кухонной палатки доносится шипение масла – девчонки что-то жарят, бульканье, частое–частое постукивание, как обычно бывает, когда взбивают яйца, похрустывание. Когда всё происходит на глазах, вроде всё тихо, ничего не слышишь, не замечаешь, а когда скрыто – поражает обилие и разнообразие звуков.
Вынесли хлеб в двух эмалированных мисках. На обеих белые халатики. Свои. Кто от них мог бы здесь требовать спецодежды, принесли из дома. Работают в них.
Мы следим за палатками с аппаратурой; как там «наука»?
Долго никого нет, потом выходят все разом, гурьбой. Глебов потягивается, заложив руки за голову, улыбается. Полы расстёгнутой рубашки расходятся и из-под них выскакивает брюшко. Паршин тут же озорно шлёпает по нему, вызывая этим мальчишеским жестом смех всей четвёрки.
Ну, значит, у них всё хорошо, мы с Рудиком тут же изготавливаемся.
В последний момент сую ему предательски хрустнувшего целлофаном медвежонка, – Дари ты!
И, когда Ольга в очередной раз выходит из кухни, Рудик заступает ей дорогу.
Я стою рядом, вижу на её лице всю гамму испытываемых девушкой чувств. Как от первого удивления чуть приоткрывается её ротик, округляются глаза. И в следующий миг внутри будто взрыв, ураган. Она вспыхивает, краска, мне кажется, заливает её буквально всю, от пяток до ушей. Глаза полыхают восторгом, изливая на Рудика целый океан нежности, счастья – ведь это Он поздравляет её, Он преподносит ей цветок, может быть даже самый первый в её жизни!
Девушка напрягается, нетерпеливо дожидаясь, когда Рудик перестанет говорить, готовая тут же бросится ему на шею, в благодарность за подарок. Я вижу, как девичьи губы готовятся к поцелую – вот она возможность передать дорогому человеку всё, что она чувствует, что творится у неё внутри. Она уже бессознательно начинает двигаться навстречу – это я тоже улавливаю…
Но буквально за мгновение до этого замечаю движение Рудика и оказываюсь между ними.
Ольга замирает, её порыв натыкается на неожиданную преграду. В глазах удивление, недоумение, досада. Взгляд мечется между нами, останавливаясь на мне лишь на мгновения и тут же срывается, улетая за моё плечо. И ещё надежда, что я быстро закончу и тогда она всё же сможет, обойдя меня, шагнуть к Рудику.
Нет, милая девочка! Не сбудутся твои надежды, хоть я их понимаю и ценю. Говорить я буду долго, заваливая тебя грудами красивых витиеватых фраз, сплетая из слов пену, гасящую твой порыв. Ты, может быть, даже не знаешь значения слова «тактика», эту науку учил обожаемый тобой Рудик. Так вот сейчас я чувствую себя артиллерией поддержки его танков. Моя задача подавить твоё сопротивление, не допустить возможности контратаки и, тем самым, избежать лишних потерь. В данном случае с обеих сторон…
А вот и подкрепление! С другой стороны ещё больше отгораживая Ольгу от Рудика, встаёт Регина Константиновна.
Теперь замечаю улыбающуюся Маринку, стоящую чуть позади подруги. Она делает какие-то знаки, не понимая их значения, прослеживаю за взглядом. У края навеса вижу двух запыхавшихся незнакомых девушек. Не решаясь ступить под навес и отчаянно жестикулируя, они пытаются выманить Маринку к себе. В руках небольшой бумажный пакет сверкающий радугой голограмм. Оказавшийся рядом Бурый, раскинув руки, буквально сдвигает стесняющихся девушек к Ольге, – Сами поздравьте!
Маринка тут же представляет, – Это наши одноклассницы, мы десять лет вместе учились. Повыше – Настя, пониже – Лада.
Я отступаю, моя миссия окончена. Первый самый сильный порыв потушен, теперь если и захочет потом поблагодарить, не будет такого взрыва эмоций.
Замечаю, как пошептавшийся с Глебовым дядя Вася заторопился домой. Вышли вдвоём с бабой Дуней. На ней новый со складками от долгого лежания платок. Праздничный, наверное, догадываюсь.
Бабуля сразу к Ольге, в толчею вокруг неё. Развернув льняную салфетку открывает старинный костяной гребень усеянный мелкой замысловатой кружевной резьбой.
– Оля! Мне его перед свадьбой твоя пробабка-Пелагея подарила. А так, говорят, он от самой Мартынихи идёт. Он наговоренный. Не знаю, доживу ли до твоей свадьбы, будешь в этот день волосы убирать – только им надо. Весь день он в твоих волосах должен быть, только когда спать ляжете, вынешь. Тогда детки у тебя будут лёгко родиться… Потом подаришь кому-нибудь. Но только когда своими глазами увидишь внука или внучку. Раньше нельзя…
Замечаю тоскливый взгляд Ольги брошенный на Рудика. Из глаз девушки брызгают слёзы, тыкается лицом в старушечье плечо, – Спасибо, баба Дуня!
Чуть успокоившись, пытается улыбнуться, – Мы тут с Мариной кое-какое угощение приготовили: пироги с грибами, колобки с вареньем, сырники… – находит глазами подругу, – Марин! Давай выносить!
Настя, решив, что на дельнейшее они не приглашались, делает знак Ладе, девушки пытаются бочком выскользнуть, но натыкаются на руку Паршина, – Куда, голубушки? Нет! Теперь вы наши пленницы!
Вдруг преображается, наливается надменным высокомерием. Встав в театральную позу, простирает руку в сторону кухни, – На галеру, к остальным невольницам! – грохочет металлом голоса полководца времён Великой Римской империи только что завоевавшего очередной город.
Бедные девчонки даже приседают от неожиданности, удивлённо таращатся. Лишь увидев своего пленителя галантно раскланивающимся дружно захлопавшим Глебовым и собственной жене, тоже прыскают.
На выкрик Паршина оборачивается Маринка, машет рукой подругам, – Идите сюда, поможете!
Рудик достаёт пластиковые стаканы, дядя Вася отколупывает с горлышка бутылки окаменевший воск. Едва пробка с лёгким скрипом выходит, баба Дуня советует, – Нам-то по половинке наливай, а мужикам можно и по стакану.
Девчонки носятся с пирогами. Похоже, до нормального обеда с супом и вторым дело у нас сегодня не дойдёт, только-только съесть приготовленное ими угощенье.
Вижу Ладу несущую странный пирог. Он нетолстый, похожий на пиццу, но сверху на блине засахаренные ягоды смородины, крыжовника, какие-то красные: клюква или калина – не могу понять; половинки орехов.
Не доходя шагов двух-трёх до дяди Васи, девушка останавливается, принюхивается, на лице удивление, – Баба Дуня! Терновая?!
– Ну нюх! – в изумлении хлопает себя по бокам баба Дуня, – Эн откуда учуяла! Терновая, терновая, – подтверждает, – Это наша «терешковка».
– Я же ведьма, – словно что-то объясняя, улыбается девушка, ставя необычный пирог на стол.
Почти бранное слово, произнесённое ей с такой необыкновенной простотой и естественностью, удивляет, режет слух. Если бы я в её возрасте вздумал им обозвать кого-нибудь из одноклассниц или знакомых – вполне мог бы рассчитывать на пощёчину. Уж, во всяком случае, обида была бы сильнейшая. Единственный раз в жизни, и то в шутку, я назвал ведьмой дочку лесника, колдовавшую над котелком с чаем. Девчонка была рыжей, нескладной, вредной. Заваривая чай, она действительно очень походила на сказочную волшебницу и, называя её так, я не вкладывал в смысл сказанного ничего отрицательного. Она тогда понимала, не обиделась. Но чтобы вот так легко и просто обзывать себя – как-то не вяжется. Наверное, это намёк на что-то, о чём знают только они – даю себе объяснение.
– Баба Дуня! А почему «терешковка»? – интересуется Нина Александровна, заслышав в названии звучание знакомой фамилии.
– Так ведь цедили аккурат в тот день, когда по радио передали, что Терешкову запустили.
По лицу Нины Александровны понимаю, что думаем мы с ней в этот момент одинаково – бабуля уже старенькая, что-то начала путать.
Поймав сомнения в глазах жены нашего начальника, пытаюсь как-то уточнить дату, – Лет пять назад я был на торжественном вечере в честь полёта Быковского и Терешковой. Сорок лет. По-моему шестьдесят третий год…
– Ну, да, – согласно трясёт головой дядя Вася, – в тот день Зинаида, – показывает подбородком на Настю, – бабушка её, девочку родила. Я её с утра в Никольское в больницу возил… Валентиной назвали. Сколько уж ей? – опять вопросительно взглядывает на Настю.
– Тёте Вале? – уточняет растерявшаяся девушка, явно не понимающая  смысла нашего разговора.
– Ну, да, твоей тётке, – опять коротко кивает дядя Вася, и уже не дожидаясь ответа, делает вывод, – У ней уж старший Колька срочную отслужил. Сорок-то точно есть.
Мы с Ниной Александровной только переглядываемся, понимая, что в головах у обоих дата как-то не увязывается с жидкостью, налитой в пластиковые стаканчики.
– То есть, вы хотите сказать, что напитку, которым вы нас угощаете, почти полвека? – Глебов недоверчиво поглядывает на дядю Васю.
– Ну, да, что-то около этого, – равнодушно пожимает плечами старик, – а после уж не делали. Не из чего. Воды не стало. Тут вода из Бубновского родника. Он был маленький среди поля, дубы вокруг росли. Пока был колхоз, оне никому не мешали, а начался совхоз – дубы велели спилить, а родник запахать.
Неделю пилили. Корни корчевать и родник запахивать трактор из района присылали – аграмадный… Стволы потом лет десять на месте гнили – не перепилишь, когда валили, измучились. Мужики то и дело менялись. Дубам лет по триста было, а то и больше, пилы не брали. Это сейчас у вас с моторами – вон как ребята берёзы раскромсали – мигом, за два часа! А тогда что? – только двуручные. Садились быстро – точить и разводить не успевали!
Родник запахали, наворочали глины. Она в том месте белая, на ней ничего не растёт, так проплешина на поле и оставалась. Потом пробовали покопать – в рост выкопали – сухо. Видно родник под землю ушёл…
– А что, для этого так важна вода? – это уже Паршин. Взял стакан, принюхивается, смотрит на бабу Дуню, – Я думал для чая родниковая вкуснее, а тут не так важно.
– У-у! – тянет баба Дуня, – Что ты! На брагу затворить, или «единовку» – тут можно на любой, а чтобы настоящую настоечку – в первую голову вода! Нету хорошей воды – ничего не получится! Да что мы… Именинница! Здоровья тебе и чтобы такой красавицей была как можно дольше!
Мы поднимаем стаканы и тут я замечаю что-то поначалу показавшееся странным, не совсем понятным. Вроде как все делают это неторопливо, будто с ленцой, как в кино с замедленной съёмкой. Даже баба Дуня, сказавшая вроде бы тост, не спешит протянуть к опять смутившейся и залившейся краской Ольге свой стакан. Может, не принято чокаться – мелькает торопливая мысль, однако через миг понимаю: они просто дают возможность замешкавшемуся Рудику первым чокнуться с девушкой.
«Терешковка» оказывается совсем не крепкой. Я не могу хотя бы даже примерно определить, сколько в ней градусов; сладковато-вяжущей, насыщенно-ароматной. И пахнет совсем не как вино, нет какой-то настырности в запахе, наоборот, всё переливается, одно плавно переходит в другое. Мне кажется, будто в её запахах преобладает земляника, хоть «тёрн» в местном понимании – дикая очень колючая слива с мелкими ягодами, почти целиком состоящими из ядра.
При первом же прикосновении жидкости к языку, осознаёшь невозможность пить её стаканами – это что-то совершенно незнакомое, требующее лишь смачивания рта небольшим глотком. И есть после неё можно всё, она подобно трамплину только усиливает вкус и запах.
– Дядя Вася, – спрашиваю, – а сколько в ней градусов?
– Как-то мерил, давно уж: до двенадцати чуть-чуть не доходит.
– Что-то у вас всё время «не доходит», – смеюсь, – там до шестидесяти, тут – до двенадцати!
– А тебе надо, чтобы доходило? Вон стоит фляга, пятьдесят литров. Там семьдесят шесть с походом. Принесть? – лукавый взгляд из-под мохнатых бровей упирается в меня.
– Куда вам её столько? – удивляется Паршин, – Это же спиться можно!
– Спиться?! – заскорузлый палец старика показывает на меня, – Спиваются от «казёнки», потому делают её невесть как, невесть из чего. Вон вашим же ребятам, когда они с дровами возились, мы каждый день выставляли по литру – специально полнёхонькую наливали. Спились? Вы видели их пьяными?
Зато я сейчас вижу, как вся наша «наука» смотрит на меня. В глазах оторопь. Наверное, представили, будто мы с Рудиком тут каждый божий день глушили по литру семидесятишестиградусного самогона, а они этого даже не замечали. Лицо Глебова вообще становится каким-то странным, не могу понять, что оно выражает.
– Ну-ка скажи: по скольку вы выпивали? – продолжает дядя Вася, а я начинаю чувствовать себя школьником у доски.
Я, в самом деле, не помню, сколько мы тогда выпивали. Над этим не задумывались. И вообще, почему я должен в этом отчитываться? «Сухого закона» в экспедиции никто не устанавливал, больше того – в первый же вечер Глебов сам распорядился выдать водку… и сегодня… Я что, не выполнил чего-то, что обязан был сделать?
– По три… кажется, – не очень уверенно произносит Рудик.
– А почему больше не пили? Бутылка-то почти целой оставалась, – в голосе старика появляются нотки школьного учителя задающего наводящий вопрос.
Чувствую возникшее раздражение. Я – не мальчишка, и они не мои родители, чтобы требовать ответа на вопрос: почему от меня пахнет и сколько я выпил? Отвечаю, скорее, понимая, что дяде Васе зачем-то нужен мой ответ.
– Не хотелось, наверное, больше. Там и последняя была уже догоночной, без особой необходимости…
– Во! – буквально подпрыгивает старик, словно получивший разгадку того, над чем Глебов бьётся всю жизнь. – Всё правильно он говорит. Пили они по три и лафитники наливали, дай бог, на три четверти. И третья без радости – сам тому свидетель. Организьм знает сколько ему надо; лишнего не просит! Оне эту третью чего пили? – Для порядка. Вроде как надо – бог любит троицу. Поставь тогда перед ними по два налитых лафитника, больше бы и не спросили! А что для наломавшегося мужика сто грамм? – Только запах да аппетит!
Монолог дяди Васи обрывает громко пыснувшая Маринка.
– Ты чего? – удивляется старик.
– Мы им в те дни супа больше варили и котлеты большие делали, – признаётся она, – даже не замечали!
– Вот! Опять же! А то сопьёшься! – дядя Вася торжествует.
Наверное, он считает какую-то свою гипотезу доказанной, замолкает ненадолго, но, не услышав возражений, опять поворачивается к Паршину.
– Ведь как бывало в колхозе. К примеру: вывозим навоз с фермы на поля. Зима, трескучие морозы, метель, вьюга с ног валит. Намёрзнешься за день, продрогнешь. Приходишь домой – Дуся уж баньку приготовила, сразу в парную. Напаришься, в предбанник выходишь – она тебе тут же лафитничек настоечки. Примешь – кровь после парной и так играет, а тут прямо индо кипеть начинает. В жилах, в суставах полное расслабление происходит. Потом щец как следует, поешь, горяченьго чайку стаканчиков шесть – семь! Спишь после этого как ангел небесный. А утром ещё по темну опять на работу. И никаких простуд, болезней! А как, ты думаешь, я по двести восемьдесят – триста трудодней вырабатывал? Так-то вот! Спился?
И сейчас. Мне девятый десяток к закату валится, чуть больше года осталось до девяноста, а я за грибами к Власихинскому оврагу бегаю. Туда молодые уж дорогу забыли, всё норовят где поближе. Бабы-то какие-то стали неповоротливые. Раньше, бывало, по всему лесу шмыгали: то по ягоды, то по грибы, то по орехи, а сейчас из дому никого не выгонишь, спят на ходу: коровы – коровами!
– Дядя Вася, сколько вы сейчас выпиваете? – в вопросе Нины Александровны чувствуется явный интерес.
– Сейчас-то? – задумывается, – Ну вот с ребятами – наравне, тоже по три было, а так… к примеру за год… Дусь! Сколько у нас с тобой за год уходит?
– За год-то, – бабуля хмурится, в напряжении, пожимает плечами, – литр-то, пожалуй, уходит, может поменьше. Вон на Победу: надо вроде помянуть с кем росли, кто с войны не пришёл – мы по стаканчику выпили…Может пол-литра. Своё, не покупное – его рази считаешь! – вдруг смеётся, – Запаслись. На наш век хватит и останется! Одной «терешковки» ещё нераспечатанная тридцатилитровая бутыль стоит! Да кроме неё всего…
– Баба Дунь! – вроде как не совсем вовремя встревает в разговор Лада, только пригубившая из стакана и пожевавшая губами, – у вас она мягче. Это почему? От «бубновки»?
– И это учуяла! Молодец! – усмехается баба Дуня, – Ты сама-то умеешь терновку делать?
– Умею. Пробовала. Только на «патрикеевке», другой же воды нету!
– Тут, может, не вода, тут вот как: когда настаиваешь на тёрне, через неделю ядрышки отходят. Ты их выбери, а ещё сто сорок два дня настаивай только на одной мякоти. Вот резкость и пропадает. И когда калган: отливай ровно одну двадцатую долю, а настаивай в тепле тридцать четыре дня.
– Это я знаю, – кивает Лада.
Усмехаюсь про себя. То, о чём идёт речь, для меня определяется одним термином «экстракция» и его параметрами: температурой, временем, в какой-то степени ещё объёмом. Диффузионные процессы в растворах давно поддаются математическому описанию, наверняка специалисты по виноделию всё это научились считать исходя из каких-то условий. Может и запахи – тот самый пресловутый винный «букет», для каких-нибудь парфюмеров не представляет особого секрета. Они его тоже могут создавать, задаваясь своими параметрами. Вон «бормотухи», там вообще ничего натурального не было, а пахли они вином! И, надо отдать должное, иногда очень неплохо пахли.
Все эти тридцать четыре дня, сто сорок два дня, одна двадцатая доля – воспринимаются чем-то отдающим средневековой алхимией, бабушкиными секретами, давным-давно разгаданными наукой.
Я не могу произнести вслух свои мысли, для милых жителей приютившей нас деревеньки они покажутся обидными – зачем мне их расстраивать? Сам же слушаю разговор с чувством лёгкой иронии. Ситуация чем-то напоминает присутствие взрослого во время серьёзного детского рассуждения.
– Сколько же времени надо, чтобы сделать такой напиток? Вот от того, как начали настаивать до готовности, – Паршин внимательно смотрит на бабулю.
Баба Дуня чуть теряется, – Вот так прямо и не скажу…
– Ровно семьсот семьдесят семь дней, я как-то посчитала, – помогает Лада.
– Это же больше двух лет!
– Выходит так…
Смотрю на Ладу. Чуть удивляет её отношение к длительности изготовления. Уж больно смущает цифра семьсот семьдесят семь. Сомневаюсь, в её случайности.
Не девушка, конечно, кто-то другой, может быть даже за много десятилетий, а то и столетий до неё, специально подогнал длительность под это магическое число. Даже школьного курса химии вполне достаточно чтобы понять: таких совпадений быть не может. Все жёстко оговоренные продолжительности отдельных этапов потому и определены так жёстко, чтобы получить этот кабалистический результат.
Невольно вспоминается шумиха вокруг ИНН, тринадцатизначного штрихкода на продуктах, числа дьявола – 666. Сколько тогда «срубили бабок» мои нечистоплотные коллеги, заполняя газетные и журнальные полосы галиматьёй, дуря доверчивых читателей и раздувая проблему из ничего!
Неужели девушка, проучившись одиннадцать лет в школе, много чего перечитав и узнав, продолжает верить в незыблемость получившегося у неё результата?
Когда они с Настей выманивали Маринку, чтобы передать подарок подруге, Настя как-то больше привлекла моё внимание. Может чисто внешне – высокая, красивая, похожая, скорее, на молоденькую актрису, играющую роль деревенской жительницы. Даже и теперь, когда рядком сидят за столом напротив меня, зная кто они, не пропадает чувство несоответствия девушек этой затерянной в лесах деревеньке. Не проходит ощущение временности пребывания их здесь. Будто они – внучки, приехавшие на каникулы, а лето закончится, и вернутся назад в Москву. Может потому, что в московской толпе, по которой привычно скользят глаза, нечасто мелькают милые симпатичные девчоночьи мордашки подобные лицам вот этих деревенских подружек.
Лада, конечно, попроще Насти. И росточком пониже, и личико не такое броское: курносенькое, клинышком, с высоким широким лбом и кошачьим разрезом глаз; маленький остренький подбородок делает рот будто чуть великоватым для него, а сплюснутость по бокам – уши оттопыренными. В ушах сверкают серёжки. Они, говоря по правде, поначалу меня заинтересовали больше чем сама девушка – никогда не видел ничего подобного даже в музеях. Старинные, выполнены из серебряной скани в виде порхающих бабочек залитых пятнышками разноцветных эмалей. Технике перегородчатой эмали не один век, но как смогли вплавить эмаль внутри свободных серебряных контуров – для меня технически неразрешимая загадка.
– Лада! – не удерживаюсь, – почему ты себя назвала ведьмой?
– Потому, что я ведьма, – смотрит на меня с лёгким недоумением, будто спрашивает: «Что же тут может быть непонятного?»
Ответ меня совершенно обескураживает. Я ждал рассказа о чём-то забавном, но вот такого ответа никак не предполагал услышать.
– Ты что же: на метле можешь летать?
– Не летают ведьмы ни на каких мётлах. Это Баба Яга в сказках летает, а люди нет.
– Так ты же говоришь: ты – ведьма!
– Ведьма…
– Вон у Булгакова… Ты читала, кстати?
– Читала. Ну и что? Какая Маргарита ведьма? Она никакого отношения к ведьмам не имеет… Он её просто так назвал. Сейчас и покруче пишут, целое направление в литературе – «фэнтези». Обкурятся «травки» и не такие полёты грезятся!
– Чем же ты тогда от других девчонок отличаешься?
– Ничем…
– Почему же ты тогда ведьма? Или они тоже ведьмы?
– Нет, они обычные.
Чувствую, как к нашему разговору начали прислушиваться. С интересом, с любопытством, с недоумением. И разделение на два лагеря чувствую. Это разделение очень чёткое. На моей стороне вся экспедиция, они меня понимают, зато все местные: и ладины подружки, и дядя Вася с бабой Дуней, явно недоумевают: чего пристал к девчонке, чего от неё добивается?
 В глазах девушки читаю лёгкое раздражение, догадываюсь, что ей хочется послать меня ко всем чертям с моими вопросами, но она не может этого сделать, поскольку я – старик (а как я ещё могу ей восприниматься?) и она вынуждена мне отвечать.
– Лада! Я не хочу тебя обидеть, я просто пытаюсь понять, почему ты себя причисляешь к нечисти?
– Почему к нечисти?!
– Потому, что ведьмы, лешии, русалки, кикиморы – всё это – нечисть!
– Зачем вы смешиваете? Лешии и русалки – сказочные персонажи, а ведьмы – живые люди!
– Значит, они чем-то отличаются от остальных? Вот чем ты отличаешься от девчонок?
Все четверо переглядываются, вижу пожимание плечами, недоумение на лицах. За школьные годы они настолько сдружились, привыкли понимать друг друга, видеть рядом и жить какой-то одной своей жизнью, что сейчас каждая готова ответить: «Ничем она от нас не отличается!». Я опасаюсь такого ответа – он не даст мне ничего, кроме ощущения какого-то заколдованного круга, разорвать который не получается.
– Она зубы заговаривать умеет, – не очень уверенно и осторожно произносит Маринка, – мне сколько раз заговаривала…
– Погоду может предсказывать… – так же негромко, всматриваясь мне в лицо, будто ища подсказки – то ли хочу услышать? – говорит Настя.
Это всё не то. Это опять мне ничего не даёт. Известны и живые барометры, и море всяких заклинаний – интернет от них пухнет! Почему же всё-таки ведьма?
– Мне в церковь заходить нельзя… – тоже осторожно и так же глядя мне в глаза, уже говорит сама Лада, – мы некрещёные и в вашего бога не верим.
Вот тут я начинаю чувствовать хоть какую-то ниточку, за которую можно потянуть, – А в какого бога ты веришь?
– Ни в какого… Бога нет, это выдумка!
– Ты атеистка? Вообще ни во что не веришь?
Задумывается, морщит лоб, – Нет, верю.
– Во что?
– В землю, в солнце, в лес, в траву, в воду…
– Вы, наверное, язычники? – подсказывает Нина Александровна.
– Нет, – отрицательно качает головой Лада, – язычники тоже верят в бога, просто у них много богов, а нам бог не нужен.
– Но кому-то ты молишься, когда тебе плохо, когда тебе что-нибудь хочется.
– Нет. Надо понимать, почему плохо и сделать, чтобы этого не было.
– Ну как сделать… Вот когда тебе маленькой хотелось новую куклу, ты у кого её просила?
Пожимает плечами, – У мамы, у бабушки…
– А подарки на Новый год, их у кого ты просишь?
– Подарки нельзя просить. Их надо дарить!
Заколдованный круг не размыкается. Я уже просто не знаю, с какой стороны подступиться. Вроде наговорили много, а всё где-то вокруг и мы никак не можем приблизиться к чему-то главному.
– Предположим, девчонки решили сделать тебе подарок. Одна выбрала одну вещь, вторая – другую, а третья колеблется какую предпочесть. Одна из этих вещей тебе не нужна, кто должен повлиять на выбор третьей подруги, чтобы она её не предпочла?
– Никто. Только она сама должна решить, что ей больше нравится. А мне любой их подарок будет приятен.
Секунду медлит, её глаза буквально впиваются в моё лицо, – Это вы всё о боге что ли? Чтобы боженька вразумил? – Ну как можно надеяться на то, чего не существует! Какой смысл к нему обращаться?
Больше не выдерживаю, иду напролом, – Лада! Ты знаешь, что в средние века ведьм сжигали на кострах?
– Знаю, конечно…
– И тебя сожгли бы! Ты это понимаешь?
– Понимаю… Хорошо, что сейчас не средние века!
– За что? Что заставляет вас бояться? Что вы такое делаете, за что вас ненавидят?
– Ничего плохого мы не делаем. Всего лишь знаем то, чего другие знать не хотят. Им просто лень, легче всё приписать богу. Если мы что-то делаем, и у нас получается – результат выгоднее считать колдовством, волшебством, дьявольщиной. Бога-то, как ни просили – он не помог, а простая земная женщина легко справилась! Вот священники и стараются не допустить такого, чтобы человек оказывался сильнее бога? За это и сжигали! И ненавидят за это же.
– А как же всякие нашёптывания, заклинания, заговоры?
– Вы про зубы?
– И про зубы тоже.
– Да это всё элементарно просто.
В глазах девчонки появляются огонёчки снисходительности. Такие бывают у взрослых, показывающих детям фокус. Поднявшись, протягивает ко мне руку ладошкой вверх, – Дайте вашу руку!
Кладу свою ладонь на её. Хоть девчоночья ладошка тёплая, успокаивающая ощущаю всё же какой-то неприятный холодок внутри. Сверху она опускает свою вторую руку, кончики её тоненьких пальчиков оказываются у основания моих и чуть двигаются.
– Вот здесь есть две точки, связанные с зубами. Если почувствовать биение вашего сердца, то надавливая на них, можно зубную боль потушить и зубы успокоятся. Я не буду сейчас этого делать, у вас же зубы не болят. Я по-другому покажу.
Она чуть сдвигает свои пальчики, и я чувствую укол резкой неприятной боли.
– Больно?
– Ты давишь на косточку, конечно больно. Такое мы ещё в школе проделывали!
– Я не давлю. Вот смотрите на мой палец. Видите: даже ноготь побелел, ведь вам так не больно?
Убирает один палец, вторым давит. Палец действительно белеет от напряжения, только, много ли силы в тоненьком девчоночьем пальчике?! Его давление я чувствую, но и только, оно почти безболезненно.
– А вот сейчас вам опять будет больно, – кладёт второй палец на прежнее место, перехватив мой взгляд, кивает на наши руки, – вы не на меня, вы на мои пальцы смотрите! Это мне надо видеть ваше лицо.
Кончики её пальцев чуть двигаются, будто массируя кожу, или отыскивая что-то. Замирают и почти сразу же чувствую сильную нарастающую боль. Она не проходит сразу, как было первый раз, она продолжительна и в ней я начинаю различать какие-то пульсации. Поражённый смотрю на пальчики девушки – они, замерев, лежат на моей руке и никакого напряжения в них не заметно.
– А вот сейчас у вас заболит плечо. Не бойтесь, потом я быстро всё сниму!
Кладёт свои пальцы по другому, опять шевелит, я ощущаю какой-то прострел по руке и плечо в самом деле начинает ныть. Как от долгого сидения облокотившись или неудобного лежания.
Лада выпускает мою руку из своих ладошек, я пытаюсь подёргать плечом, глажу его, стараясь избавиться от неприятного ощущения.
– Болит? – глаза ловят мой взгляд.
– Может, не болит – ноет…
– Я не стала вас сильно мучить. Давайте! – ловит руку и какими-то скребущими движениями, будто вытягивает боль, успокаивает, смотрит мне в глаза, – Прошло?
Невольно улыбаюсь, замечая в выражении молоденькой волшебницы полное отсутствие превосходства. Даже, скорее, наоборот, на её лице читается участие, сострадание, чувство вины за мелкие неприятности, случившиеся со мной по её воле.
Пожимает плечами, – Видите: тут всё просто! На теле есть точки, которые связаны с другими. Если подействовать на одни, результат получается на других. Вот и всё. Надо просто знать эти точки. Их много, они по всему телу разбросаны. Может это какие-то нервные окончания, может что-то ещё – я не знаю, что это такое. Знаю только, как они между собой связаны.
– Это что-то вроде мануальной терапии?
– Наверное… не знаю, я же не врач!
– И ты не боишься вот так раскрывать свои секреты?
– Какие это секреты? Этого никто никогда не скрывал! Другие не хотели вникать. Проще же – объявить колдовством и не думать, чем попытаться что-то изучить!
Вон сейчас – иглоукалывание. Китай, Япония, восточная медицина! – При чём здесь Восток? Точки-то давным-давно известны, они одни и те же! Иголки действуют сильнее, а так всё то же самое можно сделать без них. Может только чуть медленнее.
– А когда ты мне зубы заговаривала, разве ты мне на пальцы давила? – вдруг словно просыпается Маринка.
– Конечно, ты просто внимания не обращала, тебе не до того было.
– Ты же тогда, вроде, что-то шептала…
– Шептала, чтобы тебя успокоить и когда щёки рядом, проще почувствовать, какой зуб болит.
На лице Маринки замечаю будто даже разочарование. Может, тоже надеялась услышать про какой-нибудь волшебный заговор, а тут так всё просто! Вдруг опять будто вспыхивает, – А когда Ольге в шестом классе нарыв на плече заговаривала, разве не шептала? Тогда ещё что-то ночью, со свечкой!
– Правда! – тоже с каким-то удивлением, припоминает Ольга, – Я уж даже и забыла!
Сдвинув ворот халата, открывает плечо, проводит пальцами по золотистой от ровного загара коже, – Ничего не осталось, так, бугорок едва заметный! А какой нарывище был! И, правда, ночью, я тоже помню. Заговорила же, он сам лопнул!
– Бабушка тогда меня проведать в интернат приезжала. Увидела его у тебя, сказала, что через день-два его надо обязательно вскрыть, иначе врачи потом будет резать, а зачем девушке шрам на открытом месте? Объяснила, как это делается, чем надо мазать, когда вытечет гной и пойдёт живая кровь. 
Ночью – потому, что днём увидели бы кровь у тебя на руке, крик бы подняли, а после отбоя свет выключали. Свечка нужна была – чтобы иголку прокалить, чтобы зараза в ранку не попала, ну и чтобы видно было. А заклинания всякие – тебя отвлечь от боли – больно же когда иголка живое тело протыкает…
Я совсем ничего не чувствовала, – признаётся Ольга, – вроде: шепчет чего-то, шепчет. Потом нарыв прорывается, чувствую, как кровь по руке течёт, а мне сразу легче, какая-то слабость…
Настя смотрит на Маринку, – Разве была иголка? Мне тогда казалось, он сам прорвался!
– Я тоже не заметила, – удивлённо пожимает плечами Маринка.
Лада только усмехается, – Была, была! Быстро всё надо было делать – не вертеть же ей перед носом – чего пугать?
Не удерживаюсь, – Это ты в шестом классе не побоялась расковырять подруге плечо, чтобы потекла кровь! А если бы грязь попала? Ведь заражение могло бы быть!
– С чего быть заражению? Я же сразу всё тёртым корнем засыпала. Он и кровь останавливает, и заразу из нарыва вытянул! Вон, сами же видели: ничего не заметно, а нарыв был с яйцо! Считаете, лучше было бы резать?
Я ничего не могу считать – я не медик. Могу лишь представить огромный нарыв и признаться в сомнениях, что попади она в руки врачей, на её плече так же не осталось бы следов.
Стараюсь перевести разговор на другую тему.
– Получается, ты ещё и психолог, можешь уговаривать, успокаивать.
– Мы же половину жизни вместе. Конечно знаем, что друг другу сказать, как успокоить. Если вы имеете ввиду всякие заговоры, они в основном абсолютно бессмысленные абракадабры. Они нужны чтобы отвлечь. Пока человек пытается вникнуть в их смысл, он от чего-то отвлекается. Тогда проще найти нужную точку, понять, как ему помочь.
– Ну а колдовство?
– Это больше шоу. И ещё внушение. У каждого колдуна столько всего по округе понапрятано, всяких булавок, ржавых иголок и шпилек понатыкано, позакопано всего – главное не забыть где что. Где колдун бывает, он обязательно незаметно во всякие укромные места что-нибудь положит или воткнёт. На всякий случай: пригодится – не пригодится, а пусть будет. Начинаются у человека какие-нибудь страхи, или опасения, идёт к колдуну. А колдун же местный, всех и всё знает, говорит: «Кто-то позавидовал твоему успеху. Ищи ржавую булавку в сенях по углам, в трещину бревна воткнута. Каждое брёвнышко просматривай справа – налево, иначе она тебе не дастся. Найдёшь, сразу не вытаскивай, дождись полнолуния. Наступит – раскатай комок сырой глины, закатай в неё булавку, заверни комок в обрывок старой женниной юбки, да бери от подола. В руках узелок не носи – положи в старый валенок. В полночь отнеси как можно дальше от дома, да прямо из валенка зашвырни в чистую воду на болоте. А когда пойдёшь обратно, прямо к дому не ходи – обойди вокруг деревни три раза, только потом иди домой. В дом входи не через крыльцо, а через двор и перед входом плюнь три раза через левое плечо, чтобы никто больше на твой успех не зарился».
Человек делает всё это и успокаивается… Ему же невдомёк, что лет за пять до этого к нему на минутку заходил колдун и воткнул эту булавку! Только главное-то – он теперь спокоен – вон каких козней злой силе настроил!
Лада с лёгкой улыбкой смотрит на меня.
Я тоже не могу не улыбнуться, – У тебя тоже всего и везде понатыкано?
Опускает глаза, молчит. Понятно: это я уже перебрал, лезу в её чисто профессиональное. Ей же здесь жить!
– Слушай, а всякие зелья, снадобья, яды?
– Это травы, кора, цветы, корни. Надо просто знать, что когда собирается, как обрабатывается, как хранится. Одни можно сушить, другие при сушке портятся, на них можно только настойки делать. Что-то можно порезать, что-то надо хранить целиком. Ну и как применять.
– И ты всё это знаешь?
У Лады даже глаза округляются от удивления, – Всего знать невозможно! Потом, в каждом месте своё! Что здесь – в основном знаю.
– А яды, – возвращаюсь к прежнему вопросу, – ты их тоже умеешь делать?
Молчит, думает, отвечает как-то бесцветно, хмуровато взглянув на меня, – Умею…
У меня чуть было не срывается имя Ольги, вовремя спохватившись, меняю на Настю.
– Предположим такую ситуацию: вот у Насти нелады с её молодым человеком. Рассорились в пух и прах. Жить не хочется, просит тебя сделать яд. Сделаешь?
В глазах замечаю странные огоньки, на лице выражение, значения которого я не понимаю, – Если на каждую их ссору делать яд, мне тогда от плиты не отходить!
Тут же получает от подруги толчок локтем в бок и весело взглядывает на неё. Настя, смутившись, опускает лицо.
– А если серьёзно. Вот просит, умоляет! Сделаешь?
– Сделаю, – и опять я не понимаю, что выражают её глаза.
– И дашь ей?
Пожимает плечами, – Дам…
– И она выпьет?
– Наверное… Зачем тогда просит?
– И умрёт?
Качает головой, – Нет…
– Как нет! Почему? А что же тогда будет?
Улыбается, – Дня два спать будет. Потом, наверное, меня поблагодарит.
– Значит, яда ты подругам не дашь, ни при каких обстоятельствах?
Опять мотает головой, – Нет. Они и просить не будут, они же не сумасшедшие. Тут даже и не как яд, просто как очень сильное успокаивающее можно использовать. Потом человек начинает жизнь как бы заново. Бабушка рассказывала: когда в войну приходили «похоронки», ей два раза пришлось его давать, потому, что слова уже никак не воспринимались…
Яды для другого. Это когда у человека неизлечимая болезнь, или его больше не интересует жизнь. Зачем его мучить, пусть сам решит когда её закончить. Нам в школе показывали кино про больных СПИДом. Чем такое, лучше бы дали людям спокойно уйти из жизни. Выпили бы вечером чая, а ночью во сне без мучений у них бы просто остановилось сердце…
Лада замолкает, за столом повисает какая-то неудобная грустная тишина, которую неожиданно нарушает баба Дуня.
– Она и роды принимать может. Прошлым летом парочка художников приезжала, рисовали тут. Молоденькие, она с пузиком. Видно по срокам просчитались, либо раньше началось. Везти в больницу уж нельзя, вот она приняла!
Лада смущается, – Не я, баба Дуня – мама с бабушкой. Я только помогала.
– Девочку-то ты принимала, в честь тебя же Ладой назвали!
– Ну, это они так захотели…
Успокоившаяся и переставшая стесняться Настя опять поднимает лицо, вспоминаю её слова.
– Лада! А как ты погоду предсказываешь?
Честно говоря, я не жду в ответе ничего волшебного. Думаю, скажет о каких-нибудь приметах вроде вьющейся мошкары, летающих ласточек, может о каких-нибудь цветах, или как солнце садится.
Очень удивляюсь видя новую вспышку смущения на её лице. Виновато пожимает плечами, – Я не знаю. Я не могу этого объяснить. Просто чувствую… Вот сегодня вечером будет гроза… Несильная. Сильная стороной пройдёт. Может только один дождь…
На предсказание неожиданно реагирует Регина Константиновна.
– Если девочка права, понятно, почему гамма получилась ноль, двадцать шесть. – Уже к Ладе, – А поточнее ты можешь сказать, когда будет гроза?
Лада опять виновато дёргает плечами, вижу даже, как чуть розовеет её лицо, – Часа через два – три…
Она не может объяснить того, что чувствует, только улыбается как-то по-собачьи, виновато-бессловесно.
Поднимается Паршин, смотрит на небо, хмыкает, – Ни единого облачка! По крайней мере, любопытно. Включу-ка на всякий случай запись.
– Может «ведунья» есть такое слово, – осторожно подсказывает Нина Александровна, глядя на Ладу, – оно ближе к народной медицине… У определения «ведьма» уж больно сильный негативный оттенок…
На лице девушки опять выражение, которого я не совсем понимаю. Напоминающее выражение школьника, заметившего ошибку учителя и вынужденного его поправить. Похоже, Ладе тоже неудобно перечить незнакомой пожилой женщине.
– Это одно и то же… И ведьма, и ведунья, и знахарка – всё идёт от одного: от слова «ведать» – знать. Раньше всё напрочь отвергалось, потом потихоньку стали признавать. Признали же гомеопатию, костоправство… то же акушерство. Просто у нас много того, чего нельзя записывать, что можно передавать только устно. О ядах, например, о сильных галлюциногенах, о психотропных веществах, о сильно действующих на сердце. Всё это есть, только эти знания нельзя делать доступными. Много же нечистоплотных людей захотят ими воспользоваться для себя, а не для пользы других!
А «ведьма» – что в этом слове такого плохого? Обычное слово. Коротенькое…
– Да, – в задумчивости произносит Нина Александровна, – может быть ты права. Непонятное легче объявить несуществующим и вредным, чем разобраться в нём… Тем более когда всё на грани добра и зла…
– Во-во! – утверждающе кивает дядя Вася и вворачивает мудрёное новомодное словечко, показывая пальцем на небо, – нанотехнология!
Девчонки прыскают, на лицах всей нашей «науки» вижу улыбки. Вернувшийся от палаток Паршин театрально-многозначительно произносит, – Да, уж!
Наш обед плавно перетекает в ужин. Небо затягивается облаками, быстро темнеет, начинает накрапывать усиливающийся дождь. Капли постукивают по толстой ткани полога, под которым мы продолжаем сидеть. Погромыхивает гром, дальние молнии отбрасывают на окружающее всполохи быстрого скользящего света.
Предсказанная Ладой гроза почему-то не воспринимается полным разгулом стихии. Хоть и молнии и гром, а внутри удивительное ощущение управляемости всем этим. Вот будто эта сидящая напротив меня девушка может взмахнуть какой-то своей волшебной палочкой и всё сразу прекратится.
Два сильнейших разряда попадают куда-то совсем рядом. Сами молнии не видны, всё заливает ослепляющее голубовато-белое сияние, размывающее реальность, переводящее её в яркость солнца. После вспышки на короткое время будто потеря зрения, мгновенное погружение в угольно-чёрный мрак и следом оглушительный грохот от которого становится больно ушам.
Девчонки в страхе жмутся друг к дружке, в кучку, закрывают глаза и зажимают ладошками уши. Однако вскоре после второго удара Лада освобождается от подруг, открывает глаза, виновато улыбнувшись, словно извиняясь за свой страх, негромко говорит, – Всё! Больше не будет. Гроза уходит…
Замечаю быстро взглянувшего на часы Паршина. Он что-то негромко говорит Глебову и нагнувшейся к ним Нине Александровне. Едва дождь начинает стихать они уходят в палатки к своим приборам.
Старики негромко воркуют о своём: вспоминают, как после войны молния ударила в дуб, росший рядом с их погребом. Дерево разодрало и сломало, а в погребе всё сгорело.
Пьём чай с вкусными ватрушками, девчонки начинают потихоньку убирать со стола, разговаривают о своём. Лада вдруг останавливает Настю, – Давай завтра за грибами к Власихе сбегаем? Там много, одними шляпками по корзине наберём!
– Завтра мамка рано утром в Никольское собралась. Мне надо будет корову подоить. Рано я не смогу… и ещё папка, у него в тракторе чего-то сломалось, вдруг чего подержать надо будет. Ты забеги за мной, как освобожусь, сразу побежим. Или я за тобой забегу, если папке ничего не надо будет…
На слова о тракторе реагирует Рудик. Он с другой стороны окликает, – Настя! А что с трактором? Может я чем смогу помочь? – Кивает на машину, – У меня тут и инструменты и кое-какие запчасти есть!
Девушка пожимает плечами, – Там что-то со сцеплением… Конечно приходите, от вас в любом случае пользы больше чем от меня! Я вас сыром нашим угощу – у нас мамка очень вкусный сыр делает! Девчонки сегодня хотели сюда принести и забыли…
Вечером идём с Рудиком провожать всю четвёрку. Ему надо узнать, где живёт Настя, а мне интересно посмотреть деревню – сколько уже здесь, а всё как-то недосуг.
Едва отходим от лагеря, откуда-то сбоку выскакивает огромная собака и бросается к Насте. Я не разбираюсь в породах: похожа на овчарку, но крупнее, выше, с широкой мощной грудью и толстыми сильными лапами. Сообразить ничего не успеваю, замечаю лишь отсутствие страха на лицах девчонок и вспыхивающую улыбку у Насти.
Собака чуть не валит её, но тут же начинает радостно вертеться у ног, по-змеиному извиваясь, ловя мордой руки девушки, повизгивая и виляя хвостом.
– Не бойтесь! Это наш Серый! – это нам с Рудиком. И тут же треплет голову собаки, – Серенький! Нашёл, молодец!
Улыбается, – Мы его с Ладой три года назад в лесу у Никольского нашли. У кого-то, видно, собака ощенилась, четверых щенков в мешке в лес выбросили. Трое мёртвых, а один еле-еле живой. Только дышал, почти не шевелился. Вот такусенький, с ладошку. Мокрый, озябший. Мы его в руках домой принесли, первые дни жил у нас завёрнутым в махровое полотенце и в пуховую шаль. Даже сосать не мог, приходилось молочко ему в рот пипеткой лить. Только потом соску научился сосать.
А как мы его купали в кастрюльке! Лада череду с ромашкой заваривала, он бедный нюхает, ничего не понимает!
– Глазёнки у него тогда были, – перехватывает рассказ Лада, – обиженные, испуганные! Зато сейчас вон какой! – ловит рукой собачью голову. – Он добрый, ласковый. Наш защитник! Куда идём – всюду с нами. Сколько ежей в лесу перепугал!
Наклоняется, целует собаку в нос и тут же из огромной зубастой пасти выскакивает розовый язык и скользит по девчоночьей щеке…
Смотрю на деревню. Дядя Вася говорил, в лучшие годы здесь было больше трёхсот дворов. Да в каждом жило по две, а то и по три семьи. В здешних традициях почему-то не строить для молодых семей отдельные дома, а пристраивать к родительским. Поэтому если уж строили, то строили сразу большие пятистенные, с сенями, вышками, чтобы сыновьям было, где вить свои гнёздышки. Наверное, в этом был какой-то резон.
Сейчас, дай бог, если лишь каждый третий дом обитаем. И не то, чтобы в нём живут – хоть видно, что бывают, или были не так давно. В большинстве своём дома заброшены, годами никого в них не было, участки заросли, порой и оград уже не видно…
Поразила целая улица – конец по-деревенски. Ни единого живого дома! Её вид вызывает невольный ужас. Будто после нейтронной войны – дома стоят, а людей нет! Лишь посередине узенькая едва заметная тропинка не то кошачьих, не то собачьих следов!
В широком прогале  за прудом остатки фермы.  Ворота распахнуты, одна воротина, сорвавшись с верхней петли, опирается на щелявую бревенчатую стену. Внутри виден разгром и нагромождение каких-то не то коробов, не то больших ящиков. На сгнивших покосившихся столбах – проржавевший подвесной ковш, которым, судя по всему, вывозили наружу навоз. Его как когда-то вытолкнули на улицу, так и забыли за ненадобностью.
Вокруг джунгли лебеды и уже приличного размера деревца – на удобренной почве всё хорошо растёт!
Мимо фермы убегает куда-то в невидимое за бурьяном поле кривенькая ухабистая не очень торная тракторная колея. Тоже какая-то равнодушная и унылая.
Кое-где среди изб краснеют отделочным кирпичом новенькие постройки. Видно кого-то привлекла здешняя тишина и оторванность от цивилизации. Но это уже не деревенские дома. Всё это виллы безликой коттеджно-дачной архитектуры хорошо знакомой по заполнившим Подмосковье посёлкам. Буквально поражают две. Обе трёхэтажные огромные, выглядывающие одними лишь верхними этажами из-за высоченных в два человеческих роста кирпичных стен с частоколом заострённых арматурных штырей поверху. Стенами обнесён весь приусадебный участок, а они здесь по гектару! Оба сооружения напоминают крепости, непонятно только от чьих набегов они призваны защищать хозяев и чью осаду предполагают выдерживать!
Последней провожаем Ольгу. На прощание она протягивает Рудику руку, грустно улыбается. Я смотрю на его затылок и жалею только об одном, что нет у меня никаких способностей экстрасенса. Будь они, я непременно постарался бы внушить ему неожиданно пришедшую мысль: Рудик! Вот она твоя минута! Не теряйся! Поцелуй ей руку! Можешь даже упасть на одно колено. Будь вокруг хоть толпа народа – никто бы ничего не понял! И она сейчас не поймёт, посчитает просто твоим дурачеством. Не смутишь ты этим её душу! Вряд ли кто целовал руки этой девушке, твой поцелуй будет первым и запомнится на всю жизнь. И обоим вам будет приятен…
Нет, не догадался!
Наутро Рудик толкает меня, – Подъём! Без пяти восемь!
Вскакиваем и одеваемся почти по нормам молодого бойца. Хоть здесь и нет жёсткого рабочего времени, утром всё же лучше вовремя предстать пред ясны очи начальства. Потом можно дремать, но во время завтрака начальство должно видеть весь личный состав проснувшимся, бодрым и готовым к свершению новых трудовых побед во благо фундаментальной отечественной науки.
Под навесом только Глебовы, Паршины обсуждают что-то у палаток. Нина Александровна свой чай уже допила, дожидается мужа.
На наше приветствие начальник отвечает как-то хмуро, недовольно. Поднявшись, смотрит на меня, – Позавтракаете, подойдите ко мне.
– Чего это он, – удивляется Рудик.
– Знаешь же главное правило: держаться как можно дальше от начальства и возможно ближе к кухне! Видно встал сегодня не с той ноги!
А про себя думаю: вчерашний разговор с Ладой, может, чем-то не понравился, или решил «укрепить трудовую дисциплину» – хочет напомнить, что хоть мы и в «поле», а рабочий день никто не отменял. Отношения с любым начальством – вот уж поистине нанотехнология!
После завтрака иду в палатку. Застаю Глебова сидящим у прибора. Что-то крутит, поглядывая на экран раскрытого ноутбука.
Увидев меня, поднимается, смотрит куда-то мимо, – Я вот о чём хочу вас попросить: заболел Виталий Евгеньевич…
– Может «скорую», – тороплюсь подсказать и тут же проклинаю себя за несдержанность. Нельзя начальству ничего подсказывать, пока оно само не спросит! Да и какая тут «скорая» – не Москва,  до ближайшего села пятнадцать километров!
Отрицательно качает головой, – Нет. Скорая тут ни при чём… Проболеет он дня четыре – пять. На это время я прошу вас взять на себя его обязанности. Это, в общем, несложно. Вам надо будет следить за питанием экспедиции. Нас всего девять человек, выделено по сто рублей на человека в сутки, значит всего – девятьсот рублей в день. Вот из этого исходите. Вот деньги, – протягивает пачку «стольников», обклеенных банковской лентой, – вам так проще будет потом разбираться с Виталием Евгеньевичем. Машина в полном вашем распоряжении, надо куда-то съездить – решаете сами, нам она не нужна.
Вроде всё сказано, но он как-то мнётся, потом достаёт бумажник, вынимает пятисотрублёвку, – Купите три бутылки водки, я думаю, ему должно хватить… и возьмите что-нибудь получше…
Только тут, наконец, я понимаю, что за болезнь приключилась с Бурым. Наверное, это слишком хорошо заметно, лицо самого Глебова странно дёргается и уже не отводя взгляда, он добавляет, – Вы сами уже не мальчишка, должны понять: у него просто жуткая ситуация в семье. Его бросила жена, изменявшая ему всю жизнь. Дочь, которую он очень любил, оказалась не от него, когда выяснилось кто её настоящий отец, тоже отшатнулась… В конце шестого десятка начинать новую жизнь после всего этого… сами понимаете! Короче – вот так…
На улице вижу Рудика разговаривающим с дядей Васей. Подхожу, – Надо в Никольское съездить, три бутылки водки купить.
Дядя Вася сверкает на меня удивлёнными глазами, – Чегой-то тебе «казёнка» понадобилась?
– У Бурого запой…
Лохматые брови вначале взлетают вверх, собирая морщины на лбу, потом падают вниз, почти полностью закрывая глаза, – Не надо никуда ездить. Я дам настойки на шиповнике с лимонником – для такого случая самая подходящая!
Протягиваю «пятисотку».
Косится на бумажку, не берёт, – Это что?
– Глебов на водку дал.
Раздумывает, берёт со вздохом, – Ладно… пойдём на нашу половину, дам тебе настойку. Снесёшь ему.
Долго шарит в подполье, слышу тяжёлое глуховатое позвякивание стекла, негромкое бурчание. Наконец выставляет на половицу четыре бутылки непривычной формы. Она мне знакома по далёкому собственному детству: пузатенькие зеленоватые с удлиненными узкими горлышками. Из таких моя собственная бабушка переливала водку в хрустальный графин, чтобы поставить на стол – ставить прямо в бутылках, насколько я понимаю, тогда считалось дурным тоном.
Кряхтя, вылезает, обтерев бутылки тряпкой, протягивает, – На! Воск с горлышков обчисть! Хоть он и безвредный – мало ли что в таком состоянии…
Старик опять вздыхает и, махнув рукой, уходит на огород.
Иду под навес к дожидающемуся меня Рудику. Встречает вопросом, – Ну и что дальше?
– Сам пока не знаю. Для начала надо с девчонками насчёт обеда разобраться, потом с Бурым.
– Я тогда поеду, посмотрю, что там с трактором?
– Поезжай…
Иду на кухню. Маринка длинным ножом быстро-быстро отрезает от кочана тонюсенькие ломтики, Ольга помешивает в кастрюле. О чём-то разговаривали, когда вхожу, замолкают.
– Девчонки, – говорю, – дней на пять я – ваш командир. Мне Глебов поручил заниматься питанием.
– А Виталий Евгеньевич? – тут же интересуется Ольга, сразу ставя меня в тупик. Сказать, что он в запое – как-то неудобно, придумать какую-нибудь вескую причину его отсутствия – тоже не получается.
– Он занят другими делами, – нахожу оправдание.
Обе пожимают плечами, ты – так ты, нам, мол, какое до этого дела, не ты же щи варить будешь – тоже только командовать.
– Знаете, что, – сразу сознаюсь, – я в вашей стряпне понимаю не намного больше, чем в диалектах китайского языка. Глебов сказал, что у нас положено сто рублей на человека в день. Как это посчитать – понятия не имею. Вернее, теоретически представляю, что надо сложить все затраты и разделить на количество людей, но как это реально делается – для меня загадка.  Ту же соль, вы ведь не всю пачку сразу высыпаете, она как-то растягивается и сколько её считать в день?
Девчонки опять только переглядываются и пожимают плечами, – Виталий Евгеньевич говорил что готовить – мы готовили, а считать – он сам считал, наверное. Мы не считали.
Мне это мало что даёт. У Бурого не один год работы в экспедициях, у него опыт, которого нет у меня. Только это – оправдание, а мне не оправдываться надо, а как-то выкручиваться.
– На сегодня вы что планировали?
– В обед салат, борщ со свининой и овощное рагу с мясом. Можно ещё сделать «селёдку под шубой», тогда надо ставить свёклу вариться. А можно её  к ужину приготовить…
Ладно, хоть на сегодня вопрос с нашим пропитанием как-то решён. Уже легче, можно думать о завтра.
– Девчонки, а вы дома готовите?
Удивляются, опять переглядываются, – Да нет. Дома, конечно, мамы в основном, мы только помогаем. Картошки почистить, что-нибудь порезать, блины испечь…
– Ну, а вы знаете, что должно быть на обед, что на ужин, что на завтрак?
Ольга пожимает плечами, – У нас папка вообще ест только два раза: утром и вечером. Но ему обязательно: суп, кашу с маслом, мясо с картошкой. В обед, если я дома, мы с мамкой так, перекусим чем-нибудь и всё! – Чего тут знать?
– Я поняла, Оль! – почти перебивает подругу Маринка, – Нам теперь не будут говорить, что когда готовить! – смотрит мне в глаза, – Да?!
– Вы, я думаю, лучше меня в этом разбираетесь, как я могу вам указывать? Единственное – деньги.
– Давайте тогда завтра сделаем «рыбный день», – сверкает озорными глазами Маринка, – можно вкусный суп сварить и пожарить на второе – нежная получится! А ещё можно засолить. В тепле через сутки будет готова. Соль, сахар, перец, гвоздика – всё есть. Потом можно будет бутерброды делать, или как второе – с отварной картошкой.
– Тогда надо ехать в Никольское за рыбой, – будто в лёгком раздумье произносит Ольга.
– В чём проблема? Вернётся Рудик – поезжайте.
Разговор прерывает шум мотоцикла, остановившегося рядом с палаткой. Под полог заглядывает Малюк, – Привет, невесты! Здорово, – протягивает мне свою лапу.
– Здравствуй, дядя Костя! – недружно со смешком откликаются девчонки.
– Какой я для вас «дядя»?
– Ну не «тётя» же! – смеётся Маринка. У неё сегодня явно хорошее настроение и она не прочь подурачиться.
– Дайте лучше чего-нибудь попить, жарища!
 Ольга достаёт старую с пузырьками в мутноватом стекле пивную кружку, наливает полную чаем, – На! Кисленький, на лимоннике.
– Вот спасибо!
Отпив половину, Малюк смотрит на меня, – Где ваш зам?
Вопрос не предвещает ничего хорошего. Как я понимаю, местным властям лучше вообще не знать никаких подробностей о происходящем у нас – работаем и работаем. Отвечаю без особого энтузиазма, – Занят… Я за него.
– Он должен был подготовить справку на всю экспедицию с перечислением номеров паспортов, места выдачи, регистрации и номеров контрактов по которым работают. Готова?
Ну, вот, начинается! Если бы я хоть как-то принимал дела у Бурого, возможно и мог бы знать о справке, но в сложившейся ситуации мне даже Глебов не может помочь – кадровыми делами занимался Бурый. С паспортами хоть проще, они у всех есть, можно собрать и всё переписать, а контракты? Я и свой-то оставил в Москве, не думал, что он может понадобиться, другие, скорее всего, тоже. У Бурого, наверняка, всё это где-то записано, нужно лишь время, чтобы разобраться.
Отвожу Малюка подальше от навостривших уши девчонок, – Дня четыре – пять можно подождать?
– Какие пять дней? Это стандартная форма, она сразу делается, как только вы здесь начали работать! Мне сегодня её в райотдел отвезти надо! Я только за ней и приехал!
Становится очевидным: отвертеться мне не удастся, Малюк без бумаги отсюда не уедет.
– Понимаешь, у него запой. Меня не от хорошей жизни вместо него назначили!
– Сделай новую, какая разница? Или поищи, может уже давно готова! Где у него документы на экспедицию?
Вот знать бы! Приходится идти в «кабинет» Бурого.
Едва открываю дверь в вышку, чувствую густой сладковато-удушливый запах перегара. Окно на улицу приоткрыто, но это не спасает, вышка не проветривается и кажущийся густым спёртый воздух, будто пластами заполняет небольшую комнату.
Сам Бурый полулежит на скомканной постели, почему-то одетый в костюм и даже галстук завязан. Спит, громко сопя, будто вываливая из себя на рассохшийся некрашеный пол что-то булькающе-хрюкающее.
Вернётся Рудик, надо будет уложить нормально – проскальзывает в голове. Сейчас не до того, сейчас главное – справка.
На придвинутом к окну самодельном обеденном столе заснувший ноутбук, рядом небольшой принтер и толстенная кожаная папка с несколькими отделениями. К ножке стола приставлен плоский портфель, в углу – большая спортивная сумка, прикрытая дорожным чехлом для костюмов.
Справку нахожу сверху в кожаной папке, аккуратно заправленной в полиэтиленовый файлик.
Удивляюсь двум вещам: оказывается, у экспедиции есть своя печать, она синим пятном пришлёпнула утверждающую подпись Глебова, и ещё – Бурый оформил Маринку наблюдателем – наверное оформлять двоих на кухню нельзя! Тут же чувствую досаду – не стоило бы постороннему человеку видеть нашего заместителя в таком непотребном виде. Только, что мне было делать – не выталкивать же милиционера на улицу?
Пробежав глазами справку и удовлетворённо хмыкнув, Малюк косится на Бурого, – Давай хоть по-человечески его положим. Я подниму, а ты постель перестели. И костюм надо снять, а то ещё блеванёт, не дай бог, жалко! Химчисток здесь нет!
 Наверное, для него иметь дело с людьми в подобном состоянии – дело привычное. Умело обняв бесчувственное тело и подставив под болтающуюся голову плечо, поднимает, как мне кажется даже без особых усилий и спокойно держит на весу, пока я вожусь с постелью. А когда снимаем брюки, ноги Бурого вообще отрываются от пола чуть не на полметра.
Обратно на кровать кладём на бок. На спину нельзя, – Вдруг стошнит,  может захлебнуться, – объясняет Малюк.
Едва он уезжает, с огорода приходит дядя Вася, с большим букетом нежного молодого укропа. Девчонки смеются, – Нам свой девать некуда! Тоже огороды им зарастают!
– А вы кладите побольше, – советует старик, – от него для желудка только польза. С ним пищеварение улучшается.
– Оно у нас и так хорошее, – смеётся Маринка, – но всё равно спасибо! Фляги готовьте, после обеда за водой надо будет ехать, у нас последняя фляга осталась.
Дядя Вася просит меня, – Пойдём! У нас вторая фляга почти полная, поможешь в кадушку перелить.


Рудик возвращается уже после обеда, сытый, есть ничего не хочет, от всего отказывается. Говорит, что накормили. Какой-то возбуждённый, глаза блестят, но запаха, нет. Отдаёт девчонкам свёрток с приличным куском сыра, – Порежьте вечером на пробу. Если понравится, можно будет купить. Я с Николаем договорился на всякий случай… И творог тоже можно брать, и сметану.
Отправляю всех троих в магазин. Отсчитываю Ольге сорок пять «стольников», – Прикидывайте, что нам надо на пять дней. Старайтесь лишнего не брать…
Наверное, это моё предупреждение не очень уместно. Девушка только взглядывает на меня, но ничего не сказав, кладёт деньги в плоскую жестяную банку с позванивающими в ней монетками – видно это у них касса.  Уезжают.
Иду на половину стариков. Застаю одну бабу Дуню. Насыпав на стол муки, катает какие-то шарики. Спрашиваю, где дядя Вася.
– Под навесом прилёг. Жарко. А тебе чего?
– Ведро помойное хотел попросить.
Поднимает на меня удивлённые глаза, догадавшись, кивает в сторону вышки, – Для жильца, что ли?
– Ну да…
С сожалением смотрит на свои руки в муке и тесте, – Залезь под вышку с нашей стороны. Там сразу слева у двери стопа вёдер стоит. Бери любое.
Благодарю, собираюсь уже выйти, баба Дуня останавливает, – Погодь-ка! Вы вчера девчонок по домам разводили, помнишь, куда Ладу провожали?
– Помню.
– Оне коз держат. Сбегай, возьми у них свеженького творожка. Я вчера приметила: ему колобки понравились, вечером нажарю и покормлю, сам-то ведь есть не будет!
Иду на другой конец деревни. И опять, как вчера вечером, появляется ощущение странной неуютности. Вот, что ни говори, а нежилой у неё вид. Может ещё не совсем умирающей, но безжизненный, бессильной. Особенно удручают совсем брошенные разваливающиеся дома с упавшими заборами, провалившимися крышами и отъехавшими крылечками. Вот они – настоящие мертвецы. Никто их никогда восстанавливать уже не будет. Тут всё – проще построить заново, чем отремонтировать гнилые останки. А какие наличники на окнах и ветровые доски на фронтонах! Жаль, что всё сгнило и никого уже не порадует своей красотой!
Нужный дом нахожу сразу. У крыльца двое мальчишек возятся с перевёрнутым вверх колёсами велосипедом. Старшему лет тринадцать – четырнадцать. Длинный, вихрастый, в растянутой майке и вылинявших драных джинсах. Знакомые очертания курносого лица клинышком и оттопыренные уши выдают младшего ладиного брата. Второй чуть помладше, тёмный, круглолицый, с татарским разрезом ярко голубых глаз, опушённых густыми почти чёрными бровями и по-девчоночьи длинными ресницами. Такое несоответствие глаз и бровей вызывает невольную улыбку.
На моё появление почти никак не реагируют. Только взглянули и опять уткнулись в велосипед.
Спрашиваю, кто есть дома из взрослых. Старший не отрываясь, показывает испачканной солидолом рукой, – Бабушка на терраске…
Поднимаюсь. Терраса оказывается разделённой надвое. В одной половине вешалка с какой-то старой одеждой: плащами, ватниками. Под ними разнокалиберные сапоги, старые ботинки, калоши. В углу веник с совком и швабра с зажимом для тряпки, насаженная на выструганную из елового стволика ручку.
Другая половина застелена домоткаными половиками из скрученных в жгуты разноцветных тканевых полос. Посередине за длинным столом покрытым старенькой клеёнкой в неяркий голубенький горошек, сидит пожилая совершенно седая женщина и что-то плетёт из шпагата. С десяток его клубочков раскатились по столешнице, она неторопливо перебирает их, подтягивая и увязывая шпагат во что-то овальное, напоминающее подошву тапочка.
На моё приветствие кланяется, – И вам доброго здоровья!
Услышав просьбу продать творога, смотрит мне в глаза, – У нас козий… не все козий-то едят!
– Баба Дуня специально к вам послала именно за свежим козьим. Она колобки из него собирается жарить.
– Так вы для Дуни?
– Нет, для экспедиции.
– Это вы что ли железяк напротив ихнего дома понаставили?
– Мы. Но мы скоро всё уберём и уедем, ничего не останется.
Старушка согласно кивает, нараспев зовёт внука, – Оле-ег!
Второй раз мальчишку звать не приходится, тут же появляется в дверях.
– Погляди: стёк утренний творог?
Мальчишка уходит и тут же возвращается, – Нет, ещё капает, но уже редко.
В глазах пожилой женщины вижу сомнения, – Вам обязательно сейчас, может, часика через два забежите, когда стечёт?
Мне откровенно лень ходить туда-сюда по деревне вид которой не вызывает во мне ничего положительного, – Лучше бы сейчас.
– Тогда прямо в марле надо. У Дуни ещё повисит и будет готов. Возьми пакет там в столе, ¬– командует внуку.
Мальчишка смотрит на меня, – У меня руки грязные, пойдёмте, вы сами снимите!
Идём через длинные тёмные сени на другую сторону дома. Там тоже терраса, так же как и первая разделённая надвое. Одна половина сплошь завешана сохнущими пучочками трав и нитками сухих грибов, у стены дома небольшой верстачок с тисками, над ним шкафчик, скорее всего, с набором необходимых инструментов. Вторую половину террасы, как я понимаю, занимает домашний молокозавод: к столу прикручены сепаратор и маслобойка, у стены – конструкция, напоминающая высокую табуретку без сиденья, или этажерку без верхней полки. В ней на перекладине висит комок творога в марле, под ним кастрюлька для стекающей сыворотки.
Мальчишка показывает, – Вот здесь пакет, суйте в него весь комок…
Опускаю в полиэтиленовый пакет увесистый ком, оставляя наверху одну марлевую петлю. Провожатый открывает дверцу полки над столом, показывает на старинный латунный безмен, – Берите вот его!
Цепляю крючком за петлю, одновременно удивляясь изящной продуманности устройства и пытаясь разобраться в выгравированных на замысловатом коромысле шкалах и назначении трёх подвижных грузов.
Олег помогает, – Вот здесь килограммы, а эти два на граммы.
Получается: один килограмм, триста граммов.
Когда возвращаемся к бабушке, она взглядывает мне в лицо. Произносит не очень уверенно, – За пятьдесят рублей возьмёте?
Потрясающе! По привычным московским ценам это же почти даром! Там порошковый стоит раза в два дороже, а это настоящий, свежайший.
Бабу Дуню застаю всё там же, на кухне. Увидев творожный ком, улыбается, – Да тут много, ему трети не осилить. Забирайте потом остаток себе, сами вечером поедите. А марлю я постираю, девчонкам передам – снесут. Вот это тоже непривычно: в лесной глухомани кусок марли ценится выше прекрасного натурального продукта!


На другой день у нас гостья. Невысоконькая, с миловидным улыбчивым девчоночьим личиком и умными внимательными глазами. Лицо чуточку асимметричное, наверное, чтобы скрыть этот недостаток, пробор делает слева.
Привозит её незадолго перед обедом всё тот же Малюк и представляет как корреспондента районной газеты. Наша экспедиция для района – событие, девушка приехала взять интервью у Глебова.
Представляется одним именем – Валентина, хоть всезнающий Малюк не преминул назвать Валентиной Григорьевной. По основному месту работы она учительница истории, в газете только подрабатывает.
«Наука» в палатках, беспокоить Глебова не хочется, да и, как я понимаю, «районка» – не та газета, ради которой он готов оторваться от своих приборов. Объясняю, что у них очень важная работа и поговорить с начальником экспедиции можно будет после обеда.
Чувствую некоторое замешательство и у миллиционера, и у приехавшей. Вскоре всё проясняется – Малюку надо срочно возвращаться назад, больше получаса он ждать не может, а у нас обед не раньше чем через час. Ну, это, слава богу, легко решаемо – обещаю, что потом Рудик доставит её прямо до дома. Валентина остаётся, а обрадованный Малюк улетает в Никольское на своём сверкающем зеркально-вишнёвом чуде.
Коротаем время под навесом за разговором. Девушка признаётся, что хочет написать книжку об истории района, газета в этом отношении даёт возможность собирать необходимые материалы.
– Даже вот нашла старинный заброшенный скит. Сколько ни спрашивала старожилов – никто о нём не слышал. Следующим летом хочу попробовать организовать туда поход, чтобы всё обмерить, сфотографировать, что возможно перенести в музей.
Достав из сумки фотоаппарат, показывает на экранчике вросшие в землю и почерневшие от времени дома стоящие посреди дремучего леса, иконостасы, сохранившуюся внутри небогатую утварь. На клейме топора хорошо различим год – 1896. Сразу вспоминаю дядю Васю с бабой Дуней – за четверть века до их рождения!
– Здесь тоже есть пожилые люди. Думаю, вам стоит с ними поговорить, но только после интервью с Глебовым.
Валентина согласно кивает, готовит блокнот, крохотный цифровой диктофончик, фотоаппарат. В блокноте вижу с десяток заранее написанных вопросов – готовилась.
Получается, правда, не совсем так, как предполагалось. Едва представляю корреспондентку, Глебов машет обеими руками, – Никаких интервью!
Однако заметив на её лице разочарование и даже обиду, успокаивает, – Да вы не волнуйтесь! Давайте вначале пообедаем, потом поговорим. Какой может быть разговор на пустой желудок?
Съела гостья совсем чуть-чуть. Толи стесняется, толи боится пополнеть, толи, в самом деле – малоежка. Ломоть запечённой горбуши, приготовленной на второе, попросила разрезать пополам – целый, мол, не съесть. Гарнира – так вообще только клюнула. А рыбный обед девчонкам действительно удался. И суп получился очень вкусным, и второе. Вечером обещают ещё по бутерброду с малосольной рыбой. Посмотрим.


Вместо интервью с одним Глебовым получается длинный разговор всей пятёрки. Он начинается ещё во время обеда, и не с вопросов Валентины, а как раз наоборот – Глебов сам её дотошно расспрашивает. Обо всём: как училась в школе, почему выбрала педагогику и историю, чем занимаются родители? Даже о том, сколько платят в местной газете, и собирается ли замуж?
Из ответов Валентины делаю для себя вывод: хоть она и молоденькая – недавно исполнилось двадцать пять, но, несомненно, умная и, самое главное – уже нашедшая своё место в жизни.
О школе мечтала с детства, глубинка не тяготит, даже наоборот, привлекает знанием каждого ученика, совсем другими отношениями, чем в большой городской школе, где всё обезличено и снивелировано. Её семиклассники в этом году заняли третье место на областной олимпиаде и получили специальный приз губернатора за лучшее знание истории родного края. У неё куча планов на будущее, есть энергия и желание их реализовать. Директриса, хоть и очень пожилая – семьдесят шесть, препон не ставит, даже как может, помогает. Так девяносто тысяч на поездку класса в область на олимпиаду она буквально выбила из главы районной администрации, а там они получили грант на триста тысяч за третье место и десять компьютеров. Самой же молодой учительнице губернатор лично подарил хороший ноутбук, туристический рюкзак и несколько коробок лицензионных программ, – Чтобы никто не придрался, что пользуетесь «пиратскими»!
Подумав, наверное, что уже начинает совсем по-девчоночьи хвастаться, Валентина краснеет, хмурится, решительно раскрывает блокнот.
По лицу Нины Александровны проскальзывает едва заметная улыбка, замечаю короткий взгляд брошенный на мужа. Глебов секунду медлит, потом притягивает к себе блокнот журналистки, раскрывает на последней странице, – Давайте поступим вот как: вы садитесь рядом и включайте свой диктофон. Я попробую вкратце объяснить чем мы тут занимаемся, а вы потом своими словами перескажете читателям. Только, чур! Если что-то непонятно – сразу меня останавливаете и спрашиваете. Вы ведь не специалист, не обязаны разбираться в наших проблемах!


Иду к старикам, предупредить об интервью. Застаю за столом. Пьют чай.
На столе пузатый медный самовар на старинном мельхиоровом подносе с замысловатыми литыми ручками. Рядом солидный чайник с заваркой, стеклянная под хрусталь сахарница в форме ладьи из непроваренного зеленоватого стекла. Пьют из стаканов в потемневших от времени подстаканниках. Под каждым глубокое блюдце непривычной конической формы с бледным зеленоватым рисунком.
Только вхожу, предлагают, – Садись, попей с нами чайку.
Пить мне особо не хочется – только что пообедали, сажусь, скорее, от безделья. Баба Дуня ставит передо мной такой же стакан в глубоком блюдце. Вот сказать: «на блюдце» – как-то не получается – даже с подстаканником высота краёв блюдца находится на уровне чуть не половины высоты стакана.
Заварка у стариков душистая, но пахнет, скорее, не чаем, а какими-то травами, хоть цвет густой насыщенный.
Дядя Вася усмехается, – Вот, попробуешь наш «фунтик на пудик».
Словосочетание мне непонятно, смотрю на хозяина, пытаясь вникнуть в его значение. Старик объясняет.
– Сейчас-то это уж, наверное, привычка, а раньше чай очень дорогим был. Пили помногу, а где ж столько денег взять? Поэтому покупался фунт чая и смешивался с пудом всяких трав. Вот и получается: фунтик на пудик! В семьях хозяйки и старшие дочери этим занимались. Травы у всех разные, щеголяли друг перед дружкой, у кого чай вкуснее!
– А почему именно такое соотношение? Это получается: один к сорока. А если один к пятидесяти, или один к тридцати пяти?
Дядя Вася удивлённо поднимает брови, смотрит на бабу Дуню.
– Считалось: в семье за год уходит пуд заварки, вот этот пуд и готовили. Туда не только травы – сушёные ягоды шли, корни, листья. Ну, может, не точно пуд готовился, но что-то около того. Ведь тогда не вешали – всё больше на глаз, да стаканами, кружками, лафитниками, напёрстками…
Баба Дуня кивает на заварной чайник, – Вот сюда бросила напёрсток тёртого корня утренника, от него цвет.
– Всё же от леса, – поднимает голову дядя Вася, – он наш кормилец и поилец. Что ж, думаешь, в стародавнее время люди чай не пили? – Пили! Это сейчас – он, вроде как главное, а вот я так понимаю: когда его начали возить из Индии, то стали добавлять к тому, что пилось издавна. В Москве – другое дело, туда сразу много попадало, а сюда, в нашу деревню? Кто сюда много повезёт? Вот поэтому и добавляли понемножку. Ну, и дорого, конечно…
– Дядя Вася, а давно эта деревня существует?
– Не могу точно сказать. Как-то я тоже у своего деда спрашивал, так он говорил, что она была задолго до раскола. Вон, почему тот конец чёрным называется? – там одни староверы раньше жили. Оне откуда-то из-под Архангельска сюда перебрались, когда им там жить невмоготу стало.
А ещё здесь жили Поляковы – эти смоленские. Это когда поляк Москву завоёвывал, тоже сюда убежали. Когда это было?
– Насколько я помню, смутное время – первое десятилетие семнадцатого века.
– Вот. А погляди где были ихние дома! – тоже не в самой серёдке, уж ближе к краю! Значит: до них тут уже много народа жило! Вроде как из Пскова и Новгорода первые-то были, но, что и как не могу сказать – о том и старики уже не помнили.
Я удивляюсь, – Что от Никольского так далеко забрались? Неужели ближе, чем за пятнадцать километров места подходящего не нашлось?
Дядя Вася усмехается, прихлебнув очередной раз из стакана, смотрит на меня, – Вот сразу видно: не понимаешь ты деревенской жизни. Где обычно селились? – там, где находили воду: по берегам рек, у озёр, у сильных ключей. Здесь – родники. Это сейчас вода в колодцах стала хуже –  разбора нет. А ведь раньше и народа было много, и скотины – всё из тех же колодцев: всем хватало! И рази далёко: три часа пешком? Вот три дня – да, далековато. Так ведь охотиться зимой уходили за четыре дня на лыжах!
Ты пойми: здесь всё от леса. Землица неважнецкая, родит плохо, хлебушка только-только себе. Вот говорят, картошка – второй хлеб; в здешних местах вторым хлебом можно считать капусту – вот она родилась из года в год. А так – лес кормил: тут тебе и ягоды, и грибы, и орехи. Видел ларь в сенях? – вот три таких ларя орехов набирали, а в урожайные годы – просто валили навалом в вышку! Грибов только сухих мешка по три – четыре заготавливали, да солили – не одну кадушку! Разных! Где их возьмёшь? – только в лесу!
А что Никольское? – девки, бывало, пойдут по грибы аль по ягоды, аукаются и слышат: наши – никольских, а никольские – наших – вот тебе и делёко! Так-то!
То же самое о лесе-кормильце дядя Вася повторяет Валентине, когда перед ним загорается красный огонёк диктофона.
Разговаривают они долго. Дядя Вася обстоятельно рассказывает о прожитой жизни, о своём детстве, молодости, вспоминает давно минувшее. Валентине интересно буквально всё, она то и дело чиркает что-то в своём блокноте, да нет-нет задаёт старику уточняющие вопросы.
Спрашивает и о ските. Дядя Вася пожимает плечами, – Эка невидаль! Вон на Серебрянке два, недалёко друг от друга стоят. И дальше в лесу охотники встречали…
У девушки загораются глаза, – А вы можете объяснить, как их найти?
– Что тут объяснять: до Ракитинского брода, а потом вдоль реки, часа два – два с половиной. Там река поворачивает, прямо против изгиба песчаный холм. Вот на его макушке оне и стоят. С полверсты один от другого.
Глаза девушки загораются нетерпением, выспрашивает, какие они, есть ли что внутри. Ей не терпится побывать там, всё увидеть своими глазами.
Рудик тихо усмехнувшись, вмешивается в разговор, – Туда проехать можно?
Дядя Вася задумывается, – До самого-то холма, наверное, нет. Или, можить, как со стороны Назарихи, я той дороги не знаю. Там много дальше. А от нас, до брода – дорога, вдоль берега, до оврага – тоже проедешь, а дальше нет. Овраг глубокий, его не переедешь, только пешком. От оврага до холма с час будет.
Валентина умоляюще смотрит на Рудика, – Давайте съездим! – поворачивается к старику, – Василий Степанович! Покажете дорогу?
Дед хмыкает, качает головой, – Чего ж не прокатиться! Только нынче-то уж поздновато будет. Пока доберёмся, пешком, считай два часа туда–обратно, да там. Тебе ведь захочется всё поглядеть. Тёмно уж будет. Это если только завтра с утра.
На лице Валентины растерянность. Напряжённо думает о чём-то, морщится, вздыхает с сожалением, – У меня здесь знакомых нет, у кого бы переночевать, а из дома, даже если с первым автобусом, я сюда раньше обеда не успею…
– Какие тебе особые знакомые нужны? Вон, постелем в вышке с нашей стороны, или в лавочке. Можно и перину, если на ней спать привыкла…
– В ответ смущённая улыбка, – Спасибо! Что вы! Какая перина? Я не могу на перине спать! Когда у бабушки бываю, она меня тоже на перине укладывает – я в ней тону!
Уезжают они сразу после завтрака. Мне тоже очень хочется посмотреть на настоящие скиты, увидеть лес вдали от человеческого жилья, но, помучившись сомнениями, всё же, остаюсь в лагере – мало ли что. Обещал Глебову заниматься хозяйственными делами, хоть и невелика моя роль – девчонки без меня вполне справятся, но бросить всё и на полдня уехать вроде неудобно.
Так же ближе к обеду появляется Малюк. Подъезжает прямо к навесу, под которым сижу и, не слезая с мотоцикла, с какой-то тревогой спрашивает о  корреспондентке.
Объясняю, – Уехали на Серебрянку скиты смотреть. К вечеру должны вернуться.
Качает головой, – Вот неугомонная девчонка! Везде лезет, всё ей надо! С дедом-то, конечно, не заблудятся, а в прошлом году со своими ребятишками в поход пошла, заблудились, так трое суток по азимуту выходили. Представляешь?! Пятьдесят километров через лес по азимуту! Их уже искать хотели! А как вышли – никто из родителей ни единого слова против… Вот ведь как бывает!
Оставляет телефон, – Из редакции звонили, интересовались, почему вчера домой не вернулась?
Успокаиваю, – Довезёт её Рудик прямо до порога. Если хочешь, на обратном пути заедет к тебе и доложит.
Думал мои слова участковый воспримет шуткой, а он вдруг хватается за эту мысль, – Слушай! В самом деле! Мимо же поедет, пусть завернёт и скажет. Когда угодно, хоть ночью. Ты не смейся, она на весь район известна. Не дай бог, что случится – с меня же голову потом снимут!
Проводив старлея, иду к девчонкам – просят разрезать кочан капусты. Усмехаюсь про себя, увидев на кочерыжке написанный Ольгой вес – вот кому он сейчас нужен?
Кочан как каменный. С немалыми усилиями разрезаю его пополам, потом каждую половинку ещё на две части, чтобы девчонкам удобнее было с ними обращаться.
Делают салат к обеду.  Капусту шинкуют так, что только ножи мелькают. Удивительно, как ловко у них это получается! Ведь почти не целясь: раз ножом и в сторону отваливается тончайший капустный пластик. Действительно – залюбуешься! Прав был подметивший, что на огонь, воду и то, как работают другие можно смотреть бесконечно. Особенно когда вот так работают!
У Маринки в руках крупное мочёное яблоко. За несколько секунд превращает его в горку мелких кубиков. Ссыпав кубики в кастрюлю, отправляет сердцевину в помойное ведро и берётся за следующее. Яблоки мы не покупали, значит, принесла из дома. У них это постоянно – чтобы сделать нашу еду вкуснее что-то несут из дома: то горсть клюквы, то какую-нибудь приправу, то пучок зелёного лука, то вот яблоки. Оно, конечно, здорово, вкусно, будь по-другому – сидеть бы нам на макаронах с тушёнкой. Но перед девчонками всё же неудобно. Не обязаны они этого делать.
Думаю, как компенсировать. Утром слышал их разговор между собой, договаривались после работы прогуляться до палатки – мать просила купить домой соды. Окликаю, – Марина! Принеси мне завтра чек на четыре пачки соды.
Удивлённо смотрит на меня, кивает на угол палатки, – Вон её полно! Куда ещё-то?
– Я говорю про чек, а не про соду! Соду оставь себе.
Таращится, – За что?
– За яблоки!
Машет рукой с ножом, – Да бросьте вы! Прошлый год урожайным был, не знали куда девать, целую кадку намочили. Половину за зиму не съели – всё равно выбрасывать!
– Ну, выбрасывать – не выбрасывать, а чек ты мне принеси.
Пожимает плечами, переглядываются с Ольгой, – Ладно…
Сажусь под навесом. Вот уж никак не думал, соглашаясь на эту экспедицию, что мне придётся заниматься хозяйственными делами, руководить кухней, подсчитывать, сколько чего ушло и в какие суммы обходится наше пропитание.
Когда мне позвонил приятель и предложил на парочку неделек уехать из Москвы в лесную глушь, ничего подобного даже не рассматривалось. Звучало совсем другое: «Работать там почти не надо. Отдохнёшь, развеешься, посмотришь на жизнь в глубинке. Просто в экспедицию нужен рабочий с высшим техническим образованием. Чтобы хотя бы понимал, куда можно лезть пальцами, а куда – не стоит».
Не могу сказать, будто мне здесь не интересно. Это было бы совсем уж неправдой, однако, если говорить откровенно – рассчитывал я всё-таки на несколько другое. Хотелось увидеть настоящую жизнь в глубинке, оторванную от влияния городской цивилизации, какую-то очищенную, рафинированную, естественную. Может быть именно такую, о которой рассказывает дядя Вася. Только где она? – здесь её тоже нет.
Деревня подобна сотням уже виденных. С точно такими же проблемами: брошенные дома, зарастающие деревцами поля. Дома даже в этой глухомани покупают совершенно посторонние люди под дачи.
Молодёжи нет, а та, что есть – смотрит, куда бы отсюда перебраться, где посытнее и попроще жить. Девчонки как-то рассказывали, что многие начинавшие с ними учиться едва дотянули до девятого класса, стараясь после него поступить в колледжи или устроиться на любую работу в городе, лишь бы там дали какое-никакое жильё. Весь их одиннадцатый состоял из семи девчонок и двух ребят. И, как я понимаю, половина из них пошла в десятый, скорее, именно от безвыходности, чем руководствуясь желанием учиться дальше. Они сами понимают условность своего образования и пятёрок в аттестатах – учителей не хватает, каждый ведёт по нескольку предметов. О каком институте можно думать при такой подготовке?!
Это, кстати, одна из тем, которых в разговорах стараемся не касаться. День на второй после нашего приезда я поинтересовался у Маринки, почему они в деревне, а не сдают где-нибудь вступительные экзамены? – Настроение у девушки, несмотря на её жизнерадостность, мгновенно испортилось. Только грустно усмехнулась тогда, – Зачем? Чтобы с треском провалиться?
– Что же ты тогда собираешься делать дальше?
– Наверное, как все: постараюсь устроиться нянькой или домработницей к каким-нибудь богатеньким в Москве. Потом поступлю в вечерний или заочный колледж… туда с нашими аттестатами берут. Может, после него буду сдавать в институт…
Грустно, конечно, понимать, какой непростой путь надо пройти вот этим милым деревенским девчонкам для достижения устойчивости в жизни. И сколько подобных им в итоге оказывается не в институтских аудиториях, а за прилавками палаток на рынках, выполняющих в городах самую грязную и неквалифицированную работу, о которой даже слышать не хотят их городские сверстницы. У этих нет выбора – соглашаются на всё…


Выглянувший из палатки Паршин зовёт к себе – надо помочь отрегулировать антенну. Чувствую даже некоторую радость, что не поддался соблазну и не поехал смотреть скиты – вот понадобилась моя помощь. Пусть не ахти какая, но ведь именно для этого меня и брали в экспедицию. Не будь сейчас на месте, конечно, ничего страшного не произошло бы – сделали бы после обеда. Только я вижу, как они сами работают и чувствовать себя причиной пусть даже самых маленьких задержек в их работе мне было бы по-человечески неудобно.
Когда возвращаюсь под навес, вижу бабу Дуню и двух приятелей – Олега и его друга с пушистыми ресницами вокруг раскосых глаз. Чуть дальше  на земле лежат велосипеды. Ясно: привезли творог.
Ольга зачем-то взвешивает творожный ком. Надобности в этом я не вижу никакой совершенно, но решаю не вмешиваться – пусть перепроверит, если уж ей так хочется.
Маринка угощает мальчишек – «плата за доставку», догадываюсь, а заодно, видно, хвастаются своим кулинарным мастерством. Сделала каждому по толстому бутерброду с солёной рыбой и поставила две тарелки с кусками горбуши и горками тонких золотистых ломтиков жареной картошки густо посыпанных зеленью. И рыба, и картошка на самом деле очень вкусные, но возни с картошкой – не приведи господь! Они вдвоём её вчера часа два жарили; готовить такое блюдо как гарнир на буднях никому в деревне даже в голову не придёт.
Мальчишки стесняются, отказываются, но сзади их подталкивает баба Дуня, спереди прикрикивает Маринка. Переглянувшись, садятся.
Увидев меня, Ольга с непонятным недовольством в голосе спрашивает, – Тысяча пятьсот семьдесят грамм. Если считать по сорок рублей за килограмм, сколько это будет?
Вопрос мне непонятен, так же, как и её раздражение. Жму плечами, – Шестьдесят с чем-то рублей…
– Шестьдесят два, восемьдесят, – уточняет девушка, потюкав пальцами по калькулятору. Её сердитый взгляд тут же с меня перескакивает на жующего Олега, – Понял?! Никакие не пятьдесят!
– Мне бабушка так сказала! – оправдывается мальчишка набитым ртом. Замечаю: подругу старшей сестры он если не побаивается, то опасается. Наверное, есть тому какая-то неведомая мне причина.
Ольга опять смотрит на меня, – Сколько отдавать?
– Отдай шестьдесят пять, считать проще.
Смотрит, как мальчишка прячет деньги в карман, – Не потеряй, смотри!
– Не потеряю! – буркает Олег, опять берясь за вилку.
– Дай ты ему поесть спокойно! – заступается за мальчишку Маринка, наливая чай в два больших керамических бокала.
В её движениях, поведении, даже голосе проступает что-то заботливо-материнское, покровительственное, добродушное, отличающее от подруги. У Маринки тоже есть младший братишка и, наверное, неосознанно примерив ольгино раздражение на него, защищает Олега. Ольга одна в семье, ей такая забота о младших неведома.
Разделили с бабой Дуней творог. Она отщипнула от кома совсем немножко – дай бог, это бы съел! Хотела взять марлю, но её останавливает Маринка, – Я сейчас постираю, а ребята домой отвезут – там досохнет.
Спохватывается Ольга, – Мы сегодня на пробу рыбные котлетки сделали, возьмите. Они посытнее всё-таки. Что для мужика творог?! Наши вон даже от творожников носы воротят.
Действительно, творог больше всего пришёлся по вкусу женщинам. В первый же вечер, когда он появился на нашем столе, и Нина Александровна и Регина Константиновна специально подошли ко мне и сказали, что, если творог не будет укладываться в экспедиционную смету, они готовы заплатить за него отдельно. У них теперь, можно сказать, четырёхразовое питание: после ужина, перед отбоем девчонки делают четыре порции творога со сметаной. Творожники со сметаной бывают на завтрак для всех, но мужики, как я тоже успел заметить, к ним равнодушны.


Путешественники возвращаются под вечер. Валентина буквально светится от радости. Эмоции её переполняют, пытается что-то рассказывать, стараюсь не втягиваться в разговор. Рудик устал, а ему ещё везти её домой, надо поскорее покормить, да отправить.
Вдруг ловлю себя на мысли, что уже свыкся со своими хозяйственными обязанностями, и они меня перестали тяготить. Даже саму экспедицию теперь воспринимаю по-другому. Я не разбираюсь в тонкостях фундаментальной науки, они далеки от меня, поэтому мне не интересны. Вижу, как четвёрка немолодых людей буквально сутками напролёт просиживает в палатках, вижу, как они выматываются, но цели, ради которых это делается, меня не волнуют. Мне куда интереснее другое: чтобы им проще и спокойнее работалось приходится постоянно решать множество самых разных задач. Не таких глобальных, приземлённых, бытовых, но не менее важных и тоже требующих своего решения.
Раз в неделю у нас «банный день». Так числится. На самом деле каждый моется, когда захочет. Для этой цели пользуемся банькой стариков. Чтобы не переводить дрова стариков, мы с Рудиком прямо на буреломе напилили сухих берёзовых кругляков и привезли их в деревню. Здесь покололи, и теперь рядом с дедовой банькой сложена экспедиционная поленница – хочешь попариться – топи печку и парься сколько душе угодно.
Я думал, в основном париться будут мужики, а вышло как раз наоборот: Нина Александровна с Региной Константиновной чуть не через день стали топить баньку. По их мнению, парная – очень полезная для здоровья процедура. Говорят – кожу омолаживает. Да ещё баба Дуня дала им настойки для запаха. Мы с Рудиком как-то пошли после них помыться, так банька одурманивала можжевельником.
Закончилось моё хозяйствование так же неожиданно, как и началось. Выйдя утром, вижу под навесом Бурого. Чистенький, гладко выбрит, выглядит вполне нормальным отдохнувшим и выспавшимся человеком, никаких видимых следов запоя. Девчонки возятся на кухне, наверное, уже сказали, кто ими руководил, теперь Бурый дожидается меня. Никакого смущения на лице не замечаю, толи хорошо владеет собой, толи не считает случившееся чем-то особенным. Мне, по большому счёту, безразлично, чувствую лишь облегчение от снимающихся лишних забот.
Передача дел много времени не занимает. Отдаю тетрадку, куда записывал все наши расходы, пакет с чеками и оставшиеся деньги. Стольники Бурый не пересчитывая суёт в кошелёк на поясе, они его меньше волнуют, чем чеки. Их перебирает внимательно, откладывает в сторону сколотую стопку бумаг из прачечной – чистое постельное бельё кончилось, пришлось ехать в город, отдавать в стирку.
– Девчонки в бухгалтерии говорили, что тут всё правильно оформлено, как нам надо при оплате услуги наличными, – комментирую.
Мельком взглядывает на отложенные бумаги, – это просто из других денег…


Идут третьи сутки нашей «командировки».
С раннего утра зарядил мелкий по-осеннему нудный дождь. Он даже как-то и не мочит, он пропитывает влагой окружающее, вызывая озноб и отвращение. Летние дожди всё же радостные, весёлые, этот же, хоть тоже не холодный – термометр показывает восемнадцать градусов, но вот он какой-то унылый, безрадостный.
Всё вокруг посерело, потемнело, пропали яркие искорки цветов на поляне. Влага растушевала окружающее, недалёкий кустарник теперь виден однообразной угрюмой тёмно-зелёной массой, хоть ещё вчера там весело чирикали невидимые птахи и от этого он казался живым.
Время без пяти два, самая середина моей дневной вахты. По рации с базы просят довернуть антенны. Набрасываю куртку, иду к мачте. Доворот всего полтора градуса – может вчера не очень точно настроили, может от воды отяжелели конструкции и настройки сбились – вникать не хочется, тороплюсь поскорее вернуться под ласковое крыло полога.
Тихонько радуюсь: повозились мы, конечно, с огромным полотнищем скользкой синтетики, зато сегодня под ним совсем другой мир. Хоть вроде бы он ничем не отличается от окружающего, но отсутствие падающей сверху воды делает его спокойным и даже по-домашнему уютным. Стою, слушаю, как срывающиеся с ветвей старой берёзы тяжёлые капли бухают по натянутой ткани. После каждого звонкого шлепка ухо улавливает шорох разлетающихся брызг.
Понимание, что это происходит где-то там, в другом пространстве, а здесь всё сухо и тепло, рождает внутри слабенькое чувство самодовольства от пусть и крошечной, но всё-таки победы над дикой стихией.
Заглядываю в палатку. Рудик в одних трусах лежит поверх спальника, в руках раскрытая книжка. Он ими основательно запасся на экспедицию – в уголке кунга есть вместительный продолговатый ящик, куда он ещё в Москве заложил свои книжные богатства, теперь блаженствует, извлекая их оттуда.
Присаживаюсь на свой спальник, окликаю, – Рудик, а какой язык для тебя родной?
Удивлённо взглядывает на меня, откладывает книжку, на секунду задумывается. Отвечает не очень уверенно, – Наверное, всё-таки русский… на нём больше говорить приходится, хоть дома говорили только по-немецки…
– А думаешь на каком?
Опять короткий взгляд на меня, пожимает плечами, – На каком говорю, на том и думаю. Вот пока читал, думал на немецком, ты спросил, теперь думаю по-русски.
– Чудно…
– Что тут чудного?
– Да я немецкий девять лет учил, в институте тысячи сдавал, а толку ноль! Дай бог, если с десяток слов смогу вспомнить, ну и пару – тройку фраз…
– И что тут удивительного? Ты слова зазубривал, а это совсем не обучение языку! Ты же русский так не зубрил!
– Что мне его зубрить? Он же мой родной, я на нём с детства разговариваю.
– Так и я с детства, только на двух сразу. Дома говорили по-немецки, ну если только гости приходили, тогда по-русски, а на улице, в школе – только русский… Да у нас там был полнейший интернационал: друзья были татары, правильно говорить по-татарски не смогу, а понимать о чём говорят – прекрасно понимаю…
– Я смотрю, ты книжек набрал на немецком, думал из-за того, что он твой родной язык.
– Конечно родной, как же иначе – я же немец! Но и русский точно такой же родной. Я же вроде только что объяснил!
– Книжки на немецком читаешь, чтобы язык не забывать?
– Да он, вроде, и так не забывается… Нет, тут немножко другое…
Переворачивается на спину, подкладывает под голову сцепленные замком ладони, – Понимаешь, зимой делать нечего, вот я и стал ходить в немецкий культурный центр при посольстве. Там много интересных людей бывает, писатели оттуда часто выступают, бесплатно раздают свои книжки. Или событие какое происходит, тоже можно получить интересную книжку.  Иногда сразу несколько дают, что ж не взять?
Прочитать всё сразу не получается, а здесь время свободного много, вот и читаю… Хочется понять, как они там живут, о чём думают.
– Надеешься всё-таки когда-нибудь перебраться туда?
В ответ мотает головой, – Вряд ли… Там ведь тоже много всякого и разного. Здесь – одно, там – другое: везде непросто, ¬– словно подводит итог, глядя в наклонный верх палатки.
Вытягиваюсь на спальнике. Мне сейчас почему-то не хочется думать о Германии. Я существую только здесь, в маленьком мирке нейлонового домика, стоящего под старой березой среди бескрайних российских лесов. В них, пожалуй, без труда можно разместить всю Германию и ещё останется много свободного места. Здесь нет гор, нет открыточной красоты альпийских пейзажей, за тонюсенькими стенками нашего временного убежища сплошная серость и льёт дождь. Я слышу, как он усиливается, как учащается дробь капель по натянутому над палаткой пологу, но мне в этом мире почему-то хорошо и спокойно.
Опять пищит рация. На этот раз слышу голос Бурого. Интересуется нашими делами, говорит, что работ осталось ещё на сутки и, скорее всего, завтра во второй половине дня можно будет демонтировать мачту. Пожимаю плечами – будет команда разобрать – разберём, разбирать всегда проще, чем собирать! Вот только дождь, ставили-то мы её посуху…
А он только усиливается. Сверху ударов отдельных капель уже не разобрать, всё сливается в сплошной монотонный гул.
Поднимаюсь, выхожу под тент. Льёт как из ведра. Стоящий неподалеку Урал кажется сгорбившимся, над капотом, кабиной и крышей кунга кипит серебристый ореол водяной пыли. Ветерок дует в нашу сторону, несёт её под полог. Сбрасываю второе боковое полотнище – лишняя сырость нам здесь совсем ни к чему.
Сразу становится теплее, нет больше ветра, нет водяных брызг.
На ходу натягивая комбинезон, из палатки выбирается Рудик. Выглядывает наружу и тут же отступает под спасительную защиту серебристой ткани. Качает головой, – Если завтра не перестанет – намучаемся мы с мачтой…
– Вымокнем до нитки…
– Да это ладно… в палатке тепло, быстро переоденемся в сухое… можно, в принципе, ещё примусом подогреть, вообще жарко будет…
Подёргивает плечами, – Вроде как похолодало, – смотрит на термометр, – я же чувствую – всего шестнадцать градусов!
Напоминание о примусе наводит на мысль о еде – дело к четырём, пора думать об обеде. Вахта моя пока ещё не закончилась, хоть проблем с приготовлением нашего пропитания не возникает – готовим вместе, начинать надо мне.
Ставлю на примус сковородку, режу морковку с луком.
Рудик усмехается, – Вот любишь ты всё порезать тонюсенькими ломтиками. А уж лук – вообще, будто под микроскопом изучать!
– Сказал бы, – парирую, – я бы твою половину морковки с луковицей не стал бы резать! Грызи на здоровье!
– Да нет, – в какой-то задумчивости отвечает, – просто обратил внимание, Ольга так же делает…
Ну что я могу ему на это ответить, понятно, что она не идёт у него из головы…


После обеда ложусь на свой спальник. Незаметно задрёмываю в ласковом палаточном тепле под монотонный шум ливня.
Просыпаюсь так же внезапно от потянувшей по ногам струйки холода.
Вокруг полумрак, пластиковое окошко совсем тёмное, хоть на часах всего лишь начало восьмого. Натянув одежду, выхожу под полог.
Рудика застаю сидящим на раскладном брезентовом кресле, всё с той же книжкой в руках. Читает, направив на страницы свет прицепленного к стойке фонаря. От этого яркого пятна на улице кажется совсем темно. Осторожно отодвигаю полотнище, выглядываю наружу, чувствуя, как мелкие ледяные брызги жалят лицо.
Над лесом висит огромная чёрная туча, и тусклый сероватый свет идёт не от неба, а откуда-то с боков, от невидимого горизонта, путаясь и рассеиваясь в макушках деревьев.
Сразу становится холодно и неуютно. Невольно поеживаясь, отступаю внутрь. Тороплюсь натянуть на себя тёплую куртку, но и она, пропитавшись холодом, сразу не согревает.
Рудик кивает на термос, – Глотни горяченького, быстрее согреешься.
Пара торопливых глотков разливается внутри блаженным теплом. Оно будто расширяется, выдавливая холод. Вот уже и куртка начинает ощущаться защитой сберегающей тепло.
– Прямо будто и не лето, – не выдерживаю.
– Здесь такая погода – обычное дело. В прошлом году работали километрах в трёхстах отсюда, так в июле две недели температура выше восьми днём не поднималась! Час назад смотрел, было тринадцать, сейчас, может, уже меньше.
Он закладывает страницы использованным талоном на метро и тоже наливает себе чая, – Завтра оранжевые комбинезоны надо будет достать…
– Они же зимние… запаримся!
– Там утеплители можно вынуть, зато верх абсолютно непромокаемый. Иначе при таком ливне и холоде мы с тобой много не наработаем. Бурый – молодец, знал, что надо брать в экспедицию!
– У него опыт.
– Ещё какой! У него только в Антарктиде три зимовки, а уж этой мелочёвки вроде нашей экспедиции – десятками! Две, а то и три за сезон бывает.
– Тебе часто приходится с ним ездить?
– Это четвёртая…
Рудик как-то странно неожиданно замолкает, хмурится, его лицо дёргается в кривоватой гримасе.
– Вот тоже:  мужику скоро пятьдесят семь – у него тридцатого августа день рождения, а кроме девятиметровки в коммуналке на Большой Академической ничего за душой! Все его полевые и антарктические прахом пошли…
Мы с ним в прошлой экспедиции в одной палатке жили. Однажды чуть подпил, ну и разоткровенничался.
Там у него как получилось: жена – актриска. Не ахти что, талантами особыми бог не наградил, играла всяких третьих белочек да вторых зайчиков, но ведь звучит – актриса! По молодости крутила сразу с двумя: с Бурым и с другим мужиком, он на телевидении маленьким начальничком тогда был. Может, надеялась на протекцию.
От того залетела, а Бурому сказала будто ребёнок его. Другой может, послал бы сразу, а этот даже представить не мог, что так возможно. Обрадовался, дочку любил до безумия. Отсюда пошли все его экспедиции и зимовки – старался, чтобы его жена и дочь ни в чём стеснения не испытывали.
После первой Антарктиды купил двухкомнатную кооперативную квартиру в Беляеве, потом пошли всякие там сервизы, ковры, стенки. Перед каждой зимой старался справить обеим по новой шубке. И тоже не думал, что пока он в экспедициях деньги зарабатывает, его жена в Москве продолжает со своим телевизионщиком шуры-муры крутить. Всю жизнь у них так продолжалось.
Дочка тоже, видно, в маму – кроме внешности ничего. После школы с большим трудом приткнули в какую-то академию туристического бизнеса или что-то подобное. Сейчас в какой-то туркомпании турами торгует.
Года два назад у телевизионщика жена умерла от рака. Там, похоже, тоже непросто всё было в семье. Жена последнее время жила в Англии, дочь – в Америке. Дочь отца на дух признавать не хочет, даже по телефону разговаривать отказывается.
Он теперь на телевидении большим человеком стал, виллу на Рублёвке построил.
Как жены не стало, надумал жениться второй раз и предложил актриске выходить за него замуж. Та Бурого моментально по боку, вот тут-то всё и открылось. И что дочь не его, и что жена всю жизнь ему изменяла. Он ещё надеялся, что дочь с ним останется, ведь взрослая уже, должна понимать, сколько для неё сделано! А она хлеще матери оказалась – подлюга редкая. Какая там благодарность?! Этого чувства в ней вообще нет. Одна жестокость и бесчеловечность!
Он в экспедицию уехал, а она тем временем на него в суд подала. Его признали злостным неплательщиком и вышибли из собственной квартиры. Совсем на улицу нельзя, сунули в девятиметровку в коммуналке с постановкой на учёт на улучшение на общих основаниях. Это, сам понимаешь, означает одно – так тебе и доживать свой век в этой каморке!
Вот и получается – всё прахом, вся жизнь насмарку! Между нами ровно тридцать лет разницы, а получается, что у меня ничего за душой, что у него… хоть я, наверное, даже и от такой клетушки был бы счастлив…
Он замолкает, вздохнув, опускает голову, – Случись со мной такое, я бы, может, дальше вообще жить не захотел…
Я не знаю что ответить. Молчу.
Рудик опять вздыхает, налив из термоса чая, медленными тягучими глотками опустошает кружку.
– Ладно. Принимай вахту. Пойду, попробую заснуть…


Усаживаюсь в брезентовое кресло, ещё сохраняющее тепло сидевшего в нём Рудика. Свет фонаря потеряв преграду из книжки, теперь падает на траву, растекается по сторонам неярким мутноватым свечением. За пластиковыми окошками темно, там по-прежнему угрюмо и монотонно шумит дождь.
Мыслей в голове никаких. Одни рваные обрывки о Буром, о Рудике, о Москве. Всплывшая ни с того ни с сего Рублёвка, напомнила о случайной встрече в метро незадолго до моего отъезда в эту экспедицию.
Полузнакомая женщина, с которой когда-то давно работали в соседних отделах и которая помнилась совсем молоденькой девушкой, узнав меня, взялась хвастаться, что уже пять лет служит на этой самой Рублёвке домработницей на вилле какого-то олигарха. Я слушал из вежливости, никак не понимая её счастья постоянно безвылазно торчать на этой самой вилле, надраивать до зеркального блеска бронзовые дверные ручки и столовое серебро, держать в постоянной готовности полсотни костюмов под сезон и сотню рубашек к ним. При этом сам хозяин виллы за все пять лет ни разу с ней не поговорил, не сделал какого-нибудь распоряжения, даже не поздоровался – всей прислугой на вилле командует специальный доверенный человек что-то вроде дворецкого.
Такое уж свойство у нашего поколения – искать ответы в классической литературе. Сразу на память приходят Толстой, Чехов, Горький и всплывает почти забытое слово «дворня». Наверное, действительно далеко не все крепостные радовались реформам 1861 года, если даже спустя полтора века их потомки почитают за счастье опять кому-то прислуживать. Что это – не могу дать чёткого определения, это какая-то память на генном уровне…


Ближе к двенадцати готовлю ужин, надо же всё-таки поесть! Картошку чистить лень, открываю пачку сухих хлопьев, заливаю кипятком, бухаю туда большую банку говяжьей тушёнки и мелко порезанную луковицу.
Да здравствует современная массовая кулинария! На приготовление всего ужина ушло пятнадцать минут. Бужу Рудика.
Он вылезает из палатки недовольный, помятый. Накинув куртку подсаживается к столу. Оправдывается, – Кошмар приснился. Будто стою на крутом склоне и ноги начинают скользить. Схватиться не за что, кругом одна мокрая трава, даже равновесие не могу удержать – меня валит, валит… а там высота метров двести… Брр!
Зато я после ужина с удовольствием сваливаюсь в спальный мешок. И застегнув молнию почти до подбородка, с невольной благодарностью вспоминаю Бурого. Это благодаря ему у нас такие мешки. Тёплые, просторные, непромокаемые. Хоть и сплошная синтетика, в них абсолютно не душно. Внутренняя ткань мягкая бархатистая нежная.
Засыпаю почти мгновенно, будто проваливаюсь в ласковую пустоту.
И почти сразу же чувствую, как меня за ногу трясёт Рудик.
Торопливо дёргаю молнию, – Что случилось?
– Ничего не случилось, твоя вахта!
В палатке включён наш второй фонарь. Его свет направлен на стенку с привязанными к ней тесёмкой плоскими электронными часами показывающими «4:02».
Поднимаюсь без особого энтузиазма.
Сразу даже не могу сообразить: не выспался или просто чувствую недовольство неожиданностью побудки.
Рудик тем временем раздеваясь, докладывает, – Дождь часа полтора назад вроде перестал, но ничего не понятно – темень кругом. Может скоро опять пойдёт. И, похоже, ветер усилился, деревья шумят.
Оказавшись под тентом, выглядываю наружу. Первое впечатление такое, будто чёрная туча, висевшая над лесом теперь опустилась вниз – ничегошеньки не видно. Потом начинаю понимать – туман, даже стоящий неподалеку «Урал», потеряв свои очертания, представляется бесформенной тёмной массой. Но дождя, в самом деле, нет, прекратился, только шлепки капель с деревьев.
Запахнув поглубже куртку усаживаюсь в привычное брезентовое кресло. В голову вдруг приходит мысль об обратной дороге. До ближайшего жилья почти девяносто километров. Сюда добирались по едва заметной колее оставленной какой-то тяжёлой техникой. Дождь всё расквасил, выбираться будет куда труднее.
Если Бурый не ошибается и в три нам дадут отбой, с разборкой мачты можем провозиться до позднего вечера. Получается, в три надо хорошенько пообедать, чтобы потом уже не отвлекаться. В ночь ехать бессмысленно тем более по такой дороге, значит, её надо сделать временем отдыха Рудика. Выходит, мне предстоит дежурить с окончания разборки и до нашего отъезда. Ничего, не страшно; где-то в дороге можно будет вздремнуть, а отоспаться уже потом на базе. Мне всё равно проще и легче чем ему – ему вон, сколько предстоит бессменно баранку крутить!

Бурый не ошибся, в половине четвёртого нас по рации вызывает Глебов, благодарит за работу, говорит, что мачту с антеннами можно разбирать.
Хоть разбирать и легче чем собрать, провозились до темноты. Тем более, что туман так и не рассеялся за день – пришлось по описи всё сверять с укладкой – как иначе проверишь не осталось ли что-нибудь из мелочи забытым?
В пять утра я бужу Рудика, наскоро позавтракав, сворачиваем тент, складываем палатку и около шести трогаемся в обратный путь.
Часов через пять за покрытым каплями дождя стеклом кабины проплывает небольшой посёлочек до которого дотягивается более-менее наезженная дорога, а в начале девятого наш трудяга-Урал, скрипнув напоследок тормозами, встаёт на своё привычное место рядом со старой берёзой напротив дома стариков.
Первыми нас встречают девчонки. По сияющим глазам Ольги, по радости, которую она никак не может скрыть, догадываюсь, насколько нелегко дались ей эти пять дней разлуки и как она счастлива опять увидеть рядом предмет своего обожания. Да и Рудик как-то сразу весь подтягивается, веселеет, будто и нет позади четырнадцати часов сидения в кабине, а уж о том, что она не уходила из его головы и гадать не стоит – помнится фраза про луковицу!
Мне же неожиданно взгрустнулось. Хоть вот вроде и не касается это лично меня, не связаны мы кровным родством, но понимание неминуемо приближающегося краха чего-то светлого, происходящего у людей, которых уже не могу считать совсем посторонними в своей жизни, рождает внутри червячок пустоты. И он сосёт, сосёт…
Наступает день отъезда.
Накануне мы разобрали мачты, сложили антенны, свернули палатки, в которых работала наша «наука», скрутили кабели. На последнюю ночь остался только тент над столами и кухонная палатка – их свернули уже утром после завтрака.
Плиту Бурый дарит девчонкам, – Вам, как премия за ударный труд, сами разберётесь кому, только не поссорьтесь из-за неё!
Буквально через минуту не выдерживает, возвращается, – Боюсь, поссоритесь, будет на моей душе грех…
Ольга тихо улыбается, – Да мы уже решили – Марина её заберёт, им она нужнее!
Ну, всё! Мы готовы трогаться, остаётся мне проститься с девчонками.
Но и Рудик пока не в кабине, стоит рядом хмурый, угрюмый. Я догадываюсь с чего у него такое настроение, но ведь уж он-то совсем взрослый, должен же понимать, что этот их лёгонький полевой роман с Ольгой не может продолжаться бесконечно, у него строго ограниченные временные рамки и определяются они сроком нашего пребывания здесь! Оно закончилось, куда ещё что-то тянуть?
Девчонки провожают нас все вчетвером. Сгрудились в кучку словно первоклассницы, тоже особой радости на лицах не видно…
Взглянув на Рудика, вдруг замечаю, как его лицо дёргается, он замирает, в глазах появляется решительность…
Мне всё сразу становится ясно и тут уж работает не голова, мысли и рассуждения потом, тут срабатывают какие-то встроенные в нас инстинкты.
Опередив его, шагаю наперерез к Ольге. Нельзя дать ему сделать то, на что он решился, нельзя дать высказать накопившееся в душе. Ситуация патовая, выхода из неё нет, поэтому пусть существующее в каждом из них так и останется навсегда розовой мечтой о несбывшемся, несостоявшемся, не случившемся. Постепенно перегорит, будет пепел, но он будет светлым, невесомым, слова же тяжёлыми якорями привяжут их к этому дню, этому месту и потом долгие годы будут выжигать души медленным изматывающим огнём. Не нужны они сейчас, от них только горечь и страдания…
Ольга, кажется, тоже заметила порыв Рудика, мои слова благодарности за вкусную кормёжку летят мимо неё в пустоту, она не реагирует на них. Даже её взгляд не держится на мне, он постоянно улетает за мою спину, к Рудику. Мне кажется, будто я даже начинаю физически чувствовать это нечто соединяющее их и давлю, оттесняю плечом в сторону, не давая этому не совсем понятному усилиться и окрепнуть.
На её лице бессильное отчаяние, глаза блестят. Да не дай бог ему сказать ей сейчас хоть одно-единственное ласковое слово – она первая бросится к нему на шею и всё выложит! И я что-то говорю, говорю, говорю, чувствуя, как сам буквально разбухаю от раздражениея на Рудика – ну что он там топчется за моей спиной! Что ему надо? – Смешать её слёзы с собственными соплями! Неужели не понимает, что ему надо быстрее уходить и тем заканчивать всю эту канитель? Не может быть у неё никакого продолжения! Не может! Нечего мучить ни себя, ни её! Девчонке и без того предстоит наплакаться досыта! А сейчас всё! Конец!
Слава богу! Слышу его удаляющиеся шаги, хлопанье дверцы.
На Ольгу смотреть страшно. Отчаяние сменяется выражением ужаса на лице. Глаза становятся безумными, мечутся какими-то зигзагами, ни на чём не останавливаясь, губы дрожат…
Я не могу этого видеть. У меня нет больше сил говорить, слова кончились, вместо них ноющая пустота, обволакивающая липкой тяжестью.
Отворачиваюсь, иду к машине.
За прицепом неожиданно натыкаюсь на Ладу. Час от часа не легче! Её колотит от бешенства, зелёные глаза испепеляют яростью, успеваю даже заметить две слезины в уголках. Сейчас, наверное, она готова меня растерзать, растоптать, уничтожить, но только шипит сквозь стиснутые зубы, выдавливая боль и страдания, – Ну что вы лезете, куда вас не просят!
На секунду останавливаюсь, осторожно касаюсь худенького девчоночьего плечика, ¬– Ты настоящая ведьма. Добрая. Только пока ещё маленькая. Пройдёт совсем немножко времени – всё поймёшь сама…

                29.07.2010