Венка

Часы монотонно и глухо отсчитали полночь. Детдом молчал. Молчанием дышали окна, посвистывая во сне, молчал актовый зал, столовая, в молчание и мыльную воду были погружены до утра кастрюли. Молчал гнусный чердак, не выдавая тайны, свершавшейся на нем. Прикрыв рот рукой изо всех сил, в порыве страсти тихо извивалась на холодном бревенчатом чердаке немолодая воспитательница. Юбка ее была задрана, чулки, потеряв последний стыд, сползли до самых щиколоток. Судороги наслаждения пробегали по ее телу, заставляя кривляться и извиваться от всякого его прикосновения. Ванька чувствовал отвращение, касаясь языком дряблой розовой чешуи внутри этой женщины, но терпеливо продолжал, время от времени отрываясь от своего постыдного дела и утирая губы рукой. Евгения Васильевна была одинокой женщиной, жаждущей наслаждений, но ничем не могущая привлечь хоть какого-нибудь мужчину, не считая совсем конченых алкоголиков и бомжей. И в молодости, когда ее попросту звали Женькой, мальчишки предпочитали видеть ее скорее своим товарищем, нежели чем девушкой, пусть даже и на один раз. Всяческие ухищрения позволили Евгении, учась на филфаке одного из местных госинститутов, затащить в постель и после женить на себе худосочного, не сгодившегося в армию по причине дистрофии Алешу Глобова, поколачивающего ее время от времени и изменявшего ей направо и налево. Вскоре супруг сел в тюрьму, а Евгению заверил, что когда он выйдет, разведется с ней заочно и больше никогда не придет  к ней. Унылые дни текли, как слюна соседского мальчишки-дауна, которого бабка выгуливала на улице, как собаку. Годы превратили ее из Женьки в Евгению Васильевну, но личного счастья так и не принесли.
Хотелось даже не любви – того звериного, которое показывали иногда после полуночи по телевизору, и Евгения Васильевна смотрела неотрывно, боясь во время рекламы отлучиться в туалет, дабы не пропустить продолжение действа. Экранные красотки возлежали на роскошных постелях, раздвигая красивые худые ноги, сверкая голыми коленками, показывая розовый кончик языка меж жемчужных зубов. Евгения Васильевна с тоской  и пренебрежением смотрела на свой старый диван, на собственные жировые складки, желтеющие от курения зубы… Хотелось испытать то, что показывали по телевизору, но с кем? И тут в ее голове созрел дерзкий план захвата соседского дауна: мальчишка ничего не смыслил в красоте, а меж тем мог бы сгодиться на что-нибудь. Сказав бабке-соседке, что она побудет с мальчишкой до полудня, Евгения Васильевна торжествующе усадила его на постель и картинно легла рядом. Кирюшка был более похож на собаку, чем на человека, сходство усиливал постоянно высунутый язык. Но сколько Евгения Васильевна не билась над ним, идиот не был способен ни на что. Тогда она, сделав последнюю попытку, рванула полы юбки вверх и притянула его лицо к своему измученному телу. Кирюшка задумался, в его глазах мелькнула какая-то осмысленность происходящего, и в следующую минуту Евгения Васильевна уплыла в мягких волнах наслаждения. Но тут же очнулась: малец, которому, к слову сказать, было уже восемнадцать, хотя и выглядел он как подросток, бешено и неудержимо хохотал. В порыве прекратить этот зверский смех, могущий выдать ее проделки, Евгения Васильевна пыталась прикрыть его рот рукой, а потом и вовсе запихала в его рот носовой платок. Идиот посинел, оплыл, сполз на пол. Испугавшись, Евгения вынула платок, и Кирюшка шумно задышал, как паровоз, выкатывая глаза. Более он не улыбался и не разговаривал. Было ясно, что Евгении Васильевне его больше не оставят. Хоть соседка ничего не сказала Евгении Васильевне, но избегала общения с ней, и источник наслаждения был вновь закрыт. Но на всякую потребность находится, как известно, свой способ удовлетворения.
Устроившись в детский приют учителем и воспитателем на полставки, Евгения воспитанием мальцов не занималась вовсе: подъем, отбой – вот и все дела. Дети эти не очень нравились ей: слишком разумные глаза, слишком правильные ответы на все ее вопросы – эта группа была отличной от всех остальных. А потом в ней появился он – Ванька-подкидыш. Худой, юркий, он не особенно хорошо учился, но и не был дебилом. Арифметика давалась ему лучше всего, а вот с русским языком были проблемы: даже когда парень заучивал наизусть целые правила, и те отскакивали от зубов в любое время дня и ночи, когда бы его ни спросили, но продолжал делать самые нелепые ошибки в словах. Евгения Васильевна долго билась над ним, пока не нашла другой выход: дополнительные занятия по вечерам перешли в  ночные игры, и Ваньке некуда было деваться от нее. Глядя, как она раздевается, он испытывал почти тошноту, ком подкатывал к горлу и слезы душили его, но он делал свое дело – так длилось бесконечно долго, пока они не закончили школу, и по русскому у него, надо сказать, была совершенно незаслуженная пятерка. Отметка, которой он уже не жаждал, а боялся угроз со стороны учительницы – рассказать всем о том, что он делал с ней.
В мозгу Ваньки воспалилась одна маленькая синяя венка, отвечающая за любовь. Все девичье, казавшееся некогда столь привлекательным, ароматным и нежным, слиплось в сплошной комок обиды, и бурый цвет плыл в глазах при мысли о женщине любого возраста и сословия. Воспаляясь, венка эта задела ближайшие сосуды и клеточки, и скоро уже метастазы ненависти ко всему женскому роду поплыли из головы – в сердце, потому что, как известно, это сообщающиеся сосуды…

Ванька шел по аллее, крутя в руках маленький пакетик с барбарисками – его сегодняшняя приманка. Да это вовсе и не Ванька был – Иван Ильич, широкоплечий блондин в модной косухе и варёнках, он работал теперь автомехаником на одном из заводов и имел неплохие деньги. А еще он имел страсть – и страсть эта была всепоглощающа. Видя всякий раз пожилую женщину, он издалека заговаривал с ней, подходил, угощал барбарисками и мило улыбался. Почему-то именно эти конфеты неизменно имели успех у пожилых женщин за пятьдесят. Вот и эта молодившаяся женщина смущенно улыбнулась уголками губ, игриво сверкнула глазами – еще та была в молодости, наверное! – и угостилась сладкой конфеткой.
- Моя мама была одного возраста с вами, - рассказывал Иван, увлекая ближе к густым зарослям парка пожилую женщину. Она, волнуясь и смущаясь, шла рядом с молодым, красивым парнем, не представляя даже, что идет по земле в последний раз. Убивая, Ванька не просто душил, а брал нож и кромсал то дряблое, сизо-багровое, что стыдливо прикрывали хлопчато-бумажными трусами эти вдовушки, эти бывшие проститутки, эти… Впрочем, Иван никогда не показывал волнения. Его пульс не слишком разгонялся во время таких сцен, и лишь легкая дрожь в руке изредка мешала ему быстро закончить дело. Занося нож над мертвой уже жертвой, Иван не видел смертных мук тех, кто были перед ним. Маленькая синяя венка в его мозгу тогда расправлялась, и головная боль прекращалась, вокруг светлело и становилось легко дышать. На краткий миг ему являлось еще привидение из приютского прошлого – Евгения Васильевна с раскинутыми ногами и гримасой наслаждения на лице. Но вскоре она исчезала из памяти, и абсолютное спокойствие посещало Ивана. Уже через неделю он приходил в магазин, где работала молоденькая продавщица Людка, и, заигрывая, переваливаясь через прилавок  и пощипывая ее ниже спины, требовал продать ему маленький пакетик с барбарисками.
- Вот чудной-то! Купи пива! – хохотала Людка, и смешные ямочки появлялись у нее на щеках.
- Пиво – это алкоголь, дурра! А я не пью! – парировал Иван. И уходил в городской парк, зажав пакетик с карамелью ладони…