Бакена. Моё детство. Главы 10-12

Глава 10

     На фото: мой отец, Маслов Николай Иванович (1923-1971).
     ***

     Родился я 10 февраля 1947 года. За два дня до этого установилась морозная погода. Мама чувствовала себя вполне нормально и занималась обычными домашними делами. Отец тоже был дома — с утра скручивал дратву и подшивал сестре Дусе валенки. Дратву делал так: из простых ниток скручивал нетолстый прочный шнур и натирал его смолой. Подшивать валенки приходилось часто: они протирались то у одного, то у другого. Потом отец и Володя привезли с реки на санях несколько кусков колотого льда. Зимой так делали постоянно: воду носить далеко, а заготовленные впрок льдины по мере надобности можно было растаивать в вёдрах на печи.

     К вечеру отец стал собираться на дежурство в ночь. Дети в своей комнате готовили уроки, потом понемногу стали укладываться спать. Проводив мужа на работу, мама помыла посуду и, потушив лампу, тоже легла отдыхать. Похоже, уже задремала, когда почувствовала неприятную боль в животе. Вскоре боль утихла. Следующий приступ оказался настолько сильным, что пришлось встать. Зажгла спичку и посмотрела на будильник. Было чуть больше десяти часов вечера. Боль не проходила. Одевшись, разбудила Володю:
     — Володя, очень прошу, оденься и проводи меня в больницу.
     Проснулись и Петя с Дусей.
     — Броня, что случилось? — встревожились они.
     — Заболела я, детки. Вы не волнуйтесь, отдыхайте.

     На улице ветер дул несильно, но мороз захватывал дыхание. Последнее время мама на улицу почти не выходила, разве что только на минутку по личным делам, поэтому сейчас рот старательно прикрывала рукавичкой. Под ногами в темноте ничего не видно. Боясь поскользнуться, мама крепко держалась за Володину руку. Преодолев расстояние около километра, они, наконец,  подошли к больнице. Дежурная медсестра оказалась на месте и без промедления определила маму в небольшую палату, где оказалось тепло и уютно.

     Возвращаясь, Володя зашёл в военкомат и обо всём рассказал брату. Отец разволновался и поскольку дежурил один, то, в нарушение инструкции, закрыл помещение на замок и бросился в больницу. Уже наступила вторая половина ночи, поэтому отцу тактично посоветовали навестить свою жену утром. К утру, как оказалось, мама ещё не разродилась. Отец почти всё время пропадал в больнице, но утешительных новостей не было. Уже прошли сутки, как мама оказалась в больнице, отец от волнения не находил себе места. Наступила ночь, заканчивалось воскресенье. И только в ночь на понедельник я, наконец, после долгих маминых мучений изволил появиться на свет Божий. В селе Ермак появился ещё один человечек, правда, пока без имени, но с фамилией Маслов — наполовину русский, наполовину белорус с польскими кровями.
     А ночная отлучка отца из военкомата осталась тогда, к счастью, незамеченной. С этим делом в то время было строго.

     В больнице маму продержали положенное время. На пятый или шестой день на санях, запряжённых лошадью, отец привёз нас с мамой домой.
     Назвать меня, по словам мамы, хотели Александром, но из загса отец принёс метрику с именем — Леонид. Мама не очень расстроилась: так же звали её младшего братишку, которого она любила.
     Тут же хочу рассказать, что когда через полтора года родился мой брат, назвать Александром решили его. Придя из загса, отец сказал, что назвал сына Львом. На этот раз мама сильно расстроилась.

     Так же получали имена и мои сёстры: первую решили назвать Элеонорой (очень уж маме нравилось это имя), но поскольку регистрировать ребёнка отец отправился один, то через час мама с изумлением узнала, что дочь её названа в честь жены Пушкина Натальей Николаевной. Логическую последовательность имело имя следующей сестры, Татьяны. Наконец, родив ещё одну дочь, мама, зло махнув рукой, сказала отцу:
     — Иди и называй как хочешь! Хоть горшком.
     Проницательный читатель сам должен догадаться, какое имя получила моя третья сестра. Правильно: Ольга!

     Моё появление в доме тут же омрачило жизнь моим юным родственникам, которые по-прежнему жили в одном с нами доме: им запрещалось громко разговаривать, поднимать пыль, хлопать дверью и без нужды выходить на улицу (чтобы не выпускать тепло), запрещалось «пялиться» на маму, когда она кормила меня грудью. Нельзя было болеть — если вдруг у кого-либо из школьников появлялись  сопли, его тут же отправляли выздоравливать к своим родителям на «остров» (здесь бакенщики - мои дед и бабушка - жили круглый год).

     Бабушка с дедом были весьма рады моему появлению на свет: всё-таки первый внук (у старшей дочери Марии были только девочки), в связи с чем заметно улучшилось снабжение продуктами нашей семьи. Иногда возвращаясь с рыбалки, отец кроме охапки мороженых налимов привозил на саночках от своих родителей с «острова» кусок мяса от того бычка, который к зиме обрекался на заклание, а в мешке — две-три головки замороженного молока.

     Пожалуй, финансовая поддержка тоже была: на небольшую зарплату отца деревянную детскую кроватку и байковые пелёнки с подгузниками купить было трудно, но я кое-что из этого имел. Правда, распашонки мне мама сшила из своей ночной рубашки.
     Несмотря на ограничения, уличной  дверью в доме все продолжали пользоваться с методичным постоянством — другой двери, позволяющей выйти из дома или зайти назад, просто не существовало. При этом холодный воздух с таким же постоянством клубками врывался в помещение, обдавая теперь собой не только большую родительскую постель, но и мою маленькую кроватку.

     Были моменты, когда вся кроватка покрывалась инеем, хотя стояла недалеко от печи. Случалось, что кто-то входил в то время, когда мама начинала меня пеленать, а холод — это явление, к которому привыкнуть невозможно: всего два-три месяца такой «закалки» мне вполне хватило для того, чтобы потом всю жизнь не любить сквозняки и холод. (Судьба распорядилась странным образом: в 1978 году я, теплолюбивый человек, добровольно уехал из Ермака работать на Крайний Север, в приполярный Надым, где задержался на 30 лет. Об этом  расскажу в мемуарах «183 письма с Севера»).


Глава 11


     Маленьким я себя почти не помню. Есть какие-то отрывочные мимолётные воспоминания. Из рассказов мамы я знал, что родился гладеньким, хорошеньким, но капризным мальчиком. Особенно стал капризничать, когда начал ходить. Бывало, что не так — падал на пол и начинал дрыгать ножками. Терпели родители, терпели и однажды решили применить антигуманный метод: дождались, когда я неосмотрительно вскинул свои ножки вверх, и хорошенько всыпали ремня. Или метод оказался эффективным, или я понятливым — но с тех пор стал шёлковым ребёнком.

     Ходить я начал рано — в одиннадцать месяцев. С этого периода у родителей появилась дополнительная забота: поскольку я рос любознательным малышом и везде пытался сунуть свой носик, им постоянно приходилось убирать различные домашние предметы, к которым я легко дотягивался.

      Был случай, когда я опрокинул на себя ведро с водой. Оно стояло на скамейке, а мне захотелось проверить, всё ли в порядке дома с водой. После этого случая абсолютно все колющие, режущие и, тем более, имеющие высокую температуру предметы, к моей досаде, стали убираться  на всякий случай куда-нибудь подальше. Тогда я оперативно перемещался в следующую комнату, туда, где два моих родных дяди и тётя «грызли» гранит школьных наук. Мои робкие попытки подключиться к этому «доброму» и «вечному» получали резкий отпор, но пару помятых страничек, иногда с «автографами», в дефицитных тетрадках расслабившихся учеников я оставлять успевал. А однажды порвал паспорт дяде Владимиру и у него из-за этого были неприятности.

     Говорить, а точнее, лепетать я начал тоже рано. Слова переделывал до такой степени, что моё арго никто не понимал, кроме, конечно, мамы. Вместо «сапоги» говорил «дибыги», вместо «тапочки» говорил «чапчи» и так далее.

     Дуся, ей только исполнилось девять лет, и четырнадцатилетний Пётр относились ко мне спокойно, а Владимир просто души не чаял — называл любимым племяшом. Летние каникулы позволяли ему подолгу со мной возиться. Был забавный случай. Как-то Владимир рассказывал мне сказку-страшилку про Бабу Ягу и Кощея Бессмертного. Рассказывал долго, ожидая когда сказка меня проймёт и я от страха начну плакать. Артистично понижая тембр голоса и жестикулируя руками, он говорил:
     — Идёт по дремучему лесу злой-презлой Кощей Бессмертный, а навстречу ему идёт злая-презлая Баба Яга. Встретились они и решили, что раз они злые-презлые им надо найти и съесть маленького вкусненького мальчика. (Намёк в мою сторону).
     Слушал я сказку, слушал, а потом насупившись и понизив голос, неожиданно изрёк:
     — Я тозэ злый!
     Почему я сказал «злый», а не «злой» и почему я вообще это сказал — и сам не знаю, но с тех пор мои родственники эту байку рассказывают как анекдот.

     Нередко со мной забавлялись бабушка Ульяна и часто приезжавшая к ней её сестра Пана Егоровна. Припоминается, как они шутя поочередно подбрасывали меня вверх и запрокидывая свои головы, с шумом нюхали мои штанишки, при этом нарочито громко чихали и  восклицали:
     — Фу, тютюн! Фу, тютюн! — и громко смеялись. И я заливался безудержным смехом.
     По правде сказать, я всегда думал, что тютюн — это что-то такое нецензурное, вроде как принадлежность мальчика —  «тюнька». И уже будучи совсем взрослым, неожиданно узнал, что тютюн — это табак очень низкого сорта с отвратительным запахом  при курении. Вот тебе и тютюн! А я-то думал...

     Летом родители часто ездили на «остров». Лодка хоть и большая, но на ходу — лёгкая. Из-за того, что она немного протекала, внизу всегда было сыро. Отец сделал из деревянных реек аккуратную решётку, на которую меня, полуторагодовалого, усаживали во время поездок. Сидя внизу лодки, я вокруг ничего не видел, но поскольку был любопытным, то постоянно вставал на колени и вытянув шею начинал вращать головой, как перископом, рассматривая окрестности. Отец садился за вёсла и мы отплывали от берега. Мама, уже заметно беременная вторым ребёнком, сидела на корме и следила за мной. Как только я начинал слишком уж тянуть шею, она сердито говорила:
     — Сядь, кому говорю!
     Проходила минута, другая. Сидеть внизу лодки и тупо смотреть на небо было выше моих сил. Я невольно начинал снова вытягивать шею, но тут же слышал:
     — Выпадешь, кому говорю!

     Когда подъезжали к месту, нас встречал радостный лай Пирата. По оттенку лая «островитяне» без ошибки определяли, свои приехали или чужие.
     После обеда взрослые шли заниматься своими делами, а меня мама укладывала спать в доме одного, на кровати под пологом. Когда она выходила, я долго не мог заснуть, потому что не любил оставаться один, и лежал, настороженно прислушиваясь. Изредка до меня доносились различные звуки: в тишине я слышал, как на окне по стеклу билась, делая небольшие перерывы, какая-то муха; потом на улице клацнула дужка  ведра; затем донеслось монотонное устрашающее мычание бугая; потом на кого-то начинал лаять Пират. Свернувшись калачиком, я под эти звуки засыпал.

     Мама говорила, что я очень любил купаться. Она нагревала воду, наливала её в корытце и ещё не успевала меня туда поместить, как я начинал плескаться с такой активностью, что половина воды оказывалась на полу. Вот уж точно — водолей.
     Однажды Фёдор Аристархов, жених отцовой сестры Анны (я о нём уже упоминал), сделал мне царский подарок: привёз из Павлодара небольшую оцинкованную ванну для купания. На такой подарок приходили посмотреть знакомые односельчане.

     Попытаюсь припомнить, какие были у меня тогда игрушки. Пирамидка, — обыкновенная деревянная пирамидка: стерженёк на подставке и несколько разноцветных колёсиков, которые нанизывались на этот стерженёк. Собрать пирамидку можно было несколькими способами: в обратном порядке, в смешанном порядке, но мне всегда нравилась законченность в построении и я, заканчивая игру, собирал и оставлял пирамидку правильно собранной — ёлочкой. Была ещё зелёная фанерная с деревянными колёсами машина, которую я таскал за верёвочку. И были кубики с выжженными на гранях буквами и цифрами. Одним словом, как у любого нормального ребёнка игрушки у меня были, но только деревянные.

     Мои способности в этот период проявлялись в самых неожиданных ипостасях. Особый резонанс получили жуткие случаи (по-современному — ужастики) от необычно проявившегося у меня тяготения к освоению ветеринарных дел. Первый случай произошёл со мной, когда мне шёл третий годик. Я думаю, что это одно из первых моих детских туманных воспоминаний (кое-что помогла вспомнить, конечно, и мама).
 
     К тому времени я уже научился довольно сносно ходить, и мама часто выводила меня на прогулку. Возле нашего домика, сразу за забором, находилась сельская баня. Многие сельчане приезжали помыться, по обыкновению, на лошадях, которых привязывали к этому забору. Затем забирали с собой закреплённые у седел берёзовые веники, а некоторые — и небольшие шайки, и с ними исчезали в банных дверях.
 
     В тот день мама, как обычно, вывела меня на улицу, и я некоторое время был под её неустанным присмотром. В какой-то момент бдительность с её стороны ослабла, тогда я решил пройтись за забор, который отделял наш домик от всего остального мира, чтобы проверить, правильно ли местные жители подковывают своих лошадей.

     Мой рост вполне позволял не пригибаясь проходить под лошадьми, я уверенно направился к ним: прошёл под одной, потом под другой — подковы в порядке, хвосты расчёсаны, подпруги затянуты. Лошади стали нервно грызть удила и беспокойно переступать ногами, потому что проверка для них оказалась «неплановой», да и вообще, мало ли чего можно было ожидать от непонятно откуда взявшегося малыша.
 
     Ну откуда мне, ребёнку, знать, что лошади в случае опасности лягаются? Известны случаи, когда калечили или даже убивали насмерть взрослых людей. Мои родители об этом знали. Заходя под очередную лошадь, я вдруг увидел их — они стояли недалеко, побледневшие и с безумными от испуга глазами. Мама, боясь спугнуть лошадей, молящим голосом подзывала меня:

     — Сынок, родной! Иди ко мне, дам что-то вкусненькое! Иди же скорей, сынок!

     Надписи на подковах я решил не проверять и послушно, под изумлённо-недоуменные косые взгляды лошадей, поковылял к родителям, даже не догадываясь, что покидал зону смертельного риска. Остаётся только удивляться тому, что ни одна лошадь не взяла грех на душу и не попробовала силу своего копыта на теле маленького человечка. Один бы лёгкий удар — и каюк...
 
     Подхватив  меня на руки и обцеловывая лицо, мама разрыдалась, а отец быстро подошёл к лошадям, отвязал их и разогнал. Когда распаренные, красномордые, с мокрыми вениками и шайками в руках, хозяева лошадей стали выходить из бани, то, естественно, не обнаружили на месте принадлежащий им «легковой» транспорт. Сам я не слышал, но крику, говорят, за забором было много.

     Второй случай произошёл с индюшатами в доме моей белорусской бабушки. Об этом упомяну в одной из следующих глав.


Глава 12


     А сейчас расскажу о том, как в этот период или немного позже, когда уже родился Лёва, мама подвергла смертельной опасности и свою жизнь. У нас возле дома стоял  очень старый сарайчик, стены которого были из плетня, обмазанного глиной, и который всегда служил кладовкой.

     Однажды, когда отец был на работе, мама надумала в нём прибраться и вдруг увидела красивого чёрного паука с мохнатым брюшком, который был размером чуть не с маленького воробья. Мама взяла прут и стала с пауком заигрывать: подталкивала его то в одном направлении, то в другом. Крупное насекомое становилось в позу, угрожающе поднимало лапки, наконец, ему удалось убежать и спрятаться под ящик, где лежал старый домашний хлам.

     Вечером о своей находке мама рассказала отцу. Он сразу пошел в сарай, отодвинул ящик и увидел странную норку, похожую на мышиную. Тут же взял банку с керосином и залил немного жидкости в отверстие. Через минуту из норы стал медленно выползать мокрый и блестящий от керосина огромный тарантул. Такого страшилища отец никогда не видел, но знал, что тарантулы очень ядовиты и рассказал об этом жене. Напуганная этим случаем, впредь она стала очень осторожной при знакомстве с незнакомыми казахстанскими «букашками».

     Был ещё один тревожный случай, связанный с мамой, правда, это было тоже немного позднее, но я об этом сразу расскажу. Когда сельская баня, расположенная у нашего дома, сгорела (об этом случае ещё упомяну), родители стали мыться у знакомых, имеющих во дворе собственные бани.

     В тот день договорились помыться в бане у Карташовых — жила тогда такая семья у самой пристани. Когда подошла очередь моих родителей, мама решила первыми искупать детей, а потом уж идти самим. Вьюшку (задвижку) на дымоходе немного прикрыла, чтобы не выпускать драгоценное тепло. Сначала выкупала меня, потом Лёву и уложила нас отдохнуть в прихожей комнате у хозяев, а сама ушла в баню. Вскоре я увидел, что отец буквально на руках внёс маму в прихожую, уложил на кушетку и открыл дверь настежь. Вокруг озабоченно суетились хозяева, пытаясь выяснить, в чём дело. Отец сказал, что мама угорела. Кое-как она отдышалась, раза три потом вставала — её сильно тошнило. Впредь, прежде чем помыться в банях своих знакомых, отец по несколько раз проверял печные вьюшки.

     23 сентября 1948 года, в четверг, родился мой брат Лев. К этому времени исполнилось два года, как мама уехала из Белоруссии. Сильно скучая по своим родным, ночами, особенно когда отец уходил на дежурство, она всё чаще и чаще безутешно плакала в подушку. Порой, уложив нас спать, писала длинные, слезливые письма на родину. Ответы от Александры Ивановны приходили не сразу. Мама стала часто упрашивать мужа уехать в Борковичи. Отец молчал. Отношения между ними оказались натянутыми.

     Володя после окончания школы успешно поступил в Куйбышевское лётное училище, а Пётр после семилетки поступил учиться в речное училище Омска. У нас осталась жить только Дуся. Помощницей она была неважной, и теперь вся нагрузка по хозяйственным делам легла на мамины плечи. Отец постоянно находился на работе, а в свободное время отсыпался, по привычке накрыв голову подушкой. Иногда брал в руки аккордеон, уходил в дальний угол и начинал подбирать какую-нибудь знакомую мелодию. Маму это «пиликанье» очень сильно раздражало.

     Дусе тоже нравился аккордеон и она с разрешения отца начала понемногу подбирать несложные мелодии, особенно ей нравились песни и мелодии из фильмов тех лет. Чтобы нам не докучать своей несовершенной игрой, негромко тренировалась в своей комнатке.

     К осени в хозяйстве появилась новая забота: отцовы родители подарили нам стельную тёлку Бурёнку. Отец построил для неё возле дома небольшой сарайчик. За Бурёнкой тоже нужно было ухаживать: приносить сено, убрать навоз, поить водой — и всё это требовалось делать ежедневно. Пока Дуся присматривала за мной и моим маленьким братом, мама водила строптивую тёлку на водопой, потом прибиралась в сарае.

     Зимой Бурёнка отелилась. В сарае было очень холодно, поэтому телёнка сразу же занесли в дом и привязали в углу той комнаты, где стояла Дусина кровать, предварительно постелив ему соломы. Поскольку копытца у него после рождения были мягкими, он всё время скользил, а то и вовсе шумно падал набок и мне его было жалко.

     Мне хорошо помнится, как проходил обычный вечер в нашем доме в то время. С вечера жарко натапливалась печь, готовился ужин и если на плите что-то пригорало,  сизый туман очень долго висел в комнате. После ужина мама устанавливала на двух табуретках «знаменитую» ванну, наливала в неё тёплую воду, купала Лёву, потом меня и распаренных и розовощёких сразу укладывала спать. Брат засыпал быстро, а я ещё некоторое время наблюдал за происходящим. Видел, как мама выливала из нашей «купели» в ведро мутную от мыла воду, выносила её на улицу, при этом ворвавшийся в комнату холодный воздух доходил и до моей кроватки. Потом с клубами пара в комнату входил отец, раздевался, долго тарахтел рукомойником и садился ужинать. Всё почти молча. Через некоторое время родители направлялись к своей постели и тушили керосиновую лампу. В наступившей темноте слышно было, как шумели на печи оставленные на ночь вёдра, в которых таяли куски льда, а из комнаты, где спала Дуся, долго доносилось «шараханье» новорожденного телёнка.

     Наступил 1950 год. Весной, как только появилась первая трава, Бурёнку и телёнка переправили на «остров» — там они должны были пастись всё лето на лугах вместе с небольшим стадом деда и бабушки. Отец хотел, чтобы здесь же у его родителей летом на природе жили и мы с мамой. Но планы резко изменились.

     Мама настолько сильно «зациклилась» на отъезде в Борковичи, что эта тема стала подниматься в разговорах родителей ежедневно и сопровождалась постоянными ссорами. Запахло разводом.

     Отец был упрямым, но свою позицию обосновывал определённой логикой: здесь у него есть работа, здесь есть жильё, проще с питанием, а для семьи, где двое маленьких детей, это очень важно. Мама, не менее упрямая, доказывала, что жить и работать можно везде, а здесь ей не нравится суровый климат и так далее. Наконец, в сердцах отец ей сказал:
     — Езжай куда хочешь! Я с места не тронусь.

     Отец подумал, что она спасует, пересилит себя, но не тут-то было: в мае мама стала готовиться к отъезду в Белоруссию. Вскоре был собран и чемодан.
     До Павлодара мама с нами уехала на пассажирском пароходе, который к этому времени стал регулярно ходить по Иртышу и брал пассажиров в Ермаке. Перед посадкой мама равнодушно сказала:
     — Не приеду я сюда больше, Коля.

*****

     Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2010/07/31/493