Охота

Рассказ.                ОХОТА.

     Котомка жизни висит на плечах каждого мужика, в  неё он и кладет бремя своих ошибок, разочарований, измен жене, невнимания к детям, разбитые машины, недостроенные дома, непосаженые деревья. Всего, что не успел исправить и покаяния свои, и сожаления, любовь и обман. Все-все камни, которые успел разбросать.
      Впрочем, и сам он, как та котомка из великих ошибок, которые исправляет, чтобы  успеть сделать новые.  И только наедине с лесом и речкой он спокоен, потому что подкожно  чувствует  бессилие перед величием природы - давят на него костры далеких предков, охотников и рыболовов сидевших,  как и он  у костра. И  чувствуя это, успокаивается его душа и покоряется величию леса…. Леса, который был и будет спокойно расти, как и тысячи тысяч лет назад, даже если нас с вами  в нем не окажется.
      Костерок вкусно похрустывает тонкими сухими веточками, разгоняя  сумрак осенней ночи. Огоньки блестят радужными искрами, рисуя  на фоне золы и угольков причудливые картинки. Гуранья печенка, порезанная на мелкие кусочки,  терпеливо шипит, нанизанная на тонкую веточку ольхи. Запах – одуряющий…
     Мужики молча курят изредка перекидываясь ничего не говорящими взглядами, сглатывают слюнку,  предвкушая хруст печени на зубах. Дед Тереньтев достает из  рюкзака кулек со снедью, режет  аккуратно  краюху домашнего хлеба и луковицу.
     - Издеваешься Митрич?  Улыбаясь, спрашивает Арсений втягивая луковый запах.
Митрич  даже не  удосуживает студента ответом, продолжая  резать луковицу.
     Мне кажется, запах сводит с ума, я откидываюсь спиной на  ствол поваленной давнишней бурей сосенки и  прикрываю глаза. Где-то у самой кромки ресниц дрожат маленькие огоньки, и темнота осенней ночи, -  что-то сказочное есть в этой игре света  костра и ночи. Что-то древнее, голодное звериное, пришедшее из глубины веков оживает во мне,  немедленно прогоняя сонную одурь и усталость дня. Наконец печенка готова.
     Митрич аккуратно раздает нам с Арсением веточки шампуры, с которых капает черноватый сок.  Сам неторопливо откусывает хлебный мякиш и только нюхает сочный кусочек печенки.  Я солю свой шампур и  с нетерпением обжигаясь, жую, наслаждаясь брызгами солоноватого сока во рту. Арсений уже порядком припалил язык,  и теперь смешно машет ладонью, пытаясь загнать  холодный воздух в  широко открытый рот. Митрич усмехается в усы, медленно пережевывая на  старых зубах остывшую печенку. Затем пьём  ароматный чай, в который старый Митрич успел  насыпать  жухлых листьев лесной смородины и  брусники. И где только успел набрать…
Наконец сытые и довольные   закуриваем,  прикрыв глаза от едкого дыма.
     - Нынче козы не в пример много. Заявляет Арсений, плюясь  махоренкой прилипшей к губам.
     Я молчу, ожидая ответа старика. Митрич только глядит на студента и вдруг с притворной строгостью пеняет Арсению
     - Еще раз побежишь вперед батьки в пекло, ей богу дроби не пожалею – пульну по заду.
Арсений отмахивается
     - Чо, ты дед, я ж не  нарочно… видел там, в низу в чашке тройка стояла?
     -До той тройки добрый двести метров было, ты бы все одно не попал. На ход надо идти молча и тихо,  ветерку на встречу, чтобы зверь тебя не чуял. А гуран, он  сейчас особенно чуток, шуму в лесу много, но это, как известно привычный шум. Деревья листву роняют, по утру ветки похрустывают.  Учу, учу тебя дурачка,  а толку-то. Прыткий ты еще Арсюша, торопливости в тебе много, задуматься не хочешь.
    -Не Арсюша я дед, сколько раз просил так меня не называть. В голосе студента сквозит обида.
     - Вот-вот внук, лес он не любит торопливости, мы же не на номерах, не на загоне, мы на ХОД идем, как и деды наши ходили. Охота она ведь для души. Смотри на Антон Иваныча. Ему охота в радость, даже если ни убьет никого.  Отдохновение души. Митрич крестится.
      Я только улыбаюсь, слушая их невольный спор. Думаю,  мысли потихоньку сползают  в прошедший понедельник, вспоминается последняя планерка.  – Ох, и неделька же далась, тут еще эта комиссия на носу из Карымской. А как назло  и трубы в  школе прорвало. Черт, только ведь попробовали воду подать…  и на тебе, в трех местах. Всю неделю вместе с мужиками пришлось вскрывать теплотрассу.  Водки выжрали немерено. Однако пить брошу…. Как в лесу-то хорошо, боже мой!
    Дымок щекочет ноздри, забираясь между  козырьком кепки и поднятым воротником  старой, еще отцовской куртки из монгольской кожи. Я чихаю. Арсений желает мне доброго здоровья.
    - Митрич – говорю я, обращаясь к деду. – Ты  мне объясни, почему у нас  все так…
     - Что, так? Старик готовящийся было задремать садится и подкидывает веточек в костер.
      - Да все, слыхал, что со школой-то получилось?  Спичка в моих руках ни как не хочет зажигаться, прикуриваю от ветки.
      - Это  Антон Иваныч, старая как мир история. Отвечает мне старик.
Я вглядываюсь в темноту, внезапно ощутив холод леса, ветерок, откуда не возьмись взявшийся шевелит подлесной травой, рождая ночной шум. Митрич усаживается по удобнее и,  наливая себе кружку  густого чая, начинает говорить. Я словно школьник, жадно ловлю его неторопливую речь, текущую среди лесного шороха словно ручей.
      - Бывало чи, в году тридцать девятом окончил я училище и направлен был на стройку одного комбината. Тогда не в пример теперешнему развалу все только и начиналось, и проработал я на нем почитай до сорок третьего пока на фронт не ушел. Дед прихлебывает чай и продолжает морщась:
     - Встретился мне там один старичок, инженер, что-то на вроде тебя, Антон Иваныч, только не обессудь, поумнее.
Я только киваю, стараясь не пропустить ни единого слова. Сколько раз за последние годы своей роботы в комхозе, вот на таких охотах, вот в таких беседах находил я ответы на вопросы, в речах старого пенсионера фронтовика и заядлого охотника Митрича.
     - Так вот, этот Гольдман еще при царе умел производство любое наладить и все так  умело организовывал… диву, даешься – старая школа. Теперь таких специалистов мало. Митрич кивает на дремлющего внука Арсения. – Эти-то не скоро уму разуму наберутся. А все почему! Лености в них много, нету азарта души, трудового задору… Арсений заворочался, придвигаясь  ближе к костру.
     - Так вот этот Гольдман Абрам Платонович,  нам молодым тогда многое порассказал и на многое глаза раскрыл. Смотри,  Иваныч, что происходит, - семьдесят лет мы строили самую уникальную экономику в мире. Капиталисты только сейчас поняли, когда у нас  Горбачев с Ельциным все поразвалили, - что плановое, централизованное хозяйство лучше. А Гольдман, старый еврей,  еще тогда предрекал – если все, что сейчас строим не обновлять,  а попросту эксплуатировать бездумно, то его и на ваш,  то есть на наш век не хватит. Митрич указывает на себя пальцем.
    - Ну? Спрашиваю я, пытаясь уловить мысль деда.
    - А мысль здесь простая. Говорит Митрич. –  Все что мы в те далекие годы понастроили, все это вам досталось, а уж у нас в Сибири ничего нового почти не прибавилось.
    -Так это и ежу понятно – машу я рукой. – Что недавно проложили и запустили хотя бы лет десять назад то и стоит. Все из-за Брежневских приписок….
    - А вот и не ежу. И приписки здесь вовсе не причем. Все это в прошлом в надежном советском прошлом.  В стране, во всей СТРАНЕ,  идет глобальный износ оборудования ЖКХ. Понял…! Если сейчас его не обновлять полностью, а продолжать латать, котельные и ржавые трубы, то хрен мы, когда из бедности выберемся. Оборудование надо менять полностью, он выработалось во всей стране. Это огромный объем, который экономика в нынешнем её состоянии не в силах даже поддерживать. Вспомни сколько у вас прорывов теплотрасс на сегодняшний день? В одном месте латаете, а в другом реветься. У нас  в деревне, все водокачки вон твои ровесницы….  Вот сейчас какой год?
   - 1993 й - говорю я, задумавшись.
   -А представь, чего при нынешнем развале в 2000ном будет! Для того чтобы все это когда-то построить государству пришлось создавать гигантский институт, кузницу кадров, которая выпускала высококлассного специалиста. Сталевара, инженера коммуникаций, слесаря, наконец.   - Говорит тихо  Митрич. – Вам все заново придется строить, а с кем? – кивает на сладко сопящего Арсения. – С ними?  Увы, мой друг, в нынешнем поколении инженеров лишь единицы  способны саморазвиваться в нужном для страны направлении. Половина тех, кто сегодня заканчивают вузы, уйдут в коммерцию.
     На меня наваливается невыносимая грусть  – как все хорошо и понятно было в восьмидесятом, после института и работа и олимпиада. Потом годы перестройки радостного чувства свободы, в которой теперь почему-то навязла горечь разочарования. И ускользнувшая куда-то  молодость. Смотрю на  Арсюшу и вдруг понимаю - он совершенно другой, ни чуточки не похожий на меня и уж тем более на Митрича.  Поколение идущее в след…. Не вольно вспоминаю последний прорыв, как  вели себя молодые ребята,   и сравниваю с собой и своими годками. Мужики  привычные к авралам прошлых лет, мигом нашли прорыв и копали, хоть и полупьяные, злые, но копали. А молодежь – под магнитофон, вяло перебирала лопатами и ломами мягкую пока еще землю.
     Митрич чего-то бубнит под нос, отворачиваясь от костра и укутываясь в спальник. Ветерок наконец стих и на небе  засияли искорки звезд. Я тоже задремал  под невеселые мысли о собственном житье-бытье. 
     Арсений еще долго ворочался во сне,  забавно шлепая губами и похрапывая.  В низу  на ряжах залаяли гураны, предчувствуя скорую зарю, а может, спугнул кто с солонцов. Где-то вдали хрустнула ветка под острым копытцем или мягкой, волчьей лапой. В полусне я еще раз мысленно обрадовался, что выбрал денек приехать к своему старому другу, пенсионеру Митричу. И поблагодарил кого-то большого, - что старик, все еще может ходить по лесам, скрадывая козу. Хотя сдал дед за последнее время, да и как не сдашь, если умом понимаешь, а сделать ничего не можешь. Кризис поколения почувствовавшего себя преданным. Перестройка, затеянная в верхах, обернулась для них чудовищным разочарованием. Искаженная на разные лады информация, выплеснувшаяся в газеты и на экран, смутила стариков, знавших все это  и так, да только по-своему. Через собственные жизни пронесших  перемены послевоенных строек. Не отчаявшихся даже теперь, в лихую годину развала.
     Удивляюсь всегда, сколь прозрачна для него, Митрича, картина всего, того, что происходит вокруг. И откуда у этого поколения такая трезвость ума?  Эх, - вздыхаю я, - буду ли сам таким же.
    Утро обдает морозцем, здесь на кадаре почему-то всегда  прохладно и ветер дует полосами, теплая - холодная, чередуются, как я заметил метров по сто пятьдесят.  Мы поднимаемся с первым лучом. Митрич уже заварил чай и теперь достает из туезочка куски крупно-колотого сахара.  – Еще по талонам получал, - приговаривает он, словно отвечая на мой незаданный вопрос. – Бабка у меня экономная…
     - Чо домой, деды пойдем?  Спрашивает, потягиваясь, Арсений.
Митрич кивает, - пойдем помалу к вечеру  предъявимся. У тебя, когда поезд-то?
     - Завтра отбываю, и ждет меня родной до боли институт и девочки и наслажденья….  Мурлычет Арсений  по нос.
Выходим,  не торопясь  по тропе, что указал Митрич.
     - С прошлого года тут не хаживал, говорит он мне полушепотом  и, наверное, не скоро уж забреду  в эдакую даль.
     - Ты чо Митрич, помирать ни как собрался? Спрашиваю так же шепотом я.
    - Кто её знает Антон, надо же когда-то остановиться. Я уж и забывать стал, как  козу стреляют, новой раз  приметюсь,  а глаз плывет, ветка на ветку лезет и слезится. А в очках, какая охота, белку на десять метров на стволе теряю.
    - Да брось ты дед. Кладу руку на широкое, не по-стариковски крепкое плечо,  - ты у нас как кедр столетний, скрипишь да стоишь. Только бодрости в моих словах нет и уверенности былой тоже.  Дед, чувствуя это, кивает, и внезапно поднимает палец, призывая прислушаться.
     Я аккуратно снимаю с плеча вертикалку и  поворачиваюсь  к колку.  Арсений уже присел на колено, вглядываясь в мелькнувшую у камней тень. Стрелять пока рано. Коза ниже нас и кусты ольхи закрывают её полностью. Мимоходом удивляюсь, как это старик услыхал её раньше нас. Арсений, словно в дурацком, американском боевике картинно  разворачивает кепи козырьком на затылок и наматывает ремень ружья  на кисть левой руки. Я все же примечаю, рука-то на цевье вздрагивает.  Дышит, играя ноздрями. Оборачиваюсь к деду – Митрич качает головой, говоря без слов,  - не достать.
   Однако Арсений уже палит в белый свет, как  в копеечку, пытаясь попасть в мелькнувший задок козы.
Митрич  широко улыбаясь, машет мне рукой. Мол, пусть палит, будет чем перед девками в Чите похвастать.
    Больше мы  не встретили на пути зверя. Слышали, как вдали урчат машины  заготовителей и даже комбинатовский КАМАЗ, мелено ползущий на  Ястребковую за выработки.  Зато вдоволь наелись  жухлой подмороженной брусницы и надышались прелой хвоей осеннего леса.
    Вот от такого отдыха и приходишь в себя, по настоящему встряхиваешься, заряжаясь на полгода  добрыми воспоминаниями об ушедшей осени.
    Я достаю старую «Ломку» и делаю напоследок пару кадров, где Митрич, пока ещё живой. И  могучий кадар, за его плечами, лесные тропы которого мы исходили с ним вдоль и поперек за годы нашего давнего знакомства.
   Его не стало в тот же год. Холодная и лютая зима подкосила  наш старый кедр в один месяц. Теперь уже я, изредка вырвавшись из суматошного города в лес, просто хожу теми тропами, почти не стреляя. Вспоминаю этот ровный голос старого инженера, настоящего Инженера,  к которому приходил, чтобы отдохнуть душой  и найти ответы на вопросы заданные жизнью.
Арсений вот уж пять лет, как окончил институт, но так и не стал  работать по специальности, заманило в сладкий омут «коммерции». Что ж, одним перекупщиком стало больше. Видимся редко и то,  все спешит, перемежая приветствие старого друга его деда с телефонным трепом по мобильнику. Нет, его не тянет погонять белку  в осеннем колке и пройтись  по плитняковым развалам, где прячется голубица и брусника.
    Что ж, видимо его время не пришло, или иные они, новые поколения охотников. Вон сколько вырублено красавиц лесных, вырвано, словно из самого сердца Забайкальского леса. Голыми трупами валяются вдоль лесной дороги остовы вершин.  Бог мой, что же все-таки мы творим, станем ли мы когда-нибудь не в пример сегодняшнему дню, хозяевами своей земли….
   Но, чу, вот там за поворотом тропы чей-то дымок  низко стелется прижатый холодным осенним ветерком с севера, и пахнет одуряюще, жареной гураньей печенкой.  Ольховый дымок – вдыхаю ольховый дымок  лесного, охотничьего костерка полной грудью.  И вновь что-то мощное и древнее, просыпается в уставшем теле, заставляя забыть  ушедших месяцев  заботы, ругань собраний, и прочей мышиной возни перипетии.
Иду и вслушиваюсь в тихий голос пожилого охотника. Он рассказывает кому-то скрытому выворотнем о том, как хорошо в теплых ичигах идти по мягкой хвое, тепло уютно.
- Чай негде скоро хаживать по козу-то будет….
                КОНЕЦ
                19 10 2005. год.