***

Из серии «Трёп пенсионеров»
Трёп десятый.

                ВОТ ТАК И БОРОЛИСЬ С РЕЛИГИЕЙ

Майская погода неустойчива. Четверть часа тому назад вдруг, ни с того, ни с сего хлынул дождь из ясного, казалось бы, неба. Но уже сейчас закатное солнышко такого тепла послало, что асфальт стал почти сух, и на скамеечку можно было садиться, не боясь за свои пенсионерские штаны. Подошедший к пенсионерам старичок подозрительно погладил ту скамеечку, убедился, что она уже сухая, и величественно, до самых краёв полный собственного достоинства, усадил свою полноватую фигуру между двумя другими старичками.
- И о чём молчим? – с требовательными интонациями ротного командира перед своими подчинёнными задал вопрос тот старичок, обводя всех взглядом, и ожидая ответа.
- Да в основном о превратностях жизни, – подал голос бывший футбольный тренер Корнеев. – Уж очень много всяких хапуг развелось. Безнаказанно воруют, и всё им сходит с рук.
- Хапуг, как вы их зовёте, и раньше было навалом. Верно и то, что многие избегали наказания. Но это не значит, что Власти с ними не боролись. К слову сказать, само понятие «борьба» включает в себя понятие «поединок равных». Вот вы вдумайтесь: Государство время от времени объявляет БОРЬБУ то с пьянством, то с преступностью, то за чистоту улиц, то ещё «борются» с кем нибудь. И как по-вашему? Кто кого побеждает? Чаще всего эта борьба оканчивается в пользу другой стороны, но не Государства.
Помню, когда мне предложили перейти работать в райисполком, я согласился сразу. Но назавтра, беседуя с председателем, я узнал, что мне прочат место инспектора по культам. Не знаете что это такое? Объясняю: в начале шестидесятых Хрущёв решил объявить войну церкви. И до него уже были закрыты десятки церквей. Вы, наверное, знаете, что ещё при Ленине стали давить на церковников, как распространителей «опиума для народа». Сталин, особенно во время Отечественной, немного ослабил удавку. Но всякие религии, кроме коммунистической, всё равно осуждались. А знаете ли вы, чем в России отличаются село от деревни, деревня от хутора? Не количеством дворов, как многие считают, а тем, что в селе обязательно была церковь. Вокруг села с церковью кучковались все остальные поселения. На тот момент я жил и работал в сельском районе, где до революции было 18 церквей, по количеству сёл, да плюсом две церкви в райцентре. А деревень было больше 150. На момент перехода меня на Советскую работу осталось две церкви, одна в городе – центре района, и то, – где-то на его задворках, в простой деревенской избе. И даже не все жители того городка знали о существовании храма. А бывший собор преобразовали в клуб. Вторая действующая церковь была в одном из сёл, в «глубинке» района. В задачу инспектора входило: следить за исполнением законов «О культах», т.е. собираемость налогов, соблюдение Прав Человека, и всякое такое. А на самом-то деле, райкомы переложили идеологическую работу со своих могучих плеч на Исполкомы. Уже без первоначального энтузиазма я согласился на эту работу. Сразу же меня тщательно проинструктировал о всех сторонах работы офицер из МГБ. Вот на таком фоне  я приступил к исполнению своих обязанностей.  Обо всём этом я постараюсь рассказать вам в лицах и сценках:

- Той сельской церкви издавна не везло на попов. Последний раз священник покинул приход после отсидки 15 суток за хронические скандалы с сыном-алкоголиком. Божий храм вновь осиротел.
Церковный староста Гордей Ложкин этим, однако, не огорчился. Сейчас он ещё глубже и откровеннее стал запускать свою волосатую руку в приходскую кассу. Кое-что перепадало и другим активистам этого святого заведения. Пусть Бог и всё видит, да не скоро скажет. А люди пока помалкивают. Так бы и жили.
Но духовенство постоянно куёт свои кадры, и в Великий пост, под звуки первых ручейков, вышла из поезда и направилась к вокзалу пара лакированных штиблет. Минуя лужи, штиблеты несли где-то под самым небом чёрную бороду, принадлежащую крупному розовощёкому мужчине. Он приблизился к обособленной группе мужиков.
- Здравствуйте, почтенные! Не укажете ли мне дорогу к церкви?
Вопрос произвёл ошеломляющее воздействие на весь Гордеев отряд. Как  будто по команде, мужики распахнули изумлённые рты. Первым очухался Ложкин. Он куда-то махнул, и тотчас подъехал самосвал, оплёванный прошлогодней грязью.
- С благополучным прибытием, Ваше э...э...ство, – подошёл он к священнику, снимая шапку и раскланиваясь. Увидев, как брезгливо сморщился поп при виде самосвала, Гордей заторопился:
- Сторона наша небогатая, это верно. На щёт машин у нас плохо. Прямо бедно. Да Вы не сумлевайтесь, довезёт, как надо. Простите уж нас, батюшка! Я и говорю, какие наши доходы? Слёзы одни, а не...
- Ладно. Бог тебя простит. Как я понял, ты – церковный староста? – поп осенил широким взмахом всю толпу разом и, поборов отвращение, (чего не сделаешь из любви к Всевышнему?) с молчаливым достоинством нырнул в кабину.
Когда самосвал  скрылся от глаз, богослужители  обрели дар речи.
- Демонического виду  мужчина, – изрёк кто-то.
- Вроде из этих... из нонешних, – поддержал другой.
- Не слишком ли молод?- усомнился третий.
Критиканы умолкли под хмурым взглядом Гордея. Шлёпая по мокрому снегу, все они думали об одном: «Лучше или хуже мне будет при этом попе?»
Вечером Гордея позвали в поповский дом. Выслушав грустную историю об оскудении веры и церковной казны, батюшка спросил холодно и, как показалось Гордею, насмешливо:
- Я полагаю, почтенный Гордей Савельевич, что в такое трудное время вы служите святой церкви только по твёрдости вашей веры, и, конечно, бескорыстно?
-Воистину так! – Поспешил поддакнуть Гордей. Его мясистый и задранный вверх нос вспотел. Крупнокалиберные ноздри настороженно шевелились своими спаренными стволами.
Батюшка замолчал. Не обращая внимания на покряхтывающего Ложкина, что-то писал  и подсчитывал в блокноте.
- Надо укреплять веру в народе. Тогда и доходы прибудут. Скажите-ка, Гордей Савельевич, как работает сельский клуб?
- А чего клуб? Мы по кинам не ходим...
Не ходи. Твоё дело. Но знать обязан. Читают ли там лекции? Как народ ходит на эти лекции? Много ли телевизоров в селе? И сколько колхоз даёт на трудодень? И это знать надо!
Прежние попы таких вопросов не задавали. Маленькие глазки Гордея выражали недоумение и скрытое беспокойство. Но тот продолжал допрашивать:
- Часто ли бывают в церкви работники райисполкома или милиции?
- Господь миловал. Был как-то один. Переписал всех, кто младенцев крестил, с тем и уехал. А милиция нам ни к чему. Живём мы тихо, спокойно. По божески живём.
- В том-то и дело, что тихо вы жили, – усмехнулся напоследок священник. – Ладно. Ступай. Не тяни с подготовкой ответов на мои вопросы.
И долго в ту ночь не мог заснуть церковный староста. Шевелящиеся ноздри его тревожно раздувались в темноте, чуя неизвестные перемены.
Перемены не замедлили появиться. Новый священник решительно взялся укреплять веру. В церкви появилась новая реликвия:  пузырёк со вздохом святого Касьяна. А из глаз пречистой богородицы вдруг стали капать крупные, нечеловеческие слёзы. Проведав, что художник Дома культуры давно скучает без дела, батюшка вечером о чём-то пошептался с ним, и назавтра ахнули старухи: все святые угодники подмигивали им блестящими подновлёнными ликами. Весть об этих чудесах горохом прокатилась по деревням, пробуждая людей от спячки. Приступ умиления охватил старичков и старушек, когда они узнали, что поп раздавал на кладбище пасхальные куличи и прочий провиант. Взахлёб хвалили его красноречие. К тому же батюшка был молодой и симпатичный. Любопытные повалили в церковь. Среди них была и молодёжь. Особенно в те дни, когда вместо танцев на дверях Дома культуры висел пудовый замок.
Но не все были довольны энергичным священником. Нет. Не лекторы-атеисты. Те и не слышали о нём. Чёрное недовольство назревало среди служителей культа. Ещё бы! Новый поп упрекал из в алчности, поучал безропотно служить Богу. Призывал своим трудовым участием пополнять церковную казну. А ключ от этой самой казны положил в свой карман. Дальше терпеть все эти новшества было невозможно.
Оскорблённые в своих религиозных чувствах, собрались они серым вечером в избе Гордея. Здесь был дьяк Иона – благообразный старец. Был и казначей – глухой и старый, с постоянным насморком, за что носил прозвище Чих-Сопля. Была и прочая церковная братия помельче.
Оперативное совещание проходило под лозунгом: «Богу – богово, нам – наше». Вокруг огромной бутыли, именуемой «Гусыня» по столу разбежался выводок гранёных стаканчиков. Чих-Сопля, вытирая нос, начал первым.
- Слышь-ко, Гордеюшко! Поп-то што мне опять сказал. Мне, говорит, господь повелевает крепить финансовую дисциплину, а потому отныне все доходы, а тем паче, и расходы – должны учитываться. Ты, говорит, будешь навроде колхозного счетовода, но не в пример тому – честного и чистого, как стёклышко. Тот только учёт деньгам ведёт, а до кассы не касается. Сам, говорит, разберусь. – Казначей с выражением блаженства закрыл глаза и издал звук лошадиного фырканья, отчего пол перед ним стал мокрым и скользким. – А ежили, говорит, замечу, кто плутует церковной копейкой в тот же час предам анафеме и отлучу от церкви
Худой безбородый псаломщик плаксиво прогнусавил:
- Отлучения не жалко! Доходу жалко-о-о.
- Я так думаю. Его надо разоблачить. Да. Как тунеядца и антиобщественного паразита. Я такую жалобу уже писал про директора бани в райцентре... Жаль, конечно, что поп не пьяница, или, там, развратник. Но ведь писать-то всё можно. Бумага, она терпеливая. И архиерею подослать делегацию, неугоден, мол, нам этот священник. А потом, я знаю, в городе у него жена есть. Говорят, что он ревнучий и прочее. Ежели это всё тонко провернуть, будет нашему попику аминь. Верно я говорю, мужики?
Заговорщики в унылом молчании пили самогон.
Икая от выпитого, поднялся Гордей. Он угрожающе поприцеливался своими ноздрями. Все замерли.
- Был у нас поп Василий. Пил много. Но – жить не мешал! А чем был плох Пашка Рыжий? И этот в нашей узде ходил! Опять же протопоп Афанасий. Тихий был старичок. Покорный! Наше – всегда было наше! А этого леший откуда принёс? – Гордей стукнул кулаком по столу. – Богу, говорит, надо! А нам не надо?? Бог подождёт. А я ждать не желаю! Ты, дьякон, бумагу-то без моего просмотру не особо марай! И остальным – чтобы у меня не своевольничать! Я сам с любым попом справлюсь!
Тяжёлый Гордеев кулак повис над столом. На том и порешили.

Упругий асфальт дороги блестел, умытый первым грозовым дождём. На заднем сиденьи голубой «Волги» покачивался человек в чёрном. Он не любовался пейзажами и ландшафтами, не вдыхал упоительного озона. Глубокие вздохи, исходившие  иногда из его груди, никакого касательства к прелестям природы не имели. Пассажир такси рвался в город.
Отец Нафанаил в миру был просто Фёдор Семёнович Ушков. Поповская ряса была аккуратно уложена в саквояж. Батюшка избегал появляться в областном центре в своей спецодежде. На душе у него хозяйничала ревность, лицо морщинила тревога. Она вломилась в него вслед за корявым письмом доброжелателя, намекавшего на поведение молодой попадьи, оставшееся в городе.
Любил ли отец Нафанаил свою жену? Да! Но не той любовью, которую ярко и многократно воспевают поэты, а нездоровой любовью стяжателя к своему сокровищу: и приятно им обладать, и в то же время хлопотно и тревожно. И разве не будет тревожно, если сокровище имеет двадцать два года, стройные ноги и сумбур в голове?
Так или иначе, но его неудержимая страсть к обогащению получила хоть какое-то оправдание. Эту давнишнюю страсть пресёк было суд, отправивший его на срок в два года за решётку за очередное мошенничество. Но через год он был  освобождён условно досрочно.

И пока муж занимался церковной акробатикой, Лариса терпеливо ждала того рая, какой обещал ей молодой, многообещающий священник. Понимая, что титулом попадьи в наше время не похвастаешь, она скромно трудилась в отделе торговой рекламы и даже представить не могла, что священником он стал после того, как скинул с поезда выпускника Сергие-Троицкой Лавры, предварительно обобрав того. С его документами явился к областному церковному Владыке, у которого не возникло ни малейшего сомнения, что перед ним может оказаться поддельный священнослужитель. Но, на всякий случай, он старался, как можно реже быть в областном центре, как и попадать на глаза архиерею. Оседлав старую заезженную клячу, называемую религией, Ушков надеялся с её помощью сколотить, наконец, средства для дальнейшей безбедной жизни. Здесь, как нигде, соблазняла возможность на глазах у властей всех мастей потрошить несметные толпы простаков. За небольшую плату раздавать надежду страждущим, совершать массу мелких делишек, и быть уверенным, что никто не схватит его за руку.
Уже в сумерках машина въехала в город. По крайним  улицам  патрулировали дружинники и сквозные ветры. Такси остановилось у ювелирного магазина. Пассажир вышел оттуда с покупкой. На ходу он обдумывал фразу, с которой поднесёт очередной подарок любимой. Но вдруг...
На этот раз банальное «вдруг» появилось в образе улыбающейся рыжеволосой женщины. Улыбался и её спутник. И тёплыми улыбками провожали эту пару редкие прохожие.
Не до улыбок было только отцу Нафанаилу. Это шла Лариса. Его жена и любовь. Его боль и страдание. Его ахиллесова пята. Сейчас эта пята больно лягала по той части души, где квартировала его непомерно  раздутая ревность. Кровь бешено заметалась по большому и малому кругу, не успевая омывать извилины мозга. Плохо соображалось. Он медленно брёл по тротуару. Но прошло первое обалдение, Ушков подошёл к дому, где вот сейчас, стоит лишь открыть дверь, и произойдёт катастрофа! Со страхом вошёл в квартиру. Лариса в домашнем халате стояла перед холстом. Над этой картиной она работала давно. Фигуры людей и окружающие предметы были неестественно перекошены. Разные части человеческих тел собрались в кружок в нижнем углу полотна, словно для игры в подкидного дурака.
Но художница чрезвычайно гордилась будущим шедевром. Тем более, что он получил высокую оценку из уст соседки, директора пельменной. А та уж разбирается в абстрактном искусстве!
Он видел, что жена обрадовалась его появлению. Ничего подозрительного ни в её поведении, ни в квартире он не обнаружил, но продолжал тревожно и настойчиво искать в её зелёных глазах подтверждения своим сомнениям. И не находил. С чего начать разговор? Ушков в бессилии опустился на тахту и тупо уставился в пол. Теребил густую бороду и молча слушал болтовню жены.
Рассказывая о буднях подпольной попадьи, Лариса поведала, между прочим, что сегодня ходила в родильный дом поздравить свою сотрудницу с сыном. А муж её настолько опьянел от счастья, что чуть не угодил под машину. Пришлось вести его за руку до троллейбусной остановки. Пришла домой только перед самым его приходом.
Не поднимая головы, поп сначала хмыкнул. Раз, другой. Засмеялся: сначала тихо, затем всё громче и громче, и наконец, захохотал в полную силу своего голоса. Всё нервное напряжение последних дней вырвалось с этим хохотом из его наболевшей груди, подобно тому, как избыточный пар вышибает предохранители из перегретого котла.
Лариса подсела к мужу и обняла его за шею.
- Дорогой ты мой поп! Мне понятна твоя истерия. Признаюсь, сначала мне было приятно, что ты ревнуешь. Значит, любишь. Но не  изводи себя понапрасну. Я дождусь, когда ты бросишь свою церковь и мы будем наслаждаться счастьем. Ещё лучше, если бы ты вообще туда не возвращался. Ведь и в городе можно устроиться на хорошую работу.
- Ну да! Дело только налаживается. Вложена куча денег, и всё это оставить  дяде?
Он убедился, что страхи его были напрасными. Костёр ревности погас. В душе вновь полыхало пламя церковного бизнеса. – Нет, дорогая. Дело прежде всего. Просто, видимо, надо спешить. Вот и всё.

Вскоре Федор Семёнович продолжал проповедовать доброту и бескорыстие, и в то же время исподволь и незаметно оттеснял членов церковной «двадцатки» от всех денежных дел. Он не гнушался никакими требами. Крестил младенца, принесённого бабкой тайно от родителей. Служил заупокойную по заведомо живому парню, если девушка за это хорошо заплатила, считая, что после такого обряда парень присохнет к ней навеки.
Батюшка обновил некоторые обряды. Отказался от устаревшей формы  исповедей, и для повышения производительности своего труда  ввёл бригадно-групповое отпущение грехов. Теперь сухогубые старушки каялись нестройным хором дребезжащих голосов в  своих грехах и при этом удивлённо таращили глаза друг на дружку.
Отец Нафанаил всё увереннее выводил свой  корабль лихоимства в открытое море афер и махинаций. Далеко позади осталась контрольно-следовая пограничная полоса  Уголовного кодекса. Морские глубины таили в себе статьи, сроки и этапы. Ощущение риска приятно щекотало нервы. И разношёрстная команда из херувимов и апостолов была послушна его воле. В погоне за наживой он уже ездил в своём автомобиле.
Рубли текли рекой. Они заглушали звучание душевных струн кроме одной – звона монет. Лишь иногда, получив очередную анонимку  Прокопия, он мчался в город.  Однажды, по возвращении, закатил проповедь о бесе искушения и неверных жёнах. Призывал к сохранению целомудрия и святости, не жалея красок и голоса, рисовал жуткие картины страданий грешниц, горящих на вечном огне.
Проникновенные слова пастыря запали в души молящихся. Они здесь же взяли повышенные обязательства следовать слову Божьему, смирять свои страсти и не допускать измен. Самой младшей из них в Успенье стукнуло шестьдесят шесть лет.
В доме, служившем батюшке жилищем, горел свет. Там ждал его гость из города.
- Ваше преподобие! Будь здоров. – Приветствовал он Ушкова. Глянул  на часы. – Так работать, можно пуп надорвать. Добрые люди давно уже наливают по третьей.
- Брось скалить зубы. – Ушков терпеть не мог этого хромоногого проныру по кличке «Плинтус», но он был одним из «нужных» людей. И это приходилось учитывать. – Лучше выкладывай, с чем приехал.
- Да я к слову, Фёдор Семёнович. Задание выполнено. Завтра прибудут на место 17 бочек трансформаторного масла, так что потребитель получит высококачественный елей производства нефтеперегонного завода. Пусть только раскошеливаются. Вот, у меня 5000 этикеток в портфеле. А вот образцы флакончиков по 100 грамм. С пробочками. Готовьте рабочую силу наклевать на те флаконы эти этикетки. А вот картонные коробки, чтобы по укладывать по 50 флаконов, я не подобрал. Но, думаю, твои верующие соберут коробки в райцентре. Пусть пошустрят по аптекам, базам, магазинам.
- Выходит, это масло не так уж строго фондируется?
- А... – Плинтус пренебрежительно махнул рукой. – Смотря к кому и как подъедешь. Рванул  я в один Снабсбыт. Там толкачей со всех волостей. И все норовят «за так» наряд на это масло получить. Но известно, что «за так» и будет «никак». Пригласил я одного, что надо, «в кабачок на коньячок», и дело в шляпе! Живёхонько отоварил нарядик на две тонны этого масла. Правда, пришлось три бочки за наличные продать одному «доставале – невезунчику». Плакал даже, что если не привезёт хоть100 кг. выгонят его с работы.
Гость поставил на стол коньяк и свёртки.
- В честь этого. Давайте, будем. – Выпили. Пожевали.
- Значит, всё идёт, как задумано? Вот ещё что, Плинтус. Передай тому пьянице с завода, пусть прекращает штамповать медные крестики. В нашей области попы уже отказываются. Говорят, на 10 лет вперёд хватит. Если хочешь возиться с другими областями, не возражаю. Даже согласен поменяться процентами. Сейчас ты получаешь 20% прибыли от тех крестиков. Моих – 80%, за минусом всех расходов по сбыту. Предлагаю изменить таксу: Моих – 30% в чистом виде. Остальное – тебе, со всеми расходами. Согласен? Значит, по рукам. Ещё вопрос: Подыщи  мне надёжного художника
- Куда его? – с безразличием спросил Плинтус.
- Куда, говоришь? А ты скажи, где можно приобрести  икону? Их что, в магазинах продают? Или на рынке найдёшь?  Нету. Хотя спрос на иконы большой. А предложения –то нет! Бесчеловечно не давать народу то, за что он хочет заплатить. Короче: вместе с Бертой создавайте мастерскую по изготовлению этого товара. Сбыт я беру на себя. Чистую прибыль так же 70 на 30 процентов. Теперь понятно?
- Ну, вы голова!! Вам бы не попом быть, а министром церковных дел! Вот котелок варит! Давайте, за это ещё по одной. За это стоит чокнуться!
По прибытии машины с грузом отец Нафанаил изготовил первую партию «елея». Куда как просто! Плеснул в бидон 10 грамм эфирных эссенций, и разливай по бутылкам. Черпай  тысячи процентов прибыли! Но при реализации без старосты не обойтись.
Священник позвал его «на чай». Разливая столичную, начал разведку издалека.
- Слабеет вера в народе, Гордей Савельевич. Ох, слабеет! Вот и доходы у церкви уменьшаются. Да-а. Великое испытание посылает нам господь.– Батюшка с удовольствием отправил в рот хрустящий огурец. Настойчиво придвинул Гордею рюмку.
- Да ты выпей, Гордей Савельевич. Выпей. Вот и закусочка: Балычок тут, икорка...
- Вы, батюшка, с амвона эти байки лепите. Дайте и мне высказать. Я при церкви, почитай, тридцать лет  кормлюсь. Но это впервой, чтобы нашего брата, служителей там, или из двадцатки кого, притесняли вот так-то. Слыхано ли дело, ноне колхозный бригадир имеет доходу боле, чем церковный староста?
Маленькие глазки Гордея ещё глубже спрятались под сумрак щетинистых бровей. – Вы, конечно, поучёнее других которых, да эта ваша учёность нам тоже вон куда выходит, не прогневи меня, господи.
Священник посмотрел на своего старосту долгим, прищуренным взглядом.
- Согласен говорить откровенно. Верно. Я умнее вас. Да не в том дело. Я современнее. Как вы все живёте?  Гривну упёр, и доволен. Вот, мол, какой я оборотистый! А мне этого мало. Подожди, не перебивай. Да. Мало. И вашими масштабами нынче  жить нельзя. Ты оглянись кругом, что делается. В селе своя музыкальная школа. В колхозе – «ёлочки» там разные, водопровод, механизация. Скажи спасибо, что Дом культуры плохо работает. А то ты свою гривну и то не получил бы. Отстали вы все. А я тяну, работаю, как вол. Только... Вижу... Ложкин,  вы там возню устроили вокруг меня. Так знай. Мне в этой церкви детей не крестить. И если я здесь провалюсь, вашу лавочку сразу прикроют. Как закрыли 17 других церквей в районе. Понятно?
Ушков прошёлся по комнате и наклонился над сидящим Гордеем.
- Птицы мы с тобой одинаковые. Только полётов разных. И бог у нас один –  ДЕНЬГИ! Поэтому куда выгоднее договориться миром. Согласен? - усмехнулся батюшка.
Гордей молчал. Ушков свободно развалился в кресле. Как всегда, он победил.
-Во всяком случае – не возражаешь. Тогда слушай. С завтрашнего дня  будешь продавать елей. Десять рублей флакон. Цена обычная, как всегда и везде. В каждом литре должно 70 рублей мне, тридцатью рублями распоряжаешься ты. Кому сколько заплатить, решай сам. Но не вздумай жадничать! А то всё дело испортишь!
Гордей пошевелился на стуле, но остался в прежней позе. Священник вынул из чемодана тяжёлый, туго перевязанный свёрток.
- Сколько воску ты отправляешь на патриарший свечной завод?
- В месяц ящика три, когда и четыре...
- А ты больше не отправляй. Домой неси. Вот тебе для начала - 200 метров свечного шнура. Вот три комплекта патронов для заливки воска. Посади жену, падчерицу – пусть делают. Поделись там с другими. Пусть тоже делают.
Гордей впервые поднял голову. В глубоком ущелье его глазниц блеснул хищный огонёк. Он уже подсчитывал, какую выгоду можно иметь на свечах. Получалось неплохо. Залпом выпил стоявшую перед ним водку. Сказал: «Благодарствую» и направился к выходу. Провожая, батюшка похлопал его по спине:
- Вот так, дорогой Гордей Савельевич. Можно сказать, от себя отрываю, ближнего в беде не оставлю. И впредь, если чего понадобится, заходи ко мне запросто. Помогу, чем в силах. Одна лишь просьба: сделай так, чтобы остальные мне не мешались.
- Не сумлевайтесь, батюшка. Сделаю в лучшем виде. Они все из моих рук смотрят.
Гордей повеселел, но не на долго. Ему льстила возможность раздавать деньги по своему усмотрению. Но вскоре между единоверцами пошла открытая грызня. Началось с того, что жена безбородого псаломщика укорила Гордееву жену в жадном  распределении «прибытка». Они схватились у колодца. Зачинщица отступила побитая и посрамлённая, оставив за гордеихой поле боя. Сломанное коромысло и помятые вёдра полетели ей вслед.
Назавтра в селе узнали, что псаломщик ходил в колхоз  наниматься  на  работу.   В образовавшуюся прореху вскоре провалились ещё несколько членов церковной общины. Каждый из них громогласно информировал сельчан. Земля закачалась под Гордеем. Но он держался, и лишь когда прослышал, что Чих-Сопля ездил в райсобес хлопотать хоть какую ни то пенсию, Ложкин бросился к священнику.
- Беда, святой отец. Распадается двадцатка. Эдак и церкви придёт конец.
- Не пори горячку, староста. Срочно вербуй других членов общины и надо заново их регистрировать.
- Дык... Нет желающих, отказываются, стервецы. Всех перебрал. И посулами, и угрозами. На что дьяк Прокопий. И тот, собака, ладит в Сибирь податься. Я. говорит, плотницкое дело не забыл. Поеду на стройки химии. Сын, говорит, зовёт.
- Ничего страшного. До закрытия далеко.  Пока районные власти узнают, успеем что нибудь придумать.
- И ещё такое дело, батюшка. – Гордей почесал затылок, – на той неделе человек один, елей покупал. Сплоховал я. Жадность попутала. Чую. Не наш человек. Ан всё же продал. Бутыль ведь, аж литровую, взял. Я за ним подглядел. Он как из цервы вышел, подошла к нему баба, из не наших, и депутат сельсоветовский. Они ту бутыль завернули, и сургучом опечатали елей-то. Не иначе, как проверяющие какие. Поди, на анализы взяли. Вот такую промашку я изделал. Не гневись, батюшка. Тебе – как на духу.
Ушков схватил Гордея за пиджак:
- Что же ты, старый боров, сразу мне не сказал?? Немедленно вывози из церкви все бочки!! Все. И пустые тоже! Прячь в лесу, где хочешь, но хорошо запрячь... Вот господь послал помощничков! Знаешь ли ты, чем это пахнет? От трёх до восьми лет! А зачем, скажи, утруждать прокурора? Ступай, Гордей. И чтоб сделать всё за эту ночь... А в случае чего – я про это масло ничего не знаю. Завезено оно в церковь ещё до меня. Так и говори, ноне раньше того, как будут спрашивать. Я в город. Поп сунул Гордею в руку полсотенную купюру. И через пару минут его «Волга» выезжала из села. При повороте на тракт стоял большой щит. С обеих его сторон извещалось, что завтра в Доме культуры состоится собрание граждан села по вопросу закрытия сельской церкви. Приглашались все желающие. Ушков скрипнул зубами и «поддал газу». Сзади по тракту шла машина не отставая и не перегоняя его. В городе он покрутился по улицам и переулкам, оставил «Волгу» у соседнего подъезда, влетел в квартиру. Лариса дремала на диване. От стука в дверь она проснулась.
- Боже мой, Фёдор! И опять какой возбуждённый. Неужели ты продолжаешь придавать значение каракулям какого-то анонимщика? Мне надоела твоя глупая ревность.
Тот молча закрыл дверь, прошёл в ванную. Холодная вода немного успокоила. Накрывая на стол к обеду, Лариса, как обычно, детально выкладывала новости, не упуская мелочей. Ушкову было не до разговоров. Надо обдумать. Что это? Случайность или напали на след? Неужели где-то осечка?
- Между прочим, Федя, вчера приходил какой-то твой старый знакомый. Он так жалел, что не застал тебя.
- Кто приходил? – насторожился он.
- Назвался Борисом. Да ты не беспокойся, я хорошо усвоила твои уроки. Я ничего лишнего ему не сказала. А затем, он же явно человек из нашего круга. Так элегантно одет.
- Он так элегантно одет. Такие массивные перстни даже на трёх пальцах.
- Какой он из себя? – У Ушкова похолодело где-то глубоко и с нарастанием беды.
- Небольшой такой. Светленький. И глаза такие голубые, добрые. Ты наверно, его вспомнишь. Он говорил, что вы друзья.
- Дальше? – потребовал чужим голосом Фёдор.
- Ну-у, мы мило поболтали. Вспомнили общих знакомых: Пал Палыча, Берту. Он так  уморительно копировал её жесты, разговор и всё. И так похоже! А когда я упомянула Плинтуса, и узнав, что это Володя хромой, он встрепенулся, сказал, что ему надо передать от кого-то привет и спросил его адрес. Ты же хорошо знаешь, что я в ваши дела не вникаю, – повторила она.– И я просто дала ему адрес.
Фёдор ладонью вытер вспотевший лоб. Взял в буфете коньяк, прямо из бутылки сделал два больших глотка. Заложил руки в карманы и стал ходить по комнате. «Ясные глазки. Перстни. Бутафория. Рассчитана как раз на  таких наивных дамочек. Под среду работают, гады. Обложили, не хуже, чем волка. Успею ли скрыться?» Забегал по комнате. Задел раму с очередной абстракционистской мазнёй. Она полетела на пол. Он вплотную подошёл к жене.
- Ну, чего ещё хорошенького скажешь?
- А что ты психуешь? – Лариса вошла в состояние «активной обороны» – Всегда бог знает, что придумаешь! Перестань подозревать меня! Это становится оскорбительным. Человек посидел меньше получаса. Даже от чая отказался. Сказал, что зайдёт позже.
- Всё ясно. Это Обэхээс.
- Ага! Значит, ты вспомнил? Он что? Латыш? Я так и подумала.
- Дура!! Это милиция! – Чуть не закричал Ушков прямо в лицо жене. – Дай бритву и освобождай чемодан. Я уезжаю.
- А как же я? Как наши мечты? – Лариса готова была к пролитию слёз.
- К чёрту мечты... и тебя тоже!

Без бороды и усов Ушков выглядел очень молодо. Уже одеваясь, он выглянул в окно. У подъезда стояла та машина, которая преследовала его полчаса назад. Заныло под ложечкой. Есть выход через кочегарку в соседний двор. Тогда прощай моя «Волга» цвета шоколада. Уже с чемоданом в руке подошёл к плачущей жене.
- К твоему счастью, ты действительно ничего не знаешь. После ухода немедленно беги в сберкассу, переведи все деньги со своей фамилии на предъявителя, сберкнижку спрячь на работе. Там искать не будут. Может, я к тебе ещё вернусь.
Вслед ему полетела туфля.
Скорый поезд уносил безбородого «Отца Нафанаила» на Восток. Может быть, он тоже решил отдать свои силы на строительство Сибирских заводов. А может, вновь найдёт простаков, готовых отдать свои деньги. Кто знает?? Думается, что вы, люди с большим жизненным опытом, хоть раз, да встречались с подобными Ушковыми. Или я ошибаюсь??
- Пожалуй, не ошибаетесь. Только это когда было? Пятьдесят лет назад. У нонешних-то Нафанаилов хватка позубастее будет, да и эта армия возросла в сотни раз, хоть Великую Китайскую Стену из них можно построить. – сказал бывший машинист паровоза.
- Стену – не стену, а большо-о й загон для доверчивых ротозеев может получиться. – внёс поправку кто-то. Скамеечники рассмеялись. Была в этом смехе какая-то грустинка. «Над собой смеёмся».

Отто Шамин.     18. 01.2010г.