Бакена. Моё детство. Главы 19-21

    На фото: 4 класс. Я — в первом ряду второй слева, рядом полулежит мой тёзка. В центре — Нина Фёдоровна Педосенко.
     50 лет прошло, может, кто увидит и вспомнит себя. Со мной рядом сидит Федя Щелконогов, возле него — Балташ Нуркенов. Во втором ряду слева направо: Ольга Пенькова, Люда Муравьёва, Неля Дорн, после Нины Фёдоровны — Зина Кораблёва и Ляля Жабагина.
     В последнем ряду: Садыков, Ваня Филимонов, Коля Бычков, Гена Крутов, Витя Краснов, Костя Щукин, за ним — Миша Наварич, далее Витя Маслов и Ваня Бондаренко.

Глава 19

     Не помню с какого  возраста, но каждое лето мы с мамой и другими родными обязательно проводили у бабушки с дедом на  «острове», за Иртышом. Отцу удавалось приезжать только на выходные. Полудикая природа, чистый воздух, наблюдение за жизнью обитателей «острова», сон под марлевым пологом — каждый раз от всего этого у меня  захватывало дух.

     Здесь я, по обыкновению, частенько общался с бакенщиком Алексеем Кораблёвым. Мне нравилось часами наблюдать, как он в своей мастерской стругал дощечки, реечки, потом из них делал каркас бакена. А когда бакен был готов, он его красил. Краска имела необычно приятный запах, который в этот момент разносился по всей окрестности.

     У мастерской с одной стороны поблёскивала река, с другой — рос густой кустарник. Вокруг висела звенящая тишина. Изредка доносились покрикивания чаек, иногда — далёкие гудки парохода. В этом было что-то магическое, завораживающее.

     Кораблев всегда работал молча, без суеты. Лишь иногда, обернувшись ко мне, иронично спрашивал:
     — Ну, как наши дела, зятёк?
     Не успев открыть рот, я замечал, что дядя Алексей вновь погружался в работу, возможно, забыв про меня. Через некоторое время, опять заметив меня, он спрашивал:
     — Ну, так как наши дела?
     Так продолжалось несколько раз, пока он не заканчивал работу.

     Насчёт «зятька» на «острове» ходила байка, связанная с моим, так сказать, первым увлечением, о котором мне рассказывала мама. У дяди Алексея росло четверо детей, из них две девочки — Рая и Зина. И вот мне, когда я ещё и говорил-то плохо, почему-то приглянулась Рая, которой было тогда лет десять и она нередко со мной нянчилась. Я искренно ей говорил:
     — Лая, когда я выласту, я на тебе зенюсь!
     Раин отец вполне серьёзно у меня спрашивал:
     — А зенилка выросла, зятёк?
     И все громко смеялись. И Рая тоже. А я голову ломал: что же это такое — зенилка?

     От дома, где жили дед с бабушкой, до дома Кораблёва расстояние небольшое, метров сто, может, чуть больше. Посередине располагался большой бабушкин огород, который разделял эти две территории. С одной территории на другую можно было попасть, пройдя по песчаному бережку или через огород. Чаще всего я ходил к дяде Алексею через огород и эти самостоятельные «хождения» мне не запрещали, пока не произошёл очень неприятный случай, о котором сейчас расскажу, и где виновником был я.

     День только начинался. Взрослые, в том числе и моя мама, встали пораньше и занялись своими делами. Я, как обычно, встал попозже, позавтракал и не спеша решил пройтись в гости к Кораблёву. К этому времени он обычно со своим помощником возвращался с переката, потушив бакены.

     Заодно упомяну, что раньше у Кораблёва помощником работал мой дядя Иван, но теперь он служил в армии, и бакенщику помогал другой парень, которого звали Виктором. Мне нравилось смотреть, как они, причалив  к берегу, начинали из лодки выносить снятые на день с бакенов фонари. Потом из фонарей они вынимали лампы, заправляли их керосином, чистили от копоти стёкла. Всё это делалось недалеко от берега в специальном помещении, которое называлось фонарницей. Я любил там бывать и наблюдать за их работой.

     На этот раз я также направился туда. Проходя через огород, я решил немного в нём задержаться. Прошёлся возле грядок, посмотрел, нет ли в капканах хомяков — почему-то ни один не попался, а, возможно, взрослые с утра уже проверили ловушки. Потом подошёл к старому колодцу, который находился в углу огорода. Сруб у колодца, сплетённый из тальника, над поверхностью земли почти не выступал, торчало лишь несколько колышков. До поверхности воды в колодце — не больше метра.

     И вдруг я увидел в колодце маленькую светло-зеленую лягушку, которая не могла выбраться из ледяной воды. Взяв хворостину, я подставлял её лягушке, надеясь, что она уцепится за неё. Но ничего не получалось — не хотела зелёная пленница хвататься за мой прутик. После этого я нашёл небольшую дощечку и решил с её помощью продолжить спасение окоченевшей лягушки. Ухватившись левой рукой за колышек,  другой рукой взял  дощечку и пытался подцепить квакушку.  При этом негромко приговаривал:
     — Иди ко мне маленькая глупышка, я тебя спасу!

     Неожиданно колышек подломился и я мгновенно вниз головой прямо в одежде бултыхнулся в ледяную колодезную воду. Прошли мгновения, показавшиеся мне вечностью. Потеряв ориентировку, я лихорадочно молотил в воде руками и ногами, но на поверхность не выплывал. Уже задыхаясь, вдруг почувствовал, что рука за что-то задела. Это была плетёная стенка сруба. Перехватываясь руками за тальниковые выступы, чувствовал, что двигаюсь в нужном направлении. Наконец, голова моя оказалась над водой. Глянув вверх, увидел кусок голубого неба.

     Кое-как выкарабкавшись из колодца, я, перепуганный и продрогший (тут уж не до лягушки, будь она неладна), озираясь, направился к реке. Сполоснув одежду от грязи, развешал её сушиться в кустах, в стороне от случайных глаз. Мама каким-то образом меня вычислила и привела с реки домой. Позже я узнал, что ей сказал Виктор, который издалека видел, как я раздевался за кустами, а купаться здесь детям без присмотра взрослых не разрешалось. Я всё рассказал. Помню, что мама меня не била, я и без того чуть заикой не остался, только в сердцах сказала, обобщая:
     — Растишь вас, растишь, а вы без ножа режете. — Потом  миролюбиво попросила:— Лыхаешь без дела,  помог бы масло сбить.

     И я шёл сбивать масло — мне, шестилетнему, такая работа в то время уже была под силу. Сбивали масло в специальной маслобойке. Выглядела она так: узкая, но высокая (около метра) деревянная ёмкость. Вручную, с помощью штока, внутри неё приводился в движение деревянный поршенёк, у которого было просверлено несколько сквозных отверстий.

     После того, как внутрь ёмкости заливалась сметана или сливки, их сбивали этим «дырявым» поршеньком. Постепенно масляные комочки начинали сворачиваться и отделяться. Собранные кусочки масла промывали в холодной воде и в форме колобка отправляли на хранение в «холодильник», в смысле, в колодец.
     Оставшаяся часть белой жидкости называлось пахтой. По виду и вкусу она напоминала кефир, но поскольку на «острове» молока было много и вместо кефира пили простоквашу, то пахтой, разбавленной водой, поили телят и коров.

     Имелся у бабушки ещё сепаратор — небольшой, но довольно сложный агрегат. Пропуская через него молоко, сразу получали сливки. Для того чтобы начался процесс перегонки, взрослые вручную на этом аппарате крутили рукоятку до тех пор, пока не кончалось молоко, постепенно заливаемое в сепаратор. Сливки стекали в одну ёмкость, а в другую — стекала белая обезжиренная жидкость, которая называлась обратом. Когда сливки начинали капать, мы с Лёвой подставляли под них пальцы и потом их облизывали. Маме это не нравилось и она сердито говорила:
     — Прекратите лизгать, когда закончу — налью.

     Когда гудение сепаратора заканчивалось, мама наливала нам в блюдечки понемногу сливок  и объясняла:
     — Много нельзя, а то зад слипнется.
     Нельзя, так нельзя — задом надо дорожить. Мы хлебом макали содержимое, а остаток вылизывали так, что блюдечки можно было не мыть.

     Должен сказать, что в лексиконе мамы, да и отца, было много просторечных, но ёмких по смыслу слов, многие из которых в «Словаре русского языка» отсутствуют. Почти все слова носили неодобрительный, а иногда и бранный характер. «Лизгать» — означало съедать лакомые кусочки еды до того, как пригласят за стол; «лыхать», «шлындать», «шлымать» — слоняться (без цели); «хайло» — рот; «помело» — болтливый язык; «лязгать языком» — выбалтывать тайну, болтать что попало; «рымок», «шмоток» — ветхая одежда, рвань; «изнахратить» — сильно избить; «скидух» — доходяга; «княгать», «кныхать» — канючить, хныкать; «ботало» — оболтус; «ухайкать» или «уханькать» — уделать, испортить (о какой-нибудь вещи), «вязголить» —  назойливо мяукать (о кошке).


Глава 20


     Когда мне пошёл седьмой год, дед и бабушка со всей семьёй полностью переехали жить и работать на новое место — недалеко от старого. Если до этого они жили на левом берегу Иртыша и их домик от села отделяла протока под названием Белая речка, то теперь перебрались на правый берег Иртыша как раз напротив села. Место это считалось удобным во многих отношениях, но самое главное — находилось ближе к селу. Раньше это место занимал бакенщик Копьёв. После выхода на пенсию он уехал жить в Павлодар, а освободившийся «копьёвский остров» заняли Масловы.

     Бакенщики, как правило, жили в казённых, рубленных из брёвен, домах. При переезде дом легко разбирался и так же легко собирался на новом месте. На этот раз дед установил дом под огромным осокорем, который по-другому назывался чёрным тополем. (Дед называл его «сокором»). Этому осокорю, по-моему, исполнилось не меньше ста лет, макушкой он доставал до неба и из-за высоты являлся достопримечательностью «острова». Когда мы немного освоились, то легко научились по-обезьяньи на него залазить, и среди ветвей нас невозможно было рассмотреть. Замечу, что когда я вырос и увидел это дерево, по высоте оно оказалось весьма заурядным.

     Как-то так повелось, что на чердаке дедова «казённого» дома на лето всегда ставили два полога, матрасы стелили прямо на «пол» чердака, и спали здесь мы — детвора: я, Лёва, Юра, Саня, Коля. Дождь на дворе или ветер — здесь всегда было тихо и сухо, но самое главное — это свежий воздух: спалось на чердаке прекрасно. В дождь и бурю мы старались поспать немного дольше. На «острове» мы толклись, как на курорте: то загорали, то рыбачили, то просто шалили.

     Всё лето осокорь служил мне барометром. Из чердака не видно, какая погода на улице, и если дерево с утра не шумело, значит, с утра стояла хорошая погода. Если осокорь шумел монотонно, то, значит, шёл дождь. Если шум доносился с перерывами — день обещал быть ветреным. Ну, а если наш тополь рокотал — началась буря.

     Нередко нас заставляли поливать огород. Стоило только взрослым отойти, как следом испарялись и мои братья, а моё врождённое чувство ответственности (это ж надо - угораздило таким уродиться!) удерживало меня от этого шага и я долго ещё носил ведёрком влагу на грядки. После поливки я шёл в конец огорода, где у забора рос паслён, срывал чёрные сладкие ягодки и лакомился ими. Паслён постоянно ели и другие дети. На наше счастье, это был неядовитый сорт.

     Расскажу, как бабушка кормила нас завтраком. Сначала она наливала чай — непременно с молоком, потом от куска сахара величиной с её кулак (раньше выпускался такой), резкими ударами обратной стороны ножа отщёлкивала несколько тонких сахарных пластинок, затем от большого белого каравая отрезала хрустящие горбушки и намазывала их жёлтым сливочным маслом, а на масле, как росинки, блестели капельки воды. Такое масло к зубам не приставало — оно было настоящее. И бабушкин чай с этим бутербродом и кусочками сахара вприкуску казался невероятно вкусен! Часто нас  потчевали холодным молоком с сухарями, что мы тоже очень любили.

     Кстати, настоящее сливочное масло нынче можно купить разве что только на рынке у самых  добросовестных частных торговцев.

*****

     Через два года после рождения второго сына отцова сестра Анна из торговли ушла, и на всё лето стала приезжать с детьми на «остров» к своим родителям. Её муж Фёдор по-прежнему работал в Павлодаре, и в Ермак приезжал очень редко. Анна, как бывший торговый работник, нашла здесь занятие по душе: с весны на огороде помногу садила редиса, перьевого лука, моркови, не ленилась собирать на лугах кислицу — и всё это продавала на маленьком рынке в селе. С утра на лодке везла «продукцию», а во второй половине дня уже подсчитывала прибыль. Денег хватало на безбедное существование. Мой отец, как бывший фронтовик, был противником «мелкобуржуазных проявлений» и ни нам, ни маме не разрешал заниматься «спекуляцией».

     Анна по телосложению высокая, крупная, с неуёмной энергией, за словом в карман не лезла, а при необходимости могла вставить и нелитературное словцо. На «острове» все её побаивались, особенно дети. Прежде, чем отправиться в село на рынок, она с утра пораньше одна на лодке успевала съездить на рыбалку — потрусить самоловы и проверить перемёты. А потом ещё помогала доить коров. Когда появились подвесные лодочные моторы, Анна не хуже мужчин умела их заводить, дёргая за шнур на маховике, и легко управляла моторной лодкой.

     Ко мне и брату тётя Нюся по-прежнему относилась как к «минанусам». Все дети наивны и я не был исключением, поэтому не замечал некоторых тонкостей в социальной несправедливости с её стороны, но моя мама замечала. Она видела, как Анна при распределении лакомых кусочков еды очень часто предпочтение делала в пользу своих детей. К примеру, когда на обед готовилась жареная или варёная стерлядь, то голова рыбины, состоящая из хрящей — это было лакомством у детей, — обязательно оказывалась в тарелке у кого-то из моих двоюродных братьев. Фёдор Иванович в этом плане был другим: если угощал яблоками, то делил по-братски — племяшам, то есть нам, отдавал те, что были побольше. Но он приезжал нечасто.
 
     Из села на «остров» иначе, как на лодке не попадёшь, поэтому за лето мы, малыши, с родителями пересекали Иртыш десятки раз. Я видел, какого цвета бывала речная вода в зависимости от времени года: мутная —  весной, тёплая, с рыжеватым оттенком — летом, и холодная, зеленоватая — осенью.

     В семилетнем возрасте я умел неплохо грести, хотя силёнок не хватало. А плавать пока хорошо не научился: когда мы купались, отплывать от берега не разрешалось, а на мелководье научиться трудно.

     Как-то раз летом я пошёл купаться вместе со взрослыми. Отец немного отплыл от берега и, остановившись в том месте, где вода доходила ему до груди,  поманил меня к себе. Я «по-собачьи» «погрёб» к нему с уверенностью, что он меня там подхватит, но он взял и отошёл немного в сторону.
 
     Так далеко я ещё не заплывал и когда начал разворачиваться, тело моё в воде предательским образом неожиданно заняло вертикальное положение, и я беспомощно, как кутёнок, забарахтался, с ужасом поглядывая на отца и не теряя надежды, что он, наконец, спасёт меня. Но помощи не было, а я никак не мог выйти из этого дурацкого «штопора». Когда я уже прилично нахлебался воды и почувствовал приближение смерти, отец подхватил меня и, вытащив на берег, назидательно сказал:

     — Вот так тонут люди!

     Я долго откашливался, сплёвывая липкую слюну, меня колотил озноб (умирать-то не охота!), в душе была крепкая обида на отца. Много позже я осознал его мудрость: он заставил меня научиться хорошо плавать (что я вскоре и сделал) и быть предельно осторожным на воде. Таким же «методом» отец учил плавать и моего брата.

     Коль скоро я заговорил о плавании, то хотел бы к этому добавить, что моя мама, как это не странно слышать, совершенно не умела плавать, да и не стремилась к этому. Рассказывали про случай, когда лодка, в которой плыли мои родители, перевернулась и отец тогда едва спас маму.

     Я никогда в жизни не видел, чтобы мама когда-нибудь и где-нибудь загорала. Вполне возможно, что десятилетиями её кожа не видела солнечных лучей. Загорелыми у неё я видел только руки.

     Теперь снова о рыбалке. Вскоре после того, как я бездарно нахлебался речной воды, отец подошёл ко мне и сказал:
     — Парень ты у меня взрослый, возьму тебя с собой на перемёты.
     С ликованием запрыгнув в лодку, я сел на корму, отец взялся за вёсла и мы поехали к перемётам. Раньше я ни разу не  видел, как ловят рыбу этой снастью, поэтому когда мы подплыли к колышку посередине реки, отец немного посвятил меня в тайну:
     — Видишь небольшую рябь?  Это речная коса. Язи очень любят плавать под косой: там поглубже и всегда можно чем-нибудь полакомиться. За кол мы привязываем один конец перемёта, а второй конец с крючками-якорьками, на которых наживка, спускаем вниз по течению, под косу. И пусть ловится рыбка, но только большая — нам маленькой не надо! — добавил он шутя.

     Перемётов стояло два. На первом ничего не оказалось. Отец нанизал на крючки новую насадку — тугие шарики из теста размером с небольшие грецкие орехи, которые все называли «бурсаками». На втором перемёте попался огромный язь. Отец ещё только взялся за шнур, как я понял: что-то поймалось. Он попросил меня подать сачок. Сачок точно такой, каким ловят бабочек, только с крупной ячеёй. Отец медленно подтягивал шнур вместе с язём  поближе к лодке и когда тот стал виден, подвёл под него сачок и быстрым движением выдернул извивающуюся рыбину из воды в лодку. Моему восторгу не было предела! Насадив «бурсаки», мы поехали назад. Отец посадил меня на вёсла, а сам сел на корму и стал помогать мне, уверенно подгребая  специальным однолопастным веслом, которое называлось кормовиком.

     А язь ещё долго выделывал на дне лодки кренделя, размазывая хвостом грязь по бортам. Позже, когда я стал постарше, мне доверили самостоятельно ездить к перемётам.


Глава 21


   1 сентября 1954 года я пошёл в школу, в первый класс. Накануне мама купила мне простенький портфель, необходимые принадлежности, тетради. Купила ботиночки, сшила вельветовые брюки, вернее, не брюки, а штанишки. В светлой рубашке и пиджачке (одним словом, принаряженный) я с утра отправился на мероприятие, которое потом растянется на долгие годы. Утешало то, что не один я такой.

     Сколько ни пытаюсь, не могу вспомнить, был ли у меня тогда с собой букет цветов? Яркого воспоминания нет, не помню. Зато помню, когда мы вошли в класс, в нём после ремонта блестел пол и приятно пахло свежей краской. В три ряда стояли громоздкие, деревянные, с наклонной столешницей, парты, а чтобы удобно было вставать, часть столешницы на шарнире откидывалась вверх. Спереди на парте находились специальные углубления под перьевые ручки и небольшие круглые выемки под чернильницы.

     Когда в класс вошла нарядная, с красивой причёской, тётя, все дети встали, и я тоже. Поздоровавшись с нами, представилась:

     — Я буду вашей учительницей. Меня зовут Нина Фёдоровна.

     Она взяла толстую тетрадь (как оказалось, классный журнал) и начала с нами знакомиться, зачитывая фамилии и имена. Детей в классе много, мы по очереди вставали, а Нина Фёдоровна каждого оценивала внимательным взглядом. Первой в списке стояла Амренова Катя, смуглая казашка с чёрной косой. Она жила недалеко от нас и мне было известно, что настоящее имя у неё Кайкеш. Возможно, казахские имена в школе специально русифицировались для благозвучности. Потом пошли фамилии на «Б», «В», «Д»... С трепетом ожидал я, когда прозвучит моя фамилия, и чувствовал, как стучало  моё сердечко. В таком публичном месте я находился впервые. Наконец, учительница назвала: «Маслов Лёня».
    
     Я знал, что в один класс со мной попали два моих четвероюродных брата с такой же фамилией, как и у меня, один из которых — мой тёзка, тоже Лёня, но кто первым встанет — договориться нам как-то не пришло в голову, и мы встали вместе. Нина Фёдоровна вопросительно вскинула брови, посмотрела на одного, на другого, потом в журнал и улыбнулась.
     — Как же мне вас различать? — спросила она, затем, подумав, сказала, — ну хорошо, давайте различать по отчеству.

     И напротив наших имён (у одних со всего класса — гордость-то какая!) появились отчества: у брата «Васильевич», а у меня «Николаевич». Гордились мы недолго: вскоре и Нина Фёдоровна, и другие учителя, считая, что для нас слишком много чести, чтобы постоянно называть по имени-отчеству, вызывая к доске, имена наши стали пропускать. И зазвучало как пароль: Маслов Васильич, Маслов Николаич.

     Несколько позже, когда стали изучать немецкий язык, учительница, Лидия Густавна Моос, в своих изощрениях пошла ещё дальше, присвоив нам немецкие позывные. Я был ростом, к счастью, повыше, и в журнале по немецкому языку стал проходить как Maslow (gross), гросс — по-немецки большой, а родственник, уступая мне по росту лишь на сантиметр, стал Maslow (klein), кляйн — маленький. С её легкой подачи со временем  остальные учителя перевели наши позывные в русскую транскрипцию, считая, что всё простое — гениально: я стал просто Маслов (большой), а брат — Маслов (маленький). А имён как будто и не было, я уж не говорю об отчествах. На тетрадках подписи были упрощены до крайности: Маслов (б) и Маслов (м).
 
     Был забавный случай на уроке немецкого языка, когда я подписал свою тетрадь так: Leonid Butterin, узнав, что «Butter» в переводе означает «масло», а «in» — предлог «в». Хоть на какое-то время не надо было добавлять к фамилии приставку «гросс» — должно же быть какое-то разнообразие у пацана в школьной жизни. Лидия Густавна проверила тетради, раздала их классу и только одну мою долго сверлила глазами, а потом удивлённо спросила:
     — Кто у нас в классе новенький Леонид Буттерин?

     Класс притих, а я, рационализатор-самоучка, смутившись, вынужден был встать.
     — Фамилии не переводятся, — помолчав, менторским тоном сказала она. — И не мудрите, Маслов-гросс, следующий раз!

     После окончания школы долго ещё на глаза мне попадались мои тетради, где сразу после фамилии в скобочках стояла строчная буква «б».    

    Но вернусь в класс. После переклички учительница стала что-то объяснять, а я решил осмотреть класс. Сначала окинул взглядом соклассников: многих из них я знал ещё до школы, но были и новенькие и среди них я про себя отметил Курочкину Надю, Муравьёву Люду и Сахарову Раю, которые были не только красивыми, но и учились на одни пятёрки. Шалопаем я не был, но до них мне было далековато, хотя припоминаю, что когда я однажды приболел, Сахарова Рая, самая красивая из них, приносила мне домой тетрадки со школьными заданиями и, похоже, я ей нравился. Я оказался, видимо, неблагодарным и неумным, и наши отношения однажды расстроились.

     Рассматривая класс, я сразу обратил внимание на большую коричневую доску, на которой было написано: «1 сентября» и «Первый раз — в первый класс». А над доской висели два больших портрета. На одном портрете — знакомый мне В. И. Ленин, а на втором — товарищ в кителе, хромовых сапогах, с трубкой в руке. Взгляд усатого товарища был устремлён куда-то вдаль. Снизу была надпись: И. В. Сталин. Я сидел за партой и пытался найти логическую закономерность в расположении первых букв надписей В. И. — И. В. и не находил.

     Как-то после Нового года я пришёл в класс и почувствовал какое-то изменение в интерьере. Сначала не понял, какое. А потом осенило! Вот что значит быть наблюдательным: со стены испарился портрет товарища, который был И. В., а В. И. остался! Так я второй раз столкнулся с большой политикой.

     Наша одноэтажная школа располагалась в центре села, и от нашего дома находилась недалеко, чуть больше двухсот метров. По форме школа напоминала букву «Г», одно крыло которой окнами учебных кабинетов смотрело на запад, а другое — на север. Внутрь двора, на солнечную сторону, выходили окна обоих длинных коридоров.

      Когда я начал учиться, школа отапливалась в холодное время года высокими круглыми печами, обтянутыми жестью. Каждая из печей обогревала по два смежных класса, а топочные  дверцы выходили в коридор, в небольшие ниши. Топили печи углём по очереди две женщины, они же одновременно делали уборку в коридорах и следили за расписанием звонков.

     Освещалась школа электричеством от небольшого дизельного генератора, который находился на территории школы недалеко от школьных мастерских. Шум от работающего двигателя слышен был за сотню метров. Я думаю, что электричеством от этого генератора пользовались не только в школе, потому что видел столбы с проводами кое-где в центре села. Здесь же рядом, в отдельном здании, находился спортзал. Его дверь  с уличной стороны была утеплена обыкновенным ватным матрасом. В этой связи мне вспомнился один случай, который произошёл зимой.

     С Юркой Петровым мы вместе учились в этой школе и были хорошими приятелями. Несмотря на наши дружеские отношения, мы, как и все пацаны, постоянно находили причины для разногласий. Однажды после уроков собрались идти домой, но из-за чего-то поспорили и как оголтелые начали гоняться друг за другом по школьному двору. Дело происходило зимой. Дурачились долго, энергии-то много, которую девать некуда.
 
     Вдруг Юрка сделал мне подножку, и я, неудачно упав в снег, больно ударился. Разозлившись, я вскочил и погнался за ним, высматривая какой-нибудь предмет, чтобы хорошенько огреть. Снежки не лепились, поскольку стоял морозец. И тут я увидел у дорожки, недалеко от школьного гаража, торчащую из снега бутылку. Я схватил её и ужё намеревался бросить в Петрова, но какая-то неведомая сила уберегла меня от глупости. Всё-таки своим детским умишком догадался, что можно ведь и убить.
 
     Я заметил, что в бутылке находилась жидкость, но то, что она незамёрзшая, меня не насторожило. С новой силой припустил я за дружком и, почти догнав, плеснул жидкостью по его ватной телогрейке со стороны спины. Петров этого не почувствовал и убежал. Больше догонять я его не стал, а остаток странной жидкости мне, юному химику-идиоту,  надумалось зачем-то вылить на ватный матрас, который служил утеплителем на двери школьного спортзала.
 
     Прошло два дня. Мы с Юрой помирились, и после уроков чуть не в обнимку пошли домой. Когда вышли на улицу, я с ужасом заметил, что вся телогрейка моего дружка с обратной стороны имела такой вид, будто её подрали сорвавшиеся с цепи собаки — вата белыми лохмотьями торчала во все стороны. Петров  наивно пожаловался:
     — Не могу понять, где я её порвал? Мамка ругается, не зашивает.

     Я ещё не находил прямой взаимосвязи между той, незамёрзшей жидкостью, и подранной Юриной фуфайкой, поэтому промолчал.
    Но ещё большая оторопь взяла меня, когда я оказался возле спортзала: на его двери увидел сиротливо торчащие гвозди, а то, что раньше называлось матрасом, лежало ненужной кучей хлама недалеко в стороне. Не помню, какие чувства тогда испытал, но то, что нашкодил, и что за это могут наказать, понимал. История с телогрейкой и мистическим исчезновением утеплителя на двери, к счастью, так и осталась никем не разгаданной. Позднее я понял, что в бутылке находилась аккумуляторная кислота. А если б попал Юре в глаз? 50 лет уже прошло, а как представлю, становится не по себе... Покаяться бы, да не знаю, где Юра живёт, судьба далеко всех разнесла. Может, внук его увидит эти мемуары и деду прочитает. Одна надежда. Бывают же чудеса...*

     *****
     _____________________
     *Чудеса бывают! В этой истории неожиданно появилось продолжение. 30 июля 2011 года я увидел в «Одноклассниках» сообщение от... Юры Петрова! (Страница у него совместно с женой Тамарой).
     Вот оно: «Лёня, привет. Сегодня увидел тебя в одноклассниках и вот пишу. Ты где живёшь? Я живу в Томске. Напиши также, где живёт брат Лёва. Пока, пиши!»
     Ну, что ж, Юра, я очень рад видеть тебя! Может, историю с аккумуляторной кислотой ты уже и подзабыл, но я помню! И сейчас хочу сказать - прости меня за то опасное дурачество. За ту испорченную твою фуфайку. Вот видишь, мне сразу легче стало!
     Ответ и ссылку на эту миниатюру я отправил Юре в тот же день и ещё не знаю, о чём он напишет мне в очередном сообщении.
     И вот долгожданное сообщение от Юры пришло 3 сентября 2011 года: «Лёня привет! У меня Тамара уезжала в Ермак, там у неё мама живёт, была там месяц, сегодня только приехала. Так что у меня времени совсем не было. Работа, готовка и т.д. Этот случай, о котором ты упоминаешь, я не помню. Пока, привет семье. Пиши».
     Ну что ж, много лет прошло. Видимо, я в большей степени чувствовал себя виновным в этой истории, поэтому и помнил о ней. Теперь реже буду вспоминать, а может, и совсем забуду...

*****

     Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2010/07/31/1419