Н. Комарова-Некипелова. Книга любви и гнева. 56-Х

Нина Комарова. КНИГА ЛЮБВИ И ГНЕВА. 56.


* * *

И, наконец, Москва!

Нас встречают: Нина, Витя! Витек, здравствуй, родной! Он обнимается со всеми, целуется. Кажется, узнал только Толю Корягина.

Дальше я уже спасала положение.
– Ви, мы, наверное, все изменились, никого не узнать.
– Машенька!
– Сережка! Ви, смотри, какой огромный стал Серега! А Дина, Юля – в Ленинграде?

– Здравствуйте, – протянул руку Витя поднявшейся навстречу Тане Ивановой.
– Мируш, ты что, Таню Иванову не узнал?
– Ой, Танюша, прости, родная!
– А это кто, помнишь? – Саша Алтунян!
– Сашенька, милый, здравствуй, родной.
Как хорошо, что вы все приехали встретить нас. Как я рад всех видеть!..

Да, это не было таким возвращением, как в 1975 году. В электричке от аэропорта до Москвы почти час езды. Улыбка навстречу улыбке вдруг сменялась безучастным взглядом в окно. Как будто это был очередной этап...

Нас проводили до Курского вокзала. Мы ехали во Фрязино. Домой. Мне показалось, все старательно скрывали растерянность. Было ощущение, что Витя помнил только имена – образы стерлись. Он выглядел больным, очень уставшим, но так верилось улыбке, что вот отдохнет несколько дней дома, среди знакомых вещей, книг, за своим столом... и проснется, выйдет из лагеря, выйдет на волю, бросится навстречу, помчится в гости. Скажем, к Леночке Костериной. Ведь мы уже дома!

– К Зорочке съездим к первой, Ви!
– А это кто, Нинуш? – Сердце падает вниз. Я не могу поверить!
– К Зоре Борисовне...
– Да, к Зоре Борисовне очень хочу. И еще к Сергею Михайловичу, крестному...

Мы были и у Зоры Борисовны, и ездили к Сергею Михайловичу. Мы были даже в Камешково – нам нужна была трудовая книжка. Ездили с Михайлинкой. Михайлина встретилась со своей подругой детства – Сашей Тарасовой. А мы в это время сидели в гостях у бывшего главврача центральной больницы Майорова. По его ходатайству выдали книжку, несмотря на конец рабочего дня и отсутствие нового уже главврача.

Может быть, останься мы в Камешково, память восстановилась бы? Сосны, грачи, знакомая фабрика, аптека... "А вот этого дома не было, кажется"... Значит, зрительный образ городка остался?
– Может, зайти в аптеку?
– Да не стоит, Витюш.
– Ты права. Не стоит.

Были и у старого друга Виктора, Тагира Шакирова, первого заместителя управляющего Главного аптечного управления СССР – с просьбой помочь с обследованием. Он сказал, что необходимо получить направление из районной больницы.
– Давай, Витя, лечись. Ты нам очень нужен.

Но для себя Ви решил – он не хочет жить в этой стране. Буквально через неделю после возвращения из Абана мы пошли в ОВИР с заявлением о выезде.
– У вас вызов есть?
– Нет, но он был, 10 лет назад.
– Будет вызов – тогда приходите.

Вызов был необходим. Со всеми уезжавшими мы просили прислать вызов. Но его не было. Снова в ОВИР:
– Мы хотим уехать.
– Нужен вызов.

С трудом удалось положить Витю в Москве в больницу на обследование. Направление в московскую клинику стоило партсекретарю районной фрязинской больницы, зам.главврача, партийного выговора. Она не имела права дать направление в Москву без заключения врачебной комиссии районной больницы.

Витя пробыл в Боткинской больнице, в терапевтическом отделении, две недели. Условия, ясно, получше, вход в палаты свободный, ходить можно в своей пижаме. Можно даже одеться и выйти на улицу, погулять по скверу, посидеть на скамейке с друзьями...

Обследование дало те же результаты, что в Абане. Общее состояние в пределах нормы. Злокачественных опухолей нет.
– Если хотите, – сказала мне зав.терапевтическим отделением, – я могу написать направление в психиатрическую клинику с диагнозом: онкофобия.

Это решило все.

Я написала письмо Лене Плющу. Отчаянное письмо, с просьбой помочь с получением вызова. Витя нуждается в срочном лечении. Уехал Толя Корягин. С ним передали то же самое – прислать вызов.

У Сергея Григорянца на пресс-конференции с иностранными корреспондентами Виктор был представлен как еще один из освобожденных политзаключенных "по указу о помиловании". Витя на ней поблагодарил всех за поддержку и помощь и просил организовать ему вызов, так как по причине отсутствия вызова в выезде ему отказывают.

Кто-то из журналистов записал Витины данные.

Нужно, необходимо вывезти Витю на Запад! Может быть, там можно будет что-то сделать.

Уехал Женя Анцупов. С ним передали ту же просьбу. И ни от кого – ничего.

В начале сентября пришел милиционер – Виктора срочно вызывали в милицию. Но нас не было дома, и потому тот же милиционер через час принес повестку явиться на следующий день в милицию "по интересующему Вас вопросу".

Пошли вдвоем. Принял какой-то чин, сказал, что вчера приезжали два человека из КГБ Москвы, хотели поговорить на предмет выезда из СССР.
– Вам нужно обратиться в областной ОВИР. Вот тут указан адрес.

Дальше дни понеслись стремительно. Я ничего не запомнила.

Калейдоскоп лиц, машин, раздачи вещей, продажи книг. Очень помог Боря Румшицкий. Потом Марк Ковнер. Квартира рушилась, как карточный домик.

Витя ходил неприкаянным.
– О, как это хорошо, что и мы наконец покинем эту ненавистную мне страну! Нинуш, давай сыграем в шахматишки, а?
– Ви, милый, какие шахматы! Столько всего нужно успеть сделать.

Срочно вызвали Михайлину из экспедиции. Женю отправили в Крым, чтобы привез бабушку для оформления на ее имя квартиры. Он телеграфировал, что бабушка тоже хочет ехать с нами!

Боже, сколько до этого было ссор, уговоров!
– Мама, не уезжай в Крым, поедем с нами.
– Никогда. И не надо со мной больше об этом говорить.

И вдруг: хочу ехать с вами!

Все документы уже поданы, без нее, конечно. Нужно срочно вписывать ее. Но тут помог местный КГБист, Костин. Не волнуйтесь, Нина Михайловна. С мамой все будет в порядке. Нужна только ее фотография.

Мы выезжали по старому, 12-летней давности, вызову, который, кстати, тоже был изъят на одном из обысков еще в 1976 году.

Так что анкеты по сути заполнили по данным КГБ. Мы не помнили ни фамилии, ни адреса человека, приславшего вызов в 1975 году.

Маму оформили в один день!

При подаче документов я разговаривала с Сережей.
– Если выпускают отца, давайте уж все вместе, и ты тоже.
– Нет, тетя Нина. Я не могу. У меня ж здесь мама остается. Я не могу ее бросить. Это невозможно.

Ну, что ж, убедительный отказ. Возразить нечего. Мама есть мама.

Но за три дня до отъезда Сережа приехал в пустую уже фрязинскую квартиру с просьбой позвонить в КГБ, чтобы и ему разрешили выехать.
– Но, Сереж, это уже невозможно. Уже все бумаги готовы!
– Я умоляю вас, тетя Нина.

Это было, что называется – наступить себе на горло: я позвонила Кистину, объяснив причину своего звонка.
– Нет, это невозможно. Он не живет с вами. Вы сможете его вызвать потом – мы не будем ему препятствовать...

* * *

27 сентября мы были уже в Вене, у каждого в руке по чемодану, нагруженному в соответствии с возрастом и силами каждого из нас.

Нас встретил Леня Плющ.

Позвонили Любарские – с радостным поздравлением, с сожалением, что не могут подъехать.

29 сентября в Вене, в гостинице, мы отметили Витино 59-летие.

4 октября мы были в Париже, в Нантере, поздно вечером.
И вот, наконец, "наш" второй этаж в нантерском доме. Все было подготовлено к нашему приезду. Все продумано до мелочей – от кофеварки до иголок с нитками!

Мы – во Франции!

Леня. Совсем, кажется, не изменившаяся Таня.

Лесика я бы, конечно, никогда не узнала, да и Диму тоже

Все было так хорошо. И сбылась эта несбыточная шутка: "Мы еще будем вместе за одним столом пить чай и говорить до ночи!"

Может быть, завтра Витя очнется? Он мечтал о Париже, о Нантере.

Мы легли вместе на огромную, широкую, почти на всю комнату кровать. Такие я видела только в кино. Ви когда-то смеялся: Вот нам бы такую! Наверное, это очень удобно!

Я прижалась к Вите. Он обнял меня... и, согревшись, мы впервые за все время уснули спокойно и безмятежно, без тревог, без забот, по крайней мере я. С верой в завтра, с уверенностью, что мы наконец-то встретимся по-настоящему. И вместо шахмат у Вити появится желание увидеть Елиссйские Поля, Сорбонну, Лувр, парк Тюильри... Булонский лес! Мы будем все смотреть вместе и обниматься счастливо на улицах, на набережной Сены!..

* * *

Я не хочу писать о жизни в Нантере, потом в Кретее, в течение почти двух лет. Чуда возвращения Виктора не произошло. И я устала от боли, от ожидания. Мы простились с ним в марте 1981 года в Учреждении ВС-389/37. Это была наша последняя встреча и последнее близкое прощание.

Суд в Камешково вынес пожизненное заключение. Витя не вышел из лагеря. Он умер, может быть, в Чистополе, может быть, во Владимире, может быть, в Пермском лагере. Но могила его во Франции, на Валантонском кладбище, что недалеко от Парижа. Там единственная могила с православным крестом с надписью "Виктор Александрович Некипелов 1928–1989". И вместо каменной плиты – французская земля. Умер он от коварной болезни, в течение нескольких лет поразившей весь организм, – от той формы рака, которая не обнаруживается обычными анализами. Умер через полтора месяца после бесполезной уже операции. Он был прав, настаивая в тюрьме и лагере на специализированном онкологическом обследовании в Институте онкологии в Москве, единственном в стране.

Во Франции его лечили долго и терпеливо от "лагерного шока", которого не было, но в котором все были убеждены.

Ви, я не прощу себе согласия с "шоком", потому что его не могло быть, и я не верила в этот "лагерный шок".

Ви, я не прощу КГБ диагноза "онкофобия".

Ви, я не прощу твоей невстречи с детьми, которые ждали тебя в течение семи лет! И не дождались.

Ви, я не прощу невстречи с тобой всех близких, знавших и любивших тебя.

Ви, я не прощу невстречи твоей с Парижем.

Память плачет, но долг – свет. Я твержу себе – смерти нет...

Я знаю, мы встретимся, и ты скажешь вслух написанное за несколько дней до ухода дрожащей рукой коротенькое, но такое огромное слово в ответ на написанный твоим старшим сыном Сережей вопрос: ты любишь Нину? – ДА!

До свидания, родной, мой верный друг, мой Единственный Собеседник. Я продолжаю верить в нашу встречу.

Мы были! И мы – будем... Где-то за хрустальной параллелью, и за голубым меридианом...


КОНЕЦ