Пора подводить итоги!

Василий Алексеевич Местергази










 Я… 

Душа  не умирает - она вечна в памяти живых

















1999 г.- 22.01.2019г.
 




Ты  стареешь, становишься суровым ортодоксом,  несносным  догматиком, святым  аксакалом,  ветхим мужчиной и нервной особой, и нет тебе спасения и покоя на тропе уходящей жизни, пока ты не обратишь свой взор в начало и не пройдешь весь путь заново на волне  воспоминаний. Ты снова заиграешь радостью  и надеждой и преисполнишься благодарностью к жизни, не будет в тебе сожаления о бесславно ушедших днях, удары  судьбы покажутся справедливыми  и  горе от них напрасным. Ты один и жизнь твоя одна. Будь, благодарен судьбе за все.






Эх, язык мой – враг мой! Ну, зачем так резко, а иногда и ядовито  пишу я о почти чужих мне людях? Каюсь, но ничего поделать с собой не могу…

 

Калуга. 1946 - 1950 годы.



Это моя родина, давно утраченная и вытравленная из памяти. Утраченного не вернешь, это чувствуется все больше с годами, когда начинаешь понимать, что  всю жизнь прожил  в чужих краях,  среди чужих людей, одиноких и равнодушных к друг другу, и по-другому было нельзя.


 И вот  вдруг мелькнет  неясная картинка из далекого младенческого детства, пронесутся смутные воспоминания, радость затеплится в душе. Но снова тебя затягивают серые будни, суета тревог и дел.


  Какие неожиданные и сказочные бывают эти  воспоминания - то  вдруг появится перед глазами  приземистый двухэтажный, белый домик, большие деревянные ворота, во дворе  у забора сложены бревна, на зеленой траве  возле бревен играют девочка и мальчик. Это я с соседской девочкой. Не помню ни имени, ни лица  моей подружки - но она осталась почему-то в моей первой памяти, возможно как олицетворение детской  безмятежности и чистоты, что у мужчин обычно связано с  образом женщины. В наших играх, наверное, уже был заложен будущий смысл, но все прервалось, и это оставило во мне какое-то стеснение и неопределенность  в общении с прекрасным полом - с  годами у меня осталось детское преклонение и нерешительное ожидание взаимности.


Мы жили у бабушки, матери моего отца - Риммы Алексеевны Местергази. Квартира находилась на втором этаже, наверх вела темная скрипучая деревянная лестница, комната была одна, вся заставленная старинной мебелью, книгами в кожаных переплетах. В моей памяти осталась  еще одна редкая сейчас вещь  - это красивая раздвижная ширма из красного дерева, которая отделяла от бабушки родительский закуток  (такой я ее увидел и сразу вспомнил уже в 10 лет).


Бабушка была строгих правил, воспитывалась в Смольном и своих детей особенно первенького  -  моего папца секла розгами. Меня, конечно, уже не секла, но  зато любила ставить в угол -  всплывают уже  неясные слова о горохе и о том, что ставить в угол надо на колени и, естественно, на этот самый горох. В угол я попадал из-за тараканов и из-за козюлек.

Тараканы водились в туалете, который как это не удивительно был не на дворе, а прямо в квартире. И были это не простые рыжие пруссаки, а большие черные жуки - неторопливые и важные, они позволяли даже трогать себя руками. За это  я и  попадал в угол. Другим гадким удовольствием в моей младенческой жизни было ковыряние в носу, я любил вытаскивать козюльки и пробовать их на вкус - солёненькие такие. За это я  получал по попке и в слезах доедал козюльки уже в углу.


Кроме этих ярких эпизодов остались в памяти дела церковные. Если все молодые люди в то время независимо от происхождения и состояния души были отпетыми революционными безбожниками, то люди старые верили в то, во что верили с детства. Моя бабушка была не исключением, а апостолом веры. Среди ее духовников и просто знакомых попов водились не только дьяконы и протоиереи, но и архимандриты-богословы. Очевидно, ее вера была далека от театральности, но без театра в общении с всевышним просто не обойтись, а потому она посещала церковные службы и утром, и днем, и вечером.


Мой отец в детстве в годы нэпа с ее благоволения пел в хоре мальчиков, и это с его слов было не совсем скучным занятием, так как голодным певцам часто перепадали крохи в виде просвирок или лишний глоток божественного причастия.

Калужские просвирки и причастие я пробовал, наверное, не раз, так как бабушка брала меня в церковь часто, но в памяти осталось,  будто бы я только один раз пригубил причастие и съел один кусочек просвирки, и вкуснее никогда в жизни я больше ничего не пробовал. Пробовал просвирки в разное время и по разным поводам, ну и что, пресные, черствые и безвкусные, а та калужская вспоминается как сладчайший кусочек торта. Все говорят, что причастие - это простой кагор, а для меня  то причастие - это какой-то волшебный эликсир, необыкновенный по вкусу и запаху, но совсем не кагор.


 Еще одно вкусное воспоминание, но это уже ближе к взрослой жизни, где-то накануне отъезда из Калуги - я иду с папой к маме в больницу, где она ждет, пока ей не отдадут маленькую девочку, которую она нашла там в капусте. По дороге я  выклянчиваю конфетки, которые отец несет маме. Ни девочка, ни длительное отсутствие мамы меня не беспокоит, я тащусь на ручке за отцом и выпрашиваю конфетку. Не помню встречи с сестренкой, но помню, как с разрешения мамы я получил все конфетки и был очень счастлив.


 После рождения сестры  Оли 21-го февраля 1950 года мы прожили в Калуге несколько месяцев, а затем отец срочно уволился с должности главного землемера области, и мы поехали искать счастья в Москву.

 Все стремились за должностями и благами в столицу, но с отцом было не так. Видно, начиналась новая волна чисток, не помогло то, что он фронтовик-орденоносец и опытный специалист: просто паукам опять стало тесно, подрастали курносые сынки, нужны были новые теплые места, ведь мест на местах мало -  чужим с “непролетарским” происхождением не место в советском аппарате на местах!

 Отец коренной калужанин и никуда не хотел уезжать. Было много друзей среди молодых калужан, много знакомых  среди старых людей из прошлой жизни. Это по воспоминаниям отца были милые, сердечные люди с несколько старомодными манерами, необыкновенно открытые и доброжелательные.

Я успел застать их в более поздние годы, когда приехал в Калугу в гости к престарелой бабушке. Помню, мы посетили старую супружескую пару, добрых знакомых нашей бабушки. Старик очень обрадовался приходу молодого человека в моем лице и принялся мне показывать свой волшебный город, сооруженный из всякой всячины -  тут были и куски разноцветного литого стекла, горы из камней, замки, тропы и дороги, всадники и пешие солдаты и многое другое. Все вместе, действительно, производило впечатление какой-то сказочной страны.

 Калуга в первые, да и в последующие годы Советской власти была краем непуганых аристократов и прочих нетрудовых прослоек российского населения. Все жили тихо, бедно, но дружно. Неусыпное око НКВД не мешало этой старообрядческой  жизни, если, конечно, не высовываться. Бабушка моя, воспитанница Смольного, до последних дней жизни читавшая французские романы в подлиннике и книги по богословию, не продвинулась по службе в поликлинике дальше лаборантки. А вот отец продвинулся, и пришлось срочно линять, чтоб не замели. Мне было 4 года, сплошная подсознанка, но она гармонично развивалась на благодатной приокской земле в черте тихих калужских улочек и среди знакомых добрых лиц. Этот побег был первой дисгармонией, первым ударом по нетронутым струнам.


Начало странствий.

         Новая родина


Итак, родители с маленькими детьми перебрались в Москву - это по калужским представлениям, а на самом деле мы поселились под Москвой в поселке Быково на улице Осеченская, дом 10.

 Вот ведь - до сих пор точно помню адрес, потому что на Осеченской  прошли мое детство и юность, как у Высоцкого - “где твои 16 лет? - на Большом Каретном...”.

Только в 1967 году стараниями отца и его начальника Степанова организация построила в Малаховке хрущевскую пятиэтажку, и мы переехали в 3-х комнатную квартиру со всеми удобствами, которых,   естественно, не было в Быково.

 Быково - это не совсем точно, слишком растяжимое название подмосковного населенного пункта. Многим известен аэропорт Быково - 500 метров от станции Быково Голутвинского направления Казанской железной дороги, но считанные единицы жителей Быкова смогли бы Вам сказать, где находится и как добраться до улицы Осеченской. А находится она на краю края земли Быковской и прямо упирается в железнодорожную ветку Куровского направления Казанской дороги, в станцию Вялки. А это в те годы был совсем другой мир, другая цивилизация.

 В Быково было все - аэропорт, железнодорожная станция с двумя перронами и резвыми электричками, магазины, школы, стадион, кинотеатр и  т.д. На Вялках же всю цивилизацию составлял дым пассажирских и грузовых паровиков, изредка нарушавших местное безмолвие, и вид на деревни Вялки и Осеченки, расположившихся по ту сторону железной дороги в километрах полтора от нас вдоль Егорьевского шоссе. Отсюда и имя нашей улицы и неофициальное название местожительства и его жильцов - вялковцы.



Дикое было место - кругом нетронутый лес, поделенный на большие дачные участки. Коренных жителей, т.е. тех, кто жил здесь круглогодично, можно было пересчитать по пальцам, остальные были дачниками. Чем-то это история ассоциировалась потом у меня  с историей Чука и Гека, что-то в нашем переезде в Вялки было похожее.


Новый дом


Где же  мы поселились? По моему рассказу выходит, что не иначе как в чухонской избушке охотника, или в заброшенной дачной хламиде, не отапливаемой и растасканной по доскам местными лихоимцами. Если Вам представился второй вариант, то считайте, что попали в точку - поселились мы на даче “наркомзема”, так назывался этот объект на местном диалекте. В 4 года мое сознание не могло охватить этот вопрос в нужном свете, поэтому я пишу о том, что узнал гораздо позже - это касается и других мест моих воспоминаний, хотя в основе лежат первые младенческие и глубоко личные мироощущения.

 Действительно, эту дачу приобрел в 30-е годы наркомзем - Народный комиссариат по земельному пользованию -  и передал в ведение начальству подвластной организации “Сельхозаэрофотосъемке”, вот с таким мудреным названием была контора, в которую переехал на работу отец из Калуги.

Для достоверности надо сказать, что он в ней работал еще до войны, это после фронта его потянуло в  родную Калугу.

 Для начальства Вялки в то время было место золотое - с дачным строительством пробиться тяжело, да и дорого из своего кармана, а здесь за казенный счет было  все кроме удобств. Тогда начальников Сталин не баловал  - были рады сходить и на природе, лишь бы природа была задаром. Но постепенно жилищный вопрос заставлял начальников (а был у них начальником некто Рычков, и  занимал он на даче  по моей памяти апартаменты в несколько комнат) поступиться этой псевдособственностью и отдать ее под постоянное жилье новым сотрудникам - ведь не строить же им сталинские дома в черте Москвы.


Организация “Сельхозаэрофотосъемка” располагалась в 50-е годы, да и позже в Рыбном переулке -  это почти под стенами Кремля, ГУМ в двух шагах от конторы. А целый ряд ведущих сотрудников, даже на уровне начальников экспедиций, каждый божий день  вставали ни свет, ни заря, чтобы натопить печь, притащить воды из колодца, вынести помои и успеть сходить в общий нужник по причине ограниченного числа посадочных мест. Было всего 4 кабины в домике общего пользования  -  для мужчин, женщин, стариков, детей, девушек, бабушек...

 Затем на скорую руку разогреть на керосинке завтрак, нафуфыриться и бегом на пригородный паровик, чтоб не опоздать - ходили-то они реже, чем раз в час, и медленно с остановками на разъездах, так как тогда Куровская дорога была еще одноколейной. Не дай бог опоздать - ждать следующего, так опоздаешь на работу часа на два, а если бежать в Быково на электричку, то бежать надо 3,5 километра, летом еще можно, а зимой?

 Потом дружной компанией в одном вагоне за веселыми пересудами, игрой в карты (кажется, иногда даже песни пели) доезжали наши родители до Электрозаводской, на метро - до пл. Революции, а  там пешочком,  совсем рядом, и  место работы. Контрасты, я думаю, вызывали положительные эмоции - днем в городской толчее у стен Кремля, покупки продуктов в ГУМе, а вечером в коммунальной комнате с видом на девственный хвойный лес. От однообразия долгой ежедневной  дороги на работу и обратно домой спасало только то, что больше, чем на полгода вялковцы уезжали каждый сезон в поле, т.е. на полевые геодезические работы.


Плохо, что инженер-путеец, который  строил Куровскую дорогу, построил ее одноколейной - не его вина, не он финансировал строительство, но хорошо то, что он  построил себе такую дачу,  в которой потом  прижились 15 советских семей. Наркомзем приобрел или присвоил хороший домик -  стоит более подробно остановиться на его архитектурных достоинствах. До многочисленных переделок и упрощений этот дом можно было бы отнести к памятникам подмосковной дачной архитектуры. Но и сейчас, в последние годы тысячелетия, он гордо стоит на высоком фундаменте из белого камня (это его первая достопримечательность), на которой  воздвигнута другая достопримечательность -   композиция из сосновых бревен довольно сложного архитектурного плана.


  Были раньше и подземные коммуникации - канализация, водопровод, но это за ненадобностью в условиях дикой природы разорили и забросили - осталась только бетонная яма с чугунным кругом, в которой стали хранить гашеную известь для покраски потолков и печек. Дом  был построен инженером, в нем все по-инженерному продумано и выверено. На меня всегда больше всего производил впечатление чердак - это словно какой-то завод: нагромождение балок, поперечен, металлических стяжек, болтов, сложные очертания металлической крыши, под ногами песок, много песка - вот такой простой теплоизолятор и в то же время мера противопожарной безопасности.


 Спланирован дом в классическом анфиладном стиле, отличие в том, что было две линии анфилад, т.е. комнат, соединенных проходами с дверьми. Комнаты одной стороны окнами выходили на Осеченскую улицу, а, вернее, вид был на перелески, спускающиеся к маленькой речушке по названию Мокродонка, которую местные пацаны для удобства произношения переименовали в Македонку или еще проще – в Трубочку. Вторая анфилада выходила окнами в лес. Мы получили комнату с видом на лес.

 Лес для меня - это все. Я родился в городе и должен был расти горожанином, но здесь в Вялковском лесу одичал, породнился с лесом. Как тяжело мне сейчас в лесу наткнуться на пустую бутылку из-под водки-вина-пива, на полиэтиленовый пакет, ненавижу горожан за их городскую дикость, за их мусорный менталитет, за их непонимание  девственности и первозданной чистоты  природы. Казалось бы, в наше время многие горожане  выходцы из деревни, и они должны почитать лес. Но здесь я, похоже, заблуждался. Нет свинее деревенских по отношению к лесу, к природе – в чем я не раз убеждался в более поздние годы. Их воспитывала вонючая помойка перед палисадником  в контрасте с вылизанной белой горницей. В горнице чисто, благодать - как в церкви. Солнышко  лучится,  луна заглядывает, а помои куда, да на дорогу – скотина дожрет, затопчет. А куда ржавые помойные ведра, кухонный хлам?  - в лес, в овраг, в речную балку!


Вернемся к дому -  между анфиладами проходил узкий коридор для прислуги, из коридора в каждую комнату тоже были двери. Вообще, я думаю, инженер предвидел судьбу своей дачи и не хотел, чтобы в советское время резали по живому. Делов-то всего, чтоб на квартиры поделить: заделать двери между комнатами, в коридоре у каждой комнаты поставить кухонный стол с керосинкой или керогазом - вот тебе и коммунальное жилье, никаких затрат, молодец инженер, здорово путейные мозги работали!


Комнат много и все разные, в первой части справа по коридору была зала в виде утепленной террасы, над ней была фигурная крыша со шпилем. Начальник Рычков устроил в зале и прилегающих комнатах дачу, это уже после него  залу разделили на комнатки и сделали общежитие для незамужних девиц, коих судьба обошла женихами, убитыми на войне.


Главной достопримечательностью нашего дома была открытая веранда для танцев, выход на нее при инженере был из комнаты с утопленным фасадом, в наше время вход сделали с улицы, а в комнате поселили семью Макарчуков, члены которой всегда испытывали двойственное чувство от  такого соседства с этой открытой террасой. Веранда была круглая с круглыми деревянными колоннами по кругу. Крыша у веранды тоже была круглая в форме полушария . На этой веранде резвились и взрослые , и дети. Взрослые по праздникам устраивали танцульки, а детвора коротала время за малоподвижными играми типа дочки-матери в дождливые дни.


 Площадь в комнатах была разной, в зависимости от их первоначального назначения. В бывшем туалете жила очень симпатичная брюнетка Маша, далеко не старая дева, что чувствовали не только мужики, но и подрастающие юнцы. У всех в памяти остался ее бравый любовник - гражданский летчик из аэропорта Быково, и случайно обнаруженные после ее переезда в город Жуковский фотографии  обнаженной Махи на ее любимом диване в очень нескромной позе по моральным меркам того времени. В бывшей ванной наоборот жила законченная старая дева Нина Петровна Гуц, общественница, секретарь партячейки и прочая, прочая. В других подсобках тоже разместили одиноких женщин, последнюю волну поселили в зале. Особенно выделялась выпускница Московского института геодезии и картографии Иванова, девица лет под 40. В 20 лет была красавицей, статной, наверняка обаятельной, но не сложилось, и вот постоянный стресс, головные боли, истерики, скандалы  с соседкой по комнате.


Вообще, народ в Вялках собрался разный - из разных мест Союза: из Центра, из Белоруссии, с Украины, со Смоленщины, из Вологодской губернии и т.д. По происхождению  в основном из крестьян -  из бывших раскулаченных или сбежавших от сталинской коллективизации. Но были и коренные мещане, а также выходцы из старой интеллигенции, дворянства и поповского сословия. По национальности - в основном русаки с разными губернскими наречиями, белорусы, украинцы, евреи и лица неопределенной национальности вроде семьи Местергази.


 Семейным достались комнаты площадью 15-20 кв.м. Для нас,
детской своры, не было границ  - мы носились или ходили в гости в самое неудобное  для взрослых время по всем семейным комнатам, но почему-то избегали комнаты старых дев: или им было не до нас, или нам было у них неуютно. О семейных память сохранила много деталей, о них и пойдет рассказ.

Квартирка


Не помню подробности переезда, но помню, что сначала мы поселились в угловой комнате рядом с не отапливаемой залой начальника Рычкова. Потом поменяли комнату на более светлую и теплую, в которой и прожили до 1967 года.


 Что осталось в памяти от угловой квартирки? Какой-то сумбур!  Сырая стена, печка в правом углу от двери, в левом кровать, а на ней вечно стонущая и причитающая бабка – мать моей матери Серафима Васильевна, ей было тяжело с маленькими детьми, с плевритом, с капризной дочкой. Мать думала, что бабка поможет с детьми, но она была слишком хворая, за ней самой нужен был уход. Поэтому долго она в Вялках не прожила, мать ее отправила назад в Глазов к старшей сестре Миле, а на содержание матери посылала деньги.


  Мать какое-то время не работала, но очень недолго. Тогда нельзя было не работать. Отец стал привозить из деревень нянек – молодых девиц. Те быстро кумекали, что к чему  и  также быстро линяли. Иногда их переманивали соседи, из-за чего возникали крупные скандалы, иногда выскакивали замуж, или куда-нибудь вербовались. Первых нянек совсем не помню, запомнилась только одна, и то только тем, что весной проворонила меня: я  поскользнулся и нырнул с головой в яму с талой водой. Но, видит бог, не утонул.


Вообще, жизнь тогда была для родителей тяжелая – маленькие дети, дальняя работа, няньки, теснотища. Мать иногда срывалась. Часто скандалы возникали из-за того, что отец приезжал с работы под крепким шафэ. Этим страдали все топографы конторы в силу сложившихся традиций советского времени.  В памяти остались смутные картины с чемоданами, когда мать, накричавшись, доставала чемодан, собирала вещи и грозилась уехать, бросив маленьких детей на произвол судьбы. Отец слезно просил прощения, говорил, что это в последний раз, перепуганные дети ревели дурным голосом, потом были слезы раскаяния, примирения, любви. Детишки засыпали счастливым сном. Да, родители были  молоды и горячи, у них были свои проблемы, а детская психика тогда мало кого интересовала. Это воспитало во мне излишнюю осторожность и осмотрительность, в отличие от беззаботных детей, росших под  неусыпным бабушкиным  присмотром.


Соседом по той квартире был Красиков. Дрянь-человек. Но с партийным билетом. Новый хозяин жизни. Столкновения с ним были у всех жильцов вплоть до конца его дурной жизни. Я его  помню с тех ранних пор. Он в пьяном виде  наскакивал на родителей, качал права, придирался.  Зачем? Почему? Он и сам не знал, но что-то в родителях было не то, чем-то они от него отличались.


 И это заставляло его хамить и дурить. С войны он вернулся старлеем, а отец  - старшим сержантом. Однако отец вернулся с трофеями, а тот нет. И вот он налетал с угрозами, требовал отчитаться за каждую вещь. Кажется, он тогда достал отца - выцыганил у него трофейное  авиокресло, которое потом за ненадобностью выкинул в коридор назло  смиренному соседу.  Эпизодов с пьяным Красиковым было  в то время так много, что  у меня сложился в его лице обобщенный образ врага. Даже мне, совсем еще ребенку, было ясно, что внутренне и отец, и мать его боялись. Потом-то я понял причину этой боязни – это была сословная (по-нашему классовая) неприязнь и страх. А у меня этого страха не было ни тогда, ни потом. В пять-шесть лет я его воспринимал просто как пьяненького дядю, а потом – просто как совкового придурка.

Несмотря на это, я водился с его детьми, особенно с Юрой, моим сверстником. Бегали  друг к  другу, когда жили напротив, и потом, когда сместились на две двери к центру. Очень любили вместе рисовать – основной нашей темой, как ни странно, были городские улицы с прохожими и машинами.

В новой комнате-квартирке наша семья прожила вплоть до 1967 года. Здесь мы бросили якорь надолго. В комнате было большое, можно сказать, панорамное окно с видом на лес. Оконные стекла внутри  зимой всегда слезились. Поэтому на широком подоконнике мы прокладывали вдоль рамы ленту из бинта, конец которой заправляли в поллитровую бутылку, подвешенную с боку от окна. Лично в мою обязанность, как старшего брата, входил присмотр за бутылкой и слив воды. Занятие нудное, но нужное – сырости и так было выше крыше. Отец содержал комнату в идеальном порядке – белил печку и потолки, переклеивал обои, на стену повесил натюрморт своего калужского приятеля с букетом полевых цветов, портрет любимой тети, репродукцию картины Левитана «Золотая осень» и многое другое. По центру стоял большой раздвижной круглый стол, за которым принимали пищу, кроили и шили, делали уроки, играли с соседскими детьми в настольные игры, включая карточные баталии в подкидного дурака и пр. Места было в обрез, поэтому когда проездом у нас останавливались родственники в основном по материнской линии, то им стелили на полу – слава богу!, что было что постелить и чем накрыться!  Да, у окна стоял письменный стол с двумя тумбами, за которым иногда работал отец, а основное время я, поскольку был по природе «ботаником» в силу всепроникающей любознательности и склонности к приобретению энциклопедических знаний.

Для хранения хлама и некоторых сезонных вещей все вялковцы соорудили сарайный ряд, где хранили не только вещи, но и дрова или торфяные брикеты, пилоинструмент и огородный инвентарь. Дело в том, что после отъезда главного начальника Рычкова освободились огородные площади, которые тут же распределили между жильцами, изъявившими желание копаться на огороде. Так прямо из окна появился вид на наш огород с малиной, клубникой, с грядками зелени и маленьким картофельным полем. Хотя осваивать этот огород мы стали в полном объеме только после окончания выездов на полевые работы.

Детские игры


Детей было много, играли все, начинали игры карапузами, а   кончали уже студентами. Во дворе было несколько возрастных групп. В начале пятидесятых картина была примерно такой -  группу молодых людей в возрасте 16 –20 лет составляли красивые молодые девушки Эльвира Крахина, Юля Черкашина, Нелли Новикова,  очень общительный и энергичный лысоватый молодой человек – сын женщины, которая  любила возиться с маленькими  в том числе и со мной ( их имена не помню). Они уже кончали школу.


Подпасками  у них были старшеклассники Олег Крахин, Толя Черкашин, Татьяна Макарчук и все – дальше провал. Новое поколение начиналось с нас, тех, кто родился в конце войны и сразу после нее -  в 1945-1947 годах. Правда, к первой группе можно было бы отнести еще несколько молодых особ, но они не очень вписывались в традиции нашего двора, которые определялись школой, хорошей успеваемостью и местом работы родителей, остальные нюансы типа происхождения или национальности значения не имели.


Так вот у тети Груни, нашей сторожихи по штату, было 2 дочери на выданье и сын Генка. Груня была деревенской до кончиков волос, она во всем сохранила деревенский уклад, и дети выросли чисто деревенскими. Они держались особняком, их тянуло к незатейливым  посиделкам в соседних с нами деревнях Вялки и  Осеченках. У них были там  свои игры.


 Наоборот, молодежь из соседних дач тянулась к нашему культурному подворью. Помню я Огломазовых, старшую сестру Витьки Тарабурина, старших сестер Моисеевых -  наших соседей по улице. Все они учились в одной школе с нашими и свободное время тоже часто проводили вместе. Почему я назвал наш двор культурным? А потому что наша молодежь  часто устраивала культурные мероприятия. Венцом всему был любительский театр, который организовал тот самый лысоватый молодой человек. Примадоннами были Юля и Эльвира. Они потом быстро выскочили замуж и разлетелись в разные стороны, а режиссер переехал в Быково, где они с матерью получили квартиру.


 Помню, как Юля и Эльвира поочередно поднимали меня, прижимали  к груди, тискали и говорили какой я хороший  и смешной – им уже хотелось иметь своих детей, не скрою -  мне тоже были приятны  девичьи ласки и любовь, это я помню точно.


В них что-то было от Молодой гвардии. Мы уже росли не такими одержимыми и  творчески открытыми.


О той женщине. Она мне запомнилась тем, что как-то накануне пасхи взяла меня с собой погулять по лесу. Мы ходили по сырым тропкам, обходя пласты талого снега под елями, и собирали брусничные листья и яркие светло-зеленые пучки моха. Она говорила о боге, пасхе, крашеных яйцах, как их украшать мхом и веточками брусники. Я принес эти украшения домой, сам раскладывал на тарелке с яйцами. Было очень красиво, и пахло весной. Эта женщина была из другого времени. Потом я встречал похожих на нее в разных местах в провинции, но почти ни разу в наших подмосковных  пенатах – здесь весь народ был пришлый, по сути своей ушлый и  стервозный.

 
Во что же мы играли и где?
Двор у нас был большой, вдобавок пара гектаров огороженного забором дачи хвойного леса. По другую сторону Осеченской улицы  -  тоже лес, вплоть до речки Мокродонки – она же Македонка или Трубочка.  Дача упиралась одной стороной в железнодорожную насыпь с одноколейной дорогой Куровского направления. Когда стали постарше, стали и гулять дальше – в деревню Вялки, в основном, по делам, например, за керосином в магазин, в деревню Осеченки – там была заброшенная церковь (сейчас её, слава богу!, восстановили)  и кладбище, на котором потом будут похоронены наши вялковцы из старшего поколения. А за Осеченками – грибные леса.


Игры во дворе не прекращались ни зимой, ни летом, правда, летом мало кто оставался – все разъезжались по Союзу на полевые работы с родителями. Когда были совсем маленькими, самой популярной игрой были прятки – прятались основательно и далеко, так что можно было при хорошей скорости успеть обогнать водящего и засалиться первым. Спор кто первым засалился, иногда переходил в потасовку. В этой игре был какой-то охотничий азарт, каждый ощущал себя и дичью, и охотником. Салочки, игра с мячиком об стенку, классики.


В плохую погоду играли дома поочередно -  то в одной комнате-квартире, то в другой. По окончанию игр общими усилиями старались под руководством самых старших и  самых сознательных навести подобие порядка. Играли в настольные игры, в том числе и в карты – самой популярной игрой среди маленьких была «пьяница», а у ребят постарше – подкидной дурак.


Позднее все увлеклись шахматами и шашками. К нам на лето приезжал Вова Балабанов шахматист-перворазрядник, который устраивал сеансы одновременной игры вслепую, кто ж  при таких-то чудесах мог остаться равнодушным к шахматам. Играли у нас во дворе всегда без денег, таков был моральный настрой, хотя как играли взрослые -  не знаю. Шашки часто использовались для игры в солдатиков.


Зимой во дворе вообще раздолье – крепости, снеговики, ледяные горки, лыжи, коньки. Последнего снеговика я слепил где-то лет в 17 на речке – это была двухметровая баба с мощным торсом, большими грудями и задом. После построения крепостей происходило стихийное разбиение всей нашей дворовой ватаги на два враждующих отряда, и начинались ожесточенные снежные бои за взятие вражеских крепостей – в ход шли не только снежки, приемы  а ля самбо, но и кулаки. Иногда кончалось ревом. Родители редко вмешивались, обычно больше доставалось ябеднику.


Но если кого-то начинали притеснять все, то или заступался кто-нибудь из старших ребят, или на помощь спешили мамаши. Ссорились и мирились часто, состав противоборствующих команд менялся от игры к игре. Снежками попадали и в открытый рот, когда нападающий кричал в порыве атаки «Ура-а!», и в лоб, и под  глаз, иногда снежки встречали друг друга в воздухе и взрывались как гранаты, что всегда вызывало взрыв смеха. Домой мы приходили мокрыми до нитки.


 В старших классах бои на горках сменились игрой в минифутбол без правил, к нам стали приходить даже издалека, чтобы размять косточки. В субботу ходили в Быково на каток – там была музыка, и весь Быковский бомонд, включая первых школьных красавиц. Были и походы на лыжах. Иногда близлежащие водоемы замерзали до снега, мы расчищали площадки, делали клюшки, и начинались хоккейные баталии. Ради момента жертвовали, как правило, домашними занятиями, до того был силен хоккейный азарт.


Летом – грибы, земляника, черника в Зюзинском лесу. Бесконечные игры в мяч. Очень была популярна «вышибала», игры в отскок. Когда стали постарше,  соорудили баскетбольное кольцо, и начали осваивать азы баскетбола. У нас была местная баскетбольная  знаменитость -  Толя Черкашин. Учился он без блеска, но в баскетбол играл блестяще – его сразу заметили и стали приглашать в команды мастеров. Пару раз он давал нам уроки. Мы в мастера не метили, а играли просто в своё удовольствие, и наиграли форму, достаточную, чтобы показать себя на школьных соревнованиях. В школе мы играли на открытой площадке, которую сами же и построили - во главе с нашим любимым учителем физкультуры Спиридоном Георгиевичем.


 Дома во дворе вместе с взрослыми соорудили волейбольную площадку. В волейбол приходили играть « и стар и мал»; были и зрители, и команды на вылет. Зимний мини футбол перерастал летом в простой футбол на лесной поляне – и здесь мяч гоняли до седьмого пота. 

 
Мои сверстники


Их было немного – дворовых сверстников: Гена Степанов, Саша и Владик Новиковы, на год-два помладше –  Карпиченко Владимир, Вовка Якушев, затем шел Саша Максин и др.  Получилось так, что меня с моими одногодками Степановым и Новиковыми разделял один год школы. Я родился в ноябре, а они летом, и по тогдашним правилам пришлось мне идти  в школу на год позже. Эта данность была основной причиной отсутствия тесных контактов. По жизни мы пересекались вплоть до окончания институтов и последующих женитьб.


Сейчас мне пришла в голову еще одна мысль, почему родители отдали меня в школу на год позже? С взрослым первоклассником меньше хлопот. И действительно, в школу я сразу начал ходить один. Тогда, правда, так не нянчились, как сейчас. Вон у нас соседка Аня по московской квартире водила своего сынка аж до восьмого класса. Сейчас все боятся сексуальных насильников,  убийц и наркоманов. А в наши дремучие годы об этом никто и не слышал.


 Поэтому, когда мы приехали поздней осенью 1954 года из Вилейки, где я пошел в 1-ый класс русско-беларусской школы, моя мать потащила меня в Быковскую школу, а это 3,5 км  по  пересеченной местности. По дороге она внушала мне – запоминай дорогу. Знала, что на меня можно положиться. Хотя и сейчас не каждый взрослый сможет повторить мой подвиг. Пришли в школу, привела в класс, посадила, спросила: “Обратно сам дойдешь, ну, ладно, тогда я поеду на работу…” И все! Шел я лесом, шел я лугом, но один одинешенек. Несколько раз терял ориентировку, тащился долго, но дошел…


Из уличных сверстников наиболее близкие отношения имел с Виктором Тарабурином – вместе учились вплоть до 7-го класса. Потом - Сергей Юрков. Он жил неподалеку, около станции Вялки, был тоже моим одноклассником, так что часто наши пути сходились по дороге в школу или обратно домой. Потом даже перешли вместе в Железнодорожную школу для продолжения обучения в 9-м -  11-м классах, правда по разным специальностям – он пошел в бухгалтерский класс (тогда, ну совсем не котировался), а я учился на бортпроводника- переводчика немецкого языка, хотя оба планировали чисто технический уклон - типа токарный или электромонтажный.

Особый разговор  о Гере Орлове (Герыче) – у нас с ним к концу школьных лет сложились доверительные и дружеские отношения, хотя друзьями до гроба мы не стали. В 8-ом классе еще Быковской поселковой школы к нам пришел Боря Бусыгин. И дальше вплоть до окончания 11-го класса сидели мы с ним за одной партой –  а это, конечно, сближает. Люди мы с ним разные по всем меркам, но, может быть, это и сближает.

А до 8-го класса моим напарником по парте, так в классах 6-м, 7-м, был Эдик Климачев. Вот и вся троица школьных товарищей.


Друзья – враги
 Эта тема сложная, но она актуальна в любом возрасте. Во дворе мы  то водились, то ссорились, но длительных ссор, а тем более вражды не было. В наших безоблачных детских взаимоотношениях иногда проявлялась натянутость и даже несовместимость, причиной тому, скорее всего, была сословная дистанция, разное воспитание, темперамент, характеры, а иногда и просто злой язык. Виной тому были, конечно,  пересуды, сплетни и дрязги в семьях, которые велись в присутствии детей. А дети, как известно, впитывают в себя всё, нужное и ненужное, хорошее и плохое. Иногда ссора родителей мгновенно превращала во врагов их детей или делала их отношения натянутыми или преднамеренными.
На тему друзья-враги я могу рассказать об одном очень примечательном случае, который произошел между мной и моим школьным товарищем Тарабуриным. Случилось это по дороге из школы. Ходили мы тогда, наверное, в 6-ой класс. Виноваты тут были не родители, а злые языки наших дворовых наркомземовских школяров. Многие из наших относились к детям местных аборигенов снисходительно, а иногда даже и спесиво. Витька Тарабурин был очень открытым и приветливым мальчиком.
Жил он от нас неподалеку, иногда приходил поиграть, поболтать. Родители у него были  из простых работяг с крестьянским уклоном, жили они грязновато, это было видно и по одежке Виктора, и по тому, как они вели хозяйство. Витька всегда бегал по улице с прискоком, как на лошадке. Иногда даже по дороге в школу, ранец за спиной так и подскакивал, как седло на лошади.
 Из всех дворовых ребят только я один относился к Виктору по-товарищески, без всякого пренебрежения и снобизма. Так вот то ли Сашка Новиков, то  ли Генка Степанов приклеили Виктору обидную кличку «Кляча». Клячей его стали звать и за глаза, а то и прямо вместо имени. Он виду не показывал, но в душе, наверное, очень переживал.
И вот идем мы лесом домой, мирно беседуем. Зима. Тропинка узкая. Я иду спереди, он сзади. И вдруг Витька с визгом набрасывается на меня и начинает душить. От неожиданности и такого вероломства у меня перехватило дух, потом налетел страх, я пробовал освободиться, но он вцепился мертвой хваткой. Наконец, мы полетели в снег. Я увидел его разъяренное лицо, и настолько растерялся, что перестал сопротивляться, а потом и вовсе заплакал, так мне было обидно. Повторяя – за что, за что, я вытирал слезы и не мог их остановить. Наконец, Витек выдохнул, выпустил из себя пар и сказал – я что, кляча!
Оказывается, в разговоре я по дворовой привычке назвал его клячей, даже не заметив. То, что он прощал двору в целом, он не простил мне, как близкому товарищу. Этот инцидент нас  сблизил, а не разъединил. Я теперь узнал на своей шее, что такое человеческое достоинство.

Няньки не родители


Не помню я их – дур деревенских. Наверное, кормили нас, спать укладывали, грозились  родителями, да и сами наказывали. Как-то по весенней распутице в возрасте, наверное, лет пяти нашел я глубокую яму (потом на том месте соорудили волейбольную площадку) и нырнул в нее. Вот тогда у няньки екнуло, Но все обошлось -  переодела меня, отогрела. Я даже не заболел, хотя ушел в яму с головкой, да и  яма была из-под извести.


Няньки были у всех вялковских семей из Аэросъемки, потому что мамам нужно было работать и для стажа, и для семейного бюджета – да и не положено было в те годы  дома женщинам сидеть, да за детьми глядеть. День проходил в играх-забавах – чем взрослей становились детишки, тем опасней были  их проказы. Няньки недаром хлеб ели!


В течение дня было не до родителей, а вот к вечеру они почему-то вспоминались -  подступала грусть-печаль, слабонервные начинали капризничать. Так происходило до того момента, когда кто-нибудь не восклицал: “Паровоз дымит – родители едут!” Тогда мы бросали все игры и бегом устремлялись к железной дороге – к переезду, встречать папу с мамой, няньки еле поспевали вдогонку.


Порой заигрывались, и встреча происходила на подходе к калитке. Но каждый раз очень бурно, с поцелуями и объятьями. Причин было много – и соскучились, и новостей много, но, главное, это гостинцы. Чтоб папа с мамой приехали из Москвы без гостинцев – такого быть не может! Няньки, поди, тоже ждали. Не знаю кому как, но для меня лучшим гостинцем была Калорийная Булочка, да не одна, а лучше две! Прошло столько лет, сейчас и названия такого нет, хотя похожие булочки и выпекают. А память о калорийке свежа и вечна (надо отметить, что калорийки-то были прямо из ГУМа, можно сказать кремлевской выпечки!). 


Мои симпатии


Детские симпатии в основе сексапильны. Моими симпатиями были и девочки, и девушки и даже женщины, и всегда присутствовало даже в раннем детстве смутное, сексуальное влечение.


 Я уже упоминал, как меня тискали и целовали  выпускницы средней школы – мальчика четырех с половиной лет, а мне было  не просто приятно, я в них был влюблен, потому, может быть, и помню все это до сих пор. Детская влюбленность романтична и образна, но есть в ней и земные пружины – приятные запахи, тепло рук, сияние глаз, движение души и т.д.


В нашем дворе было много одиноких молодых женщин  - остались без женихов, погибших на фронте. Мне с первого взгляда стала очень симпатична мать Вовки Ликсонова. Она была очень женственна, в ее больших голубых глазах затаилась печаль. Она  была какая-то незащищенная, ее красоту лихорадило. Когда  она сидела во дворе с женщинами на лавочке под берёзой, то, казалось, будто она кого-то ждёт. Хотелось подойти и приласкаться к ней. И я очень обрадовался, когда ее глаза засияли счастьем.


 Старый холостяк и коренной москвич Подгорный Петр Григорьевич стал за ней ухаживать, и, наконец, сделал ей предложение. Вскоре она родила Вовке сестренку, но для Вовки  это всё осложнило безмятежное детство. Мать переселилась с дочкой в Москву, на Вялках стала бывать только наездами, а Вовка остался на попечении Ликсоновой бабки, а после ее смерти, вообще, жил один между наездами родителей.


Что греха таить, были и более конкретные влечения. Первый опыт был ещё в Калуге. О том времени остались сверх романтические воспоминания, о чем я уже писал выше.


А ниже я  написал о юной махе из города Ярцево, которая впервые ввела меня в соблазн.   


Маслов


Я был очень общительным и любопытным, поэтому круг моих знакомств не ограничивался наркомземовским забором. Не помню, как я стал водиться с Масловым. Он жил на соседней улице с бабкой и дедом, у них был свой дом. Дед втихаря валил сосны, пни маскировал снегом или хворостом, а вот бабку я запомнил с гораздо лучшей стороны, так как она часто угощала меня жареной картошкой, нарезанной круглячками, румяными, на подсолнечном масле. Никто так не жарил картошку в наших краях. Был у бабки секрет, и была деревенская русская печь с большой черной чугунной масляной сковородой. Масловскую картошку запомнил на всю жизнь, хотя потом встречались другие умельцы.

 
Родители у Маслова жили не то в Москве, не то в Жуковском, воспитывали его редко, поэтому он как бабушкин внучек много себе позволял. Запомнился один садистский случай, который спровоцировал Маслов, и в который я был тоже втянут, увлекся и даже испытал садистское  сладострастие. Мы копошились у обочины дороги прямо напротив нашей дачи, когда появилась маленькая девчушка. Нам было лет 5-6, ей года четыре. Девочка шла и громко ревела. Мать, наверное, в наказанье бросила ее и пошла дальше -  мол, сама дойдешь! А  та испугалась и орала на всю Осеченскую. Маслов был  мальчиком очень трусливым и пугливым, но тут, увидев плачущую девочку, в слезах и совсем одну, как-то разъярился и предложил разобраться с ней. Мы подошли к девчушке, стали дразнить и толкать ее, та еще больше испугалась и  начала орать до истерики. Маслов на глазах стервенел, в каком-то садистском угаре он свалил девочку в канаву, измазал ее  в грязи и начал, было истязать. Я за ним, хотя не так остервенело, но голова уже кружилась от вседозволенности и чужого страха. Где-то внутри разгоралось дикое сладострастие. Мы словно потеряли голову. Потом все же чувство жалости  пересилило бесовский соблазн, и я оттащил приятеля  от его жертвы. Опомнившись, Маслов бросился бежать, я за ним.


 Этот случай чем-то напугал меня и оттолкнул от приятеля, потом он уехал. Больше я  его не видел, или мы перестали замечать друг друга, что очень странно, ведь его дача стояла и стоит в двух шагах от нас. Откуда в нем затаилось это садистское начало?


 Вернее, оно есть в каждом, но воспитание усмиряет и убивает его в человеке, правда, для этого нужно не одно поколение. Значит, так его воспитывали и таково проявление его натуры, здорового, дремучего родового корня.


На дачах по Казанской дороге  в глухих еловых уголках осело много героев лихих, революционных свершений. Кто был его дед? За какие коврижки он получил 20 соток под дачу? На что ее строил? Тогда я еще был глуп и мал, но  к годам 16-ти было уже много поводов, чтобы присмотреться к местным старожилам и  отделить  тернии от роз. Но это отдельная история.


  Жизнь взрослых. Соседи

Тетя Груня


Из всех жителей наркомземовского двора  тетя Груня выделялась верностью деревенской жизни. Бывшие выходцы из деревни, а таких было большинство, полностью переродились в городских, если не внутренне, то уж внешне точно. Да и образование у всех уже имелось или накапливалось.


 А вот тетя Груня нет -  была она малограмотна или вовсе неграмотна, служила при дворе сторожем, дворником, и не было в ней никакого стремления к городской жизни, так свойственного основной массе сельских жителей. Любила она простую крестьянскую работу, для чего держала корову, а иногда еще и теленка, снабжала весь двор молоком, им же выкормила и трех своих детей - двух дочерей и сына. Вырастила их без мужа, который погиб на войне. Они тоже пошли в мать, хотя постоянно общались с детьми советских интеллигентов и учились в одной с ними школе.


Деревенский настрой в них не поддавался никаким культурным и псевдо культурным соблазнам. Им была ближе к сердцу чисто деревенская среда общения, простая и открытая, - их тянуло на посиделки в Вялки, в родную  стихию, где танцульки и игры прерывались драками и девичьим визгом, задорные матерные частушки сменялись грустными песнями, а главной целью посиделок была незатейливая любовь.


В общем, Груня и ее дети резко отличались от всех других  именно своей ортодоксальной деревенской сутью. Эта суть выделяла их из общей массы, и заставляла относиться как-то по-особенному, как к аборигенам, но без чувства превосходства, а, наоборот, с каким-то преклонением, как к людям чистой воды.


  Саенко


В дачных подмосковных местах водилось много очень интересных и  загадочных типов. Есть у Высоцкого песня о 33-х богатырях при начальнике дядьке Черноморе, которые отойдя от страшных дел “построились по старой Казанской дороге и стали жить там как боги...”.


Одним из таких “пенсионеров”, скорее всего, был и Саенко.
Человечек небольшого росточка, всегда в комиссарском кожане, на лице не то улыбка, не то издевка. Куда не пойдешь, всегда натыкаешься не него, и затылком чувствуешь, как он тебя провожает... О нем иногда в полголоса поговаривали взрослые.


Я же его запомнил как дровосека - очень он любил подсекать сосны вдоль поселковых улиц, чтобы они медленно истекали смолой и усыхали, а потом он их доканчивал: распиливал, корчевал, увозил на дрова.  Возился  он с каждым деревом долго, с удовольствием, и было это и зимой, и летом.


Идешь по уличке, а у обочины копошится жук-короед в потертой коричневой кожанке и ехидно сверлит тебя взглядом, и щерится тебе вслед. Хотелось рвануть и не оглядываться. Страха он не вызывал, но чувство опасности пробуждалось.


Жил Саенко недалеко от нас. Дача у него была солидная. С ним жила дочь и внучка. Были они какие-то скрытые, забитые, печальные.  Иногда, бывало, общались с нашим двором, я даже побывал у них дома, но близкого знакомства не получилось, хотя сам Саенко часто наведывался к нам во двор покалякать с землемерами, обменяться новостями - больше там и не с кем было, сплошь дремучий народ за семью заборами.


А может быть, у него были и другие виды. Сейчас, узнав многое, мне  этот Саенко представляется  теперь местечковым  оперуполномоченным или просто стукачем, по совместительству прирабатывающим лесорубом-любителем.  Одним словом, смотрящий. Отсюда можно сделать вывод о его буйной молодости - работал ли он в застенках, или охранял на лесоповале - угадать точно трудно, но в целом что-то принудительное в нем чувствовали не только осторожные взрослые, но и беспечные дети.


В начале 60-тых, в период хрущевской оттепели, с Саенко стали происходить, ну прямо, чудеса. Купил всего лишь один лотерейный билет, и на тебе - автомашина ВОЛГА! Потом говорили, что ему так повезло еще один раз. Но кончилась история с машинами очень печально. Он погиб сам, и утащил с собой в могилу молодого отца - мужа Элички Новиковой, у них уже было двое детей, которых господин Саенко волей-неволей сделал  сиротами.

А случилось так -  Саенко  взял его водителем, и они поехали за дармовой картошкой не то в Рязань, не то в Тамбов. На обратном пути ночью на большой скорости врезались в трактор, который пьяный тракторист бросил посреди дороги на взлете. Это судьба, потому что муж у Элички был водителем экстра класса. Вот так Советы потеряли в лице Саенко одного из своих доблестных бойцов за народное счастье.


Крахины


Семья Крахиных проживала в комнате напротив нашей – через коридорчик. Семья была большая – непонятно, как они все помещались в комнате площадью 22 кв.м.


Старшей в семье была, наверное, бабка Бойко. Коренная хохлушка - старшая и по национальному признаку, и по характеру – спуску никому во дворе не давала. Несмотря на преклонный возраст, подрабатывала на даче дворником.


 Говорила почти на чистой муве. Любое русское слово у нее звучало по-украински.  Дочь ее говорила по-русски чисто. Это была очень приятная женщина -  мать троих детей,  заботливая и добрая домохозяйка. Тяжелые условия жизни, вечные заботы медленно подкашивали ее здоровье, а может быть, не совсем они с мужем  подходили друг другу по темпераменту – говорили, что она страдала аритмией сердца. Или бабка руку приложила.


 Отец был чистым русаком. Спокойный, знающий себе цену мужчина. Дома бывал редко, так как служил в аэропорту Быково - летал штурманом на ЛИ2. Семья отличалась от других тем, что была не наркомземовская. Им комнату на нашей даче выделили через поссовет.


В начале 60-ых, когда аэрофлот стал строить жилье для своих сотрудников, Крахины получили квартиру в центре Быкова, почти рядом с аэропортом. А так в течение многих лет классный штурман топал на работу и с работы за четыре с гаком километра и в дождь, и в слякоть, и в мороз.


Итак, трое взрослых и трое детей, хотя старшую дочь -  Эльвиру я в раннем дошкольном возрасте тоже воспринимал как взрослую. Это была очень живая и яркая девушка, полная жизненных сил и любви. Сразу после школы она вышла замуж и переехала к мужу в Москву.


Средним по возрасту был Олег Крахин. Он был старше меня лет на 6, как и Толя Черкашин, год рождения 1940 или 41. Но в отличие от последнего стилягой не был, по девочкам не бегал – увлекался точными науками, после школы поступил в Бауманский и впоследствии достиг больших высот на научно-техническом поприще. В конце школы у него случился гнойный гайморит, который чуть не закончился воспалением мозга -  ему делали лоботомию в области переносицы, удалили часть лобной кости, все прочистили, и Олег, возможно от этого, еще более поумнел. Позднее я встретил на работе Диму Красова, необыкновенно талантливого инженера, который поражал молниеносностью своего мышления. Так вот у Димы была такая же метка.


Олега я тоже почти не помню – иногда наши дороги пересекались на пути в школу. Олег, как правило, сдержанно и вежливо приветствовал младшего школяра, и дороги наши расходились. А вот с их младшей сестренкой  Наташкой я и особенно моя сестра Олястик общались много – можно сказать, вместе росли. Я был на четыре года старше, и поэтому был заводилой в домашних играх типа дочки-матери. Игры были разные, в том числе и с раздеванием.


 Если б Крахины не уехали, еще не известно,  кто бы стал моей подружкой. Наташка очень подходила на эту роль. Раз в году, где-то зимой мать Наташки устраивала день рождения – приглашалась вся коридорная детвора. Не знаю как другие, а я ждал этого день рождения, и не потому, что питал особые симпатии к Наташке. Я мечтал вновь отведать кусочек чудеснейшего торта Наполеон, который пекла к празднику мама Наташки. Ничего божественнее я не вкушал. В чем секрет этого чуда, как она пекла нежные коржи, какие ароматические приправы добавляла  в крем – знает ли в семье Крахиных кто-нибудь секрет их матери.

 Наташка еще училась в школе, когда матери не стало. Вся забота о ней легла на отца и брата Олега. На наши отношения между семьями, и, соответственно, на отношения между детьми одно время легла тень. Причиной этого стала ссора моей матери Марии Васильевны с бабкой Бойко. Рассорились то ли из-за дров, то ли еще из-за какой-то ерунды.


Моя мать по характеру вспыльчивая, не выдержанная на язык, но после пика ссоры быстро отходила, готова была затем пойти на уступку, и даже извиниться. Но не такой была бабка Бойко -  старуха злопамятная и вредная, призывающая в свидетели всех и вся. В общем, ссора затянулась надолго – почти вражда. Но потом жизнь все же нас помирила, бабка, наконец, оттаяла. Но трещина, она и есть трещина.


Иногда к Крахиным приезжал старший сын бабки Бойко – полковник-кавалерист, ветеран гражданской и Великой Отечественной войны. В молодости воевал в коннице Буденного. У него с женой не было своих детей – Эх! Лихие военные годы! В седле и зимой, и летом – можно было наследство и отморозить, и сварить в крутую!


 Взяли они  из детдома приемного сына. И как не нежили его, не могли вытравить из него гены природного изверга. Когда он приезжал в  гости, мы, его ровесники, иногда просто пасовали перед его выходками – настолько они были жестоки, а, главное, ни чем не мотивированы. Так что, бывало, бежали мы от него врассыпную по домам. Что было причиной его  довольно буйной адаптации в обществе?


Авенир  Григорьевич Моисеев


Соседом справа через стенку и наглухо задраенную анфиладную дверь был Авенир Григорьевич Моисеев и его супруга Анисья. Это были очень разные и несхожие люди. Даже мне мальчишке казался странным их союз. Говорили, что Анисья прибрала его в конце войны – жрать было нечего, а она работала то ли продавщицей в продмаге, то ли поварихой в столовой.


На вид женщина она была прожженная, видавшая виды, но с другой стороны никогда не высовывалась, ни с кем не ссорилась, с Авениром жили дружно. Знала Анисья цену и вкус жизни. Была у нее от первого довоенного брака дочь – ярко крашенная брюнетка, а у дочери сын. Авенир был бездетный и поэтому стремился помочь, чем мог, своему названному внуку, когда тот наведывался в Вялки. Парень он был очень положительный, не похожий на свою мать, особу чувственную, знойную и ветреную.


 Но приезжал он не часто. Чаще можно было видеть его мать  - томную Нону или Нину. Она была статно сложена -  с  бюстом, талией, с красивыми ножками, хотя уже и тронутыми венозными расширениями, и пользовалась большой популярностью у мужиков жлобского вида. Была уже не раз замужем, видно выходила необдуманно -  от чувств, поэтому и расходилась быстро. Почему-то тянуло ее на бывших зеков.


 Мне уже было лет 14 – 15, когда она приехала вся несчастная и одинокая. Около нее сразу стал крутиться гусар Генка, сын тети Груни. Он только что пришел со срочной службы и находился в состоянии гона. Она же была не прочь пообщаться и с мальчиками вроде меня или Сашки Новикова. Как-то мы были свидетелями вот такого разговора Ноны с Генкой: «Ну что ты, Нона, во мне столько этих витаминов-то -  я тебе хоть стакан налью!»  Генка напирает на Нону, а она уже вся сама не своя, тает на глазах, отталкивает Генку, как бы невзначай касаясь его мужских выпирающих достоинств…И вот кульминационный момент в нашем присутствии – Генка Ноне: « Нон! Ты только не спеши… ножки-то драть – дай сперва пиписке встать!».


Но это было только начало ее похождений. Анисья, видя, как страдает и исходит соком родная непутевая дочь, решила на скорую руку ее сосватать. Какая-то сваха из Родников (это поселок на 33 км Куровской железной дороги, построенный переселенцами из Москвы -  теми, кто решил расстаться с подвальной жизнью в центре Москвы и жить на свежем воздухе в собственном жилье на лоне подмосковной природы).


Так вот, сваха нашла там положительного во всех отношениях холостяка -  коренного москвича, не особо пьющего и не драчливого. Единственный недостаток  - только что вышел после длительной отсидки, зато соскучился, небось, по знойным бабам. А так как Нону тянуло к таким героям, то знакомство состоялось, тему перетерли и быстро сыграли свадьбу. Торопились так, что до  свадьбы, наверное, даже не попробовали – ну прямо, как юные молодожены.


 И в этом была их промашка, вернее промашка вышла у Ноны. Она думала, что у зеков стоит у всех, как у молодых. А этот оказался малохольным, как какой-нибудь интеллигентишка. Жалко было мужика -  судьба подарила ему  знойную женщину, о которой он и не мечтал там, на нарах. Но его подвел то ли прибор, то ли слишком серьезные чувства. Нона, несчастная и разочарованная, буквально пряталась от него, а он приходил поддатый к теще, требовал  жену и все такое прочее.


 На том они и расстались. Но потом Нона нашла мужика, который подходил ей по всем параметрам. Откуда он – не знаю. С ним она была счастлива – видел их часто уже после переезда в Малаховку и даже после смерти Анисьи. Видно, квартира перешла к дочке по праву наследования.


Авенир дочку Анисьи  недолюбливал -  возможно, из-за отношения ее к своему родному сыну, с которым у него наоборот был очень  дружный контакт. Он считал ее слишком ветреной и вульгарной. Авенир вообще производил впечатление человека одинокого, можно сказать, несостоявшегося, глубоко ушедшего в себя. И тому, конечно, были причины.


По своей стати он был явно не из простых. Высокий, подтянутый, представительный, весь седой, с вечной извиняющейся улыбкой на губах – и вдруг такая жена: бочковатая и на вид недалекая  Анисья, больше похожая на прислугу или кухарку. Что-то было в нем недосказанное, скрытое, боязливо затянутое – этим он, кстати, был похож на моего отца. Поэтому, будучи отроком наблюдательным, я пришел к выводу, что он тоже из бывших, и как оказалось позже, был абсолютно прав.


 Про Авенира говорили, что у него на душе большой грех. Будто бы он, подчиняясь заведенным ОГПУ порядкам и боясь за свою меченую судьбу, написал докладную на молодую девушку за ее постоянные опоздания на работу. По тем правилам девушку отправили в лагеря, где она скорей всего и сгинула. Да времена были тяжелые – не каждый мог держаться достойно, бог  ему судья!

 Это постоянное ощущение несвободы порождает в человеке жажду жизни любой ценой. В Авенире как раз чувствовалась эта непомерная жажда  жить, наслаждаться жизнью, как будто завтра ее уже не будет. Причем жажда раствориться в природе, а не в людях.


Авенир был заядлым рыболовом и грибником. Он словно прятался от людей в природе. Анисья в этом была ему родственной душой – несмотря на грузную комплекцию и постоянное давление всегда сопровождала его в походах за грибами. Авенир-то и умер в лесу. Анисья вышла из леса одна, думала, что разошлись, а, оказалось, что он скоропостижно скончался прямо во время грибной охоты. Похоронили его на Осеченском  полузаброшенном кладбище, как раз по пути за грибами в сторону деревни Зюзино.


 Я очень благодарен Авениру за рыбалку, на которую он взял меня и Саньку Максина. Он словно почувствовал наше взросление и тягу к путешествиям. Он взял нас и своего приятеля. Был конец июня, очень тепло, мы не взяли ни спальных мешков, ни палаток – только рыбачьи снасти, пропитание и специи для ухи.


 Сели в середине дня на электричку и  двинулись в сторону Куровской (это узловая станция по нашей ветке). Сошли не то в Виноградово, не то в Шевлягино – сейчас уже не помню. Помню только, что от станции мы по солнцепеку топали в сторону большака, то бишь,  Егорьевского шоссе. Там мы сели в автобус, который и подбросил нас до довольно полноводной речушки, которая под мостом пересекала шоссе и, плавно виляя, уходила на юг в сторону Москвы-реки. Это была речка Нерская, потом по карте я увидел, что она, действительно, впадает в Москву-реку.


 А мы, наоборот, пошли в другую сторону от шоссе, в тихие рыбные места. Иногда шли вдоль извилистого берега, поросшего кустарником и раскидистыми вятлами, иногда  сокращали путь полем. Дошли быстро – мы-то с Саньком были впервой, а для Авенира места давно знакомые. Он привел нас к излучине с небыстрым течением, с поросшими камышом заводями на противоположной стороне.


Видно было, что рыбка здесь водится. Осмотревшись, каждый из нас выбрал понравившийся сход к реке. Стали готовить удочки, вязать крючки и нанизывать червей. Клевала плотва, окуньки – все были на взводе, просыпался азарт. К вечеру стало ясно, что уха будет! Пора уже было сооружать костер, кипятить воду, чистить рыбу, но каждый закидывал удочки, надеясь поймать рыбку покрупнее.


Неожиданно – раздался возглас Авенира. Мы бросились к нему – что случилось? Авенир сидел, откинувшись назад, растерянно шаря руками вокруг себя, удилище лежало рядом.  «Какая пришла! Но где она?!... Куда сорвалась-то?!»  Авенир привстал, а тут, прямо из-под его задницы мимо растопыренных рук взметнулась действительно довольно крупная рыбина. Блеснув чешуей в лучах заходящего солнца, она  еще раз подпрыгнула и с плеском ушла под прибрежную корягу. Да, случай вышел смешным, но Авениру было не до смеха.


 Однако на этом приключения не кончились. На ночь Авенир поставил донки. Рано поутру пошли смотреть, и видим, что посередине заводи в тине и среди коряг лежит наша щука. Блесна зацепилась за пасть, тянется леска, но где  конец – не видно.


 Наверное, ночью билась, рвалась, запутала леску в корягах и оборвала. Из сил выбилась - леска ее куда-то тянет, и вот она лежит перед нами почти на поверхности трясины – отдыхает! Авенир в азарте забегал по берегу взад и вперед. Сачком не достанешь. Взял попавшуюся под руку дубину и полез в воду глушить этого крокодила. Ударил раз, другой и все мимо. С третьего раза пробил в трясине дыру, куда щука, не спеша и как бы нехотя, медленно съехала и ушла под воду. Больше мы ее не видели – горю Авенира не было конца!


Но вернемся назад в тот летний вечер. Когда у всех от голода начались колики,  решили обуздать азарт и приступить к ужину, для чего нужно было набрать сухого хвороста, палок, чурок и коряг, и разжечь костер. Быстро темнело, на костре в котле закипала вода. Почищенная рыба лежала на газете, тут же головки лука, перец и лавровый лист… и все! Уху, естественно, готовил Авенир Григорьевич. Это была божественная уха. Не помню, нам налили  или нет. Может быть, чуть-чуть для полноты ощущений. Поев ухи, попив чаю, мы долго слушали рыбацкие истории и байки, а затем повалились у костра и крепко заснули.

Только под утро я проснулся от легкого ощущения холода, но это скорее от росы, так как она на теплом теле тут же начала испаряться, на что, как известно, уходит дополнительная энергия. На горизонте в легкой дымке уже вставало солнце, я немного подвигался, чтобы согреться, затем снова прилег на куртенку и еще, наверное, час другой видел рыбацкие сны.


 После истории со щукой снова развели костер, попили чаю. До полудня рыбачили, но клев был уже не тот, что вечером. Но домой без рыбы возвращаться не хотелось. Приехали домой страшно довольные и гордые.


Где-то в 62 или 63 годах у Авенира умерла мать, а жила она в каком-то городишке, похоже, недалеко от Москвы. Потому как Авенир привез от матери все ее ценные вещи. Всю свою комнату он заставил старинной мебелью, кое-что даже пришлось выбросить или отдал кому-то из наркомземовских сослуживцев.


Кроме мебели было много дореволюционных книг, журналов и даже вырезок из газет. Анисья к книгам была равнодушна, а уж журнального хлама вообще не хотела в доме видеть. Как ни ругался с ней Авенир, как ни убеждал, что это память о матери, да и, наконец, наша история, Анисья при каждом удобном случае выносила в коридор стопку старинной бумаги для растопки печки.


Я, Сашка Новиков, да и другие с интересом рассматривали каждый листок из этих реликтовых стопок пожелтевших, пахнувших плесенью бумаг, газет и журналов. Чего там только не было! И желтая пресса, и порнографические зарисовки, и матерные стишки! Адреса борделей и цены за услуги. Биржевые сводки и пр.пр. Дураками мы были – нужно было брать охапками и прятать от Анисьи, пока не сожгла.


 А так все сгорело, а после смерти Авенира она уничтожила и то, что он сумел отстоять  от нападок малограмотной супруги. Уже гораздо позже в Малаховке Анисья позвала меня посмотреть проводку, что-то у нее не горело или не включалось. Я, как специалист, хорошо себя в этом вопросе зарекомендовавший, пользовался и в Вялках, и даже в Малаховке большой популярностью: чинил и утюги, и проводку, и даже по мелочи телевизоры, за что мне всегда несли гешефт обычно в виде шоколада. Вот и в этот раз, проверив мою работу, Анисья спросила, какой ты хочешь подарок?

Я, конечно, стал отнекиваться, но Анисья  неожиданно предложила: «Ты, посмотри в шкафу Авенировы книжки. Может быть, какая-нибудь тебе понравится – мне-то они ни  к чему!»  Была б моя воля, я бы забрал весь шкаф. Я уже был студентом, а не вислоухим школяром, и цену историческим изданиям знал хорошо, тем более, что отцу тоже кое-что перепало из остатков материнского наследства. Но поскольку я был слишком порядочным и застенчивым, то, порывшись среди фолиантов, выбрал старинную книженку небольшого формата в изъеденном кожаном переплете с почти стертой золотой вязью. Так взял, чтобы и Анисью не ограбить, и самому не пустым уйти – какой-то Федор Глинка «Записки путешественника по Европе или Франции». Дома рассмотрел книженку повнимательнее: издание 1830 г. Дарственная надпись от самого Федора. А ведь это друг и соратник Пушкина и др. Вот тебе и Аверьян Моисеев!


Долгое время я бережно хранил эту книгу как память об Аверьне Григорьевиче, но затем на нее наткнулся отец, кому-то ее показывал, не исключено, что родственникам … -  и книжка исчезла!


Лунев


С Луневым совсем другая история. Имени не помню, образ почти нарицательный. Первый раз наша семья пересеклась с семьей Лунева в поле, кажется в Лебедяне, т.е. на полевых работах с выездом на съемные квартиры по соседству и  с принудительным общением, если больше не с кем общаться кроме местных бюргеров.  Помню какие-то воскресные пикники, на которых поддатый Лунев-старший восхвалял красоту своей жены и прочие ее прелести, особенно, то, что у нее за плечами законченная десятилетка.


Жена Нинка была привязана к двум маленьким детям, сидела безвылазно на съемной квартире, стирала, гладила, кормила, выгуливала и все одна, а муж колесил неделями по району. Она молодая, стройная, высокая, темной масти, а он коротыш, уже с брюшком, с одной стороны очень простой, а с другой сам себе на уме. Про него говорили, что он плохо содержит семью – и зарабатывает мало, и в семью дает мало, а сам пожрать-то горазд. Потом все это подтвердилось и в очень комично-печальной форме.


Как Лунев пристал к наркомзему? Наверное, как и многие другие деревенские парни, окончившие семилетку в селе, умеющие читать, писать и складывать в уме. Пошел в подсобные рабочие ленту, да теодолит таскать. Ум пытливый, стал пытать, что да как? Прошел курсы, через пару сезонов стал работать самостоятельно. Но без специального образования и сноровка не та, и не то отношение по службе.


 Вот почему уже в зрелом возрасте пошел Лунев в техникум ( на пару с Павловым, отцом Светы Павловой). Учеба давалась нелегко, поэтому он в нее ушел с головой и надолго, было уже не до молодой жены. Когда я учился  в 9-ом и  10-ом классах, мне пришлось стать репетитором и у Лунева, и у Павлова, естественно, по их  просьбе. Обратились они ко мне  как к круглому отличнику с хорошим знанием и пониманием физики, математики и прочих наук.


 Образование делает человека в какой-то степени более интеллигентным, хотя интеллигентность это чисто физиологическое качество, как цвет глаз или тембр голоса. К сожалению, Луневу образование не прибавило более интеллигентного отношения к семье. Мало того, чем больше он познавал, тем меньше он осознавал свою ответственность перед женой и детьми. Ученость не подняла его престиж ни среди сослуживцев, ни у начальства – как был Лунев, так им и остался, так недалекий работник средней руки. Но его внутреннее реноме явно возросло. И если на работе этого никто не замечал, то дома в семье ощутили сразу.


 По статусу родителей были у нас во дворе и взаимоотношения между детьми. Из-за причуд Лунева-старшего мы всегда подшучивали над Луневым-младшим, делали из него шута. Приходилось ему волей-неволей как-то подстраиваться и играть роль придурка.


 И только со мной Лунев-младщий делился наболевшим. Однажды по дороге из школы я дал ему оставшийся у меня от школьного завтрака бутерброд – так он хотел есть. И когда я спросил об отце, сколько он им присылает на  житье-бытье, то Лунев чуть не расплакался и сказал, что мать ездит подрабатывать на Малаховский рынок, а отец почти ничего не дает. Вот те на! Уже ходили слухи о том, что Нинка скурвилась, стала шляться по мужикам пока муж в поле. А она, оказывается, по горькой нужде.


 Вот до чего доводит образование. Пахал в поле, души не чаял в образованной и красивой жене. Но вот он сам образовался, и все -  трын-трава! Сам себе голова и хозяин! Ну, чем не урод! А Нинель, начав с Малаховской панели, вошла во вкус. Тут уже дело было не столько в деньгах, сколько в ****ской натуре – потянуло ее на молодых самцов. По стати своей женщиной она была крепкой и выносливой. Правда, со временем  ноги у нее от постоянного долбежа изогнулись колесом.


По зову сердца  она устроилась в студенческую столовую, и понеслось. Нина не в смене - отдыхает дома, а  в окно уже лезет хахаль. Из нашего дома видно было все как на ладони: молодой чернявый джигит стучит в окно, окно торопливо открывается, пылкая Нинель протягивает руки, и любовник в ее объятиях. А как там дети, как они там трахаются при детях? Пошли разговоры, укоры, а ей как с гуся вода, ребят стали жалеть.


 Честно говоря, такому повороту событий особенно никто не удивился, как будто все заранее знали, что с женой Лунева рано или поздно это случится. Что-то, действительно, было в ней приблудное. Или все это в ней пробудил лично Лунев. Накануне переезда в Малаховку они, наконец, полностью разошлись – Лунев с ребятами переехал в Малаховку, а Нинель осталась на лесной даче принимать в окно своих кавалеров.



Годы странствий.


1951 год – Ярцево


Мне неполных 5 лет. Лето. Солнце. Пыль. Хозяйка часто печет  очень вкусные картофельные оладьи и угощает меня.


Схлопотал резиновым мячом прямо в моську - жутко орал, потому  что испугался, и было обидно за свой маленький возраст.


 Очень жалко было серого колючего ежика, которого соседские ребята убили, привязали к веревке и раскручивали на ней - ежик летал как мяч по воздуху, бился об землю, пока его не разодрали в клочья...
 

Я иногда играл с рыжей соседской девочкой. Она была, наверное, на год младше меня. Один раз мы очутились с ней в поле. Поле с не скошенной травой было недалеко от дома -  там за мостом нужно было сойти с дороги налево и  пересечь канаву….  Мы сидели в высокой траве и  рассматривали букашек, солнце нас здорово разморило. Девочка была без трусиков, она расставила ножки и стала рассматривать свою щелочку, как бы приглашая меня тоже посмотреть. Я подполз к ней вплотную, нагнулся над самой писькой и, затаив дыхание, долго рассматривал. Щелочка была нежная, розовая, между складочек сверкала росинка. Я несколько раз дотрагивался - девочке было приятно. Потом она рассматривала мой пистолетик, но это уже было мне не интересно и потому не запечатлелось в моей памяти.


 После этого наваждения мы  больше в поле не ходили. Хотя играть, наверное, играли - не помню. Вот когда начинают формироваться сексуальные влечения.


Кругом следы войны – разруха, куски искореженного металла и гильзы всех калибров от пуль и снарядов. По краям улиц битый кирпич, многие дома разрушены до основания – вот общая картина в памяти, в деталях ничего не помню. Правда, помню, как по нашей улице проезжали, поднимая столбы кирпичной пыли, студебеккеры и армейские козлики,  виллисы  и трофейные легковушки.


Отец ездил на мотоцикле с коляской. Иногда брал меня с собой покататься, сажал перед собой на бак, так что я воображал себя настоящим мотоциклистом.


1952 год – Галич


От Галича осталось больше воспоминаний, потому что я стал более самостоятельным, со мной  лично стали случаться всякие приключения, и как следствие этого развивалась повышенная осмотрительность и наблюдательность.


Галич - город древний, тогда я этого не знал, но с его средневековыми фортификациями мне пришлось столкнуться один на один,  об этом позже. Древний и необычный. Мы поселились на высоком крутояре, с которого открывался вид на город и озеро. Озеро как бы выходило из-под  города и простиралось до горизонта. Лодки, баркасы, пароходы  точками пестрели на нем - так далеко они были от нас!


Жили мы у старика со старухой. Днем я был с ними – возможно, родители приплачивали им за уход. Старуху совсем не помню, а вот дед запомнился своим колоритом, и, может быть, даже своей любовью ко мне малышу. У него была окладистая борода, любил он присказки и шутки. В памяти проплывают отдельные смутные эпизоды, связанные с дедом.


 Вот поздним вечером мы идем на станцию к поезду продавать жареную курицу. Темно, тишина… Вдруг на головой у меня  пролетает какое-то чудище – с крыльями, когтями, того и гляди вцепится в бошку. Я, наверное, вскрикнул или схватился за старика. Он меня успокоил и рассказал про летучих мышей. Удивлению моему не было предела – до сих пор помню тот резонанс чувств и впечатлений.


Дед любил жарить картошку на постном дрянном масле и угощать меня. Картошка в тех местах плохо растет и еще хуже хранится, поэтому черноту не срезают, с ней и жарят. От чего по вкусу она иногда сластит, а иногда и горчит, но за компанию с дедом картошка всегда была вкусной.


С сахаром в те годы были большие проблемы, местные жители варили из северных ягод – смородины, крыжовника, брусники и клюквы мало сахаристые и водянистые варенья и пили с ними горячие чаи или ели холодную манную кашу на воде. Делал дед это так: он варил крутую манную кашу на воде и без сахара, затем разливал ее горячую по плоским тарелкам и давал остынуть. Каша твердела и делалась скользкой как холодец. Дед переворачивал тарелку на плоское блюдо, каша блином  глянцевой стороной вываливалась на это блюдо, словно торт. Оставалось только порезать блин на маленькие кубики и облить вареньем. Совершенно пресная и безвкусная манка в контрасте с кисленьким и сладеньким вареньем шла так, что пальчики оближешь.


Ярко помню чаепития, особенно когда родители приносили кусковой сахар. У деда с бабкой сохранился большой медный самовар. Он его топил и кипятил воду до крутого кипятка, затем торжественно ставил на стол и разливал из фигурного краника кипяток по чашкам с блюдцами. Иногда по случаю заваркой был чай, а то просто травы или варенье.  Чай, конечно, могли достать там только мои родители. Все садились к столу и начинали пить не остужая.


 Так как из чашек такой крутой кипяток пить просто невозможно, то по северной традиции дед с бабкой (и  я за ними) наливали чай в блюдце, ставили на пятерню и ,громко всасывая, отхлебывали маленькими глотками. Я, конечно, на пятерню ставить не мог, поэтому нагибался над блюдцем, сопел, потел, и также шумно с воздухом засасывал дымящийся кипяток.


 Эта манера пить чай приросла ко мне на всю жизнь. Только  с таким фасоном можно получить истинное удовольствие от чаепития. Но вот жена, не зная северных традиций,  поначалу постоянно  мне вставляла: «Ну, что ты всасываешь! Кто тебя так учил пить чай?»  Имеется в виду, ну в какой деревне тебя воспитывали? А вот, оказывается, вовсе и  не в деревне, а в славном городе Галиче! Хотя деревенского я тоже почерпнул немало.


И, наконец, самый яркий  и самый трагический случай, который произошел со мной в компании с дедом. Был у нас с ним перед октябрьскими праздниками выход в город, т.е., значит, в торговые ряды в центре -  за праздничными белыми булками, которые местные власти пустили в свободную продажу по случаю Великой победы. В остальные  дни года  хлеб в магазинах  был только черным  с мякиной, да и то не всегда.


 Между прочим, в течение всего  лета в город я ходил самостоятельно, один, хотя было мне тогда неполных 6 лет. Целью моих походов была контора, где меня всегда радостно встречали и чем-нибудь угощали. Но, главное,  это было выпросить пятачок у мамы, и отправиться к торговым рядам, где на подносах тетеньки в белом продавали  мороженое пломбир в виде круглых вафелек с пломбиром между вафельками. Необыкновенно вкусный галичский пломбир! Путь туда мне по неосторожности показали сами родители.


В тот ноябрьский день, накануне праздника, произошла трагедия, из которой по воле случая или по разумению деда мы вышли невредимыми. В магазине, где давали белые булки, началась давка и свалка, которая закончилась воплями и стонами. На следующий день говорили, что толпа раздавила насмерть маленькую девочку. Спасибо деду, вынес меня, хотя и остались мы без белых вкусных булок.


Наш дом и вся улица стояли на высоком яру. Ниже был то ли ров от татар, то ли маленькая речушка, и мостки через нее. Этот ров стал еще одним испытанием для юного путешественника. Как-то прошел сильный ливень. Я возвращался из города один, то ли разминулся с родителями, то ли еще почему, одним словом, было  уже поздно,  быстро темнело. Как потом оказалось, родители были давно уже дома и стали волноваться. Я осторожно преодолел скользкие мостки и пошел в гору. Тут же поскользнулся и сполз вниз. Повторная попытка закончилась также. Я испугался, не помню, всплакнул тогда или нет, скорее всего, да.


Но домой очень хотелось, а как назло ни одного прохожего. Пришлось на карачках и ползком лезть наверх метр за метром. Когда я преодолел гору, уже не было сил радоваться этой победе, но и страх улетучился. Домой я ввалился мокрый и грязный с головы до пят, куски глины  были даже под рубашкой на животе – это я точно сам помню, не по рассказам взрослых! Была, естественно, крупная разборка, подробности которой в деталях я не помню.


Но это не самое главное несчастье, которое произошло со мной в Галиче. В городе и окрестностях бушевала дизентерия. Достаточно было выпить сырой воды или съесть горсть немытой черемухи, как тут же открывался понос и все такое прочее.


Меня положили в инфекционное отделение вместе со взрослыми. Из малышей я был не один. Там было худо всем – и малышам, и мужикам, и старухам, и женщинам. У меня осталось в памяти, что лежали все скопом. И все с частым поносом. Взрослые еще  успевали добежать до гальюна, правда, тоже не всегда, а дети стремительно опустошались под себя. Толчок был обосран прямо до потолка, с такой силой вылетали фекалии из взрослых жоп. Но детки тоже не отставали, и регулярно пачкали не только утки и простыни, но и все вокруг. Вонь в палатах стояла топором. Окна были на распашку, и все, кто не спал или не срал, стремились отдышаться, по пояс высовываясь из окон.


Смотреть в палате было нечего, а вот на больничном дворе всегда что-нибудь да происходило. Мальчишки от окон не отходили не только из стремления подышать, но и из чистого любопытства, особенно, когда болезнь пошла на убыль. Напротив стоял травматологический корпус, куда свозили всех несчастных, пострадавших на работе, на транспорте , при пожарах и т.д.  Мне почему-то запомнился случай, когда привезли убитого молнией. Он лежал на телеге  открытый, весь обгорелый до мяса. Это было страшно и жутко, но любопытство брало верх.


Галич богат достопримечательностями! Опять перед глазами стоит Галичское озеро, на которое я подолгу смотрел с крутого яра. Озеро выходило откуда-то снизу из-под обрыва и простиралось, словно море до горизонта, и на его зеркальной поверхности точками были отмечены лодки и маленькие суденышки, но это ближе к берегу, а к горизонту уходили дымящиеся трубы барж и пароходов. Я все просил прокатиться по озеру на пароходе...


Однако кроме приятных моментов помнятся и неприятные -  особенно неприятные люди. Рядом с дедом жил одинокий сосед, еще не старый дядька. Ходил он всегда в выцветшей военной гимнастерке, в галифе и в сапогах. Почти всегда пьяный, а иногда очень сильно. Соседей он не замечал, к нам никогда не захаживал, был нелюдим и зол. В будке у дома сосед держал здорового пса.


 Пес был к нему очень привязан и по-собачьи предан. И за эту любовь этот «кусок» платил собаке постоянными побоями в зависимости от степени своего опьянения и озверения. Он избивал ее, доходя до изнеможения. Собака вся была в рваных ранах, которые садист наносил ей, чем попало. Мой отец пытался его остановить, вызывал милицию, но все было бесполезно  - он был хозяином собаки, он ее кормил, а, покормив и сходив выпить, принимался  мучить и пытать.


Кто он -  этот пьяный сапог? Откуда такая жестокость, и неуемная страсть к зверству? Ведь был же он когда-то молодым и юным, может быть, был влюблен и мечтал о возвышенном. Кто очернил его душу и разум? Где он служил? Откуда такая страсть к насилию? Опять застенки, опять черная совесть. Еще один пламенный борец за народное счастье за северным полярным кругом.


Хочется на старости лет посетить все места, где я кочевал с родителями в детстве, но вот увидеть с яра далекое озеро и точки лодок и пароходов на горизонте хочется особенно!


 1953 год – Воропаево


С 1953 года у отца началась белорусская компания. Зимой проводили в последний путь Сталина. Помню море слез. И не только общественных, нет! Мои родители тоже плакали навзрыд и искренне, даже будучи не на людях, а в присутствии только детей.


 Хотя, может быть, они просто перестраховывались. Дети ведь наивны и доверчивы…


 А весной семья поехала на полевые работы в республику Белоруссию. То, что это была какая-то другая республика, я понял по белорусским флагам с зеленым орнаментом, который очень бросался в глаза по сравнению со сплошным красным цветом союзного флага.


Местечко Воропаево – это предел мечтаний для семилетнего мальчишки. Восемь лет как кончилась война, огромный парк с графскими развалинами, озеро с песчаными лагунами и камышовыми островками, старая водяная мельница, богатые грибами и ягодами леса, белорусские хутора и деревни, утопающие в яблоневых садах. Но обо всем по порядку, тем более, что память уже стала более объемной и впечатлительной.


Отец все эти годы ездил простым исполнителем, работал  «в поле» инженером-топографом или, проще сказать, «привязчиком». У него были наемные рабочие, как правило, парни из райцентров или деревень. Отец обладал талантом наставника, поэтому многие из его рабочих-белоруссов пошли в геодезию, окончили рабфак, курсы и стали впоследствии классными специалистами. Причем именно в Белоруссии нашлось много толковых и решительных парней. Я помню фамилии Ковалевич, Белевич и др.


Привязка – это сленговое определение определенного объёма геодезических работ, обеспечивающих привязку аэрофотоснимков к реальным координатам. Здесь участвуют геодезические опознавательные знаки, вышки, теодолитные ходы, снятие солнечного азимута и многое другое. Работа тяжелая и сдельная. Заработок зависит от сложности местности, труднопроходимости и от наличия автопарка в экспедиции или гужевого транспорта в сельхозкооперативах.


 Отец зарабатывал хорошо и работал качественно без халтуры, что вызывало подчас зависть у непосредственного начальства или их жен, поскольку они  сидели на окладах, и со всеми полевыми у них выходило гораздо меньше, чем у отца сдельно. Отец мотался по деревням, кормил клопов, а мать на базе оставалась одна. Как она справлялась с работой и с двумя маленькими детьми трудно представить, думаю, что нанимали няньку, хотя в Воропаево нянька в памяти не отложилась.


В Воропаево мы приехали вместе с семьей Степановых. Степанов имел законченное высшее образование, ходил  в руководителях группы, но в силу этого сидел на окладе. Поначалу, да и потом у нас были хорошие отношения, по приезде в Воропаево мы сняли комнаты в одном доме. Потом, не знаю по каким причинам, все же разъехались. По составу семьи были похожи. Старший сын Генка мой ровесник, и младший совсем маленький Толик – рыбка. А у нас маленькая Олястик. Мы с Генкой все это время водились, разборок у нас не было, хотя по натурам мы мало подходили друг другу.

Дом стоял у озера. Слева виднелась мельница, а справа начинался графский парк с каменной полуразвалившейся оградой. Вокруг дома было много цветов, а посреди огорода росла яблоня-скороспелка. На яблоне было много мелких приторно-кисло-сладких зеленушек, которыми мы любили лакомиться. Залезем повыше, усядемся на ветки как воробьи и смакуем.


 Но главным местом наших игр были песчаные отмели и лагуны на озере или вдоль ручья ниже мельницы. На ручье намывались островки из чистого белого песка. А ближе к берегу начинались непроходимые заросли ежевики.


Но главное чудо – это озеро, плотина и мельница. Озеро было необыкновенно красивым. Почему-то береговую линию я совсем не помню, но вот мелководье прямо стоит в глазах. Солнце отражается в воде и на чешуйках многочисленных рыбёшек, они снуют стайками между ног. Чуть подальше, куда нам уже хода нет, на воде качаются желтые кувшинки и белые принцессы-лилии. В воздухе порхают бабочки, мотыльки и пикируют разноцветные стрекозы – маленькие темно-синие и большие ярко-зеленые. У нас сачки, мы ловим стрекоз, бабочек, накалываем их на соломинки, чтобы потом показать родителям.


Вода на мелководье  как парное молоко –  вылезать не хочется, да нас никто и  не гонит. А сколько всяких букашек и прочих насекомых. С тех пор наша лагуна  представляется мне образцом первозданности и чистоты.  И когда я попадал в другие неземные уголки природы, мне всегда невольно вспоминалось то райское место.
По озеру часто ходили с бреднем рыбаки, и вытаскивали крупных щук, сомов, карпов. Вечером они часто приносили свой богатый улов к нам на продажу -  знали, что  родители всегда были при деньгах.


Мельница была действующая. Мы ходили смотреть, как под потоком воды крутятся деревянные лопасти и вращаются каменные жернова. К мельнице иногда подъезжали крестьяне, они сгружали с телег мешки с зерном, а потом уже все белые от муки грузили на телеги мешки с мукой.


У нас были трехколёсные, довольно большие велосипеды. На них мы гоняли в контору к родителям. Силенка в ногах уже была, поэтому педали не выдерживали нагрузки и расклинивались. Приходилось самим мастерить – убирать люфт, но мои примочки были, понятно, временными – дождаться бы отца, он починит.


Помню, как именно в Воропаево я впервые лез на стену от зубной боли.


Еще помню грузовик ЗИС на паровой тяге. Видно рядом жил водитель, он приезжал и оставлял грузовик, а мы с Генкой около него играли. Покрашен он был в зелёный цвет. Кабина была из дерева -  квадратная, большая с прямыми стеклами. По бокам стояли две круглые тумбы – это парогенераторы, они топились как печки. В кузове стопкой  сложены дрова. Вот, какие тогда были машины!


Где-то рядом был питомник, мы  поначалу ходили туда  с родителями покупать ягоды. Там все благоухало в цветах. Кругом стояли разноцветные ульи. Стали поспевать ранние сорта яблок, особенно сказочным сортом был в том саду белый налив.


 С местными пацанами мы ближе к вечеру пытались проникнуть в сад и вкусить нектар этих райских фруктов. Были ли удачные попытки  - не помню, но помню, как мы летели вместе с ворованными яблоками с дерева, ломились в заборную щель, а сзади  крапивой нас погонял садовый сторож, слава богу, что до бердана с солью дело не дошло, а такое лекарство у сторожа было – это мы знали от старших патрубков.


Другой эпизод с яблоками. Мы поехали в какой-то дальний колхоз, чтобы запастись яблоками. Нас повели по огромному саду, потом открыли дверь деревянного сарая, и перед глазами предстала гора свежих, крупных, цельных, душистых  и разноцветных яблок – здесь были и  красно-розовый штрефель или апорт, и янтарная грушевка, и наливная антоновка и другие чудесные сорта. Родители купили несколько ящиков. Потом мы разложили яблоки в кладовке, и дом стал излучать яблочный аромат. Из яблок варили компоты, варенье и даже делали сидр по местным рецептам.

Помнятся мне еще походы в лес и в ближайшие деревни. Леса были с крутоярами, балками, перепадами. Сосны, ели, елки, сосняк, старые березы и разная лиственная молодь, малина-ягода, небо в ярких перепадах красок, солнечные блики. Природа чистая, не тронутая. И грибы. То ли это первые детские воспоминания, то на самом деле так было, но какие там были лисички, опята, особенно белые – действительно белые: ножка как бочонок толстая и белая, а шляпка почти черная, такая темно-темно-коричневая округлая и пышная. А какой от них шел запах – можно было искать по запаху!


Ближе к осени мы разъехались со Степановыми. Новым местом стала комната в доме железнодорожника. Дом его стоял рядом с железнодорожным переездом, поэтому с раннего детства я усвоил правила поведения на железной дороге, а тем более на переезде. На новом месте тоже были памятные события.


У хозяев были две маленькие дочки – одна постарше, другая помладше, я по возрасту, наверное, был посередине. С ними я  играл в разные игры, в том числе и с раздеванием. Один раз, когда никого в доме не было, старшая дочка затащила нас в кровать под одеяло. Мы улеглись, что называется, писка к попке, я посередине – и так вот балдели, испытывая легкое сладострастие и  приятные ощущения от жара горячих попок.


Однажды заигравшись, я вытащил из нашего чемодана ценную семейную реликвию - большой золотой крест. Крест подарила отцу его мать, моя  бабушка Римма. Зачем они возили его по командировкам, а не спрятали в нашей комнате на Вялках в каком-нибудь тайнике, я не знаю. Это в те времена была опасная реликвия – могли и посадить за сокрытие золота от государства. Кончилось тем, что о кресте прознали хозяева, которые были набожными католиками. Без креста им жизнь была не в милость, вот они его втихаря и выкрали у нас.


Когда мои родители сунулись с проверкой  все ли на месте, от креста и след простыл. Родители очень опечалились, но с хозяевами разбираться не стали – было опасно.


То печальное событие под конец нашего пребывания в этом доме скрасилось другим более впечатлительным и занимательным для меня происшествием, которое было связано с забоем и разделкой хозяйского порося. Хряк был огромных размеров. Мы с папой были на одной белорусской свиноферме и видели там таких же огромных свиней-мамаш с дюжиной поросяток.


 Колоть порося пригласили специалиста-скотобойщика. Пришел мужик с длинным острым тесаком. Хряк лежал на правом боку и косился на незнакомого мужика, на хозяев и мелюзгу, которая заглядывала между ног взрослых. Это был очень торжественный и тяжелый момент. С запозданием  порося, наконец, понял, что пришел его последний час, он забрыкался, завозился, завизжал как резанный, попытался рвануть из сарая, но его придавили, а мужик всадил ему под левую ногу тесак по самую рукоятку, видимо попав в сердце. Потому что хряк стал визжать слабее, обмяк и затих.


 Мужик вытащил тесак  - горячая кровь полилась ручьем в заранее подготовленный таз. Дальше нас просто выгнали. Затем и на улице, и в доме три дня и три ночи шла неустанная работа по разделке и переработке огромной туши порося. Здесь ярко проявилась традиция и даже, можно сказать, культура белорусского народа. Чего только они не понаделали из туши хряка за это время. Закатывали банки со свиной тушенкой, делали разные колбасы – кровяные, копченые и вареные, со шпиком и без. Варили требуху  и солили сало, заготавливали ножки для холодца и многое другое.


Гораздо позднее я снова встретился с этой традицией – в геодезической партии под Москвой, куда я отправился после 9-го класса в поисках новых впечатлений и для возмужания. Начальником партии был Белевич. Жрать по деревням было, можно сказать, нечего, поэтому он оставил нас на пару- тройку дней одних, и привез из Белоруссии свою дочку, как бы то же на практику, и целый чемодан свиных деликатесов той же домашней выделки. И с того времени зажили мы сытно и счастливо.


В Воропаево Гена Степанов пошел в первый класс, он родился летом, и к 1-ому сентября ему уже было 7 лет. А я родился в ноябре, и меня родители решили не отдавать – это было с их стороны ошибкой, так как из вялковских сверстников отдали в школу  всех -  остался я один. Я часто провожал его в школу.


 Однажды, возвращаясь домой, я заметил в овраге малышей в возрасте 4-5-ти лет. Они сидели на корточках у костра. Как вдруг что-то хлопнуло и засвистело. Я дико заорал, и малыши бросились врассыпную вверх по склонам оврага, а вдогонку им из костра засвистели пули. Лежа на земле, я с опаской поглядывал с края оврага на костер и на этих бедолаг. Совсем юные следопыты разожгли костер, насыпали в него боевых патронов от винтовки или автомата ( этого добра было полно всюду) и стали ждать результатов. Не проходи в этот момент такой опытный и бравый паря как я, то неизвестно, чего лишились бы  юные пиротехники.


Случаев по всей Белоруссии тогда было масса –  убивали ребятишек шальные пули, от взрывов гранат отрывало им ручки и ножки.


И последнее  - пришла золотая осень. В Белоруссии она по-особенному золотиста и празднична. Яркое синее небо, по небу летит серебристое кружево паутины – откуда столько паутины! А вот и  аисты начинают собираться в дорогу…
 

          1954 год – Вилейка


Год 1954 тоже начался в Воропаево – видно не закончили прошлогодние полевые работы. Поселились мы совсем в другом месте – где-то на взгорье. Хозяева были поляки, вели единоличное хозяйство. Уклад их жизни был какой-то необычный, странный  даже для меня несмышленыша – все  у них происходило тихо, размеренно и молча. Вот хозяин, не спеша, возится с ульями, потом угощает меня медом – «Прошу пани…».


 Помню френчи с накладными карманами, сшиты они из ткани, скатанной  из грубой овечьей шерсти. Потом была свадьба – очень скромная и тихая. После свадьбы молодых положили в сенях на широкой и высокой постели. Скорее всего, это был топчан. Молодые лежали там дня два. Все проходили мимо по своим делам, а молодые занимались своими делами. Я тоже проходил, останавливался, разинув рот, и все никак не мог понять: чего это жених с невестой средь бела дня все лежат и не встают…  А у них, видно, обычай был такой – куй пока горячо.


Наконец, мы стали собираться в дорогу – из Воропаево база переезжала в город Вилейку.


Ехали табором на нескольких машинах. Дорога была очень живописная. Часто на пути вырастали большие селения с древними костелами, иногда уютные местечки в несколько домов, но большей частью хутора. При въезде в селения нас встречали величественные распятия – так принято в католической Западной Белоруссии.


 На курганах высились памятники – памятники остались от разных эпох и времен. Были и в честь воинов, павших  в последней Великой Отечественной войне.


 По дороге встретилась нам страшная авария – от столкновения опрокинулась в кювет  груженая с верхом полуторка. Наверху сидели люди. У одной девушки при падении выбило глаз. Она сидела, закрыв рукой вытекающий глаз, вся в крови, безучастная ко всему, а девушка была так молода и так красива – судьба! Наконец, мы въехали в город Вилейку.


О пребывании в Вилейке я бы мог написать роман – столько тут было событий и со мной, и с окружающими меня людьми. Чтобы быть короче, я буду перечислять события или впечатления и кратко их комментировать.


Контора


Контору сняли в центре города прямо в пожарной части. Пожарники немного потеснились и отдали один из домиков. Ворота – налево наша контора, направо пожарка с машинами и каланча в 3 этажа, посередине двор с нашими полуторками или пожарными машинами, готовые к делу или после дела.

Пожарная каланча


Она служила для вахты и занятий. Обычно штурмовые лестницы были зацеплены за подоконники окон 2-го этажа, и поэтому мы могли свободно лазить по ним, отрабатывая технику быстрого подъема на второй этаж. Взрослые пожарники после подъема на этаж, поднимали и цепляли лестницу за подоконники окон следующего этажа и так до конца, а затем обратно. И все это на время, и в паре с соревнующимся.


Сверху смотрящий наблюдал за всем городом и даже ближайшем пригородом. С телефонами тогда была проблема, или их вообще не было.


Наша хозяйка


Наша квартира находилась на той же улице, совсем рядом от пожарки. Хозяйка была уже довольно пожилой женщиной, очень набожной католичкой, по национальности полячка. У нее было большое горе. Ее сын при фашистах служил в полицаях, и после войны его как изменника арестовали и отправили в Сибирь валить лес.


По вечерам она долго молилась, просила у бога, чтобы он защитил сына от погибели. Сын был жив, и иногда от него приходили письма.


Я католик


Родители договорились с хозяйкой, и она стала нашей  нянькой. Мне-то нянька уже была не нужна, а вот  для сестры обязательна. Хотя и я в ее обществе проводил довольно много времени. Запомнились походы в костел, службы, молитвы, проповеди. В то лето я сошел временно в лоно католической церкви, хотя был крещен по православному. Да простит господь мои детские прегрешения! Аминь!



Гора зеленых гильз


Соседний дом был заброшенным. Не помню, кто залез на чердак того дома, но там нашли направленный в створ окна немецкий пулемет и гору стреляных гильз. Я сам лазил и видел.


Патроны и пеньки


Вся Вилейка была завалена стреляными гильзами разных калибров -  от пистолетных до гильз больших калибров. Но много валялось в песке или грязи боевых патронов. Любимое занятие местной молодежи всех возрастов, включая и мой возраст, было подрыв патронов в пеньках или торцах бревен. Патроны забивались в пенек. Потом косой удар по капселю – звучит выстрел, и пуля уходит в дерево. Если патрон забит не в рыхлое дерево, то гильза остается на месте, если нет, то может отыграть в палец или в лоб, но это не смертельно.  Поэтому все столбы и пеньки в округе были напичканы пулями и отштампованы гильзами как печатями.


Гораздо позже, кажется, в Кузоватово я нашел патрон от ТТ -  мелкий такой калибр. Но, потеряв прежние навыки, неправильно его вбил и неправильно подорвал – гильзой  или щепой чуть не оторвал себе указательный палец на правой руке. Палец весь почернил, но все обошлось!


Вилея и заводи


Город стоит на реке Вилее, отсюда и его название. В районе города у реки есть рукава – целые заводи или пруды, в которых водилась крупная рыба. Мы часто пропадали на берегу заводи, наблюдая за рыбаками.


Дом у заводи


У заводи стоял дом, не помню, кто в нем жил, то ли Степановы, то ли еще кто-то. Особенность этого дома была в его огороде. Земля на огороде еще не была очищена от следов войны, и представляла собой взорванный военный склад, что, как говорили, так и было. Земли на этом огороде было меньше, чем гильз от снарядов и патронов.


Пожарные будни


Большую часть времени мы проводили на базе при родителях и, соответственно, в пожарке рядом с доблестными пожарниками, дядьками добрыми и веселыми, тут же были и шоферы с нашей базы. В пожарке  мы были своими, можно сказать, внештатными бойцами пожарной команды.


 Посмотрев, как взрослые тренируются на снарядах и каланче, мы после них тоже устраивали соревнования. Болельщиков мы не подводили! Очень любили мы вертеться около пожарных машин, помню, пару раз я выезжал даже на дело, хотя это, конечно, серьезное нарушение правил. 


Грозное лето 1954 года


То лето в Белоруссии было богато на грозы. У нас в Подмосковье таких гроз я не видел ни до, ни после. Как правило, средь белого дня вдруг медленно все темнело. Зловещие черные тучи опускались на город, и начиналась грозовая какофония. Молнии необычайной мощности пронзали все небо, одновременно раздавался страшный грохот. Во что или в кого била очередная молния, одному Богу было известно! Но часто, не успел стихнуть раскат, как из ворот с воем вылетали пожарные машины.


Возвращались пожарники в обгоревшем мокром брезенте, уставшие и часто печальные. Один раз молния ударила в дом совсем рядом от пожарки, может быть, поэтому и взяли меня. Но когда мы подъехали, спасти дом уже было нельзя – он горел как факел, и пожарники помогли спасти лишь кое-какие пожитки.




Шаровая молния


В одну из таких страшных обложных гроз мы сидели вместе с хозяйкой в комнате и дрожали от страха. Было тихо, как вдруг как будто что-то беззвучно заюлило, и мы увидели, как из щели в потолке показался огненный шарик размером с наперсток не более, он, медленно покачиваясь, стал опускаться вниз.

От неожиданности мы замерли, и это, возможно, нас и спасло, шарик беззвучно поюлил в воздухе, словно головка гадюки перед броском и ушел в щель в полу. Хозяйка перекрестилась и обняла нас как заново родившихся. Всё от бога! Слава ему, что спас нас!


Белые столбы


Что творилось в Белоруссии в годы оккупации трудно себе представить. Как говорили сведущие люди, за партизанское движение всех мастей немцы карали простой народ – карали жестоко. На глазах убивали родных и близких людей, сжигали людей скопом в сараях под градом пуль. Поэтому после войны в Белоруссии было много сумасшедших, все психбольницы были переполнены.


По городам и весям ходили неприкаянные тихие и буйные помешанные. Через Вилейку тоже часто брели такие горемыки. Но была на нашей улице и местная, буйная знаменитость. Мать героя-партизана, которого фашисты замучили и расстреляли у нее на глазах. Звали ее Марьяся.


Позже от приезжего жителя Вилейке я узнал, что  партизану посмертно присвоили звание Героя Советского Союза. А то было непонятно, почему власти так терпеливо ухаживают за Марьясей и сносят все ее знаменитые выходки.


Марьяся жила на нашей улице, через дом.  Её дом фасадом в два окна выходил на улицу. Окна всегда были выбиты, Марьяся затыкала их или подушкой, или холстиной.

Был у нее в хозяйстве поросенок, с которым, как говорили злые языки, она якобы и спала, как с дитем, и несколько кур. С боку у дома была только одна дверь без крыльца или какого-нибудь навеса. Прямо перед дверью стояла никогда не высыхающая лужа. Тут проходила дорога к дому внутри улицы, где жила многочисленная еврейская семья.
 

Марьяся очень не любила, когда к соседям прямо по её луже проезжала машина, но об этом потом. Поутру Марьяся вываливалась из двери, полоскала в луже свою грязную морду, потом туда же оправлялась, вместе с поросенком, и опять исчезала за дверью. Волосы она не расчесывала, поэтому на голове у неё был сплошной колтун из репейников, пуха и куриного помета. На фоне грязного лица сверкали белки сумасшедших глаз. Одежда её была грязнее грязи. Правда, раз в месяц  Марьясю куда-то забирали, после чего она  появлялась в чистой юбке, постриженная и  помытая, однако дня через два  снова принимала привычный вид.


Марьяся, пацаны и взрослые придурки


Больше всего Марьясю доставали местные пацаны. Они и дразнили её, и стекла били, и закидывали камнями. Марьяся в долгу, конечно, не оставалась, гонялась за ними по улице как баба-яга в торбе. Иногда догоняла зазевавшегося пацана и нещадно драла.


Один раз поймала соседского мальчонку лет шести – на его визг выскочил старший брат с батогом, национальным белорусским орудием уличных потасовок. Догнал Марьясю, отдубасил на моих глазах, а затем еще долбанул по окну, в котором и так  не было целых стекол. Меня тоже подмывало на озорство, но то ли осаживали родители – проводили воспитательную работу, то ли у самого внутри уже что-то шевелилось. Так что я больше наблюдал.


Марьяся делает цимес соседям


Как-то поутру я выглядывал из-за угла своего дома, подсматривая за Марьясей, но её видно не было.  В это время около её дома притормозила полуторка, затем она свернула с центральной улицы и, громыхая досками, медленно поползла к дому Марьясиных соседей. Как только кузов машины прошел мимо дверей дома Марьяси, дверь осторожно открылась, из-за неё показалась всклокоченная голова Марьяси. Она крадучись прошла вдоль стены, прячась от соседей за раскрытой дверью, прихватила цельный кирпич и мгновенно скрылась за дверью, со злостью её захлопнув.


 Действия Марьяси показались мне занятными, и я решил остаться и посмотреть, что будет дальше. И, конечно, не ошибся в своих ожиданиях. Правда, не ожидал, что все будет так трагико-комично. Машину быстро разгрузили, и она пошла задним ходом опять мимо Марьясиного дома. И вот когда урчащий капот полуторки оказался вровень с дверью, дверь неожиданно выстрелила, чуть не сорвавшись с петель. В проёме мельком показался мстительный образ неустрашимой Марьяси, на капот грохнулся здоровенный кирпич,… дверь мигом захлопнулась. Реакцию шофёра и ехавшего с ним Марьясиного соседа трудно было описать – они выскочили из машины, затрясли кулаками, пытались вырвать дверь и, в конце концов, запустили этот кирпич  Марьяси в окошко.


Крестьянско-городской быт


Вилейка в 50-е послевоенные годы была небольшим городком, к тому же наполовину разбомбленным. На центральной улице сохранилось часть каменных зданий, а так все большей частью одноэтажные частные владения с полисадниками. Каждый хозяин сам убирался перед своим домом. По праздникам тротуары посыпали белым речным песком, видно, для красоты. В общем, на улицах было чисто и уютно. Многие жители вели единоличное хозяйство и имели довольно большой по городским меркам земельный надел. Наш сосед через дом был как раз таким хозяином. Дом его был типичным для здешних мест – фасадом в 3 окна выходил на улицу и под двухскатной крышей тянулся далеко вглубь надела.


 Спереди была жилая часть, затем хозяйственная с кладовыми и амбарами, а уж после них все под той же длинной крышей располагалась конюшня и скотный двор. Коней держать в Белоруссии разрешалось. Сосед и себя обпахивал, и помогал безлошадным. На земле сеяли и рожь, и овес, и каши разные.


Игры на кольях


Кол или батога для белорусов хуторского удела орудие необходимое для решения как мелких бытовых недоразумений с соседями, так и для более глобальных разборок.

Бои за межу  - вот откуда родом это на вид безобидное орудие. Да оно и вправду довольно безобидное, по сравнению с огнестрельным. Я был свидетелем довольно большой взрослой потасовки. Помню, что все обошлось без жертв, стоял глухой треск батогов от ударов друг по другу… А почему? Да потому что бьются они на батогах не в первый раз, а с навыком, приемы знают… Не могу сказать, что такие игры слишком жестоки, однако!?...


Каменные игры

На батогах с белорусскими сверстниками мы по молодости лет, конечно, не махались. Но специфику местной войнушки усвоили хорошо. То ли сказывалось послевоенное время, то ли местные традиции, но элемент жестокости в наших играх в казаки-разбойники присутствовал налицо.


 Вспоминаю наиболее яркие эпизоды. Обычно стихийным образом формировалось два отряда – один отряд, естественно, был партизанский, со всеми вытекающими привилегиями, а другой, тьфу, фашисткий. Напротив пожарки была то ли площадь с трибуной, то ли выгон, за ним разбомбленные до основания катакомбы. Вот здесь и начинались бои.


 В каждом отряде были даже медсестры. В качестве боеприпасов шла в основном галька посильных для меткого броска размеров, но за ее отсутствием хорош был и битый кирпич…


 Я ухожу от преследования, ныряя за угол катакомбы, меня догоняет соседский пацан, он на год постарше, еще один вираж, но не уйти – кирпич попадает в плечо. Я убит...


А вот мы несемся чуть ли не по центральной улице, преследуя отступающих гестаповцев, они яростно отбиваются. У-ра-а-а! И тут вдруг бульник попадает мне прямо в колено. Я со стоном падаю посреди проезжей части, ко мне подбегает сестричка с красным крестом на панамке и начинает меня перевязывать. Мимо идут редкие прохожие по своим делам  - они к этим играм уже давно привыкли, почти не обращают внимания…


 Мы стоим с Генкой на трибуне, а внизу какой-то маленький пацан лет пяти дразнит нас. Генка достает из кармана гальку, высоко ее навешивает, галька сверху пикирует точно в темечко вредному дразниле. Рев, крики о помощи и возмездии  - пора уносить ноги… 


Генкин лоб


У Генки на лбу на всю жизнь осталась точечная вмятина. Я был свидетелем той драмы. Мы сидели где-то около пожарки на ограде. Каменный парапет и на стойках труба. Вздумалось Генке крутануться через трубу. Но поскольку стойки были низкие, он, крутанувшись вокруг трубы, лбом угодил в парапет, в котором был выступ. Рана была серьезная и болезненная. Но все обошлось – я с честью выполнил обязанности медбрата.


Водилы  и их кони на водопое


В организации всегда были автомобили. В 50-е годы – в основном полуторки. Ездил на этих автомобилях новый подвид водил – шоферы. Они пришли на смену ямщикам, и хоть внешне и  отличались от  возниц промасленными кожаными тужурками, кепками и очками от солнца, но в душе подспудно оставались коноводами. И проявлялось это очень просто.


Почти все водилы имели необъяснимую привычку загонять свои полуторки в речку, как когда-то их отцы загоняли коней на водопой и для купания. Для того чтобы помыть машину, достаточно встать у реки. Ан, нет! Загнать поглубже, так чтобы мотор заглох, а затем бежать искать трактор и т.д.
 Я в таких купаниях за компанию участвовал не раз, и только в зрелом возрасте задумался: откуда же здесь ноги-то растут. Надо отдать должное полуторке  - как ее ни купай, а на берегу, пообсохши, всегда заводилась с пол-оборота – я на газе, а шеф на дрыне.


Слесари-авторемонтники


Другой особенностью тех легендарных шоферюг было глубокое и практическое знание матчасти. Водила не столько водил, сколько ремонтировал. Как же не поучаствовать в этом интересном процессе, тем более если тебя не гонят, а наоборот просят то что-нибудь подать, то подержать, то принести.


 Потом вместе гордо протираешь руки ветошью, моешь их сначала с бензином, потом с хозяйственным мылом. Потом обкатка по городу. Остановка у мороженого. То ли техника была не надежная, но помню, постоянно водилы меняли или прокладки в головке блока, или кольца цилиндров. Скажу, не хвастаясь, – я у наших водил  был самым любимым помощником, хотя и не был сынком начальничка.


Брюки к школе


Вилейка – городок в черте оседлости, немцы всех не перебили. А в 1954 году от холокоста вообще следов не осталось. На нашей улице еврейских семей жило больше, чем белорусских или польских. Как правило, семьи были большие. Жили тогда все одинаково – бедно, но весело, а уж в еврейских семьях, и подавно -  с музыкой и юмором.


Помню поход к портному. Входим в дом – там мал-мала меньше, на столе большой арбуз. Мне тут же отрезали кусок арбуза. Потом с шутками и хохмами отец семейства обмерил меня и пообещал брюки от лучших домов Жмеринки и Мелитополя.


Задиристые еврейские девчонки


За домом Марьяси  тоже жила многодетная еврейская семья. Старших не помню, но были там 2 сестрички – мои ровесницы Я иногда ходил к ним поиграть,  но игры часто кончались ссорами -  уж больно эти девчонки были задиристыми и вредными.


Во время ссоры с ними лучше было не связываться. Идешь с соседскими мальчишками по своим делам, их не трогаешь. Так они выскочат из калитки около дома Марьяси, задерут платьица выше пупа, ноги расставят, брызгают на метр и рожи строят. Мы за ними, они с визгом домой!


Замки из кирпичей


Кругом была разруха, поэтому в нас как-то спонтанно просыпалось созидательное начало. Я был инициатором больших строительных проектов. В них принимали участие все соседские мальчишки и девчонки. Мы формовали кирпичики из глины, сушили их на солнце, затем строили дома, замки. И все это без участия взрослых, без их идей. Все сами придумывали и делали.


Моя Мальвина


Помню, во время этого строительного бума на стройплощадке появилась очень красивая скромная девочка. Она ко мне прямо прилепилась, как глина. У нее были светлые вьющиеся волосы и большие искрящиеся глаза. То ли она приехала к кому-то в гости, то ли еще что, но ей очень понравились наши дела, а, может быть, и лично я. В общем,  у нас была симпатия.



Девочка Ложанова


Заметил я в Вилейке еще одну девочку. Это была наша конторская. Потом она стала жить в Вялках. Мать ее была из простых, а вот отец уж точно из бывших. Но натурой оказался слаб, болел и рано умер.


Божественное ощущение на шесте


Занятие по пожарной подготовке не прошли даром. Однажды, спускаясь по шесту, я защемил себе промежность и ощутил сладостный восторг. Это явление больше на шесте не повторилось, но запомнилось.


Аисты


Аистов я  встречал  потом не один раз. Но в Вилейке я увидел их впервые, это было как в сказке. Странно, но в Новоспасском Ульяновской области местные ребята, с которыми я носился босой по улицам или играл в футбол, дали мне кличку – Аист. Может быть, я им рассказывал про вилейских аистов, а, может быть, за мои длинные ноги.


На окраине Вилейки на крышах многих домов были их гнезда. Аисты обычно подолгу стояли, словно статуи на постаменте этих гнезд, не обращая внимания на зевак внизу. Потом срывались в полет, часто взмахивая своими широченными крыльями, чтобы не провалиться вниз. Летели они на зады, на единоличные наделы, где было безлюдно и тихо.


Аисты гордо вышагивали вдоль оросительных канав, высматривая лягушек. Я тихонько подкрадывался к ним и наблюдал. Совсем близко они не подпускали. Но даже с пяти-шести метров можно было получить массу впечатлений – заросший травой луг или поле, а на нем огромная красивая птица на длинных ногах. Потом она расправляет крылья, разбегается, пара взмахов, и аист поплыл над полем, чтобы приземлиться подальше от меня.


  1-ое сентября


Где я только не начинал учебный год, но первый раз это было в Вилейке! Цветы, дети, папа, мама, наставления, парта, тяжелый портфель, строгая учительница.


Марьяся в школе


Да, как сейчас помню! Дело в том, что с  началом учебного года у Марьяси появлялись новые защитники в лице директора и учителей. На любую проделку школяров Марьяся теперь отвечала походом в школу. При виде Марьяси ее обидчики разлетались как стая испуганных воробьев по дальним закоулкам школы. Она же, прежде чем идти жаловаться, шаталась по коридорам, заглядывала в классы, чтобы найти обидчика. В один из дней случилось так, что когда я был один в классе – то ли был дежурным, то ли просто пришел пораньше,  дверь в класс стала медленно и  со скрипом  открываться. Я еле успел нырнуть под парту и затаиться, так на всякий случай. И тут. О! Ужас! - в дверях появилась Марьяся, как всегда грязная, чумазая с колтунами на голове. Глаза свирепые, безумные.


 Она некоторое время постояла, но по классу не пошла, это меня и спасло. Если б она меня обнаружила, то накостыляла бы от души, хотя я не числился у нее в злейших врагах. Дверь также медленно затворилась, а я сидел под партой, боясь шелохнуться – пожалуй, в первый раз я испытал смертельный страх. Его причина была не в сумасшедшей, а в том, что я попал словно в мышеловку, и не было пути спасения.


50 лет спустя


В начале лета 2004 года у нас на участках в Чирково появился работяга из Белоруссии. Я как раз строил баню-душ – стоял на крыше и прилаживал металлические полосы; он подошел поинтересоваться, не нужен ли строитель. Оказалось, что он уже вошел в бригаду наших хохлов Николая и Саши, заслуженных строителей СНТ «Лесные Поляны». Мы разговорились. Тут я и спросил, откуда он конкретно. Он мне говорит, да из-под Минска, километров 100. Я что-то заподозрил, но не до такой степени. Поэтому, когда он добавил, что он из Вилейки, я чуть не свалился с крыши. «Ну, ты даешь! Мы ж с тобой почти, можно сказать, земляки, я как раз в Вилейке в школу пошел, а годом раньше лето провел в Воропаево!» И начались воспоминания и неожиданные открытия…
- А сколько ж тебе было в 54-ом то?
- Да я с 53-го – год, наверное, был.
- У нас база была в пожарке, а перед пожаркой, помню, поле было с трибуной…
- Я пожарку тоже помню… Сейчас уж снесли. Я живу-то рядом.
- А мы тоже рядом жили – у старой полячки, у нее сын в войну полицаем был, услали в лагеря…
- Аа…! Ты вон о ком! Да она не полячка, а из  фольксдойчей, фамилия у них Адлер. Умерла уже давно, вслед за сыном…
- ??
- Он ведь в лагерях не сгинул – вернулся. Мы его все Бонифацием звали. Женился он, да неудачно. Закладывал прилично. А потом с такой биографией и на работу хер  устроишься. Прикольный был дядька.
- Надо же, вот чудеса! Дождалась, значит, старушка своего сынка – ведь каждый день молилась за спасение его души…
- Он в полицаи-то попал по дурости – ему лет 17 было… Жрать нечего, в городе все шли на службу к немцам. Говорят, он попал под тройку из-за жидов – будто, запрягал их в телегу и по городу на них ездил – ну не дурак! По молодости, наверное,  и в лагере-то выжил.
- Слушай, а Марьясю ты помнишь?
- А как же! Она померла уже в 60-ых. Мать партизана, Героя Советского Союза. Немцы его повесили у нее на глазах – вот она и свихнулась…
- Ну а Бонифаций когда скончался?
- Да он не скончался, тут история похуже. У нас в Вилейке таких как он было трое – бывшие полицаи. Так вот, когда началась Олимпиада, их забрали. Говорили, будто они оказались еще с войны завербованными. Накануне Олимпиады, будто бы, устроили диверсию на железной дороге – разбирали пути, у Бонифация нашли гайки от путей. Живыми они оттуда не вышли. Бонифаций, говорят, повесился…
- Ну и дурь! Ведь отпахал за свою вину! И это в 1980 году!? Во дела!  Значит, их пасли для случая, чтобы новые лычки получить…
- Выходит, что так…
- Жуть, в это трудно поверить!...
- У нас везде секут. В Вилейке столько частей. Прямо в центре секретная часть стоит. Помнишь заводи на реке?
- Конечно, мы там или гладыши швыряли на отскок, или за рыбаками следили.
- Сейчас все огорожено, а заводи используются как локаторы,  во как! 
         

 1955 год – Сараи


Второй год как я не только подробно запоминаю обстановку и происходящие события, но и людей, с которыми сталкивался в то время, даже эпизодически.


Помню в деталях наш приезд в Сараи. Сараи – это еще, можно сказать, село, но уже и районный центр в Рязанской области. Отец с бумагами заявился к властям, которые должны обеспечить экспедицию конторой, и расселить прибывших из столицы специалистов в частном секторе.


Власти сработали оперативно – контору нашли и тут же дали реляцию на поселение нашей семьи к какой-то бабке. Реляция состояла из писульки корявым подчерком, в которой фигурировала фамилия не то Мюнхаузена, не то Мистера Газена. Отправились по указанному адресу. Родители пришли в ужас и неописуемое негодование, когда увидели, куда их послали придурковатые сельские правители. Покосившуюся дверь открыла полоумная старуха, которая сначала не могла взять в толк, что от неё «хочут», а потом, обрадовшись, повела смотреть хоромы. Даже мне они не понравились, но, если б я был козленком или поросенком, то и тогда бы остался  под первым впечатлением – в такой избе живому существу жить западло (это слово я взял из нового лексикона, но точнее как по блатному не скажешь).


 Как там жила эта старуха -  непонятно, но еще более непонятным было это направление на поселение. Так встретить москвичей! Отец мог их крупно разнести, но, будучи человеком мягким, воспитанным и всепрощающим, он лишь выразил недоумение и просьбу найти что-нибудь поприличнее.


Так мы попали на первую квартиру. Прожили там совсем недолго, а затем перебрались к дяде Мише. Первые хозяева, дед и его приживалка, мало, чем отличались от той бабки. Скудость, нищета, лень, недоедание и слабоумие. В доме, правда, было довольно чисто. Помню, как хозяйка один раз пекла блины  и дала мне на пробу – кислые и серые как портянки. Основная пища – пустая картошка, зелёный лук, прогорклое подсолнечное масло. На дворе покосившийся сарай, в котором все справляли нужду, там же насест для кур. Нужника не было. Двор грязный, запущенный. Хорош был только петух, огненный красавец, и очень воинственный – я его обходил стороной. Я обхаживал двор, лазил в сарае и везде находил яйца, которые куры старались снести назло хозяйке не там, где положено. Яйца я с гордостью относил хозяйке.  Это был мой первый сельскохозяйственный опыт. 
Первый гоголь-моголь я, может быть, запомнил как раз из этих яиц, хотя, наверное, это было еще раньше. Да, еще в Ярцево. Отец привез этот рецепт с фронта, позаимствовал у немцев, которые знают толк в гоголь-моголе. Если мама обычно взбивала желток с белком вместе – получался жидкий и склизкий продукт, то отец брал два стакана, два яйца, затем разбивал скорлупу о край стакана так, чтобы яйцо раскалывалось на две чашечки. Перекидывая желток из одной чашечки в другую над одним из стаканов, он отделял и сливал в этот стакан белок, причем, вместе с белковым хвостиком, а желток отправлял в другой стакан. Затем в стакан с двумя желтками насыпал шесть ложек сахара с небольшим верхом и долго сбивал. Получался почти полный стакан гоголь-моголя – густого, нежного и сладчайшего, по цвету почти белого и совсем без песчинок. Белок обычно отец выпивал сам без всякого сахара – для восстановления затраченных сил, так сказать.


По какой причине мы съехали, я точно не знаю – очевидно, что причиной были сами хозяева – неприятные люди.


На новой квартире у дяди Миши мы прожили до конца командировки, т.е. до конца октября и расставались как родные.


Всё помню, как будто это было вчера. Наиболее яркой личностью был сам хозяин -  дядя Миша. Жена его больше старалась по хозяйству и на кухне и поэтому запомнилась больше с этой стороны. На лето домой вернулась из Москвы их дочь.


Итак, сначала все о дяде Мише.
Дядя Миша – природный крестьянин.  Мужик  сухощавый, жилистый, подвижный, деятельный, даже несколько суетный. По масти – чернявый, по характеру холерик –  заводной и взрывоопасный, домашним спуску не давал, но быстро отходил, в общем, в обиде на него никто долго не был. Без левой руки – оторвало чуть выше кисти на фронте, но зато остался в живых.


На людей  зло не держал, но, если, поразмыслить, то зло в нем было, и это зло было… на Советскую власть, наверное, зло осталось со времен коллективизации. Как и  все советские люди он многое за это время перевидал, поэтому жил с оглядкой и опаской  и не в чем противозаконном местными стукачами  уличен не был.


 Пил дядя Миша как все, не сложилось у меня впечатление, будто он горький или запойный пьяница. Вот матершинник – это да, прямо Василий Теркин в этом жанре!


Ко мне он привязался сразу и стал фактически моим первым сельским учителем. Отец работал в поле -  появлялся наездами, мать работала регистраторшей, забирала сестренку Ольгу с собой  в контору, а я был предоставлен сам себе. Носился целый день на улице с соседскими пацанами, помогал по хозяйству женщинам или дяде Мише в нелегком колхозном труде.


Но лучше все по порядку – ярких эпизодов и всяких историй за лето было множество, а осенью пошел во второй класс, там тоже случалось по-разному.


Лето в Сараях нельзя забыть никогда!
Где мы жили? Это была типичная сельская слобода – дома в ряд, перед домами широкая  заросшая пожухлой низкорослой травкой улица. Вдоль улицы разбитая колея от колес телеги, колея густо сдобрена конским навозом и помоями. За колеёй кой-где стоят древние ветлы, а под ними низкие глиняные  амбары, где хранится все съестное – и зерно, и картошка, и сало, и квас. В амбарных подвалах и к середине лета еще не стаял  лед.

 За домами скотный двор, хлев и хозяйственные постройки, обнесенные в прогалах забором. Вход во двор через ворота или встроенную в ворота калитку. За хлевом начинаются угодья, не очень большие, но достаточные для выращивания картошки и овощей. Дядя Миша по старой памяти выращивал еще просо и ячмень, выделял небольшие наделы во-первых для души, а во-вторых для прикрытия, о чем будет позже.


Больших плодовых деревьев не было почти ни у кого – вырубили, чтобы не платить налоги с каждого дерева. Зато бурно разрослась вишня – вишня в Сараях крупная и сладкая. Рядом жила семья сельских интеллигентов, у них был целый вишневый сад, с их детьми мы подолгу сидели на деревьях как стая дроздов. За наделами сразу начинались колхозные поля с кукурузой. Был недалеко по слободе еще пруд для уток.


В доме у нас была своя комната, но я хозяйничал везде. Раз в неделю хозяйка мыла полы. Мыла с тесаком. Тесак нужен, чтобы добела отскоблить половицы от грязи. После такого мытья пол был как новый. Тесак у меня запечатлелся в памяти еще с белорусских времен, когда я присутствовал при забое хряка. Мечтал иметь такой, и вот когда соседский мальчишка предложил мне купить тесак у него, я накопил рубль, и тесак перешел в мое владение. Не помню, куда он потом делся, то ли оставили, то ли  взяли с собой в Москву.


 Во дворе была скотина – корова Машка, овцы, коза, свинья, куры, утки и гуси, поэтому  в доме от них да и от жары роились нещадные полчища мух. Мухи до черноты засиживали весь потолок, клейкие ленты мухи облепливали в два слоя, и все равно, ленты от них почти не спасали.


Корова Машка была безрогая  и потому бодливая. Ее побаивались и взрослые, и дети. После очередного эпизода, когда какая-нибудь зазевавшаяся баба оказывалась в канаве или с диким ором неслась прятаться за дерево или за забор, дядя Миша клялся и божился, что завтра же сдаст Машку на скотобойню. Скотобойня была рядом, но поход туда каждый раз откладывался – несмотря на плохой характер молока у Машки было много, и молоко было жирное.


Итак, дядя Миша работал в колхозе. Работать приходилось за трудодни или, как они их называли, за  «палочки». Что на эти палки получишь в конце года, бабушка надвое сказала, т.е. угадать заранее было трудно, поэтому никто из колхозников не забывал про свои экономические нужды в течение длинного и  нудного года...


 Жаркий день, я вожусь в тени под раскидистой ветлой чуть в стороне от нашего амбара. Дверь в амбар приоткрыта, чтобы испарялась влага – испарение и остужает амбар. С конца слободы показалась телега. Это дядя Миша едет к дому, видно, на обед. На телеге что-то лежит под мешковиной. Вот дядя Миша почти подъехал к дому, вид у него обычный, правда, чуть задумчивый и затаенный. Но вдруг он хлестанул кобылу, та живо дернула телегу к  амбару. Почти на ходу дядя Миша спрыгнул с телеги, сдернул с нее здоровой рукой мешок зерна, по инерции перенаправил его в проем двери амбара, снова вскочил на телегу и, не спеша, как ни в чем не бывало, поехал дальше вдоль слободы. Тут же заскочила  в амбар хозяйка, и «мяшок» бесследно исчез в недрах амбара (в Рязани все якают). Чего не сделаешь ради пропитания братьев наших меньших – кур, гусей и уток!


Я, как видите, стал случайным свидетелем. Ясно, что дядя Миша стащил колхозное добро, но почему-то не было у меня желания кому-то об этом говорить. Это осталось нашей тайной.


Я иногда помогал дяде Мише на колхозной ниве, но, конечно, не так, как он себе. Он меня брал с собой отвозить с фермы молоко на молокозавод. Завод находился в центре нашего городка. Правда, городок ли это был, или село в ранге районного центра, судить тогда было трудно. На заводе пахло парным молоком и сывороткой. Заводик был не большой, и я там знал все закоулки. После разгрузки и записей в колхозной книге, которую дядя Миша обычно держал на дне телеги под соломой, мы двигались по главной улице и останавливались у пивной, где пива, естественно, не было, но продавалась водка в розлив.


 Иногда я дожидался патрона, а иногда, если у того было питейное настроение, которое он хотел утешить до упора, он отпускал меня на ферму одного. И я преисполненный гордостью и радостью за такое порученное мне как взрослому колхозное дело, лихо гнал кобылу к ферме, часто по дороге сажал своих пацанов, и мы весело добирались до цели.


Но на этом мои обязанности не кончались. Как говорится: любишь кататься, люби и саночки возить. Здесь я выступал не только как возница, но и как конюх – нужно было распрячь кобылу. А, кроме того, очистить телегу от старой прокисшей соломы, и забрать домой книгу. Как очистить телегу одним махом, меня, естественно, научил дядя Миша – заводишь кобылу круто в сторону и даже чуть-чуть назад, телега опрокидывается и самоочищается. После чего кобылу за уздцы в обратном направлении -  и телега снова на колесах. Просто и без труда, как езда верхом на годовалых бычках.


 Однако и на старуху бывает проруха. Однажды я совсем забыл про колхозную книгу. Опрокинул телегу, все свалил в кучу, распряг лошадь, отвел ее пастись, и айда с ребятами игры играть. А утром с бодуна дядя Миша спросил про книгу? Отматерил  меня по первое число. Пошли искать, и, слава богу, нашли!


Было у нас с дядей Мишей  еще одно испытание, но оно уже не связано с канцелярией. Поехали мы с ним на колхозной телеге за жердями для завалинки. В Сараях было принято на зиму утеплять деревенские избы завалинками. Из жердей городились высокие вплоть до окон плетни, их засыпали соломой, опилками и всяким хламом. Дядя Миша долго рубил жерди, я таскал, складывал. Нагрузили с верхом и поехали. По пути заехали на пасеку – там нас угостили свежим медом.


Начало темнеть, пошел дождь, Кобыла еле тянула поклажу, я сидел на возу, а дядя Миша шел рядом и погонял клячу вожжами. Колея была разбита, колеса разводило в стороны, и, в конце концов, одно соскочило с оси. Сил у дяди Миши не хватило, чтобы одному посадить колесо на ось, да и рука у него была по сути дела одна, понадобились и мои силенки. Корячились мы  под дождем и в грязи долго -  он плечом подпирал и поднимал левый перед телеги, а рукой помогал мне насаживать колесо на ось. В конце концов, мы его посадили и застопорили. Добрались совсем уже к ночи. Все волновались, куда мы пропали. А мы ввались грязные, мокрые и уставшие в усмерть. Дядю Мишу я не подвел и сам не сдрейфил.


В детстве нас всегда окружают страшилки, даже если их нет, мы сами создаем их в воображении. Но страшилки есть всегда. В Сараях все мальчишки и девчонки боялись очень страшного человека – он был без ушей, носа у него тоже почти не было. Все лицо, голова, руки, да и полуголое тело были у него в незаживающих язвах. Он, наверное, был болен волчанкой. Но нам это ни о чем не говорило, при его появлении на улице, нас словно ветром сдувало.


Рядом с нашей слободой было полузаброшенное кладбище, на которое Машка иногда кого-нибудь загоняла, а дальше рынок. Мои родители покупали продукты или у дяди Миши, или на рынке. В воскресенье на рынок съезжались крестьяне со всего района. Кто на подводах с лошадьми, а кто и на разбитых телегах, которые тянули цугом пара коров. Да, обыкновенные бурые буренки, тихоходные, но с хорошей тягловой силой.


 Крестьяне были одеты обычно, а вот крестьянки по случаю торжественного выезда на базар надевали на себя старинные национальные одежды. Это была длинная темная юбка, спереди подвязывалось украшение, похожее на фартук. Он был клетчатый, и выткан из шерсти. Цвет клеток был разный, но не пестрый. Сверху крестьянки надевали кофту с вышитыми рукавами. Мне очень нравился этот наряд - иногда крестьянки медленно и чинно шли от базара в нашу сторону.


 И тут я случайно обнаружил, что при таком солидном наряде все крестьянки поголовно ходили без трусов. Дело в том, что на рынке или не было нужника, или он был так загажен, что в длинном платье не присядешь. Поэтому женщины покидали рынок, шли  в нашем направлении – ведь рядом было безлюдное кладбище, затем прямо на дороге, где-нибудь у ветлы, замирали на месте, слегка расставляли ноги и делали пись-пись. В этот  момент они чем-то напоминали коров.


 Однажды мать купила круг сливочного масла. Сливочное масло в разных местах продается по-разному. В Белоруссии, например, оно продавалось в форме прямоугольных брикетов, почему-то упакованных в бумагу из ученической тетради в клеточку. Эти клеточки отпечатывались на масле как фирменные знаки. В Сараях на базаре масло продавалось в виде кругов. Эти круги плавали в кастрюле с холодной водой.


 Товарки иногда химичили, особенно перед отъездом с рынка, чтобы случайно не попасться и не опозориться. Вот и в тот раз мама приносит масло, делит его пополам, а в середине картошка. Она бегом на рынок, а товарки уже и след простыл – смылась!


Я этому рынку очень благодарен за раннюю науку. Дело было так. В детстве мальчишек всегда тянет на подвиги. Видно, в период становления у всех в крови пробивается, так сказать, голос обезьяноподобных предков, которые в основном добывали пропитание методом тяги. Тема, надеюсь, понятна. Залезть в чужой сад под покровом ночи – какой риск, какой азарт, какое геройство. Будет чем похвастаться пацанам.


 А на базаре -  потихоньку подойти к лотку, и незаметно от подслеповатой бабки стащить у нее яблоко. Да это же натуральное воровство! Да! Это мы так в зрелом возрасте думаем. А у мальчишек еще нет сложившегося понятия о преступном действии, о позоре, к которому приводит уличение в преступлении. Даже если об этом говорят родители, риск пересиливает запрет. Тайные силы толкают на шалость.


Так было и со мной. Мальчишки часто хвастались, решил и я рискнуть. Шел вдоль ряда с яблоками. Я думаю, что по моему виду легко можно было догадаться о моих тайных замыслах. И вот, только я незаметно от тетки схватил крайнее яблоко, как она прихватила меня за руку, и негромко, но так, что ее слышали и соседки, начала меня стыдить. Она не орала и не ругалась матерными словами, а как-то, можно сказать, по-матерински отчитывала меня за этот гадкий поступок.


 Я опустил глаза, насупился, стоял ни живой, ни мертвый – мне стало страшно стыдно. Затем я разревелся, тетка, в конце концов, начала меня успокаивать. Я сквозь рыдания пообещал, что больше никогда так делать не буду. После чего получил в подарок это злосчастное яблоко и был отпущен. Эта история заполнилась мне на всю жизнь – я точно понял, что нет ничего более позорного, чем воровство. Пусть даже мелкое.


А как воруют сейчас, как воровали, и будут воровать в России,  вор – это  теперь элитное понятие. Видно, не было у этой публики таких встреч с судьбой в том возрасте, когда еще возможно детское раскаяние за греховное деяние – раскаяние раз и навсегда.


Я не помню точно имена, возраст, лица моих товарищей по играм. Больше помню взрослых. Рядом жила склочная завистливая тетка, она постоянно находила повод сцепиться с нашей хозяйкой. Однажды бабы так распалились, что начали выяснять отношения «шайками по голове» на глазах у всей честной публики, включая родичей и законных мужей, которые их и разняли.


 Поводов, действительно, было много – то корова огород потравит, то межу один из соседей прихватит, то куры не там снесутся.


Через пару домов налево от нас жила молодая женщина с сыном, к ним я ходил довольно часто, особенно в плохую погоду. Женщина по тамошним понятиям была образованная, не простая. Она работала то ли в райкоме, то ли в исполкоме. В доме было много журналов, особенно мы любили листать и читать подшивки журнала Крокодил. Тогда началась оголтелая холодная война с Америкой, и весь журнал был забит карикатурами на американских агрессоров и поджигателей войны.


Эта семья пережила большое горе – скоропостижно умер отец. Женщина иногда причитала и обвиняла в его смерти каких-то начальников. Виной всему было новое здание райкома. Здание возвышалось над всем селом-райцентром, потому что было двухэтажным. Типичный помпезный сталинский стиль – с парадной стороны стояли белые колонны, стены были отштукатурены и покрашены розовой краской. Когда в здание заносили мебель, муж этой женщины под тяжестью канцелярского, массивного шкафа надорвался и в одночасье скончался.


Очень интересные отношения были у дяди Миши со своими женщинами. В целом спуску он им не давал, гонял каждый день, а в пьяном виде тем более. При этом мат стоял перемат. Особенно по пьяни доставалось дочке. Дочка уехала работать в Москву (Москвой там называлось все, что было в радиусе 100 км от Москвы). Жила в общаге, и это давало дяде Мише повод ревновать ее по-отцовски. Пьяным он гонялся за ней вокруг дома и орал, чтобы этой ****и ноги не было в доме.


Что на него наезжало, я по молодости не знал. Дочка мало рассказывала о своей столичной жизни, но однажды упомянула о дядьке, брате отца, который торговал мороженым в электричке по Казанскому направлению. Этого дядьку даже я знал, не то, что мои родители – ходил он по вагонам в белом переднике с большим ящиком с разными сортами мороженого и сухим льдом, которым делился с родителями в жаркую погоду, чтобы они могли привезти мороженое не растаявшим. Уже позже в Москве мы через него передавали приветы семье дяди Миши.

 
Хозяйка меня очень любила. Угощала, чем могла. Я часто ей помогал по хозяйству – то птицу покормлю, то присмотрю за ней, или просто так поболтать, провести время. В общем, перед родителями меня всегда нахваливала. Запомнились ее кулеши – это такой крестьянский, густой суп. В жаркую погоду дядя Миша доставал из погреба квас. Это совсем не тот квас, что продавали, да и сейчас продают в Москве из передвижных бочек. Крестьянский квас белый и забористый, как редька.  Я его обычно смягчал сахарком, когда сахар был. Пробовал я такой квас и потом - в разных местах  и всегда сравнивал с эталонным квасом дяди Миши.


Ближе к осени пришло сообщение из города Глазов –  старшая сестра матери тетя Миля сообщила о кончине бабушки. Мать собралась в дорогу, взяла с собой сестрицу Ольгу, а меня оставила на попечении хозяйки. Целую неделю я прожил без родительской опеки, ласки и хулы и понял, что такое быть сиротой, хотя, как я говорил, хозяйка меня любила и баловала. Но сколько у нее было дел по хозяйству, до меня ли ей было.


Когда пошли яблоки, к дяде Мише приехали на трофейном опель-капитане (марку машины мне сказал отец) его дальние родственники, и мы поехали за яблоками. Поездка мне очень запомнилась из-за машины.


1-го сентября я пошел в местную школу во 2-ой класс. Уж таков был мой удел - начинать каждый новый учебный год  «новеньким»  в новый школе среди незнакомых учителей и школьников.


Правда, тогда к москвичам относились с почтением, не было в людях злобы и зависти к столичной жизни, как сейчас. Хотя и тогда были детки с выпендрежем, как правило, дочки и сынки местных начальников. В то время я был лихим пацаном – мог и сдачи  дать. Поэтому пару раз меня изгоняли из школы за родителями -  это притом, что учился я на отлично. В сообразительности и быстроте усвоения материала мне не было равных среди местных блатных отличников – может быть, это и было одним из поводов стычек. Один раз мы носились по партам, и в пылу азарта я  промазал по заднице своего соперника, но зато попал прямо в моську отличнице. Крови не было – так немного припухла верхняя  губа, но крику было много.


Другой раз случай был посерьезнее – я сам страшно испугался. Мой напарник по парте был очень солидным мальчиком. Нельзя сказать, чтобы упитанным, нет – просто по-крестьянски кряжистым, да и питался, наверное, из райкомовских пайков. Отношения у нас были в целом добрососедские, он, помню, даже приходил ко мне вместе учить уроки и поиграть.


 Но однажды мы на перемене в чем-то не поладили, и он исподтишка  сверху - я сидел, а он стоял – нанес мне сокрушительный удар по голове стопкой из 2-х учебников. Голова моя поплыла, очнувшись, я схватил свой учебник и тоже врезал ему, но он увернулся... И тут все увидели страшную картину – ручка с пером воткнулась ему в нос и свисала как стрела. Я выхватил ручку, но было уже поздно, в класс вбежала испуганная учительница, в гневе отчитала меня и прогнала за родителями. Ручка-то могла попасть и в глаз! Чернила! Заражение крови!


Это был в моей школьной практике первый случай, когда меня выставили преступником, но я уже тогда знал себе цену, и даже такие удары судьбы не могли меня принизить в моих глазах, заставить считать себя существом второго сорта. К этому так стремились советские учители-мучители, так они возвеличивали одних, маменькиных и папенькиных, и так унижали и топтали других, кто из простых, не из райкомовских. Это касается не всех учителей, но такие были. Рано мне было запоминать учителей в лицо по их достоинствам и недостоинствам.


 В сараевской школе был традиционный сельскохозяйственный трудовой почин. Где-то две недели мы не учились, а трудились на полях. Работа была разная – собирали колоски на пшеничных полях, початки кукурузы, картошку, морковь. Тогда еще не началась хрущевская кукурузная компания, а в Сараях уже давно были огромные кукурузные поля. Кукуруза стояла стеной высотой метров два-три – в ней легко можно было и заблудиться.


Настало время прощаться. Проводы были со слезами. За мою помощь в хозяйстве дядя Миша с женой подарили нам целого гуся, пару уток и  много другой деревенской продукции. Мои родители потом из Москвы тоже им что-то посылали. 


          1956 год – Лебедянь

Лебедянь – одно из самых памятных и благодатных мест. Это Липецкая область, лесостепь, чернозем. Молодой Дон. Лебедянь всегда была знаменита своими яблоками, вернее совхоз «Агроном» под Лебедянью. Яблоневые сады тянулись на километры. Тянутся ли сейчас - не знаю, но все пьют сок компании «Я» - посмотрите, откуда она родом?

Антоновка. Апорт. Штрефель. А какие грушевые деревья в самой Лебедяни! Город в целом и его достопримечательности не отложились в моей памяти, а вот место, где мы жили, стоит перед глазами. От центра наша улица была довольно далеко и  располагалась как раз поперек дороге из центра. Улица больше похожа на деревенскую – широкая, дома по одной стороне. В конце улицы довольно большой пруд, за прудом правее школа, 4-ех летка. Еще дальше в излучине за ветлами открывался Дон.
 
За домами  по нашей улице шли вниз сады и огороды, которые кончались балкой с пересохшим ручьем. От ручья  к лету оставались мелкие заводи, в которых кишмя кишели головастики. В одном месте ручей был перегорожен небольшой плотиной, в результате чего он образовал топкую зеленоватую лужу-запруду с теми же головастиками и их родителями, которые по вечерам устраивали жуткую какофонию.

 На другой стороне балка медленно ползла вверх. Вдали среди высоких грушевых деревьев виднелись очертания старинного монастыря. Там власти разместили сельскохозяйственный техникум. Если идти стороной дальше, то город быстро кончался, и открывался вид на бескрайние поля с редкими лесными островками.  Как потом оказалось, это были чистые дубравы с редкими вкраплениями диких яблонь и ягодных кустарников. Одна из дубрав стояла недалеко от города, мы со старшими сверстниками ходили туда за грибами.

 Дальше я буду описывать  пребывание в славном граде Лебедяни фрагментарно так, как это отложилось в моей памяти. Начну опять с нашей улицы. Нет, сначала с хозяйки – тети Оли.


Наша хозяйка


Про таких говорят: «есть женщины в наших селеньях». Фронтовичка, хотя на фронте и не была. Всю войну, да и после, вот в то время, когда мы у нее жили, сидела за штурвалом трактора. Женщина-трактористка. Промасленная фуфайка, брюки, самокрутка в зубах. Лицо обветренное, иногда приходила с работы вся чумазая, усталая. Была она одинокая. Парни ее возраста полегли все на войне. Но не помню, чтобы она роптала, жаловалась на что. Нет, молча, делала свое дело  - тем и жила, тем и гордилась. На таких вот людях и держалась Советская власть.

 
Архитектурно-садовые достопримечательности


Климат в Лебедями яблочно-грушевый. Груши здесь вырастают до размеров больших дубов. Груши разных сортов и сроков созревания. Вдоль нашей улицы и в монастырском саду росло несколько здоровенных грушевых деревьев, на которых висели  твердые зеленые груши размером с хороший кулак. Эти груши созревали только  к концу лета. Но были и другие сорта, скороспелые… Такое грушевое изобилие я встречал позже только в предгорьях Кавказа в осетинском городке Алагире и в селе Ручьи, что в Северном Крыму. В палисаднике одного из домов росли великолепные чайные розы, а так у всех обычный набор из бархоток, ноготков, лаванды и т.д.


 Из домов запомнились два соседских и наш, в котором мы прожили весь полевой сезон. Наш дом и соседский слева были похожи как два сапога пара.  Кособокие  калитки, неказистая каменная ограда с улицы и между домами. Дома выложены из глиняных блоков (глина замешивается с соломенной трухой и конским навозом), блоки затерты и покрашены белой известью, как украинские мазанки. На окнах ставни от солнца. Чем были покрыты крыши -  не помню, вот у дяди Миши в Сараях крыша была соломенная, это точно! А полы деревянные! А здесь в лесостепи деревянные полы уже роскошь, поэтому мы и соседи довольствовались земляными. Именно земляными, а не цементными или еще какими. Землю укатывали и утаптывали до битумной твердости. Так что ни грязи, ни пыли не было – вполне приличные полы.


Соседский дом справа был побогаче, с деревянными полами, резными ставнями и под железной крышей с вензелями и флюгером. Там жили мои сверстники, поэтому я у них часто бывал и все хорошо запомнил. Это был типичный для тех мест зажиточный дом (до революции предки хозяев занимались  то ли торговлей, то ли извозом). Дом был из красного кирпича с подэтажом. На улицу выходил фасад в 5 или 6 окон и  высокое кованое крыльцо. Справа от дома стояли кованные железные  ворота для въезда во двор.


 При первом посещении двор поразил меня больше всего – поразил своей завершенностью, уютом, хозяйской сметкой. Он был весь вымощен каменными плитами. Вкруг двора расположились всевозможные каменные и деревянные постройки. В целом все это напоминало крепость. Ближе к жилому дому располагались крепкие каменные постройки, в одной была летняя кухня, в других - мастерские, баня, склады, амбар. В торце находились скотные постройки  - овчарня, коровник, сеновал. Там же был выход в огород и сад. Помню, у них в саду было много ягодных кустарников.


Скользкая трава



С соседскими ребятами мы через сад выходили на задник, чтобы покататься с горок. Это в летнее то время! Дело в том, что к середине лета трава вся выгорала и засыхала, а мы все носили сандалетки на кожаной подошве. Прямо на сандалиях мы скользили вниз по желтой травяной круче. Потом карабкались наверх и снова вниз.

Старшой


В доме слева жила женщина с сыном лет 13-14-ти. Он сразу взял надо мной шефство. Учил уму-разуму. Помню, сидели мы во дворе на скамейке, к ним пришли в гости соседи. А я ни с того, ни с сего решил отбить по ляжкам русского и получил от старшого крепкую оплеуху, от обиды разревелся и убежал. Слышал, как мать его отсчитывала... Потом он мне объяснил, что я при гостях выделывал неприличные коленца, поэтому и получил, и чтоб больше так не делал.  Надо знать азы хореографии!
 

Курсовая работа


Одну из комнатенок соседи сдавали студенту из техникума. В июне перед каникулами ему нужно было сдать курсовую работу. Работа была связана с черчением на листе белого ватмана цветной тушью какой-то сложной сельхозмашины. Студент работал старательно и сосредоточенно. На столе были расставлены баночки с тушью разного цвета, тут же лежала открытая готовальня с циркулями и рейсфедерами. Мы с хозяйским сыном иногда присутствовали  при этом чудодействии, сидели, затаив дыхание, боялись, как бы он не поставил кляксу или не размазал линию. Но студент дело знал туго, учился на отлично. Чертеж получился, словно напечатанным в типографии.


Местные кустари


Соседский сын то же был большой мастер. Дело в том, что в Лебедяне, где-то в центре работала швейная фабрика. Фабрика нанимала надомников, которые за весьма скромные деньги расшивали черно-красным, мелким крестиком полотенца-ручники и мужские белые рубашки-косоворотки. Вышивали  узоры, орнаменты, диковинных птиц и цветы, стиль был народный, традиционный, а тему каждый вышивальщик выбирал сам, по своему вкусу. На нашей слободе вышивкой занимались почти в каждом доме, вышивали и взрослые, и дети, женщины, мужчины, парни, девушки, пацаны и девчонки. Мой сосед помогал своей матери, вышивал часами, без отдыха. Иголка так и мелькала в его руках. Помню, и мне он поручал какие-то простые ходы, но у меня это выходило неспоро, да и возраст был слишком непоседливый.


Голубиные бои


Окраины Лебедяни больше напоминали деревенское поселение, нежели городское. Дома с огородами вписывались в местный рельеф, образуя скорее слободы, чем улицы. Каждая слобода жила своей жизнью. Как правило, слободы друг с дружкой не дружили. Причин было много, а одной из главных были голуби.


Голубей держали и гоняли вполне уже солидные по возрасту парни, пацаны бегали у них в шестерках. Задачей каждого уважающего себя голубятника было поднять стаю под голубей с чужой слободы и посадить их у себя. После этого отправлялись дипломатические миссии, шли торги, обмены, обиды переходили в угрозы, страсти  постепенно накапливались и нагнетались. И, наконец, наступало время стенки. Я один раз издалека наблюдал, как сходились слободские голубятники стенка на стенку. Была у них  для этого мероприятия специальная, красная горка. Драка это или нет – судить тогда мне было трудно, но даже у меня, десятилетнего мальчишки, осталось впечатление от всего увиденного, как о потешном бое, хотя морды в кровь разбивали всерьез. Надо молодым парням как-то пар спустить, да и удаль показать. Я часто ходил к голубятникам в гости смотреть породистых голубей, добрые и озорные ребята – эти голубятники.


Махорка


Было мне, значит, этим летом девять с половиной лет, а хозяйка наша курила махру, и, естественно, держала запасы дома. А дома днем мы с Ольгой оставались одни. Любопытство и соблазн толкнули меня на преступление. Я «одолжил» у хозяйки махорки на одну козью ножку. Долго мусолил ее из куска газеты и, наконец, наступил самый ответственный момент – со спичками проблем не было, я ж не ребенок.


Прикурил я эту ножку, затянулся -  и поплыл. Голова поехала в сторону от шеи, затем я начал кашлять с вывертом наизнанку. Захотелось блевануть. В общем, масса «приятных» ощущений, так что с этим  пацанским занятием я надолго завязал – от одного воспоминания тошнота тут же подступала к горлу. А так примеров было много – и соседские ребята, да и отец курил…

Но это не все! Лебедянь место почти южное, поэтому здесь возделывалась одна южная культура – конопля. Поля были рядом, где-то у реки. Что? – насторожились! Ан, нет! Не помню я никого из местных, кто бы баловался этим зельем. Не было тогда такой моды, не было наркоманов. Эту коноплю выращивали для производства канатов и только. В наше время  там, наверное, уже ничего не выращивают – иначе  Лебедянь уже давно прославилась бы в печати как столица наркомании. 

 
Цыганский разбой


Пожалуй, наиболее яркие впечатления от цыган я получил в Лебедяни. Места там ближе к югу, к степям и приволью, поэтому и цыган там больше. Мать оставляла нас одних – Олястику было уже 6 лет, а мне так вообще все 10. Когда сидели дома, калитку и двери дома закрывали на щеколды. Нас все время пугали цыганами - мол, залезут, стащат, нагадают, обманут, уведут в табор. Мы, конечно, боялись, но мало себе все это представляли, пока в один из жарких ясных дней не столкнулись с настоящим цыганским разбоем.


Средь бела дня на нашей тихой улице поднялся куриный переполох, залаяли собаки, от соседних домов доносилась перебранка. Мы с Ольгой затаились, и не напрасно. Через некоторое время мы увидели в окно, как молодая цыганка пыталась поймать хозяйского куренка, он нырнул в дыру под калиткой. Цыганка попыталась ее открыть, а потом полезла через каменный забор. Тут мы от страха завизжали и спугнули воровку, которая поначалу думала, что в доме никого нет. Помню, начала нас уговаривать открыть ей, но мы были неприступны  в своем страхе на грани истерики.


В последующие дни  по улицам нашего околотка уже  сновали дородные пожилые цыганки-гадалки, их сопровождала чумазая цыганская детвора. Цыганята наперебой предлагали исполнить за пятак танец «живота».

Затем на следующий день на телегах приехали бородатые дядьки в картузах и кожаных сапогах – они торговали самоварами, кольцами и еще чем-то. Оказывается, в дубраве за городом расположился табор, а цыгане по прибытии на новое место занялись своим обычным «бизнесом».
 
 
Цыганский табор


Это был первый, но не последний табор в нашу бытность. Дубрава находилась недалеко, поэтому мы ходили смотреть. Близко не подходили, смотрели издалека. Видны были шатры, пасущиеся кони, цугом сцепленные телеги, дым от кострищ, развешанные на деревьях разноцветные одеяла, по дубраве носились цыганята. Когда табор ушел, мы ходили осматривать их стоянку, но ничего интересного мне не припоминается.


 А вот мой отец в тех местах пару раз натыкался на цыганские свадьбы и, не в силах устоять под натиском всеобщего веселья и гостеприимства, принимал участье в цыганских празднествах. И, как говорится, уезжал от них не битый, пьяный  и при своих. Гость – это святое.


Брат и сестра Хмелевские


Хмелевский был начальником моего отца. Времена тогда были начальственные, дело доходило до подхалимажа, стукачества и пр. Но мой отец  по характеру человек независимый, кроме того был  человеком дела, поэтому и отношения у него с прямым начальником были простые и человеческие. У четы Хмелевских тоже росли дети -  старший сын и  сестра. По отношению ко мне девочка была старше меня года на два. Они иногда в воскресные дни приходили к нам на природу. Мы убегали на низы, к ручью и запруде. Помню, Хмелевский ловко качался на ивовых ветках и перелетал на них через ручей, вызывая у нас завистливый восторг. Его сестра была очень общительной и пухленькой, и, несмотря на юный возраст, уже старалась скрыть под маечкой первичные женские признаки, хотя они эту маечку топорщили, и даже из нее украдкой выглядывали. В этом что-то было! И она сразу почувствовала мой интерес.


Дубовые дрова


Отец очень уважал хозяйку – и за то, что нас приютила, и за добрую скромность. В Лебедяни плохо было с топливом. Те, у кого был скот, выходили частично из положения, превращая коровьи лепешки и солому в калорийный брикет, некоторые покупали дорогой уголь, купить на зиму дрова – это просто недозволенная роскошь. А вот отец взял да и привез тете Оле машину дров, а так как здешние леса сплошь дубовые, то и дрова он привез дубовые. Все сделано официально, через лесничество, с которым у конторы всегда было тесное сотрудничество. Потом эти дрова не спеша пилили и кололи. Чурки без сучков колол я, остальные отец или хозяйка.


Южное звездное небо


Лето в Лебедяни в тот сезон было по-южному знойное и сухое. Дожди выпадали редко. Ночи теплые, парные, прохладно только под утро при восходе солнца, нет даже росы. Поэтому в июле-августе мою раскладушку ставили на улице, как раз возле поленицы дров у каменного забора.


 Иногда рядом тоже на раскладушке спал и отец. Вот это был здоровый сон. Но до сна сеанс волшебной звездной магии. Звездное небо каждую ночь - черное небо и золото звезд в срезе млечного пути или яркий фонарь луны, который окрашивал все земное в фантасмагорические сине-желтые светотени. Отец преподал мне первые уроки астрономии. Всю жизнь теперь сопровождают меня Большая и Малая Медведицы, далекая Полярная звезда, таинственные звездные туманности Млечного пути.


Омовения в Доне


На Дон купаться ходили все. И не только купаться, но и мыться. Так вечерком, когда народу поменьше, идем с мамой покупаться-помыться, а впереди  в метре от берега стоит по колено в воде голый мужик и мылит спину голой бабе. И все так привычно, хотя все равно притягивает подсмотреть…, что там у них промеж ног.


Секрет лебедяньских бисквитов


Центр города мне запомнился бисквитами. Когда я приходил к родителям в контору, а она располагалась на центральной улице города, то иногда по пути домой мы заходили в булочную или в кафе-буфет. Там на витрине лежали и манили к себе пышные толстые пласты бисквитов. Они источали пряный, ну просто божественный аромат, но, главное, это необыкновенный цвет их срезов. Цвет был насыщенный, яично-желтый, такой калорийный и питательный, что от одного взгляда на бисквиты у меня текли слюни. Бисквиты были и на вкус  божественны. В других местах я таких не пробовал. В чем же секрет лебедяньских кулинаров – с сахаром и с яйцами была тогда проблема, а тут такая роскошь!


И вот уже на склоне лет я разгадал этот секрет  - оказывается, такой аппетитный цвет бисквитам придают обыкновенные бархатцы, которые издавна используются в кулинарии под названием шафран.


Синенко


Это приятель отца по работе. Не помню его по имени-отчеству. Коренной москвич, из бывших, чем он, наверное, и был близок отцу. Человек, отрешенный от бравой советской действительности. А метод отрешения тогда был один – через бутылку. К этому времени бутылка превратила его в форменного алкоголика. У него была дочка Оля.


 Алкоголизм не передается по наследству, но оставляет  следы на здоровье и статусе человека. Она на всю жизнь осталась скромной, заторможенной, невзрачной девушкой -  так и не нашла своего счастья и места в этой жизни. Однажды мы с отцом приехали к ним в гости, и Оля подарила мне пакетик с почтовыми марками, которые затем стали основой моей скромной коллекции, которую я собирал в школьные годы. Марки были склеенные с писем, среди них было много марок военного времени.


 Вспомнил я сейчас про Синенко не случайно. Как-то раз зашел я в контору и  увидел дядю Синенко – он работал в поле и редко бывал в конторе – хотел я поздороваться и спросить про Олю. Но тщетно, он сидел в ободранном конторском кресле, лицом к входной двери и был в полной отключке. Вид у него был жалкий и ужасный, как у подзаборного бродяги, позже он еще ко всему и описался, прямо в этом кресле. Был скандал. Но тогда многие пили горькую, была даже такая поговорка – «ум не пропьешь!»


  Яблочные обозы


Ближе к осени по нашей улице стали проезжать в сторону железной дороги яблочные обозы из совхоза «Агроном». Отец иногда привозил оттуда яблоки. «Едешь-едешь по дороге – нет конца тем садам, яблоки-падалицы  никто и не берет, разве что для свиней. С ветки можно набрать, но, конечно, не мешками».


И вот лошаденки тянут телеги, груженные отборной антоновкой и апортом – аромат стоит на всю улицу. А сейчас заходишь в любой супермаркет в отдел вин и соков и видишь на прилавках темно-зеленые, яркие пакеты-столбики с торговой маркой «Я». Это соки – яблочный из зеленых яблок, яблочный из красных яблок, почему-то есть и апельсиновый, и абрикосовый и т.д. Почему? Да потому что эта фирма и есть тот бывший совхоз «Агроном» с его сказочными яблоневыми садами, но откуда там абрикосы?...


Лебедянский Апотр


Что это за сорт такой и название – Апорт?  В других местах Центральной России такого сорта не встретишь. Кто-то однажды угостил нас яблоками из Алма-Аты, и я сразу вспомнил апорт. Это большие яблоки с темными бардовыми боками, тронутые золотисто-красным пестрым рисунком. Яблоки необычайно вкусные сочные и душистые.




Отголоски Венгерской рапсодии


Шел 1956 год, и вдруг снова война  -  восстание в Будапеште, танки, уличные бои, кровь, репрессии. Я собирался в 3-ий класс, маленький мальчишка, а как-то запомнилось – было много шума в газетах, взрослые боялись начала новой войны – не дай Бог!


Прописка в школе


Но вот кончилось лето – пора в школу. Опять в новую, опять в новый класс с незнакомыми учениками. Школа была в двух шагах от дома – по улице, мимо пруда, направо, по дороге к Дону. Большое старинное одноэтажное здание из красного кирпича, широкий школьный двор, навес или сени перед входом.


 Вот в этих сенях меня и прижали местные хулиганы-двоешники из 4-го класса, старшеклассники – школа-то была четырехлетка. Было их человека четыре, один видом постарше, наверное, второгодник. Знакомство началось с вопроса: «Ты таково-то знаешь?» За то, что я таково-то не знал и не мог знать, потому что был  не здешним, я получил для начала удар коленкой в пах с целью оценки моей реакции. Несмотря на природную тонкокостность и врожденную душевную утонченность, я  к 3-ему классу был мальчиком бывалым и жилистым, так что успел сгруппироваться, на пол не рухнул и сопли не распустил.


Это произвело на моих божителей положительное впечатление, и беседа перешла в мирное русло. Спросили как там,  в Москве, советовали вести себя скромно, потому что здесь не Москва. Я, конечно, не стал возражать. На том и расстались. Хорошо, что при первой встрече они не знали, что перед ними стоит круглый отличник. А когда они узнали, я уже был в авторитете…


Влюбленный школьник


В отличие от рязанских Сараев из соучеников никого не помню, так как не было серьезных драк и конфликтов. Но вот наша училка осталась в памяти. Это была молоденькая девчушка. Наверное, только  что окончила учительский техникум, очень симпатичная и красивая. Пацаны смотрели на нее во все глаза, и, видно, смущали. Она улыбалась, иногда в смущении краснела. Я тоже строил  ей глазки, и она это видела. Может быть, ей это было даже приятно. Во всяком случае, все мы чувствовали какую-то взаимность.


 Один раз она пришла в большим зазосом на шее, а на щеке выпала лихорадка. Вид у нее был мечтательный и счастливый. Мы, естественно, ее приревновали, но в целом были рады за нее.


Чистый лед


Перед ноябрьскими праздниками ударил мороз, а снега не было. Поэтому на замерзшем пруду лед был как зеркало. Не знаю, как я выпросил у родителей коньки, но у меня появились снегурочки на завязках. Коньки прилаживаются к валенкам, обкручиваются веревкой и с помощью короткой палочки натягиваются и фиксируются на голенище валенка. Иногда это крепление разваливается, а так кататься можно.


Начались осенние каникулы  - лед окреп, и вся улица выскочила на лед. Помню, парни повзрослее сделали широкую квадратную полынью и слету ее перепрыгивали, вызывая восторг и зависть у таких шкетов, как я. Уехали мы из Лебедяни, груженые яблоками и яркими впечатлениями. 

 1957 год – Скопин

  Скопин  - это уже Рязанская область. Город довольно большой, старинный. Рядом с городом шахтерский поселок и шахта, где добывают бурый уголь. Это, конечно, не антрацит, но тоже идет в дело. Начал я с угля, потому что поселились мы в шахтерской семье.

Молодой хозяин -  шахтер и его жена домохозяйка с грудным младенцем. Он с типичной рязанской мордой, про таких говорят  - морда кирпича просит. Она татарка -  женщина очень скромная и добрая, но какая-то забитая. До того, как поселиться в Скопине, они завербовались на Шпицберген, где хорошо зарабатывали. Приоделись, накопили на дом, а потом приехали в Скопин, купили дом и  родили ребеночка.

Все хорошо, да вот только шахтерские традиции и буйный нрав хозяина портил кровь хозяйке. Со смены хозяин приходил сам, но сильно пьяный и  недовольный вплоть до рукоприкладства. Откуда в нем  такое дикое хамство и ненавистное отношение к жене, она же  женщина и не просто женщина, а кормящая мать его ребенка. Моя мать сразу же вступилась за безропотную плачущую от обиды женщину, и это помогло, на трезвую голову он стал осознавать свою дикость, стыдиться своих пьяных выходок. Но великодержавное отношение к жене осталось - его не вытравить, причина этого лежит в воспитании, в традиционном русском домострое.

По праздникам хозяин уже не приходил, а его приволакивали. Помню, он собрался на какой-то шахтерский праздник или пьянку. Одел дорогой костюм бежевого цвета, белую рубашку, галстук, как положено, иностранные штиблеты, на руке позолоченные часы. В общем, красавец! Дело было летом. Приволокли его уже затемно. «Картина маслом» – без штиблет, морда разбита, часов нет, бежевый костюм стал цвета бурого угля в разводах, плюс жирные куски чернозема и глины. Сам клиент почти мертвый. Как хозяйка его восстанавливала, остается загадкой, но утром он побрел в забой.


Каким он был, когда был трезвый, как-то не отложилось. Правда, один раз я его запомнил героем. Дело было так. Наша слобода соединяла центр города с шахтерским поселком. Дорогу называли большак. За большаком излучиной к слободе походила река с довольно крутыми берегами. А кое-где берега просто обрывались в реку. В обрывах ласточки устраивали в норах гнезда.


 В воскресенье в жаркую погоду на реке собиралась вся слобода -  кто загорал, кто ловил рыбу или раков, а кто просто пил водку. Малышня плескалась на отмелях, пацаны прыгали столбиком или ласточкой с обрыва. И вот почти на глазах у всех с обрыва  в глубокую воду срывается маленькая девочка, годика 2 – не больше, не усмотрел за ней братик! Все заорали, забегали, а наш хозяин прыгнул сходу в воду в чем был, нырнул раз, другой и достал девчушку. На берегу начал ее откачивать и делать искусственное дыхание. Но ничего не помогло. Прибежали родители. Все были в горе.


Лето в Скопине как-то не запомнилось. Близких приятелей не было. Помогал хозяйке по дому, пропадал на реке. Иногда сидел дома читал, вышивал крестиком и гладью, играл с сестрой. Помню, во двор к нам залетел сыч, хозяин бегал  по двору с ружьем и хотел пристрелить, но я его отговорил. Иногда я ходил в центр. По пути всегда останавливался у стройки. Там возводился дворец культуры -  величественное по тем временам здание с массивными колоннами, пилястрами, портиками, арками и скульптурой. В город я ходил, естественно, в контору к маме. Там крутил арифмометр, смотрел на улицу в окно и пр.


Однажды я возвращался из города домой и стал свидетелем жуткого преступления, которое произошло на моих глазах в метрах 100 от меня спереди по курсу. Впереди шел наш сосед, а еще дальше молодой моряк. Видно, приехал на побывку или пришел из дембеля. Сосед догнал моряка, и что-то у него попросил. Что он попросил, и что ответил моряк останется загадкой. Но сосед тут же рванул к своему дому, шли как раз мимо. Выскочил из дома с тесаком - сосед работал на бойне. Кинулся вслед за матросом, догнал его и без слов заколол как поросенка, тот даже не успел развернуться. Потом сосед, видно одумавшись, бросился бежать на задворки своего дома. Там начинался пустырь, плавно переходивший в болото. На улице поднялся крик. Кто-то вызывал милицию, кто-то скорую помощь. Но было поздно. Потом соседа изловили и судили.


Почему-то героями моих воспоминаний в Скопине сплошь выступают лица мужского пола, может быть, это возрастное. Другой герой. В Скопине был отличный стадион, где часто устраивали спортивные праздники и состязания. Я ходил или один, или с папой. Однажды мы попали на легкоатлетические соревнования. Соревновались школьники-старшеклассники и студенты местных техникумов. В секции прыжков в высоту выделялся высокий и красивый юноша, который очень эффектно покорял одну высоту за другой. В публике было заметно оживление.


 Я был уж не совсем маленьким мальчиком, чтобы не понять причин этого оживления. Из толпы неслось: « Ну, ты что! Давай покоряй, а то молодая жена на порог не пустит! Чего несешь, такого молодца, да не пустит, еще как впустит… Ха-ха-ха-хааа!» Тут же  в толпе мы узнали, что это, можно сказать, скопинская знаменитость! Еще школьник, выпускник, сын директора шахты, но знаменит он стал не этим, а тем, что покорил сердце молодой учительницы, да так покорил, что пришлось жениться. Но парень  нисколько  не поддавался на провокации местных шавок. И те соревнования выиграл.


Помню, над городом стал летать кукурузник, и с неба  на головы любопытных горожан посыпались листовки, в которых говорилось, что в город прибыл Микита Победило – Сильнейший Человек на Земле! Билеты в кассах стадиона. Поскольку билеты были не дорогие, мы с отцом тоже пошли.


 Почему тоже? А потому что мы эти листовки ловили еще в Лебедяни. Но так как исторических развлечений было мало, то пошли во второй раз уже в Скопине и видели как неутомимый   Победило рвал подковы, подкидывал 2-х пудовые и ловил их на шею, скручивал в винт монтировки и т.д.


Запомнились соревнования по боксу – все на том же стадионе. Бокс в натуре я видел там в первый и последний раз. Все боксеры были  коренастыми и низкорослыми, как Ванька-встаньки, бокс больше напоминал танцы с мордобитием – кто хуже танцевал, тот больше получал по морде и в нос.


Отец иногда организовывал поездки за грибами. Лесное бездорожье. Грибное изобилие – брали только белые. На дубравы напал непарный шелкопряд. В некоторых местах лесные массивы стояли голыми, без листьев. Осенью уже в школе я участвовал в сборе личинок этого шелкопряда.


 В Скопине я пошел в 4-ый класс. Школа располагалась в центре на оживленной улице. Здание старинной постройки. Буквально в начале учебного года произошло страшное событие, которое потрясло всю школу. По центральной улице было довольно оживленное автомобильное движение. И вот в один из дней из школы выскочил первоклассник и угодил прямо под заднее колесо самосвала ЗИС – на асфальте размазались мозги этого несчастного мальчишки. Царствие ему небесное! Каково было его родителям. А самосвал так и ушел, не снижая скорости. Не знаю, нашли его или нет. Но город-то маленький – конечно, нашли.


Не помню где, но, кажется, все же это было в Скопине – я часто ходил качаться на качелях. Высокая перекладина с крючьями, к ним привязаны канаты – две петли, к канатам прикреплена доска. Можно качаться вдвоем – каждый держится за свою петлю, или одному – так круче. Здесь надо было преодолеть себя, потому что это уже было экстримом. Доска взлетает вверх  и, зависнув там,  в высоте выше перекладины, срывается вниз на повисших петлях до резкого упора на них, затем снова вверх, но ты летишь туда уже передом, а потом задом и т.д. С непривычки трясутся поджилки и кружится голова. Выше перекладины я стал, естественно, качаться не сразу, но пример старших и личная гордыня делали свое дело.


Позвонил сестре, чтобы уточнить сюжет с качелями, но она не помнит. Но зато отлично помнит, что в Скопине пошла в первый класс, помнит свою первую учительницу и какого-то чернявого преподавателя на подмене, который постоянно носил белый шарф и говорил: «Закройте фортку – дует!». Тут и я его вспомнил.


Наша хозяйка к нам очень привыкла. Расставались со слезами. Она нам подарила несколько вышивок гладью. Мать с ней переписывалась.


          1958 год - Новоспасское


Не знаю, почему был такой провал в памяти прошлым летом. Но вот мы в Новоспасском. Масса событий и воспоминаний о них. Опять начну рассказ в виде отдельных зарисовок.


Первые впечатления, висячий мост


Когда мы с матерью приехали в райцентр Новоспасское Ульяновской области отец уже обустроился на все сто, даже в палисаднике соорудил огород. На помидорных кустах уже висели маленькие помидоры, под огуречными листьями прятались первые огуречки.


Дом, калитка, широкая улица и кругом песок. На улице жарища. Я побегав босиком по двору, решил отправиться осматривать окрестности – папа сказал, что рядом протекает речка, там висячий мост и пр. Но только я отошел, как ступню пронзила боль, словно меня ужалила змея. Я сел на горячий песок и стал осматривать ногу. В ступню вцепилась маленькая колючка. Наконец я ее вытащил и пошел дальше, но не прошел и двух метров, как колючки снова впились, теперь уже в обе ступни. Пришлось возвращаться домой, и надеть сандалии, хотя в них было жарко. Снова вышел на улицу и пошел направо до пересечения с другой большой улицей.


 Оттуда я увидел удивительный мост. Он действительно был висячим и очень длинным, а узкая лента реки извивалась где-то далеко у середины моста. Потом отец объяснил, что весной река разливается и заполняет всю пологую речную долину вплоть до крайних опор моста. Я сразу же двинулся к мосту, чтобы его опробовать. Чем дальше я отходил от опоры, тем сильнее впивался руками в канатные поручни моста – от ходьбы, даже только моей, мост раскачивало. Земля уходила из-под ног. С непривычки было страшновато и муторно. Кое-как я развернулся и потюхал назад. Это уже потом я летал по мосту как ласточка в бурю, да еще специально его раскачивая.

 
Медведки – враг №1 для папиных помидор


Прошло несколько дней. Я уже облазил всю округу, познакомился с соседскими мальчишками, хозяйничал по дому. В мои обязанности входило поливать огород. И вот что я вижу, здоровый куст помидора упал, словно подкошенный на грядку и медленно увядает. Когда пришел папец, все выяснилось. Оказывается, в здешних мягких песочных почвах обитает злейший враг овощных культур по названию Медведка. Медведка перекусила стебель помидора, вот он и свалился как подкошенный. Медведка оставляет чуть заметный след, поэтому отец ее настиг и уничтожил. Помню, была еще одна потеря, но основная масса кустов сохранилась. В середине лета начали снимать урожай. Новоспасские помидоры – это сказка. Сочные, мясистые, кисло-сладкие, ароматные, розовые, красные, желтые и даже лиловые.

Новоспасские барханы


То ли от соседства с такой бурной рекой как Сызранка, то ли место здесь песчаное, но факт остается фактом  - все Новоспасское утопало в песчаных дюнах и барханах. В некоторых местах ветер навевал их прямо посреди улиц. Ходить по ним было тяжело, поэтому их просто обходили, сохраняя первозданность природных творений.


 Песок создавал здесь особый микроклимат – в Новоспасском отлично росли и созревали дыни и арбузы. Ходить босиком по таким барханам одно удовольствие, если бы не колючки. Правда к середине дня песок нагревался до нестерпимого жара, даже для ног местных мальчишек, у которых кожа на ступнях не за один год задубела  как подошвы сапог. Кстати, через неделю и я стал босиковать по-черному, колючки уже не пробивали мои подошвы.   


Сызранка


На Сызранке я в компании местных приятелей проводил почти все свободное время. Белые россыпи песка – загорали, строили крепости, бастионы, ловили пескарей. Ловили с помощью поддонов из сетки. К середине сетки прикрепляется приманка – хлебный мякиш. Поддон бечевками привязывается к шесту. Рыбак стоит на берегу, и медленно опускает поддон на дно, глубина не больше метра. Когда пескари приступают к трапезе и забывают о безопасности, поддон резко взмывает вверх, часть пескарей успевают уйти. Но сноровистым рыбакам всегда на улов достается. Помню, я приносил эту мелочь домой и отец жарил пескарей прямо живыми.


Сызранка – речка быстрая, своенравная. Придешь на вчерашнее, глубокое место поплавать, понырять, а там сегодня меньше чем по колено. Значит, глубокое место речка за ночь вырыла в другом месте, в другой излучине. Кроме основного русла были на Сызранке заводи, которые река оставляла после весенних разливов, но купаться там было плохо – вода застойная, камыши, осока и масса лягушек.   


Местные пацаны и Аист


Не помню, как я влился в местный коллектив. Наверное, знакомился на реке. Однако за лето познакомился почти со всеми сверстниками из ближайших слободок. Кроме забав на реке, гоняли в футбол, вели какие-то войны с чужими слободскими. Из вожаков запомнился Рамазан по национальности татарин. Он был или постарше, или более сильным по натуре. Во всяком случае, никто не оспаривал его авторитет. У всех ребят были кликухи для удобства в общении, а у меня нет. Непорядок, и вот Рамазан своей милостью награждает меня Аистом. То ли я им рассказывал про аистов в Белоруссии, то ли за мое длинные ноги -  сейчас уж не помню.


 Я очень гордился своим погонялой, особенно когда играли в футбол. Играли местные пацаны в футбол виртуозно, кое-чему я у них научился. Играли ближе к вечеру, когда спадал жар. Мне запомнился один игрок не из нашей компании. Он играл в очках, и играл лучше всех. Что-то в нем было от заслуженного мастера спорта. Мы по сравнению с ним были шпана шпаной. После игры всей гурьбой отправлялись на речку смывать потную пыль и обмывать ссадины.

 
Вова Ликсонов


Несколько позднее в Новоспасское приехали Ликсоновы, вернее теперь уже Подгорные, поскольку мама Вовки Ликсонова вышла замуж за Петра Григорьевича Подгорного. Вовка был младше меня на 4 года, однако уже далеко не малыш, как ни как 8 лет. Но при первом осмотре Новоспасского, когда я, естественно, выступал в роли экскурсовода, он меня очень удивил своей абсолютной неспособностью ориентироваться на местности. Таких недотеп я еще не встречал.  Я даже несколько возгордился своими способностями первопроходца. Вова настолько терялся в здешних достопримечательностях, что когда я подвел его к калитке его дома, он его не узнал и боялся входить, пока не услышал голос матери.



Контора


Контору отец снял на соседней улице. Хозяин отдал отцу дом целиком, а сам съехал куда-то в деревню «пасти гусей» (как потом оказалось, в прямом и переносном смысле). Мы  с сестрой частенько там просиживали, накручивая арифмометры, рассматривали карты и аэрофотоснимки или просто смотрели, как работают взрослые.
 

Солнечный удар


С продуктами на периферии всегда была напряженка. Как говорили местные, все Москва сжирает. В Новоспасском хлеб на полках тоже не лежал. За хлебом надо было вставать в очередь и ждать привоза. Это и было моей основной, хозяйственной нагрузкой. Магазин наш находился недалеко от дома. Стоял он на лобном месте, рядом не было ни ветлы, ни кустика, да и навеса у магазина не было. Очередь стояла прямо на солнцепеке. И вот в один из жарких солнечных дней я уже на подходе к хлебу полностью отключился, т.е. схватил натуральный солнечный удар. Кто-то оттащил меня в тень, кто-то махал авоськой перед моськой. В общем, спасибо народу -  откачали без неотложки, что позволило выполнить основную задачу дня – купить хлеб.


Радиопередача «В субботу вечером»


Но на этом тема хлеба не кончается. Во-первых, в доме водилось подсолнечное масло, а на огороде полно зеленого лука. Поэтому как хорошо из свежего черного хлеба замешать тюрю. А если есть еще и маргарин, и сахарный песок, а если его нет, то годится и соль, то тогда сооружаешь знатный бутерброд, и сытым несешься на улицу подальше от хозяйских дел.


 Единственно, что омрачало нашу детскую жизнь, это качество местного  хлеба, не говоря уже о маргарине. Попадались в хлебе и опилки, и гвозди, и фрагменты шпагата, да и мякина тоже не сахар. И вот как то вечером в субботу по Всесоюзному радио в одноименной, сатирической передаче «В субботу вечером» мы услышали критику в адрес Новоспасской хлебопекарни. Говорили там и про гвозди, и про мякину. Это событие потом бурно обсуждали в хлебной очереди, вот только не помню, стал ли лучше хлеб.

 
Мы переехали на новое жилье


Где-то ближе к осени мы переехали на новую квартиру. Здесь мы жили вместе с хозяевами. У них были дети. Я водился с их сыном, хотя я был постарше, а через него и с самим хозяином. Он был весельчаком, помню, играл на гармони, ходил с нами на рыбалку. Мне запомнились две вылазки.


 Один раз он достал на стороне бредень, и мы пошли в заводь ловить карасей и окуньков. В заводи дно было неровное, илистое, заросли осоки, кувшинок – тащить мне бредень было тяжело, но не пищал. Чтобы не поранить ноги в воду зашли в обувке – я в сандалетах, хозяин в старых ботинках. Ловили так -  хозяйский сын заходил перед бреднем, бил палкой по воде, тем самым, загоняя рыбу на нас. Я медленно, а хозяин быстро с разворотом заводил бредень к берегу. Рыбы добыли много, ее даже солили, чтобы не пропала.


Была рядом с домом небольшая, но довольно глубокая ложбинка, с берега было видно, как там плескались мелкие, пузатые караси. С этим же бреднем прошлись мы с хозяином и там. Караси все как на подбор одного калибра, да и улов был ведра на два.

 
Ковыльные степи


За пределы Новоспасского выезжали только на пикники и за грибами. Эти поездки, наверное, больше могли запомниться родителям, чем нам – кто что сказал, кто сколько выпил или нажрался как свинья.


Мне запомнились под Новоспасским ковыльные степи. На ветру ковыль волнуется, и вся степь переливается на солнце волнами серебристо-золотистого цвета. Красота!

Поездка на Куйбышевскую ГЭС


Это было одно из самых знаменательных событий 1958 года. Поехали всей конторой. Плюс еще приехал инспектировать отца господин Пазельский – взяли и его. Поехали на газоне с открытым кузовом, расселись по деревянным лавкам и тронули. Дорогой приключений не было.


Проезжали через центр Сызрани – очень красивый город. Там с прибрежных круч впервые увидели Волгу. Места пошли живописные. Ехали через заросли дикой вишни. Пологие холмы плавно переходили во взгорья. Начинались Жигулевские Горы. Дорога петляла по балкам и откосам. И вот после очередного поворота нам с высоты Жигулей открылся город Жигулевск, а за ним бело-серое громадье Куйбышевской плотины (тогда ее так называли). Во все стороны отходили высокие опоры и провода линий электропередач.


Не знаю, были ли родители в курсе местных событий, припоминается, что нет. Дело в том, что мы нежданно-негаданно попали на грандиозный праздник – официальное открытие Куйбышевской ГЭС. Это взрослых с одной стороны обрадовало – принять участие в правительственном мероприятии, увидеть с трибуны Никиту Сергеевича Хрущева и членов Политбюро, окунуться в праздничную атмосферу, которую создавали транспаранты, духовые оркестры и нарядно одетая публика.


 Но с другой стороны и огорчило – плотина для рядовых посетителей была закрыта наглухо. Кругом ограждения, милицейское и солдатское оцепление. Но топографов так просто не возьмешь. Узнали, когда начнется митинг, а так как времени до начала митинга было достаточно, то решили искать пути-обходы, чтобы хоть поближе посмотреть на рукотворное Жигулевское Море и красавицу плотину.


 По пути через город всех ожидали приятные сюрпризы: мы школяры накинулись на мороженое, а мужчины наслаждались настоящим жигулевским пивом. Тем более, что стояла страшная жара. Несколько взгрустнул шофер, но отец своей властью разрешил вкусить и ему, с условием, чтобы он потом отоспался в машине.


Городок окончился сразу и уперся в прибрежную гору. Справа в стороны плотины, как я позже выяснил, была зона, огражденная от горы двумя или тремя рядами колючей проволоки.  Вдоль ограждения цепью стояли солдаты. Они стали махать нам, чтобы мы проваливали «отседа». Мы нашли тропинку и стали подниматься в гору, подальше от проволоки. Сверху мы увидели овал небольшой бухты с пристанью, совсем недалеко от плотины, и кучу бегающих и суетящихся людей, многие в черных костюмах с галстуками – это в такую-то жару, были там и высокие военные.


Это нас заинтересовало, и мы, поднявшись повыше и замаскировавшись, стали наблюдать. К пристани подошел сверкающий трехпалубный белый теплоход. Начали раскатывать широкую ковровую дорожку метров на 50 в длину. Но тут подъехала черная Чайка, из нее вылез какой-то член, начал махать руками, и дорожку спешно стали сворачивать и убирать. Член уехал. Но тут же подъехал снова, а, может быть, это был уже другой член,… и дорожку стали раскатывать вновь. Мы, видно, забыли про конспирацию, слишком высоко высовывали свои головы, нас заметили из той толпы, дали команду, и солдаты с матом погнали нас подальше от этого места. Мы не стали торговаться, хотя уже поняли, что упускаем уникальный момент. Ясно, что корабль готовили для Хрущева и свиты.


Но, обогнув гору, мы забыли про Хрущева – перед нами с высоты горной кручи прямо из-под нами разливалось и уходило к горизонту чистейшее рукотворное море. Справа тянулась белая лента плотины. Нужно искупаться, когда еще это случится! Начали осторожно спускаться вниз, и о чудо! Вода прозрачная до дна, и в глубине идут рыбины огромных размеров, то по одной, а то косяками.


У берега средь валунов бьются на мелкой волне бревна и мелкие чурки. Вода прелесть! Ныряешь с открытыми глазами и видишь, как по дну прыгают солнечные блики, и чинно проплывают почти рядом с тобой рыбешки и большие рыбины. Родители орут, хватит, пора вылезать, пора на митинг, а вылезать не хочется! Но тут взрослые стали передавать друг другу бинокли, наводить на резкость. Нам, конечно, тоже нужно, но с нашего роста почти ничего не видно. Лезем выше в гору.

А вот он! Посреди моря в сторону от плотины идет тот самый трехпалубный теплоход. На палубе полно народу. Но вот отец кричит: «Вон он, на палубе, смотрит в нашу сторону!» Мы все заорали и стали махать руками. На этом апофеоз закончился.


Той же тропинкой, но осторожно, чтобы нас случайно не повязали, мы спустились в Жигулевск и двинулись к плотине, где уже давно жарился народ в ожидании митинга. Мы тоже дождались. До трибуны было по моим меркам страшно далеко, но Хрущева было видно.


 По всей площади рокотали его слова и славословицы в честь строителей и родной Коммунистической партии. Потом все рванули по пиву. От жары и массы впечатлений все здорово притомились, поэтому решили трогать домой, тем более, что шофер уже проспался. Обратно ехали с песнями и прибаутками. Взрослые бурно обсуждали детали увиденного.


Как я стал германофилом.


До 5-го класса  я  не задумывался, какой язык мне изучать. Какой назначат в Быковской школе, такой и будет. Но вот, отец стал искать место для базы в Ульяновской области, и оказалось, что в районных центрах изучают только по одному языку из-за нехватки преподавателей.


Если базу выбрать в райцентре Новоспасском, то там немецкий язык, а вот рядом в Никольском (правда, это уже в Пензенской губернии) изучают английский. В Быковской школе точно не знали, что назначат в моем родном классе, но обнадежили немецкой перспективой. А раз так, то отец разместил базу в Новоспасском, а не в Никольском.


 Осенью я пришел в 5-ый класс Новоспасской школы. Немецкий язык мне понравился. Новоспасскую учительницу немецкого языка я не запомнил, в отличие от других учителей. Она ли подтолкнула меня к прилежному изучению языка, или в этом проявилось мое природное любознание, но  знания постепенно стали накапливаться.


Новоспасская школа и ее учителя


Вот и лето прошло, опять новая школа. Школа деревянная, одноэтажная. 5-ый класс – разные предметы, разные учителя. Многих из них помню до сих пор. Учительницу русского языка и литературы запомнил даже по имени-отчеству  - Ольга Герасимовна. Потом я повидал на периферии многих учителей по разным предметам, и в сравнении с учителями 2-ой Быковской (подмосковной) школы первые  явно выигрывали.


 Учителя Быковской школы почти поголовно несли печать совковости, хотя и там были достойные учителя. Странно, но совсем другая картина оказалась в железнодорожной школе, где я продолжил школьное образование с 9-го по  11-ый класс. Чем же отличались учителя из российской глубинки? Прежде всего, каким-то внутренним совершенством и благородством, это были личности, это были интеллигенты. Их отношение к делу и духовное воздействие на учеников приносили значительно большие плоды, нежели жалкие потуги комсомольских  выскочек.


Уже гораздо позже я понял, в чем секрет этих загадочных учителей – их происхождение. Становилось понятным, почему они оказались в таких далеких уголках России -  в скромных полусельских школах. Все они были, как правило, переселенцы или ссыльные без права выезда в большие города.


Пришла осень, близлежащие Новоспасские леса заполыхали всеми цветами радуги, и Ольга Герасимовна начинает проводить уроки в виде прогулок за город. Она уже была не молода, седые волосы тронули голову.  Но она увлекала нас все дальше от городка, восхищаясь красотой золотой осени. Мы располагались где-нибудь на пригорке с видом на поля и перелески, и она начинала нам читать Пушкина, Фета и др.: «..В багрец и золото одетые леса…».


Все, наверное, помнят картину, на которой в сельской школе учитель преподает урок математики. Глядя на нее, я всегда вспоминал учителя математики из Новоспасской школы, он даже так же одевался. Молодой статный и красивый мужчины лет 30, в черном костюме. Он ведет у нас урок устного счета. В программе такой дисциплины нет -  это он по своей инициативе. Перед отъездом я легко складывал в уме трехзначные числа.


Я с раннего детства любил рисовать. Специально нигде не учился, но в школе был признанным художником. Всегда был членом редколлегии и отвечал за оформление стенгазет. И вот первая учительница рисования. Она мне тоже запомнилась, и как увлеченный человек, и как отличный преподаватель. Однажды она принесла репродукцию картины Васнецова «Царевна и Серый волк», и мы всем классом начали ее копировать, но не просто так на глазок, а методом наложения на картину сетки. Она нарисовала сетку на картине, в мы такую же сетку  в альбоме. А затем стали переносить линии в каждой клетке из сетки на картине на свою сетку – получилась точная копия картины.


Как я познакомился с Борей Стурманом


В 2008 году я решил найти Бориса Стурмана по Интернету – и фамилия редкая, кроме того, у него был младший брат Володя. Нашел сразу – оказывается, он уже доктор ф-м. наук, живет и работает в Новосибирске. А начиналось наше знакомство и последующая дружба в  один из первых дней нового учебного года.


Только я присмотрелся к новым одноклассникам, как обнаружил вопиющее попрание человеческого достоинства и прав. За партой сидел смуглый чернявый мальчик, а над ним стоял какой-то старшеклассник, отвешивал ему оплеухи и обзывал жидом. Мальчик чуть не плакал от обиды и досады. Никто не вмешивался. У нас в Подмосковье в любой школе был полный интернационал, на национальность никогда никто внимания не обращал. Били не за национальность, а за подлость и пр.


 А тут такая дикость. К пятому классу меня уже здорово укротили, я обычно не лез в классные потасовки, но тут я смело подошел к переростку и спросил, что ему надо, почему он пристает к моему однокласснику. Тот опешил, удивился, а затем сказал, а как же не приставать, ведь это ж еврей. Я в ответ, ну и что, что он еврей, а вот он татарин, а у меня прадед вообще был иностранцем. Тут вступились и другие. Узнав, что я новенький, да еще и из Москвы, парень не стал выяснять дальнейшие отношения и удалился, пообещав встретить после школы, но так и не встретил.


 В этот момент мы и познакомились с Борей. Больше к нему никто не приставал. А у нас началась дружба. Наверное, он рассказал об этом случае дома, потому что его родители пригласили меня в гости. Потом я у них бывал очень часто – и уроки делали вместе, и играли.


Спортивный  гений


 Дальше пойдут дела в основном с Борей. Но тут я вспомнил еще об одном однокласснике и об учителе физкультуры. Он вел необычайно увлекательные уроки физкультуры. Мы постоянно соревновались – бег, прыжки в длину, эстафета, игры с мячом, кидание гранаты и т.д. И вот, на фоне средних достижений мы все  стали уважать одного из наших одноклассников.

 У него были ярко выраженные природные данные -  настоящий, спортивный гений. Он  мог без всякого напряжения двигать ушами, как осел. Никто из нас такого фокуса не мог повторить даже в малом приближении. Учитель физкультуры был от него просто без ума, мы даже немного ревновали. Он предрекал ему спортивную славу и даже, кажется, уже хлопотал о переводе его в какой-то спортивный интернат. Конечно, не за его способность двигать ушами, а за спринтерский бег. Когда он бежал 60 метров, то срывал аплодисменты – настолько красив и эффектен был бег победителя.


Борины родители


Получив приглашение, я отправился после уроков в гости к Боре. Его семья жила и работала на племенной станции. Где она находилась, я уже знал давно, но чем там занимаются, а, тем более, что там кто-то живет, я не знал. Знакомство, насколько я помню, началось с обеда или чаепития. У Бори, оказывается, был маленький братик лет 5 – красивый мальчик с пышной копной черных кучерявых волос и с большими черными глазами. Очень живой и милый.


Родители у  Бори -  ученые биологи. Отец был начальником этой селекционно-племенной станции, Борина мать в это время вела какую-то научную тему, писала диссертацию. У них на станции был виварий с подопытными морскими свинками, кроме того, для опытов  использовались кошки и собаки. Один раз Боря привел меня  в лабораторию, где Борина мама как раз собиралась препарировать кошку. Я напросился посмотреть – в лаборатории было столько приборов и  инструментов, особенно меня заинтересовал самописец.


 И вот, Борина мама приступила к операции. Она поместила кошку под стеклянную колбу и туда же положила ватку с эфиром. Кошка быстро заснула. Затем кошке сделали еще какие-то уколы и начали ее резать. В желудке у нее оказались глисты. Цель операции заключалась в извлечении сердца несчастной кошки и подключении его к системе жизнеобеспечения и к приборам регистрации, в частности к тому самому самописцу. Сердце кошки продолжало биться, и самописец писал на бумаге кривые биения этого сердца. Под конец мне все же стало не по себе, и мы с Борей удалились. Потом мы еще не раз заходили в лабораторию, когда там препарировались морские свинки, но все же  мне запомнилось именно первое посещение.   


Племенная станция


На станции была конюшня, коровник, свинарник, овчарня и многое другое, одним словом, целый зоопарк. Лошади, хряки, коровы , быки и овцы были не простые, а племенные. Их лелеяли, хорошо кормили, и они  в ответ за заботу и ласку производили элитное потомство, которое потом распределялось по колхозам и совхозам для поддержания породы.


Лошади в основном были тягловых пород, были даже тяжеловесы. Но лошадь в тех местах не диковинка, а вот постоять у стойла племенного быка, это не всякому дано. Могучий зверь, закованный в цепи, чтобы случаем не разнес свой курятник. Работали с быками очень опытные скотоводы – нас близко не подпускали, опасно!

 Борин папа по натуре был весельчак и балагур. Но общаться с ним приходилось редко – все время в разъездах, в работе. Звали его Ицхаком, не стал он переделывать свое имя на русский манер. По породе он был, что называется, пархатым евреем, большеглазым, кучерявым, носастым, но веселый нрав и жизнерадостность полностью исключали негативное восприятие его как личности, и просто как человека. Его все любили и уважали. Сотрудники часто приходили в гости поиграть в шахматы, поговорить о книгах, да и так о житье-бытье.


Поход за грибами


Выяснилось, что Боря не ест грибы, но любит их собирать. Поэтому в конце сентября в ясный погожий день решили мы пойти за грибами в дальний северный лес. Этот лес был виден от нас, с наших улиц, так как стоял на взгорье, дорога к нему шла через распаханные поля и ковыльные степи. Грибов было много, местные как-то редко ходили за грибами – у всех работа на огороде. Наткнулись на гадюку, долго мучили ее, пока она все же не удрала от нас. Домой вернулись уставшие, но довольные походом.


Скалолазы


Если на севере от Новоспасского простирались пологие поля и степи, то на юге, за рекой Сызранкой тянулись крутые холмы, перерезанные многочисленными балками и оврагами. Кое-где образовались глубокие кручи почти с вертикальными стенами. Мы с Борей и его давний приятель, сын одного из сотрудников отца  (мы как раз стоим вместе на фотографии, снятой на ноябрьской демонстрации) решили заняться альпинизмом. Для этого изготовили снаряжение – длинные веревки с узлами, палки и короткие копалки. С помощью веревок мы спускались на дно оврагов, страхуя друг друга, затем поднимались по кручам вверх.


Менные марки


Что это такое, я сначала не понял. Пришлось Боре доходчиво мне объяснять, что если у меня, или у него есть одинаковые или ненужные почтовые марки, то ими можно меняться, отсюда и слово «менные». Я в Новоспасское, конечно, не взял свою коллекцию. Но в контору приходило много заказных писем и бандеролей, поэтому к концу лета я собрал целый пакет марок, и среди них было много одинаковых, которыми я и менялся с Борей.


Первый лед и купание


В конце октября на заводях встал лед. Не терпелось попробовать покататься, хотя бы на ногах. Мы с хозяйским сыном, несмотря на запреты, пошли на ту заводь, где в августе выгребали бреднем пузатых карасей. Лед  вроде бы крепкий, толстый, потрескивает, но не трещит. Начали с берега разгоняться и по льду перелетать на другой берег. Вот тут и произошел обвал, не долетев до берега, мы стали погружаться в ледяную воду. Кое-как выкарабкались на берег и понеслись домой. Тут уже не до конспирации. Нас, конечно, дико ругали, типа «Утонешь, домой не приходи, убью!». Но тут же переодели, растерли водкой и уложили греться. Все обошлось – не заболели.


Стихотворное послание


Наступили морозные и ясные дни. Особенно красиво было по утрам. Перистые и кучерявые облака высоко в небе озарялись сказочными красками утренней зари. Столбы дыма из печек поднимались вверх, словно по струне, в воздухе ни ветерка. Заря тем временем все больше разгорается, вот уже все небо пылает в золотом мареве, и, наконец, появляется огромный ослепительный диск солнца. Поэма, ну как тут не стать стихотворцем. И вот я сажусь за стол и пишу письмо  домой в Быково, братьям Новиковым. В письмо вкладываю стихотворное послание, к сожалению не сохранившееся.


Ноябрьская демонстрация


Приближалось 7 ноября – светлый день календаря. В школе стали готовить праздничные транспаранты. С утра праздничные колоны под звуки духовых оркестров двинулись из разных мест райцентра Новоспасского на центральную площадь. Там прошел митинг, с трибуны выступали вожди района. Из громкоговорителей неслась праздничная столичная музыка, и призывы по случаю Великой Октябрьской Революции, которые перекликались с призывами местных вождей. Какой-никакой, а все-таки праздник, других тогда не было!  Посмотрите на фотографию – живое свидетельство трудового подъема и радости жизни тех лет.
 

Уехали с гусями


Контора заканчивала полевые работы. Пора паковать багаж. Я распрощался с Борей, договорились переписываться. Отец сдал хозяину конторский дом, полностью рассчитался с хозяином, а так как тот оказался в большом прибытке, то на радостях подарил отцу 3-х рождественских гусей, с которыми мы и прибыли в Москву – то бишь в Быково-Вялки, и стали готовиться к встрече Нового Года! Гусь из Новоспасского с антоновкой – божественный и вечный в памяти! А сколько с него было нежного и ароматного жира. Он пригодился зимой. В сильные морозы, не такие сильные, чтоб не ходить в школу, мы натирали гусиным жиром нос и щеки – и мороз был нам не страшен!


         1959 год – Ульяновск


Первый раз я за хозяина


В конце 5-го класса возникли проблемы у родителей. Дело в том, что теперь нужно было учиться дольше, где-то до конца мая. Отец уехал в поле в начале апреля. Правда, в этот раз полем был город Ульяновск, бывший Симбирск, родина вождя революции В.И.Ленина. Контору отец снял, где-то в центре. Маме тоже пора было собираться на полевые работы, и как только сестричка Ольга закончила учебу, моя судьба была предрешена.


 Мать решила, что две недели я и один проживу – не маленький, если что соседи помогут  - не чужие! Накупила мне макарон, тушенки, геркулеса, пшена, сгущенного молока и пр. Дала наставления, утешила, как могла,  и они уехали.


 Я с раннего детства был ответственным мальчиком, даже, может быть, не по-детски ответственным, поэтому родители за меня не опасались. Да и по хозяйству мне как старшему много приходилось делать -  и печку истопить, и воды из колодца набрать, помои вынести, в комнате навести порядок. А сейчас уже не зима, скоро лето – так что, какие проблемы.


 Однако меня терзал и пугал один вопрос – как я доеду до родителей один. Как купить билет, сесть на поезд, как добираться в Ульяновске? Мать сначала сама не знала, как тут быть. Но потом она договорилась с семьей Карпиченко, которые в этом сезоне тоже работали в Ульяновской области. Тетя Зина, мать Вовки и Люськи Карпиченко, выезжала позже и  согласилась прихватить за компанию и меня.  Жить сиротой, конечно, тоскливо, но если есть, чем заняться, то время летит быстро. Да и соседи-взрослые меня не забывали.


Еду к родителям с семьей Карпиченко


Сборы не долгие – все закрыл чехлами, вещи в рюкзачок, двери на замок и в путь. Мы с Карпиченко заняли целое купе. Ехали весело. Однако в каждой семье есть свои порядки и странности. Я очень удивился, когда услышал, что и Вовка, и Люся обращаются к матери на Вы. Для меня это звучало просто дико, но я виду не подал. А потом спросил об этом у своих родителей, на что они сказали, что это не правильно, но в некоторых краях России принято такое общение детей с родителями , и нет здесь ничего удивительного. Этот сезон и следующий наши семьи работали в одной экспедиции, поэтому моя поездка с Вовкой и Люсей послужила началом нашего длительного общения.


Вокзал, а дальше куда?


Не знаю, как договаривалась моя мать насчет встречи, но встречи не было. Что ей помешало – не знаю, отец, естественно, был в поле и встречать не мог изначально. Но у нас был Адрес. Мои родители присмотрели для Карпиченко квартиру в частном доме, недалеко от своей квартиры. Сделали они это специально, чтобы дети могли ходить друг к другу  в гости и проводить вместе время пока родители на работе.


Мне представилось, что было бы со мной, если бы я прибыл в Ульяновск и попал вот в такую ситуацию – один на один с незнакомым городом. Особенно нам мешали вещи. Но так как нас было много, то одни их сторожили  - я с Вовкой, а другие бегали по справочным, чтобы узнать, как добраться до проспекта Нариманова – вот ведь, с тех пор и до сих пор помню! 


Наконец, наняли какой-то грузовик, выволокли вещи на привокзальную площадь, где нас встретил с высокого постамента заслуженный инспектор Симбирских гимназий и  отец вождя мирового пролетариата Илья Ульянов. Памятник нас ободрил и вдохновил. Мы поняли, что идем по верному пути. Через час тряски в кузове, а нам наркомземовским не привыкать, мы прибыли на место. Детали встречи не помню -  Слава Богу, что все обошлось!


Родной проспект Нариманова, выставка достижений и танкодром


Поселились мы в конце проспекта Нариманова, т.е. на окраине города. Это были кварталы самостроя, где власти разметили улицы, проложили коммуникации, поставили столбы электросети и раздали участки под личное строительство. Кто получил здесь участки и за какие заслуги сказать трудно, но, судя по нашим хозяевам и хозяевам Карпиченко, это были бывшие служаки, а может быть, даже и  вертухаи – уж больно люди они были скрытные и серые.


 Проспект кончался пустырем, за которым  начиналась окультуренная территория местной ВДНХ. Там была не только постоянная выставка, но ближе к осени устраивались ярмарки. На ярмарках выступали народные ансамбли песни и пляски, профессиональные артисты и певцы. Сооружались торговые ряды со сладостями для детей, и пивом для взрослых – народ гулял и расслаблялся. 

Выставлялся богатый урожай овощей и фруктов. Особенно запомнились огромные тыквы, копны отборной пшеницы и ржи, дойные коровы, племенные быки, свиноматки с поросями и многое другое. За выставкой начинались леса и пролески, все изрытые глубокими бороздами от танков. Это была зона танкодрома. Иногда слышался приближающийся грохот и рык танковой колонны, которая в клочья разносила дорогу, оставляя за собой непроглядный мрак густой пыли и сизого дыма. Лес не внушал доверия, и, как помню, за грибами мы туда не ходили.


Наши хозяева


Все хозяева там были на одно лицо – все в заботах, в стройке. Кругом  куцые палисаднички, огородики, сарайчики. Серые кацавейки на женщинах, брюки галифе цвета застиранного хаки, дембельские гимнастерки и  сапоги на мужчинах. Мужички все кряжистые, прижимистые, одним словом, скопидомы. Новые советские мещане. Но вера в новую жизнь была. Она проявлялась в количестве детей, в желании их выучить, «вывести в люди».


Наш хозяин работал то ли плотником, то ли столяром, у него даже в сарайчике была мастерская, где он мастерил в свободное от службы время табуретки и столы для продажи. В общем, занимался полезным для общества делом, однако человеком по советским  меркам себя не считал -  не вышел в люди то. Вся надежда на детей. У наших хозяев были две девчонки погодки лет десяти-одиннадцати и маленький сынок долгожданный. Баловали они его безумно. Девочек всячески занижали, а сынка поощряли просто на безобразные выходки. Он как девица мог закатить истерику, валяться по полу, орать и бить ногами. Даже мне хотелось иногда взять и отодрать гаденыша.


 А его родители слепо потакали таким выходкам, а всю родительскую науку вымещали на дочерях, от чего девочки были какие-то забитые, невзрачные и даже немного недоразвитые или недокормленные. Во всяком случае, я на них  не запал, мы  с ними  почти не водились, и они  ни чем мне не запомнились.

 
Хозяева Карпиченко


Мы с сестрицей Олей часто ходили к Карпиченко, наверное, чаще, чем они к нам. И причина была в сынке наших хозяев, которого мы все просто не переносили. И, кроме того, у хозяев Карпиченко были две довольно бойкие и общительные дочки, с которыми можно было общаться и играть. Тогда все играли в маленький мячик с отскоком от стенки. При этом нужно было делать всякие ловкие телодвижения – прихлопы, подскоки, обороты и т.д.


Девочки переписывались со сверстницами из Чехословакии, и я менялся с ними марками. Тогда была модна переписка со странами Народной демократии. Но обычно она очень быстро прекращалась из-за излишней скаредности советских пионеров или их родителей.


Золотой венец


Мы с Вовкой Карпиченко познакомились с соседскими сверстниками, с которыми совершали разные вылазки, обычно «в город», как мы называли центр. Меркантильность от родителей автоматом передается детям, а от одних детей другим детям, я имею в виду нас.


 Мы вместе с соседскими пацанами шатались по центральным улицам города и вместо осмотра достопримечательностей, в частности, многочисленных Ленинских мест, таращили глаза на мостовую в надежде найти вожделенную монетку, гривенник или пятак. Как ни странно, но счастливчики случались, все страшно им завидовали, и в то же  время ими гордились.
 
Я, то ли был постарше, то ли это моя сущность, но кроме сканирования мостовой,  находил еще время осмотреться и оценить увиденное. В Ульяновске сохранился старинный центр. Особенно красив был «Золотой венец». Это смотровая площадка, огороженная красивой чугунной решеткой, с которой открывался вид на Волгу и  Волжское море. Правый берег Волги в этих местах очень высок, даже после образования Волжского моря береговая круча нисколько не уменьшилась и здесь на Золотом венце волнами уходила вниз, скрывая за собой прибрежный накат и уменьшая его в несколько раз в масштабе. Справа от венца через самое узкое место на ту сторону Волги тянется чудо-мост, по нему идут поезда  и двигаются колонны автотранспорта. Кругом на венце разбиты красивые клумбы, растут декоративные кустарники и деревья, посередине стоит памятник знаменитому земляку Карамзину. Чуть поодаль от кручи расположено здание краеведческого музея. Здание уникальной постройки, стилизировано под замок.


Поход по ленинским местам


В поход по ленинским местам мы выбирались с родителями. Таких вылазок было две или три  - точно не помню. В Ульяновске, родине Ильича, ленинских мест было полно – чуть ли не на каждой улице. Семья Ульяновых переезжала из дома  в дом по мере карьерного роста главы семейства и по мере роста их благосостояния.


Последнее их домовладение больше напоминало дворянскую усадьбу – двухэтажный дом с мезонином, большой сад, хозяйские постройки, каретный сарай и т.д. Усадьба, действительно, соответствовала новому статусу хозяев, которые к этому времени были произведены в новые дворяне. Мне лично запомнился рабочий уголок Александра, где стояли химические реактивы и стеклянные колбы  разных форм и размеров. В старших классах Александр стал увлекаться химией, а, может быть, и взрывотехникой, кто его знает!


Рядом с золотым венцом располагалась гимназия, в которой учились Ульяновы, но которую прославил именно Володя Ульянов. У меня от тех времен сохранилась маленькая книжонка о памятных ленинских местах, которой меня наградили в пионерском лагере. Листаешь и наяву все вспоминаешь  – в какой идиллии и первозданности, оказывается, произрастают вожди мирового пролетариата!


Рыбалка на Волге


На рыбалку отправились опять же с местными ребятами. Оказывается, Волга-то  рядом от нас – в конце улицы начинался спуск, а с него - вот она, как на ладони! Просто нас, да и местных ребят, родители не пускали – река и широка, и глубока, а тут вообще как море. Но все же без разрешения мы вылазку сделали, уж не знаю, кто был заводилой – может быть и я в силу своего сверхлюбопытства.


Накопали червей, леска с крючками была, грузильца сделали из свинцовой оплетки куска кабеля. Пошли. Действительно, Волга как на ладони, только чуть в уменьшенном масштабе. Начали спускаться по круче склона, но на середине кручи мы увидели под ногами новый спуск, за ним был еще спуск, еще и еще. Оказывается, спуск шел волнами с крутояра на крутояр, и чем ниже мы спускались, тем больше становилась Волга. Она уже занимала все видимое пространство – от нас и до горизонта.


Наконец, мы увидели берег - я такого не видел ни разу. Возле берега на легкой волне колыхалась бесформенная масса из бревен, веток, коры, сплетенных волной в единый плот. Кой-где он разрывался, и волна пенистым потоком прорывалась к берегу, с шипением оседая  на гальке. Начали закидывать лески с грузилами. Ловилась довольно крупная плотва. Рыбу нанизывали на веревку, вязанку прикрепили к палке, которая торчала из плота. Рыбачить нам быстро надоело. Побегав поберегу и подурачившись в волю, решили идти домой – ведь отсюда путь уже не казался таким быстрым. Сунулись к палке с вязанкой рыбешек, а ее смыла волна, вся вязанка ушла под плотом на глубину. Но мы особенно не расстраивались – главное, впечатления!


Свияга


Особенностью города Ульяновска является то, что он стоит на двух реках, которые почему-то текут в противоположных направлениях. Если великая русская река Волга течет, как и положено, с севера на юг, то впадающая в Волгу Свияга течет строго на север. Старый город, который до революции назывался Симбирск, располагался как раз между ними. В советское время город стал разрастаться и за Свиягу, и за Волгу.


За Свиягой построили ряд заводов, особенно выделялся автомобильный, где выпускали, да и сейчас выпускают уазики. А за Волгой сразу за мостом видны были огромные корпуса Ульяновского авиационного завода, одного из самых мощных в стране.

 
Ура! Мне купили велик


Клянчил я давно, но родителям было не до того. Дело не в деньгах, а в лишних заботах – куда его девать, когда начнем собираться домой, в багаж что ли? Еще одна морока, вещей и так хватает. Но все-же я уговорил. Рядом в Пензе делались очень симпатичные велики. По сравнению с зиловскими они были более приземистыми и компактными  на вид, на  педальной каретке были защитные хромированные колпачки, а не открытые кроншайбы для подтягивания подшипников.


Велогонщик


Освоил я новую технику быстро. Надо сказать, что в то время автомобильное движение было не очень интенсивным, поэтому уже через несколько дней я начал гонять не по тротуарам, а прямо по шоссе. Поскольку я с детства колесил на машинах, то они не вызывали у меня панического страха, хотя  все таки какой-то психологический барьер мне пришлось в себе преодолеть. А представления о правилах движения в моей голове  сложились еще в раннем детстве.


До отправки в пионерский лагерь я освоил весь тракт Нариманова, посетил Золотой Венец и нашел дорогу в новый город за Свиягой. После пионерского лагеря я продолжил поездки по городу – был и за Свиягой, и на танкодроме, особенно любил кататься по центру города.


Однажды я возвращался из центра - гнал домой, потому что проголодался. Как раз рядом с перекрестком со мной поравнялся Газ51, и вдруг он неожиданно пошел вправо на поворот, грубо подрезая меня. Я инстинктивно ударил по тормозам, и меня юзом понесло прямо на заднее колесо газона. Переднее колесо велосипеда торкнулось в колесо газона, и  я чуть не вылетел из седла. Одной рукой я уперся в кузов, а другой пытался удержать велосипед. Этого было достаточно, чтоб газон проскочил в бок, а я вместе с великом плавно приземлился на асфальт. Водила на газоне даже не притормозил, как будто ничего не заметил! А я заметил на локте большую ссадину, и пару заноз в ладони. На переднем колесе обнаружилась небольшая восьмерка. Что такое восьмерка, и как с ней бороться я узнал от пацанов еще в классе 4. Ключи я возил с собой, поэтому спрятавшись под деревом от палящего солнца, я, не спеша, правил восьмерку и приходил в себя. Родители об этой истории нечего не узнали, а я, как ни в чем не бывало, на следующий день выехал в город, но уже с большей опаской стал поглядывать на шоферюг, особенно, на перекрестках.


Встреча с Борей Стурманом


В это время мы еще переписывались с Борей, и он сообщил, что собирается приехать из Новоспасского к тетке в Ульяновск, и что мы можем встретиться. Сказано-сделано. Не помню где и как, но мы встретились. Пошли гулять по центру. На улице Гончарова увидели афишу кинотеатра, и пошли в кино, затем он привел меня в гости в своей тете. На следующий день мы снова встретились, гуляли, вели светские беседы, вспоминали новоспасские игры и приключения.


Пионерлагерь «Синие воды»


Это был мой первый и последний пионерский лагерь. Спрашивается  - почему? Ну, во-первых, сезонные работы родителей. Но это не главное, а главное  - это моя тайна. Все свое детство я мучился, страдал, был страшно закомплексован, но это не моя вина, а вина моей плохой наследственности.


Дело в том, что этой напастью отчасти в детстве страдали и мои родители, и моя сестра. Одним словом, наследственное физиологическое отклонение (косвенный признак вырождения), которое, как вы, наверное, догадываетесь, заключалось в ночном недержании мочи.


Мои родители воспринимали это как данность и не принимали никаких мер, хотя, наверняка, уже в то время были какие-то методы лечения этого недуга.  По мере взросления число критических ночей неуклонно сокращалось. Уже в 10-11 лет эти случаи были редки, но в случае стрессов или других неведомых причин рецидивы повторялись. У сестры было то же самое, но кончилось значительно раньше.


 Помню, родители решили зимой съездить в Ленинград к старшему брату моей матери Феодосию Васильевичу Сатрапинскому по его настойчивому приглашению. Он часто останавливался у нас, когда приезжал в Москву по служебным делам или проездом на родину в город Глазов. Между прочим, Феодосий Васильевич по профессии врач – полковник медицинской службы, но поле его деятельности было ближе к администрированию. Он возглавлял военные госпитали, при выходе в отставку занимался военно-патриотической деятельностью, описывая подвиги советских медсестер в годы Великой Отечественной Войны.


Так вот мне было лет 6 или 7, и родители не ожидали от меня подвоха, но смена обстановки, чужая квартира, запахи или еще, черт знает что, сработали, как обычно, и я подмочил диван у дорогих родичей. Факт налицо, но реакции со стороны медицины так и не последовало.


В Ульяновске мне было уже 13 лет и случаев писанья в кроватку уже вроде бы не было. Именно поэтому, когда местные знакомые отца предложили путевку, я в первый раз отправился в настоящий пионерский лагерь «Синие воды».


Мои первые впечатления


Я рос в трудных полевых условиях – был привычен ко всему, поэтому подъем под звуки горна, тихий час, отбой ровно по часам, построения, каждодневные и торжественные линейки, дежурства по кухне, походы на колхозные поля и прочие нагрузки меня не угнетали, а наоборот бодрили и приносили положительные эмоции. Сколько было подвохов, розыгрышей, всеобщего смеха. Когда смотришь фильм «Добро пожаловать!», кажется, что его снимали в моем лагере с моим участием – до того много похожих персонажей, и эпизодов.


В нашем отряде был пожилой учитель-воспитатель, который спал в нашей палате для предотвращения боев с подушками и разговоров в ночное время, днем с нами занималась пионервожатая – студентка педагогического института. Как водится, все пацаны в нее влюбились и поначалу беспрекословно слушались. За активное участие в спортивных соревнованиях меня даже наградили почетной грамотой и памятной книжкой «По Ленинским местам».


Все мы, как  товарищ Дынин, любили в столовой пропустить по лишнему стаканчику компота, особенно, когда его варили из одного изюма.


Лагерь располагался в изумительном месте, на взгорье между двумя балками, где было полно животворных родников с обжигающе жутко холодной водой. Многие родники были обложены деревянными колодами. Вода в таких колодцах стояла высоко. В редких лучах солнца, пробивающихся через кроны кустов и деревьев, вода в них играла изумрудами, сапфирами, а на дне сверкали бриллиантовые кораллы родниковых фонтанчиков. Этим родникам лагерь и обязан своим названием.


Моя трагедия и позор


Все шло по расписанию, все набирали вес, никто не скучал по дому, родителям. Но, видно, в коллективном проживании есть какие-то негативные факторы, которые подспудно угнетают личность. Возникает некоторая психологическая усталость, которая у каждого подростка проявляется по-своему. Причины этого угнетения не связаны с воспитателями или распорядком дня, они  рождаются в самом коллективе подростков и связаны с их конкурентной борьбой за лидерство.


 После довольно длительного периода знакомства и адаптации на местности началось естественное расслоение общества по интересам, подчиненности и независимости. В нашем отряде не было явного лидера, но была кучка ребят, которые были, не прочь покомандовать, навязать свое мнение. Как ни странно, но один из лидеров в этой кучке был мальчик по фамилии Давильман.


 Был в отряде еще один мальчик -  осторожный, робкий и рыжий, хотя и татарин по национальности. Его замкнутость послужила поводом для маленьких издевок, Кучка начала его дразнить обрезанным. Как это на него повлияло внутренне, сказать трудно, но как-то утром сосед завопил, что рыжий обоссался.  Кучка хотела еще более унизить его, но вмешался воспитатель и вожатая, что вызвало первое недовольство лидеров отряда. Рыжий мальчик, наверное, страдал недержанием, долго крепился, но не выдержал давления и стал регулярно ходить под себя.


 В лагере не было даже клеенок для таких случаев. Бедняга выносил свой матрац на улицу, и слава о нем  разлетелась по всему лагерю. Мальчишка ходил как потерянный, хотя и вожатая, и воспитатель окружили его дополнительной заботой.


Вся эта история постепенно стала доставать и меня. Я ведь тоже этим страдал. Страх попасть в такое же положение, нарушил нормальное состояние души и тела, и со мной случился аналогичный прокол. И как следствие - то же  презрение, те же насмешки. Но что самое главное, рыжий был теперь не один, и  это так мощно на него повлияло, что он перестал писаться.


Со мной этот рецидив продолжался с неделю, но слава осталась до конца смены, и даже преследовала меня и дальше. Уже после лагеря я на велосипеде столкнулся в центре с ребятами из старшего отряда. Они удивились, что я разъезжаю по городу на велосипеде как взрослый, попросили дать покататься. Но в общении с ними я чувствовал себя под их насмешливыми взглядами словно обоссаный.


 Уже в Кузоватово в следующий сезон наших полевых командировок меня заприметил вредный мальчик, который был в лагере свидетелем моего позора. Он с ехидцей кивал школярам в мою сторону и что-то шептал. Но это мало кого интересовало без наглядных фактов, поэтому нисколько не повлияло на мою кузоватовскую репутацию.


Буза


Буза в пионерском лагере – это очень интересное явление с разных научных точек зрения. Я, как апологет Биосоциализма, отношу это явление к стихийному проявлению стадных инстинктов, подсознательно управляющих юными индивидуумами, которые вдали от родительской опеки почувствовали себя независимыми и свободными в своих желаниях и проявлениях. Когда в толпе подростков выделились заводилы-лидеры, то разрозненные проявления независимости и недовольства сменились направленными действиями стада. Неясное недовольство отдельных индивидуумов приняло в толпе конкретное направление, которое новоявленные лидеры спонтанно обобщили и возглавили.  Лагерная буза – это слепое неосмысленное проявление своего Я.


 Ведь в жизни пионерского лагеря не было темных пятен, которые бы могли вызвать негативное поведение подростков. Красивая и общительная пионервожатая, строгий и умудренный жизнью педагог-воспитатель, походы, пионерские костры и карнавалы, самодеятельные концерты, кружки по интересам, масса личного, свободного времени – чего еще надо?!


 Но личное Я  и зов стада делали свое деструктивное дело – началась буза. В чем же она проявлялась? Демонстративный отказ от мертвого часа. После внушений, полученных от воспитателя, отказ от полдника. Куча зароилась, послышались призывы к дальнейшему неповиновению. Но на второй день подвел желудок – молодой организм требует много калорий, а голод не тетка. И когда каждый почувствовал необходимость подкрепиться, как-то само собой рассосалась и буза. Потом дня два наиболее активные бузотеры ходили с виноватыми лицами, боясь взглянуть на вожатую. Им было просто стыдно и непонятно, отчего же они бузили. Стадный инстинкт агрессии спонтанно нагрянул и также спонтанно испарился.


Военная игра


К концу смены  устроили большой пионерский костер – пламя было высотой метров десять. Но это еще не все. Буквально через день состоялась военная игра, как я узнал гораздо позже, - всесоюзная игра «Зарница».  Точно все детали я, конечно, не помню. Но дело было так.


Старший отряд должен был играть роль диверсантов.  Они совершили диверсию, по-теперешнему – теракт. Выкрали знамя пионерского лагеря и ушли в леса. Задача перед остальными отрядами была поставлена простая – типа «окружить и уничтожить». Выдали сухой паек, фляжки с водой. Ребята вооружились палками, пионерские галстуки приказано было для маскировки снять. Появилась медслужба, штаб, посыльные.

По данным «разведки» группа диверсантов засела в лесу в километрах 2-х от лагеря. Стройными колоннами отряды двинулись в нужном направлении, соблюдая маскировку и осторожность. Врага нужно было застать врасплох. Надо сказать, что пионервожатые тоже соревновались друг с другом, и поэтому не собирались полностью раскрывать своих секретов, а тем более точных координат засады диверсантов. Подошли к лесу – «разведка» точно знала, что диверсанты скрываются в этом лесу, но где точно, в нашем штабе не знал никто.


Решили основной колонной двигаться по  наезженной лесной дороге, а маленькими отрядами углубляться вглубь лесных дебрей и почесывать квадраты один за другим. Массив леса был не очень большим, поэтому потерять в нем своих бойцов-разведчиков командиры не боялись.


Чем дальше в лес мы углублялись, тем таинственнее ощущалась обстановка. Чувствовалось, что враг где-то рядом. А дальше все произошло как в кино. Мною овладел ну просто охотничий азарт. Если пионеры из города Ульяновска редко ходили в лес, а тем более без родителей, то мы «вялковские» москвичи  можно сказать выросли в лесу.


Я осторожно продвигался по лесу, стараясь не выдать себя шорохом  своих шагов. Мои напарники ушли куда-то в сторону, а я по свежим следам и поломанным веткам понял, что здесь кто-то есть. Я остановился и осмотрелся – впереди на небольшой полянке стоял трухлявый пень, а рядом поломанная березка. Что-то в этом было не так, не по-лесному! Я стал с обходом приближаться к пню, все время озираясь. Чем ближе я подходил, тем сильнее я ощущал опасность. Но где она спряталась, понять не мог.


И вот радостный миг – в расщелине пня я увидел красный цвет! Но не успел я вскрикнуть, как двое диверсантов с вымазанными углем страшными мордами скрутили мне руки и поволокли в кусты к своему командиру. Игра игрой, но здесь было не до игры! Я оказался в плену, и по правилам игры выбывал из дальнейших операций. Диверсанты были раздосадованы и удивлены моей сноровкой и нюхом, и не знали, что со мной делать. Чтобы я не выдал их своим присутствием, они выделили одного бойца. Он должен был увести меня подальше от места захоронения флага и не отпускать из вида до конца игры.


Но когда мы отошли, я просто сбежал от своего охранника. По солнцу я быстро вышел на дорогу и кинулся в штаб, где сбивчиво рассказал про схрон и диверсантов, но ничего не сказал про плен и бегство. Поступил я, может быть, не совсем честно, но азарт есть азарт! Тайно выполнив свою миссию, я больше не стал выпячиваться, а растворился в общей массе оцепления. Операция по окружению боевиков и спасению флага прошла молниеносно и неожиданно для наших врагов.


Школьный франт


Наверное, первый раз в школьной жизни я столкнулся в ульяновской средней школе  с примером  мелкого и подлого стукачества. В классе выделялся этакий пай-мальчик. Чем же он выделялся? Скорее всего, он был не из простой семьи. Его стильно одевали, он был стильно подстрижен. Да и отношения с учителями у него были какие-то не такие, как у всех. Можно сказать – панибратские. С чего бы это? Меня он выделил сразу, но не как  личность типа отличник, а именно потому, что я из Москвы.


 Видно, в семье мечтали  о скором переезде в столицу.  И вот в один из будничных учебных дней школяры на перемене затеяли пострельбушку из нового вида оружия.  Из бумаги делается оперенье в виде 4-х крылышек, по центру крепится перо. Это смертоносное орудие начало летать от парты к парте.  Все ловко от него уворачивались, и также ловко кидались.  Восторг не передать словами. Однако пай-мальчик в этой забаве участия не принимал до тех пор, пока пущенная мною пика не спикировала на его плечо и чуть-чуть кольнула  в лопатку. После этого пай-мальчик куда-то слинял, а потом начался урок.





Беседа с директором школы


На следующий день классная с недовольным выражением на лице сообщила мне, бедному 6-ти класснику, что меня ждет у себя в кабинете директор школы  -  лично! Хороший психологический ход. С чего бы это, но надо идти. Робко стучусь в массивную директорскую дверь, вхожу. За столом сидит директор, на вид не грозный, не злой, не подлый. «Вы меня вызывали, я Вася Местергази».


 Дальше пошли нотации, что я  такой способный ученик, да еще и из МОСКВЫ...Ы и вдруг… А что вдруг? «Как? Ты не знаешь, что вдруг? Да разве можно показывать такой дурной пример!» В конце концов, я догадался, о чем речь, и кто все это дело мне подстроил! Я покаялся, сказал, что я не такой, что я исправлюсь и т.д. На этом и разошлись…
 

Учительница рисования


И снова немного об учителях, вернее  только об одной учительнице рисования -  остальные мало, чем отличались от наших Быковских. Рыбак рыбака видит издалека. Что она во мне открыла уже после первого моего рисунка – не знаю, но я стал самым ее любимым учеником.


 Помню, она повесила на спинку стула цветной шерстяной платок, и мы начали цветными карандашами изображать его. Складки, переливы, ворсистость  - что-то у меня, наверное, получилось. Однако думаю, что учительница меня перехвалила. Но дело не в рисунках, а в какой-то нашей генетической близости, она выделила меня по душевному расположению. Это была довольно странная женщина. Еще молодая и статная, но вся седая. В ней чувствовалось давно перенесенное горе и страх – он словно застыл в ее глазах.


 Помню еще, что на нее произвела большое впечатление моя фамилия, а это о многом говорит, потому, как совки иначе как жидовской ее не считали, включая и многочисленных местечковых швондеров.




В люди


Из класса никто собственно и не запомнился, кроме франта, школьного товарища-геолога и неказистой мордовской девочки. Ее, что называется, бросили из полымя да в воду. Ученица приехала в Ульяновск из какой-то глухой мордовской деревушки, где, наверное, и по-русски то никто не говорил, а ее сразу в 6-ой класс городской школы. Весь класс  потешался над инородкой, а она сидела и бормотала русские слова. В деревне конопатая тихоня, скорее всего, была отличницей, а здесь учителя просто не знали, что с ней делать! Но прошел месяц, второй и положение стало меняться. Такой усидчивости, восприимчивости ко всему новому мог бы позавидовать каждый. Она впитывала в себя знания как губка. Ее пример в многообразии всех нюансов показывал, как велико в глубинке среди нацменьшинств стремление любой ценой выйти, что называется,  «в люди». Такая девочка многого может добиться. Вот так росли в советское время национальные кадры, а там не далеко и до самоопределения…


Товарищ из семьи геологов


Поскольку я из семьи топографов, то ко мне в классе сразу проявил интерес одноклассник из семьи геологов. Крепко мы с ним не подружились. Но помню, был у него дома, он мне показывал настоящий карабин, с которым его отец уезжал в экспедиции, образцы пород и многое другое. Как и я, сын геологов был очень самостоятельным и конкретным в своих делах и поступках.


Мы с ним посещали дом его бабушки -  где-то в начале Наримановского тракта, лазили на чердак смотреть старые подшивки журнала Нива, пробовали там курить табак, ездили в город на велосипедах.
 

         1960 год – Кузоватово


Наш дом и огород


Итак, третий сезон в Ульяновской области. На этот раз к отцу приехали вместе. Отец снял большой дом с двумя печками – на кухни большая печь с плитой для готовки, а в гостиной посередине комнаты круглая голландка. Двор огорожен высоким забором – здесь у многих так. А во дворе у забора опять огородик, есть и помидоры, и огурцы.


Фокей


У дома большое и высокое крыльцо с навесом.  Обычно мы на крыльце коротали время, когда шел дождь или припекало солнце. Компания была все та же. Из старших я, поменьше Вовка Карпеченко, его сестра Люська и моя сестра Ольга. Любимая игра девчонок – игра маленьким мячиком в отскок от стены с прихлопами и  подскоками. Мы придумали гонять этот мяч палками, а Люсия придумала название для этой игры: «Фокей», имея в виду хоккей.

 
Соседский бой-френд


Перед нашим домом тянулась широкая  слобода. Хотя Кузоватово был уже районным центром со статусом городского поселка, многие его улицы сформировались, когда Кузоватово было простым селом. Отсюда и слобода. На другой стороне слободки тоже стояли крепкие ухоженные дома. В доме напротив появился новый мальчик. Он был старше меня года на два. Очень общительный и деловой. Оказывается, он приехал к бабушке с дедушкой на каникулы… прямо из Москвы.  Ишь, ты, настоящий москвич, не то, что мы  подмосковные дикари.


Он в Кузоватово был не первый сезон, и знал, что где находится. Поэтому буквально на следующий день после знакомства он повел нас в местный дом пионеров. Там можно было сыграть в шашки или шахматы. Но, главное, там был теннисный стол!


Теннисные баталии


Это было время повального увлечения пинг-понгом. Мы на Вялках сами соорудили  стол. В складчину купили сетку, и все свободное время оттачивали подачи и гасы! Сосед был старше и играл на порядок лучше меня. Но другого спарринг партнера у него не было, поэтому волей- неволей ему пришлось подтягивать мой класс. К концу лета мы с ним играли уже гас на гас.


Золотая молодежь


У соседского юноши был дядя, наверное, младший брат его отца, а может быть, матери  - не помню. Дядя был еще молод, от роду лет 22-25. Армию уже отслужил, но женат пока не был. Сосед очень гордился дядей, ходил за ним хвостом. Иногда он и меня приглашал в хвосты. Мы часто ходили на стадион  посмотреть, как дядя играет в баскетбол.

Там на стадионе собиралась местная золотая молодежь -  великовозрастные неженатые повесы и смазливые красотки, все сплошь стиляги. Их любимым занятием был баскетбол. Даже мне 14-летнему пареньку было странно, что здоровые и взрослые «дяди» средь бела дня гоняют в мяч вместо того, чтобы торчать на работе и строить социализм. Выходит, не всем нужно было строить, были такие баловни судьбы, которым и море по колено. Это все были детки местной партийно-хозяйственной знати.


В гостях у Бори


В середине лета родители Бори Стурмана пригласили меня на недельку в гости. Отец взялся отвезти меня на мотоцикле – это километров сто почти по бездорожью. Поездка была, что надо, почти без приключений. Правда, было одно, когда на песчаной дороге мотоцикл чуть занесло, и я оказался под передним колесом, но конь уже стоял как вкопанный, и я даже не успел испугаться. Время в гостях пролетело быстро. Сейчас уж и не помню нашей насыщенной программы развлечений.


Учительница немецкого языка


В Кузоватово я пошел в 7-ой класс. Помню, что учиться я начал в одной школе, а потом весь класс перевели в другое место – там стояли одноэтажные деревянные здания, в которых размещались кабинеты и классы. Из учителей запомнилась преподавательница немецкого языка. Она меня выделила сразу, буквально на первом уроке – во-первых, моя фамилия, а во-вторых, мое произношение. За два года изучения я уже прочувствовал ритм и фонетику немецкого языка – и это просто восхищало мою учительницу.


Родителям она рассказала кое-что о своей судьбе. Оказалось, что она по национальности латышка. После войны ее семью вывезли в Сибирь на спецпоселение. Несмотря на оттепель, ей до сих пор был запрещен возврат на родину. От других учителей она отличалась приветливостью, не боялась пошутить и посмеяться на уроках. Таким людям не надо напрягаться и завоевывать авторитет и любовь среди учеников. Жалко, что я не запомнил имени и отчества этой великолепной женщины.
 

Немка Ангорн


С немецким была еще одна история. Дело в том, что в Поволжье с Екатерининских времен проживало много немецких семей. В Саратовской области немцы образовали, можно сказать, свою республику. Но селились они и в других приволжских областях. В годы войны их всех интернировали в Сибирь и Среднюю Азию, после войны стали возвращаться в родные места.


Чувство вины за западных соплеменников и ощущение скрытой ненависти со стороны коренного местного населения заставило немецкие семьи  закрыться, спрятаться, словно в скорлупу. Они жили обособленно за высокими заборами. Взрослые немцы в быту почти не общались с соседями не немцами, дома говорили на разговорном диалекте, мало созвучном с Hochdeutsch.


 Но так было с взрослыми, а дети есть дети. Немецкие мальчишки и девчонки бегали по улицам со своими сверстниками, дружили, ссорились, мирились. Общались только на русском с татарскими вставками типа «кит барасен», «киль манда» и очень негативно относились к родному немецкому языку, считая его фашистким. На уроках немецкого языка они мало чем отличались по успеваемости от русских аборигенов – то же дикое произношение и незнание слов, что меня крайне удивляло.


 В моем классе училась стопроцентная немка по фамилии Ангорн. Очень активная девочка, можно сказать, лидер среди девочек, да и среди мальчишек тоже. Ее поразило мое увлечение языком, я со своей стороны удивился, что немка ни бельмеса не понимает по-немецки. Когда я спросил, а как же дома она разговаривает с родителями, то услышал – «я с ними говорю по-русски». Но они-то знают немецкий? На что она ответила: « У них такой немецкий, что ни один нормальный немец не поймет!»  Не знаю, может быть, мой пример в дальнейшем изменил ее отношение к языкам.


Я в очках


Когда я пошел в 5-ый класс – это было в Новоспасском – я сел в первых рядах, хотя все школяры тянулись назад на галерку. Почему я так сделал, я никому не говорил. Дело в том, что к этому времени я уже был заядлым книгочеем. Куда бы мы ни прибывали, я шел записываться в местную библиотеку и зачитывался Дюма, Майн Ридом, Марк Твеном, Жюль Верном, Короленко, Гайдаром и другими приключенческими писателями. Часто читал в потемках или при свечах. Кроме того, я был очень старательным и любопытным учеником, и старался проглотить всю информацию, которую давали в школе и в домашних заданиях. Это и плюс наследственность послужили толчком для развития у меня близорукости.


Что это такое, я впервые ощутил как раз в Новоспасской школе, где в классах было темновато, и доска находилась довольно далеко от парт. Сидение в первых рядах спасло меня в 5-ом и 6-ом классах, но когда я пришел в 7-ой класс, стало ясно, что без очков мне не обойтись. Каждый подросток переживает из-за этого, я переживал вдвойне, так как очки сковывали мою подвижность – уже не потолкаться, не поваляться, не побегать в футбол.


И я пошел в класс в очках – была, не была. Ну, чуть-чуть подразнили меня очкариком, а потом все привыкли и успокоились. А я стал более осторожным, в свалках уже не участвовал – боялся, как бы не разбить свои зенки!


Трагедия


Выпал первый снег – довольно рано. На ноябрьские праздники или после золотая кузоватовская молодежь зачастила в соседнее село на молодежные гулянья. Заводилой там был наш сосед, дядька московского теннисиста. Он был и гармонист, и балагур, и мастер на все руки.


И вот поздно вечером мы услышали дикие вопли, рыдания и крики отчаяния. Что и у кого что случилось? Наутро мы узнали страшную весть – по дороге домой пьяные молодцы гнали лошадей, и где-то на развилке в темноте  встречно столкнулись две повозки на санном ходу. Оглобля  одной угодила прямо в голову нашего молодца-соседа, и он в расцвете своих молодых лет принял мгновенную смерть. Горю стариков не было предела – ведь он был их младшеньким и самым любимым.


 Хоронили его с почестями, с оркестром. Хвойными ветками была выстлана вся дорога до погоста. Слезы лились рекой, но назад не вернешь. Вот такая история.


Кузоватовские утренники


Как и в Новоспасском,  необычайными были морозные солнечные утренники, когда чистый золотой диск ослепительного солнца медленно поднимался с востока и расцвечивал золотистыми красками редкие перистые облака. Ни ветерка. Во всех домах, стоящих строгими рядами вдоль слободы, топят печи, и дым из труб поднимается столбом вертикально вверх. Столбы тянутся к небу, будто хотят подпереть его. Солнце раскрашивает столбы в теплые пастельные тона. Но высоко в небе они вдруг теряются, без следа растворяясь в бездонной, морозной пустоте сияющего неба.

 
Оседлый образ жизни


Первые госэкзамены


С 1961 года поездки в поле прекратились, вернее ездить стал один отец, а мы оставались дома. Увеличилась нагрузка в школе и у меня, и у сестры. Летняя практика, Переходные седьмой и восьмой классы. Да и мать уже устала мотаться по чужим квартирам.


Седьмой класс заканчивался госэкзаменами. Писали какие-то билеты, ответы. Даже отличники дрожали и тратили дополнительное время на зубрежку грамматических правил и математических формул.


Соседом по парте в 6-ом и 7-ом классах был Эдик Климачев. Коренастый, крепко сложенный паренек. Приехал на житье к родной матери, а до этого жил у деда в деревне Усовке Никольского р-на Пензенской области. Мать давно развелась, уехала в Подмосковье, повторно вышла замуж, родила сына Мишку, который стал сводным братом Эдику.


 Семья жила при школе в служебных комнатах, так как супруги работали при школе, заведовали всем хозяйством – и водокачкой, и сторожами, и дворниками. Когда усовский дед умер, деваться было некуда, и мать забрала старшего сына к себе, хотя жили они крайне тесно. Так Эдик и оказался в нашем классе. От подмосковных школяров отличался деревенским колоритом, чуть окал, умел за себя постоять. В деревне была школа, но уровень образования был низковат, зато там здорово учили чистописанию. Эдик писал каллиграфически, но это была не только заслуга его любимого учителя, но и художественные способности Эдика.


 В напарники  по парте Эдик сразу выбрал себе отличника -  в моем лице, чтобы не заморачиваться с нелюбимыми  предметами, а иметь возможность или списать, или спросить. Но, главное, что его привлекало во мне -  это мои успехи в рисовании и постоянная похвала из уст нашего авторитетного учителя рисования Пыхтина. Эдик мечтал стать художником, много рисовал, пробовал даже писать масляными красками.


Итак, на носу экзамены. Вместо игры в футбол – зубрежка и мандраж перед неведомыми экзаменами. Все ученики напряжены и озабочены – все кроме Эдика?  А ведь у него по экзаменационным предметам все очень запущено – о чем он думает?!


И вот он по секрету раскрывает свой план успешной сдачи экзаменов. Математику мы осилим вдвоем – тут я не возражаю. Но билеты по русскому языку?  Однако тут все заранее продумано по опыту экзаменов прошлого года. У Эдика есть ключи от всех комнат и классов школы, в том числе и от учительской, где обычно хранятся билеты. За день до экзаменов он проникает в учительскую, метит иголкой пару-тройку билетов, вопросы переписывает и за вечер готовит шпоры. Отговорить его от этой затеи бесполезно, остается ждать развязки этой интриги.


Первый экзамен, и как раз по русскому языку. Эдик идет за билетом одним из первых, я-то знаю почему! Но странно никак не решается взять билет. Все чего-то их гладит, растаскивает из кучи.  Получает замечание от завуча,  но это не останавливает Эдика, он как на рыбалке. Наконец, решился, билет в руках, и он довольный направляется за парту.  В итоге крепкая четверка -  все удивлены: и завуч, и учителя, и завистливые ученики. Многие готовились, готовились, и только три?! Потом Эдик сам раскрыл секрет своего успеха -  естественно, после получения свидетельства об окончании семилетки.


Эдик продолжил обучение в художественном училище, куда прошел по конкурсу. Многие из одноклассников пошли в техникумы. Законченные троечники и  школьные хулиганы двинули в ремеслуху.


Семейные возможности и личные способности каждого школяра уже в начале жизненного пути определили этот самый  путь. Это, пожалуй, один из поворотных этапов естественного отбора в системе становления общества  равных возможностей с его девизом «Открыты все пути!». Но ведь надо кому-то стоить у станка, доить коров, добывать уголь. Потом эти птушники будут всю жизнь считать себя незаслуженно обделенными, не потому, что им не нравится их рабочая профессия, а потому что был и есть такой девиз, а они по дурости своей или их родителей им не воспользовались. Это, конечно, касается не всех, но у тех, кто все время помнил об упущенном шансе, эти мысли вносили дисгармонию в жизнь и зачастую приводили к плачевному концу.

 
Новые веяния в практике среднего образования


Более обеспеченные  и способные ученики продолжали школьное образование.  Правда, в техникумы не редко уходили и такого типа ученики, но это определялось активной семейной политикой, когда родители считали, что для поступления в вуз уже нужны специальные знания. Мое личное общение со специалистами, получившими образование по схеме техникум-вуз, позволяет сделать вывод, что родители этих учеников были  неправы.


Школа дает  широкие фундаментальные знания по общеобразовательным дисциплинам в объеме школьной программы и не выше. При этом формируется определенный кругозор и образ мышления, который можно назвать чистым мышлением.


Образование в техникуме стремится напичкать голову юных студентов слишком объемной и детальной практической информацией  и весьма поверхностными теоретическими и научными знаниями, которые углубленно можно изучить только в  институте. Этого достаточно для практической работы техником, когда не требуется глубокий творческий подход к решению проблемы. Но в деятельности инженера даже после последующего окончания вуза среднетехническое образование оказывает неизгладимый отрицательный след, который образно можно определить крылатой фразой – «Студент кулинарного техникума». Все это неглубокие специалисты, у которых мозги засорены специфической терминологией, словно ненормативной лексикой. По делу с такими спецами общаться очень сложно и непродуктивно.


Но, тем не менее, отцы образования в начале 60-ых годов стали склоняться к идее внесения в школьную программу элементов специализации. Идея оказалась правильной, но дорогостоящей и относительно непродуктивной. Достоинством нововведения было, прежде всего, сохранение старой школьной программы, поскольку специализация была введена за счет перехода на 11-летнее образование. Другим важным преимуществом этой специализации в сравнении с образованием в техникуме была ее узконаправленность в плане объема дополнительно изучаемых предметов.


Не многие выпускники 11-леток пошли работать по специальности, полученной в школе – в этом и заключается непродуктивность идеи образования с уклоном. Однако во многих  случаях эта специальность стала трамплином для дальнейшего образования и карьеры. Выпускники школ с языковым уклоном продолжили образование, как в гуманитарных, так и технических вузах, и везде знание иностранного языка способствовало их карьере и плодотворной работе.


Осенью 1961 года я как обычно пришел в родную Быковскую школу №13 продолжать обучение в 8-ом классе, и тут выяснилось, что в этой школе мы учимся последний год, так как школа по новой реформе становилась восьмилеткой. Продолжать школьное образование можно было в любой 11-летней школе района, выбрав подходящий уклон. Ближайшей от моего местожительства 11-летней школой оказалась, естественно, железнодорожная школа как самая элитная школа в поселке Быково. Другие школы по Казанской железной дороге в расчет не брались из-за удаленности.  Поскольку я имел склонность к техническим дисциплинам, то после окончания 8-го класса подал заявление на токарное отделение (в жизни пригодится!).


И вот начало учебного 1962 года. Бывших одноклассников осталось совсем ничего – все новые лица, многие решили податься в техникумы или другие школы. Но главный сюрприз не в этом, а в том, что РАНО полностью сменила уклон – теперь железнодорожная школа стала школой  подготовки бортпроводников-переводчиков со знанием немецкого или английского языков, а также бухгалтеров широкого профиля. Ведь рядом была производственная база – аэропорт Быково. Ни тебе слесарей, ни тебе токарей. Бухгалтера тогда не котировались -  слишком скучная работа и мизерный оклад.  Вот бортпроводник звучит заманчиво, а главное углубленное изучение языка. Учитывая мое увлечение немецким, вопрос выбора был решен, и я стал учеником 9 А класса, разбитого на две группы  - немецкую и английскую. Были еще чисто немецкий и английский классы.


15 ноября 1962 года мне исполнилось 16 лет. Это  бурное время расцвета творческих сил, осознания себя как личности – время пробуждения разума. Совершенно новое мироощущение. Восторг от осознания своего Я. Восхищение жизнью, восхищение природой и всем миром. Пик моего пробуждения пришелся на весну. Это было уникальным и незабываемым явлением. Две книги у меня были связаны с этим мучительным и напряженным процессом самоозарения – «Обломов» И.Гончарова и «Угрюм-река» В.Шишкина, через них я осознавал и анализировал самого себя.


В основе моих эмоционально-нравственных  процессов становления разума, возможно, лежали более земные причины, связанные с половым созреваем, но  в этом духовном взлете я не чувствовал какого-то физиологического влияния. Не исключено, что здесь проявилось начало скрытой дисгармонии.


Со стороны взрослых, умудренных жизнью людей я, быть может, выглядел как гордый индюк или наивный первооткрыватель. Но многие чувствовали мое состояние, и про себя улыбались. Все проходят через это, но по-разному.

 1963 год – Уваровка


В работники к отцу в экспедицию


Ехать на электричке до Уваровки долго и утомительно. Где-то во второй половине дня я ввалился, наконец, в контору к отцу. Рабочий день был в полном разгаре, отцу со мной заниматься некогда, да и нет того исполнителя, к которому он решил меня пристроить. Поэтому он повел меня к себе на холостяцкую квартиру, чтобы я отдохнул-осмотрелся. Подошли к дому с палисадником, но дверь оказалась закрытой – видно, хозяйка пошла по делам.


Хозяйка и постоялец


Отец увидел клочок бумаги, который торчал из-под двери. Прочитал, усмехнулся и передал писульку мне. Там корявой рукой старательно было выведено: «Кучи лижат в конце игде лазит кошка». Отец открыл дверь, и мы очутились в горенке-светелке. Все очень опрятно, с кружевами, но видно было, что живет здесь одинокая баба.

 
Квартирка отца больше напоминала чулан, который почти целиком занимал здоровый топчан. Я залег отдыхать, а отец ушел в контору разбираться с шоферюгами. Проснулся я от грузного топота. Выглянул из-за занавески и увидел дородную молодую женщину. Она перехватила мой взгляд и молвила: « Так вот какой сынок-то у Алексей Владимировича, эх горемыки – по чужим углам-то шляться!»


Ну, думаю, дура еще та, даром что одна, а то уж чуть не стал ревновать отца к этой хозяйке-незнакомке. Поговорили мы по душам, уж «оченно» эй жалко такого симпатичного и одинокого мужчину вдали от родной семьи… Потом вдруг вспомнила, что у нее на чердаке окатилась кошка-зараза. Котят-то топить надо, а как их оттель достать ей с такой комплекцией – не поможешь ли?  Пришлось согласиться – не только собрал на чердаке всех подслеповатых мурзиков, но и собственноручно утопил в ведре. Вот ведь какой грех взял на душу!


Вечером пришел папец, быстренко сварганил яичницу с корейкой. Обменялись новостями и на боковую.


Белевич


Утром в конторе нас уже поджидал Белевич, мой будущий начальник и наставник. Познакомились и стали собираться в дорогу. Ехали верхом на газоне, за разговорами время летело быстро. Я уже присмотрелся к начальнику  - мужик простой и без комплексов, в отличие от меня. А он тоже понял, что перед ним невинный мальчик, на пороге возмужания – весь в теориях и муках познания, так и свихнуться можно! У него в Белоруссии почти взрослый сын и дочка чуть помладше меня – как и я просится в поле, хочет Москву заодно посмотреть! От Уваровки до нашей деревни километров 50, деревня стоит недалеко от Можайска, почти на границе со Смоленской областью. Вот и приехали.

 
Мой компаньон


Нас встречал бывалый молодой человек с папиросой в зубах. Выпускник геодезического техникума из Брянска. Здесь на преддипломной практике, да и заработать не мешало бы. Да! Салага я, салага -  совсем юнец по сравнению с Николаем. В техникуме жил в общаге, вдали от дома, в общаге жизнь привольная – студенческая, по нему сразу видно. Старше меня на год, на два, а по сути уже мужик, от Белевича ничем и не отличается.

 
Первый прогон


На постое мы были у бывшего  мента. Всю молодость и зрелые годы он прослужил в Москве постовым. После отставки подался назад в родную деревню с почетом и хорошей пенсией. Жизнь вел чисто деревенскую, простую и незатейливую, о московской суете почти и не вспоминал – ему дороже были валенки, в которых он парил натруженные ноги даже летом, и русская печь с широкой и теплой лежанкой. Печь хозяйка топила и летом, чтобы сварить обед, испечь хлеба, приготовить похлебку для скотины.


Быстро позавтракали, Николай пригнал телегу с колхозного двора. Погрузили инструмент и тронулись. Нужно было делать привязку на местности в соответствие с имеющимися аэрофотоснимками, т.е. нужно гнать теодолитные ходы – от вешки к вешке мерить лентой расстояния, определять уровень и т.д. На пути этих самых ходов встречаются кусты или перелески, которые закрывают видимость теодолиту. Вот тут-то топографу и нужны такие помощники как бугаестый Николай и худосочный школьник Вася. Для прорубки теодолитных ходов нужны острые топоры на длинном топорище, чтобы с одного замаха под корень косить березки в два кистевых обхвата. Я поначалу завелся, но скоро понял, что до конца смены меня не хватит, понял это и мой патрон. А поскольку норму мы уже сделали, то начальник дал команду сворачиваться. Недовольна, наверное, была только кобыла – не хотелось ей покидать такой роскошный выпас.


Первый стакан


Николай успел в сельпо – взял, как помню, калгановую настойку. В этом деле он уже хорошо разбирался. Разлили по стаканам, Белевич сказал: « Пей, а то утром не встанешь, не ссы, отцу не продам!» Странно, но от  цельного стакана не очень-то и захмелел. Стал прислушиваться в неторопливой мужской беседе. Спиртное  на природе нацеливает на душевные разговоры о женах, телках и ****ях. Белевич что-то нес про жену, которая не любила презервативы, но с другой стороны не хотела попадать под аборты, вот и приходится химичить на стороне, а уж здесь сам бог велел – вон, сколько телок на лето из Москвы к родителям понаехало, им ведь - Во!-  как хочется! Когда кайф дошел до низа, Николай предложил пойти в клуб, тем более, что его приглашала соседка. Уже темнело, и мы двинулись в клуб, компания еще та – коренастый дядя лет под пятьдесят, парень призывного возраста и долговязый школьник с чуть пробивающимися жидкими усиками. Но нас у клуба уже ждали. Соседка оказалась клевой, разбитной девчонкой – с Николаем все было ясно. Белевич тут же разговорился с местной товаркой, а ко мне клеевая соседка приторкнула какую-то невзрачную молчаливую деревенскую девицу, похоже, школьницу из местной гимназии. Расселись на лавке, свет погас, затрещал аппарат, и началось киношоу.  Гимназистка сидела справа от меня, неотрывно смотрела на экран, но ее бедро плотно прилегало  к  моему и горело как огонь. А я от дневных трудов и от стакана совсем раскис, вот-вот засну. Наконец, фильм кончился, и все стали расходиться. Вот если бы мной руководила соседка, то, может быть, и вышло бы приключение, но моя пассия ни как себя не проявляла. Мы, молча,  пошли к ее дому, нет – то ли я устал, то ли она дура, но ничего тут не получится, ее не разговоришь, а без разговора, какая любовь. Мы немного постояли, потом она также молча пошла к себе в  дом. Вот и все.


Просека


На следующее утро я встал как огурчик. Правда, чуть побаливали кисти рук. Если снова топором махать, то точно руки отвалятся. Но на этот раз нам повезло -  нужно было гнать ход через просеку, а она заросла только крапивой и малиной в сверхчеловеческий рост. Поэтому в этот раз махали не топорами, а палками, что намного легче. А кругом, какой лес! Дремучий, древний – красота!


Малина


После хода еле тащились со всем инструментом на плечах из диких дебрей, где и телега не пролезет. Солнце печет, вода вся кончилась – сдохнуть можно. Но вот вышли на простор. Что это? Вся поляна горит красным цветом. Присмотрелись – да это же гарь, а на гари низкорослые кусты малины, все увешанные спелыми крупными ягодами. Такой малины я еще не пробовал – это просто сказка! Но вот незадача – чем больше вкушаешь это ароматное чудо, тем больше мучает жажда. А вот и вода с зеленой тиной и скопищем разных насекомых. Деваться некуда – процедили через рубашку, попробовали, отдает тиной, но вкус нормальный. Эх, была, не была! От малины трудно было оторваться, но приказ командира, и мы снова на рейде. Утром встали целые и невредимые в области стула, а это главное!

 
Переезд в деревню Тимошкино


Под Можайском мы все домерили, пора было перебазироваться на север в район Волоколамска. Так мы оказались в деревне Тимошкино, где задержались надолго и не только по производственным причинам.


Поселились мы в чисто крестьянской семье – хозяин, хозяйка и куча детей. Старшая дочь уже упорхнула из дома и работала в ближнем Подмосковье на ткацкой фабрике. Она как раз приехала в отпуск, когда мы расквартировались, но места летом хватит на всех, когда есть сеновал, а мы трое сразу решили спать на сеновале, потому как в избе душновато, да и зачем стеснять супругов, как сказал Белевич.


Хозяин держал небольшую пасеку, хозяйка гнала хороший первач. Были в семье и парнишка-подпасок, и сестрица-помощница по хозяйству и самая меньшая и избалованная красавица.


Ткачихи


Ткачиха прикатила не одна, а с подругой из соседского дома – обе еще те оторвы. Приняв по полстакана змей Горыныча, мы с Николаем  пошли искупаться на пруд, за нами тут же увязались подружки.


Хозяйкина дочь взяла в оборот Николая, а мне стала строить глазки соседская Мельпомена. Очень резвая и гибкая девица. Стали мы с ней кувыркаться в воде. Смеху и визгу на всю деревню. Возил я ткачиху в воде по всякому, испытывая легкую истому и сладострастие от прикосновения к интимным местам и девичьим украшениям.


 Но вот на берегу появился поддатый Белевич. Он долго наблюдал за нашими играми и положил свой опытный глаз как раз на мою подружку.


Симпатии начальника


Уже вечером Белевич пошел в наступление. Может быть, это было и не случайно. Может быть, он хотел приберечь меня для своей дочки, которую собирался привезти буквально через неделю, поскольку решил съездить на родину за нормальным провиантом -  здесь с продуктами становилось все хуже и хуже. Одним словом, когда мы покидали славную деревню Тимошкино, соседская девица горячо прощалась с папашей Белевичем на глазах у его дочери, обнимания свесившегося из кузова машины старого ловеласа за шею и целуя его в засос. Вот так вот!


Хозяйская проказница


Недели через две приехал отец с инспекцией, привез с собой двух практиканток из Московского института землеустройства и передал мне привет от бабушки. Сказал, что привез от нее конфеты в подарок. Отец уехал, а конфет я не обнаружил. Но за то, обнаружил в корне изменившееся ко мне отношение младшей обитательницы этого дома. Я ведь не был чужим дядей типа Белевича, а приятным цветущим юношей.


Когда мы оставались в горнице одни, юная кокетка лезла ко мне на колени, ласкалась, садилась верхом на мое бедро и терлась пахом так, что ее детские глазенки разгорались недетским пламенем, а от промежности поднималась вверх дурманящим запахом гарь вожделения, и трусики ее становились мокрыми. Я балдел от юной нимфетки, но ничего себе не позволял. Она же еще глупышка. Хотя  в деревне все может быть, но это не для меня! Уже гораздо позже я понял причину этих ласк и вожделений – проказница нашла и стырила мои конфеты, и в благодарность за доставленное  гастрономическое удовольствие прониклась ко мне всей душой и телом.


Грозовой смерч


В один из солнечных дней Белевич  послал нас с Николаем окапывать геодезический опознак. От деревни это было в километрах трех-четырех. Помню, долго шли мы по просеке через дремучий лес по протоптанной  кем-то тропе, наконец, вышли на точку. Опознак нашли не сразу посреди большого колхозного поля -  он  стоял рядом с линией электропередачи. С собой у нас были две лопаты и  топор на всякий случай.


Начали мы этот опознак  раскапывать- окапывать. Как вдруг солнечный,  по- летнему знойный  день неожиданно превратился в зловещие сумерки. Небо  потемнело до черноты, шквальный ветер  поднял густую пыль  вперемежку с сухой травой и листьями.  В пыли мы стали терять друг друга из виду, а ветер все усиливался и выл прямо по-волчьи.


Николай скомандовал: «В лес, быстро!». Только мы кинулись с лопатами в руках к лесу, как яркая молния с оглушительным треском ударила в опору линии -  совсем рядом от нас, и в грохоте грома с неба грянули потоки воды. Такого дождя я не видел, пожалуй, ни разу.


До леса домчались  уже мокрые до нитки. Все кругом было наэлектризовано до кончиков волос.  Молнии били   то в одну, то в другую опору электропередачи. Мы инстинктивно бросили в сторону лопаты и топор и встали под крону дуба, но подальше от ствола.

Неожиданно все кончилось. Ливень резко перешел в редкий дождь, на лужах появились пузыри – явный признак скорого прекращения непогоды, но небо было еще темным без просветов, а гроза быстро уходила к горизонту. После жары стало до жути холодно. То ли от пережитого ужаса, то ли от того, что мы промокли  до нитки, но нас начала  бить безудержная  лихорадка – буквально в судороге зубы стучали друг о друга.


Стресс уходил медленно, но верно. Что делать? Какая уж тут работа? Решили инструмент припрятать  под елкой и двигать домой. Николай вспомнил про заначку, сунул руку в карман  мокрой штанины и достал завернутую в целлофановый пакет наполовину мокрую недокуренную пачку «Севера» и спички. Запасливый и предусмотрительный был, однако,  Николай. Руки дрожали. Спички ломались и гасли, но, наконец, Николай жадно затянулся, и зубы у него перестали лязгать. «Будешь?» - предложил он мне. Я в школе потягивал, но не увлекался, а здесь у Белевича вообще остерегался – вдруг он заложит меня отцу. Но в этот момент это было единственное лекарство, хоть и гадкое по сравнению с болгарскими  сигаретами или нашим «Дымком» или «Ароматическими». Я тоже затянулся до мути в глазах, и сразу полегчало.


Мы разделись догола, выкрутили  рубашки, штаны, майки и трусы до хруста, чтобы  лучше отжать воду. Начали одеваться, но тут же решили ограничиться только майками и трусами, так как дождь продолжался. Свернув одежду и надежно спрятав от дождя курево, быстро тронулись рысцой в сторону дома. Бежали,  чтобы хоть как-то согреться, да и страх нас подстегивал. Где-то на полпути еще раз перекурили, но возбуждение не проходило. Наоборот, память и воображение только распаляли нас. Мы бурно обсуждали перипетии этого невиданного смерча и наше чудесное спасение,  при этом нас снова пробирала предательская дрожь.


Белевич все предвидел, поэтому на столе уже стояло лекарство, и горячая похлебка. Переодевшись в сухое и приняв по стакану «Калгановой», мы дружно отошли на покой, а утром чувствовали себя -  ну прям героями.


Крестьяне


Нашими хозяевами в Тимошкино были коренные крестьяне, причем не местные, а из какой-то далекой губернии. Сюда их пригнали как стадо для рабочего пополнения, потому что местные уже давно сбежали в Москву, ведь она-то рядом.  Вот и дочка ихняя была уже наполовину москвичка.


 Чем они мне запомнились? Своей целостностью и русской первородностью.  Иногда в их речи проскакивали такие словечки, что казалось, будто  они их придумали  прямо сейчас под нужный смысл своей речи. Нарожали детей, но с ними не заморачивались, как городские. Работали на  ферме  от зари до зари и не тяготились этим трудом.  У себя  держали для прокорма и домашнюю скотину, и птицу. Была даже  маленькая пасека. Это были истинные  труженики села, но они уже утратили ту кулацкую  собственническую жилку, которая бы заставляла думать только о своем достатке. Все их разговоры велись о работе на ферме и о колхозе. А ведь их родители, судя по всему, в прошлом были обычными по тем временам мирскими середняками, которые наверняка с трудом смирились с насильственной коллективизацией.


Белорусские деликатесы


Это было лето 1963 года. В магазинах стало плохо с продуктами. Даже с хлебом начались перебои.  Власти готовились к неурожаю, и заранее стали экономить на деревне продовольственные фонды.


Наш начальник и так давно планировал поездку к жене. Кроме того, он хотел привезти в экспедицию свою дочку, чтобы  по моему примеру дать ей возможность мало-мальски заработать себе на пряники, хотя какой из нее мог получиться полевой работник, если только кухаркой.


 Неделю мы с Николаем работали самостоятельно, ведь он какой-никакой, а все ж специалист. И вот они прибыли  груженые шматками перченого сала, с витками домашней копченой колбасы разных сортов собственного производства, с закрученными банками аппетитной свиной тушенки и пр.


Дочка Белевича


Меня потянуло в поле после 9-го класса в период пробуждения личности и осознания самого себе, когда  мне было уже почти 17 лет, а дочка Белевича приехала после  восьмого класса, т.е.  сплошное розовое  детство.


 Мы до ее приезда все втроем   спали на сеновале, который располагался рядом с сенями над хозяйскими пристройками. Буквально через день после их приезда, когда мы с Николаем лежали наверху, балдея и отдыхая в прохладе темного чердака после  напряженного рабочего дня на солнцепеке, к нам на сеновал пожаловала молодая леди, как-никак дочь начальника.


 Николай был из-под Брянска, типа родственной души, а вот я, видите ли – «москвич». «И как это вы так говорите – смари!» « А как вы гаварыти?» «А как вы…!» В общем, дело дошло до тисканья, визгов и взаимных упреков на национальной почве, хотя за этим похоже был просто двухсторонний возрастной барьер. Одним словом, дочка во мне разочаровалась  и сбежала.


 Колька хохотал над нами как над детьми. Вообще белоруска оказалась слишком националистически настроенной и к тому же не допускала вольностей с подчиненными. Одним словом целка – что с нее взять, впрочем, это  касалось и меня.


Практикантка


Снова нагрянул отец и привез двух практиканток. Одна  - ничем не примечательная  серенькая заучившаяся отличница, а вот вторая девушка запомнилась ярче – вид у нее был такой, словно она сгорала от любви и была вся в смятении и несчастье. Ее, видно, разлучили со студентом-любовником, поэтому  она и  была вся сама не своя.  Николай тут же стал сходить с ума – так ему захотелось ее утешить.


 Девушка была красива и необычайна именно своими душевными переживаниями. Ее темные карие глаза просто зажигали все кругом пламенным огнем любви. Глаза от любовных страданий и томления чуть косили, и это еще более притягивало к ней. Но через 2 дня она не вынесла разлуки и просто сбежала в Москву, следом за ней уехала и отличница. Больше всех горевал Николай, но не долго.


«Не туда»


Роман со старшей хозяйской дочкой у Николая вступил в зрелую фазу. Первым это заметил многоопытный Белевич.


В сенях был чуланчик, и ткачиха под предлогом жары стала почему-то спать там. Я по ночам спал как убитый, а вот Белевич по возрасту иногда страдал бессонницей или каким другим беспокойством. Одним словом, один раз я тоже проснулся, потому что Колька в темноте чуть не придавил меня после похода вниз.  И я волей-неволей  и на свой позор стал свидетелем отеческой беседы Белевича с Николаем.


Оказывается, Белевич давно засек походы Николая в чулан, где тот любовался с хозяйской телкой. Белевич, по его словам, переживал и боялся за Николая -  как бы, бога ради, не услышал ее отец, и не случился скандал. Скрип стоял на все сени, что вызывало у Белевича с одной стороны чувство зависти, а с другой стороны  неуемное желание поделиться  опытом и наставить молодого донжуана на путь истинный. И вот когда на вопрос, не боится ли Николай осложнений, тот ответил, что он «не туда», я сдуру спросил, куда не туда… и был в темноте встречен дружным молчанием и презрением. Им со мной все стало ясно.


Ткачиха получала  то, что хотела, и к чему, видно, уже давно пристрастилась в рабочей общаге. Но присутствие в доме невинного юноши разжигало ее похоть, и она иногда беспричинно начинала приставать ко мне, что называется всем телом, но Николай своего трогать не позволял даже ей.





У истоков Москвы-реки


Скоро мы покинули  Тимошкино. В новой  деревне председатель совхоза выделил нам целый дом. На кухне теперь хозяйничала дочка Белевича. И надо сказать, шеф-поваром мы были довольны.


Первая же вылазка на природу  приятно удивила нас. Оказывается, здесь на границе со Смоленской областью брала свое начало Москва-река. Мы были у самых ее истоков – ручей не ручей. В середине лета кое-где ручей пересох, в заводях было полно рыбы. Пришлось нам, бросить производственную деятельность, и заняться более приятным делом. Азарт приходит и не отпускает до конца, в данном случае до ведра, полного свежей речной рыбы. Поймали даже маленького сома.


Деревня-хутор


Мотались по диким лесным уголкам и полевому раздолью. Просеки, прорубка теодолитных ходов. Я и конюх, я и косарь, я и геодезист.


Однажды дорога привела нас на хутор. Раньше это была деревня, но после войны остался всего один дом, а хозяйка дождалась с фронта хозяина. У него было ранение от разрыва мины в пятку. Рана почему-то не заживала, так он  и ходил летом на босу ногу с грязной  перевязкой.


Что поразило в этой деревне-хуторе? Там никогда не было электричества – ни до войны, ни после. А за удаленностью от центральной усадьбы, похоже, никогда и не будет при жизни этих стариков. Для меня, молодого строителя коммунизма, «который был уже не за горами», это было крайним безобразием и чем-то невероятным в условиях нашей советской электрифицированной плюс химизированной действительности времен Никиты Сергеевича Хрущева.

Жара, а тут еще мухи, слепни, роем атакующие  нашу кобылу, доводили нас до исступления. Но вот мы в прохладной горенке. Инвалид-хозяин лезет в погреб и достает жбан холодного крестьянского кваса. Я сразу вспомнил дядю Мишу из Сараев - до того был хорош квас, и как он похож на дядин Мишин.


Немецкие лесные дороги


Одно открытие за другим. Поехали на дальний опознак через лес. Чтобы не заблудиться в здешних  лесах взяли совхозную подводу с возницей. Въезжаем в лес, и что за дела? В лесу проложена извилистая добротная дорога, и выложена она бревнышками, очень аккуратно и плотно подогнанными друг к другу. Прорехи между бревнышками присыпаны землей,  так что накат как на асфальте. Правда, кое-где они подгнили, а в некоторых местах дорога была просто смыта  весенним половодьем. Но в целом дорога, что надо! И откуда же она такая здесь взялась-то?


Оказывается, сохранилась с времен  войны, ей выходит уже 20 лет. Строили ее немцы, вернее наши солдатики-военнопленные, которых, скорее всего, здесь же и положили. Эта дорога -  память о них. Сверху дорогу не видно – ее загораживают кроны деревьев. А  тянется она на километры для скрытой переброски военной техники и живой силы. Вот оно нетленное свидетельство рациональной немецкой военной науки.


Председательский рысак


Нужно срочно ехать на дальний опознак снимать вечером солнечный азимут. Белевич идет к председателю, и тот с барской руки дает ему двуколку на рессорном резиновом ходу с рысаком чистых кровей. Я, признаться, много видел породистых коней, но такого красавца увидел впервые. Понес он нас с Белевичем как вихрь. Все успели во время, и довольные вернулись к готовому ужину. По договоренности бричку надо было отогнать на конюшню, распрячь коня и завести в стойло – только и делов-то.  Но с этих дел и началась серия моих несчастий.


С  копыт


Любишь кататься, люби и саночки возить. Опыт ухода за гужевым транспортом у меня был с раннего детства, да и при Белевиче старое припомнил. Поэтому распрягать поехал лично я.


 Распряг, погладил красавца рысака, и повел под уздцы в конюшню в стойло. Кормушка уже была заправлена овсом. Конь это увидел и прибавил шага. Я не догадался, да и не успел бы перехватить  его с другой стороны. Дело в том, что в этом же стойле правее стояла кобыла.


Одним словом, я дотронулся рукой до ее крупа… Легкий взбрык, и двумя подкованными копытами кобыла отбрасывает меня в проход к ограде стойла напротив. Копыта попадают точно в середину бедер…


Я лежу на грязной соломке с ощущением конца света. Полный п…ц. Что будет дальше? Что с работой? Что будет со мной? Неужто перелом обеих ног, ведь я их совсем не чувствую, даже боли нет!


Но вот, ослепление прошло!  Однако оно сменилось  дикой горечью и отчаянием, но только на один миг. Руки машинально стали ощупывать бедра спереди, с боков, снизу. Мышцы зафиксировали кобыльи подковы, они точно маску сняли с этих подков  и встали в ступор. Но кости вроде целы…


Рысак с кобылой спокойно жуют овес, а я делаю попытки подняться, ног не чувствую. Так я барахтался минут 20-30. А позор-то какой, ведь засмеют паразиты, но надо терпеть, главное, не подать виду! Так что торопиться к ужину не стоит, надо прийти в себя, да и копыта на бедрах размять. Массаж  и легкие попытки двигаться дали свои результаты.


Хоть и припоздал, но добрался на своих двоих покалеченных. А главное, не подал виду! Быстро поел и в койку. Как будет завтра, не знаю…  Но мне повезло – теодолитных ходов и просек не было дня два, только поездки на подводе. За это время все на бедрах рассосалось. Уж о боли я  и не говорю, не до нее было.



Новое несчастье


Но беда не приходит одна. Буквально через три дня мы проезжали мимо горохового поля. Знатный такой горошек. Черт меня дернул его попробовать – скорее всего, он был опрыснут какими-то  химикалиями. На следующий день я не мог ни есть, ни сходить  по-большому. Там все заклинило. В глазах темнело от боли в животе, но я скрыл от Белевича свое состояние и поехал на работу вместе  со всеми. По дороге мне стало совсем худо. После расспросов я раскололся, тогда Белевич растер и намешал в воду какой-то травы и заставил меня выпить. В животе разыгралась смертельная схватка химикалиев с целебной травой. В результате я уединился в кустиках и долго в стонах рожал. Наконец, меня прорвало, и я в изнеможении стал приходить в себя. Но еще целый день я почти нечего не ел, и практически не мог работать.
 

Вьетнамец-практикант


Но молодой организм так сразу не сдается. Постепенно малые дозы традиционного лекарства восстановили всю брюшную физиологию, и ко мне вернулся нормальный аппетит. Тем более, что на столе стали появляться долгожданные белорусские деликатесы долгого хранения. Их я пробовал здесь, можно сказать, второй раз в жизни – это после убиенного в моем присутствии хряка из Воропаево в 1953 году. Копченые колбасы « а ля Белевич и компания»  с мелкими вкраплениями жира на фоне чистого сервилатного среза или, наоборот, с целыми кусками мяса и шпика, которые на срезе отливались всеми цветами радуги, рекламируя свое первостатейное качество. А какие запахи от пряностей!


Но это удалось попробовать не только мне, но и студенту практиканту из далекого братского Вьетнама. Вьетнамцы тогда еще серьезно постигали науки, а не занимались как позже скупкой электроутюгов, кастрюлей и чайников.


Вьетнамец, выпив с  полстакана - больше в него не лезло -  и закусив белорусскими деликатесами, расслаблялся и  вспоминал о Родине. Мы просили его, что-нибудь спеть,  и он исполнял любимую народную песню «про платочек». У нас ему очень понравилось, и мы расставались с объятиями, скрепленные духом марксистко-ленинского интернациолизма.


Геодезист Гвоздев


С инспекцией прибыл  главный инженер нашего столичного предприятия тов. Гвоздев.  Товарищ…,  ну потому что с инспекцией, да  и по характеру …, а тем более что еще и при исполнении. Поехали проверяться на один из опорных геодезических опознаков. А тот был выполнен капитально в виде довольно высокой вышки. Но вышка в силу  экономии металла была сделана из дерева, поэтому со временем усохла, подгнила и, естественно, чуть расшаталась, что, в общем-то, для опознаков не допустимо. Но это не к нам претензии. Претензии  могли возникнуть там наверху. Однако оказалось, что геодезист Гвоздев смертельно боится высоты, а тем более шаткой, чуть-чуть подгнившей. Поднявшись на несколько пролетов, он  замер похоже навечно.  Нам пришлось его оттуда эвакуировать и внизу приводить в чувство. На этом инспекция и закончилась.


Производственная пьянка


Моя практика, вернее, первая в жизни халтура (в хорошем смысле этого слова) заканчивалась. По случаю общего сбора и подведения социалистических итогов руководство экспедиции в лице моего отца и его главного инженера организовали выезд на природу, ими так горячо любимую. Вот там я и увидел, как пьют  и оттягиваются по полной ветераны геодезии и топографии. «Из-за острова на стрежень…» и другое хоровое многоголосое пение вентилировали легкие и рассудок между очередными приемами змей-горыныча.


Я, естественно, вел себя там как придурок. Мне показались смешными эти незатейливые гуляния на природе без поиска смысла жизни и т.д.


Приятель отца в лице главного инженера пытался мне внушить простую истину: «Вася будь проще! Наука наукой, а жизнь жизнью!» И он был, как оказалось, абсолютно прав. Гораздо позже после всех завихрений  я стал  прилежно следовать этому совету.

 
Оттуда


С укоризной на меня смотрел и другой участник пьянки, смотрел как  на салагу. Почти мой ровесник. После техникума его, как и положено, призвали в армию.  Но в то помпезное и раскрепощенное время начала форсированного строительства коммунизма он попал служить «туда». И вот он вернулся «оттуда» снова в строительство коммунизма, и, похоже,  малость  свихнулся от того, что видел и испытал там, и что снова встретил здесь -  от контраста между лицевой и обратной стороной медали нашей социалистической действительности. Ему, наверное, хотелось с кем-то поговорить, что-то прояснить, понять, а , может быть, и рассказать всю правду, но он давал подписку о неразглашении. Тогда  почти никто не знал, что такое  ГУЛАГ, и что он жив в наше время и еще долго будет жить.
 

Пора домой


А вот и расчет. Сердечное расставание с Белевичем и его дочкой. Николай к этому времени уже уехал писать диплом. Домой приехал с первой получкой, которую и вручил матери.


Быковские школы


Их было на моем веку три. И все они располагались рядом друг с другом. На Школьной улице стояла железнодорожная школа – самая престижная в поселке Быково, рядом с ней ближе к станции располагалась Быковская школа №2.


 Здание железнодорожной школы каменное, отштукатуренное, покрашенное, высокое -  в 2 этажа с четырехскатной металлической крышей. Большая территория, есть спортивная площадка, огород, теплицы, много хозяйственных построек, среди которых выделялось отдельно стоящее учебное здание мастерских.

Летом в школу приезжал московский детский сад, вот почему там было так много разных построек – в одной был склад, в другой кухня, тут же беседка для непогоды, домик для воспитательниц и нянечек и пр. Была у этой школы еще одна нагрузка – в ней учились дети из сиротского дома, причем дети, как потом стало ясно, не простых родителей. Были среди них и дети погибших военных и разведчиков.


Не в пример такой роскоши школа №2 ютилась в скромном 2-х этажном здании деревянной постройки, маленький школьный двор с отхожим местом у забора. Через дорогу что-то похожее на стадион. На первом этаже был зал, который в воскресные дни использовался как кинотеатр. Классы переполнены, учеба в две смены. Поэтому поселковый совет пробил строительство новой школы – ближе к Быковскому пруду. Но это строительство началось уже после начала моей учебы. В престижную попасть было трудно, поэтому родители пристроили меня в деревянную с отхожим местом во дворе.


Появился я в этой школе где-то в конце октября, помню, что снега еще не было. Мы только что приехали из г.Вилейки Белорусской ССР. Мама отпросилась по этому случаю на работе. Шли мы в школу неспеша, так как мне нужно было запоминать дорогу, как ни как 3 с половиной километра. Недаром меня отдали в школу на год позже, мне вот-вот исполнится 8 лет.  Привели в класс, познакомился с учительницей Валентиной Петровной. «Обратную дорогу запомнил?». «Запомнил». «Ну, тогда я поеду на работу».


И действительно, запомнил, правда, шел больше двух часов. Нянька, что сидела с сестренкой, чуть не подняла бучу. Потом оказалось, что из наших далеких мест всех детишек определили именно в эту школу, правда,  ходили в две смены, поэтому полным скопом не получалось, но очень часто нас сопровождал кто-нибудь из родителей, хотя очень редко. Никто за детей не боялся – то ли тогда педофилов не было, то ли жизнь была более суровой – не до современных излишеств. Почему я, начав учиться в деревянной школе, так подробно описал железнодорожную школу? А потому что она была на полквартала ближе, и поэтому, уже утомившись от длинной дороги, я каждый день проходил мимо железнодорожной школы с вечной досадой за лишние метры пути до своей деревянной. Но года через 2 была построена новая школа, она еще больше удлинила наш путь, и железнодорожная школа стала вызывать еще большую досаду. С другой стороны в новой школе учиться стало намного приятнее. Школа 2-х этажная из белого кирпича. На втором этаже большой зал, сцена, транспаранты, в классах удобные парты, много света. И огромная территория – целый квартал. Эту территорию как раз мое поколение в основном и осваивало. А деревянную школу отдали школе рабочей молодежи, а потом там открыли Дом Пионеров.
 
 
  Мои учителя в старших классах

Лариса Петровна Журавлева


Guten Tag meine Freunde! Der Wievielte ist heute? Es gibt was neues? Was haben wir zur heute? И так далее.  3 года мы штудировали Deutsch по 12-14 часов в неделю, и нашим бессменным преподавателем была Лариса Петровна. Были и другие факультативные педагоги. Часто к нам наведывался полиглот Френкель – он вел англичан, но хорошо владел и немецким. Фонетику нам преподавала учительница из Москвы.

 Лариса Петровна была и нашим классным руководителем. Все экскурсии и походы организовывала  лично она. После 10-го класса мы ездили на десятидневную экскурсию в Ленинград. У меня на память осталась стопка тетрадей с упражнениями, диктантами и сочинениями, которые правились и оценивались лично нашей любимой учительницей.

 
Иван Иванович Гейнбихнер


Это был уникальный человек -  Johan Heinbichner, родом  из Германии. Мы мало что знали о нем, он был достаточно скрытен. Но это в условиях нашей совковой стукаческой действительности было не лишним качеством. Уже гораздо позже, где-то в 1987 году при случайной встрече около Главпочтамта на Кировской (ныне Мясницкой) улице он мне кое-что рассказал о своей судьбе.


А тогда мы знали, что он убежденный коммунист-интернационалист. Уже тот факт, что он навсегда связал свою жизнь с Советским Союзом, говорил  о его идейной позиции, о любви к новой родине и к простым советским людям, хотя бы а лице таких школяров , как мы. По-русски он говорил почти чисто. Его выдавало только немецкое «t» и чисто арийская внешность.


В железнодорожной школе он преподавал давно, возможно, сразу после войны, вернее, после того, как вернулся из Сибири.  Я по натуре был энциклопедист – меня интересовали  любые знания. Я буквально разрывался между гуманитарными и точными науками. С пятого класса начал прилежно изучать немецкий, интересовался английским, много читал, в старших классах постоянно выписывал журнал «Юность». Но все же меня больше тянуло к технике. Физика  и математика притягивали своей глубиной и строгой формой в познании мира.


По странному стечению обстоятельств  с 9-го класса я продолжил образование в школе бортпроводников- переводчиков.  Мог, конечно, пойти на бухгалтера, но тогда это не котировалось.  И тут мне крайне повезло. Дело в том, что Иван Иванович преподавал физику, и это был незаурядный преподаватель. В то время он одновременно преподавал и в Московском областном педагогическом институте. У него был издан методический сборник задач по физике. Его физический кабинет в школе был настоящим кладезем науки и техники. Масса приборов и демонстрационных установок. Четкая методика преподавания с демонстрацией физических опытов  мало кого оставляла равнодушным. Тетрадки с контрольными по физики я храню до сих пор.


В лице Иван Ивановича Гейнбихнера как бы оправдывалась моя раздвоенность. Он стал связующим звеном между немецким языком и физикой. В 11-ом классе я стал ездить в Политехнический музей на подготовительные лекции по физике, которые посещали в основном учащиеся из спецшкол с физико-математическим уклоном, и, надо сказать, мой уровень был не ниже.


  Не лишен был Иван Иванович и чисто педагогического таланта, таланта наставника. На уроках он часто выдавал афоризмы. Помню на вопрос о рождении его поздней дочери, он не без иронии ответил -  «Дурное дело не хитрое».  Он внимательно следил за нашим становлением. На вид строгий и солидный мужчина, но в разговоре  с юностью он сам как бы молодел.


А теперь о нашей встрече. Мы столкнулись буквально лоб в лоб в толчее на многолюдной Кировской улице. Возможно, он шел из чайного магазина, а, может быть, из почтамта.  Когда на вопрос, где я сейчас работаю, я ответил, что во Всесоюзном Электротехническом Институте, он как бы с сожалением сказал, что до войны он вместе с профессором Мазелем (одним из корифеев института)  тоже работал в ВЭИ. Вот это да! И где же? В корпусе ртутных вентилей -  это же рядом с моим электрофизическим корпусом. Там работало несколько ученых-интернационалистов. Когда началась войны, этих ученых выслали на Урал. Чем там занимался Иван Иванович, он не сказал.


 А после войны в 50-ых годах ему разрешили вернуться в Москву, он поселился в Быково. Хотел снова устроиться в институт, но режимщики его развернули «на все 100». Поэтому он стал преподавать в институте, а ближе к старости и в железнодорожной  щколе. Когда я там учился, туда же из какой-то московской школы перешла его жена Юлия Михайловна, великолепная преподавательница химии, благодаря которой я также увлекся и химией. Но «нельзя объять необъятного»!


Жаль, что у меня не сложился  более тесный контакт с Иван Иванычем. Жил я слишком далеко от школы, да и был не до конца верен физике. У него был любимый ученик по фамилии Мельников -  из английского класса.  Мельников часто ассистировал ему при постановке физических опытов. Как это не парадоксально, но, именно, Мельников сделал гуманитарную карьеру, став преподавателем английского языка в институте иностранных языков.


Антонина Ивановна


Чтобы стать инженером-технарем одной физики недостаточно – нужны еще приличные знания математики, геометрии и тригонометрии. И тут мне тоже повезло в лице нашей математички Антонины Ивановны. Это была дородная, еще довольно  молодая женщина, которая всем своим обликом вызывала уважение к себе и к дисциплине, которую она преподавала. Она жила в Родниках, из чего можно было сделать вывод, что она бывшая москвичка, так как в Родниках строились москвичи, пожелавшие покинуть московские полуподвалы и жить вольной жизнью на природе. Антонина Ивановна  была уникальной преподавательницей.  Она, видно, была влюблена в математику - были в то время такие увлеченные  учителя.  В выпускной год она организовала факультативные занятия по математике, где читала лекции и вела практические занятия, и это в языковой школе! Зачем ей это было нужно? А затем, что она четко знала, что ряд учеников пойдет в технические вузы. Таким учеником был и я. На письменном экзамене по математике в МГУ я получил четверку, и это частично заслуга Антонины Ивановны, хотя я еще посещал лекции в Политехническом Музее и дополнительно решал задачи из разных подготовительных сборников.


К.Х.


Клавдия Харитоновна – древняя учительница химии.  Мы еще не закончили  10-ый класс, когда она ушла на пенсию  по старости  и по здоровью. Ее сменила жена Ивана Ивановича  Юлия Михайловна. К.Х. запомнилась своими восхвалениями в адрес Н.С.Хрущева, который, наконец, вспомнил о горячо ей любимой химии и удобрениях и постановил, что отныне «социализм  - это не только Советская власть плюс электрификация  всей  страны, но еще и плюс химизация…». Общую химию и особенно органическую обе учительницы преподавали  на очень высоком уровне, достаточно сказать, что  на экзаменах в МГУ я получил оценку отлично.


Буратино


Это учитель литературы. В 9-ом классе преподавала удивительная литераторша и педагог, имя и отчества которой я, к сожалению, не помню. Она устраивала  диспуты  по произведениям, как авторов школьной программы, так и современных молодых писателей и поэтов.  Здесь блистала юное литературное дарование Новикова, которая покинула школу после окончания  9-го класса, решив продолжить обучение экстерном.  Наша литераторша была лично знакома с Маяковским и т.д. На смену ей пришел Буратино. Действительно, что-то было в его облике от деревянного человечка, но это касалось только внешнего облика и   динамики  движений, а в остальном он был отличным педагогом и компаньоном нашей классной наставницы. Часто принимал участие в походах на природу и в экскурсиях.

Петр Петрович


Почему Петр Петрович? Он был по внешности и говору больше похож на казаха-полукровку, наверное, таким он и был. Очень яркий человек, тем более что преподавал историю и обществоведение в период начала строительства коммунизма и воспитания нового поколения по установкам Морального кодекса строителей коммунизма. Петр Петрович по его признанию кончал исторический факультет МГУ бригадным методом и из всех постулатов марксизма-ленинизма усвоил главный  - о том, что загнивающий капитализм развивается скачкообразно, и неминуемо обречен на гибель! Прямой потомок двух поколений революционеров в лице Вити Егорочкина (дед большевик, бабка коммунистка, мать прокурор партийная, а папа алкаш бывший летчик «сталинский сокол») часто вступал в спор с Петром Петровичем, ставя под сомнение его постулаты. Как, например: « Петр Петрович, вот Вы говорите, что капитализм катится в пропасть, так какого черта… мы его догоняем?!».


Но Петру Петровичу  многое можно  было простить в его неумении противостоять проискам нового критически настроенного поколения из среды партийных работников, которые слишком много знали и в силу этого во многом уже разуверились. И образование бригадное, и фронтовая юность. Но о всех педагогах-фронтовиках надо сказать отдельно.


Чему нас учили?


Всему хорошему -  всему, что было нужно и не нужно! Но это спорный  вопрос! То же самое можно сказать тогда и об учебе в институте. Однако базовые знания обязательны, и советская школа их давала в полном объеме – это факт!


Когда я кончал школу, я довольно свободно мог говорить по-немецки, даже пробовал писать стихи. Выписывал газету поволжских немцев “Neues Leben” для домашнего чтения, где на последней странице знакомился с поволжским диалектом. На магнитофон записывал репортажи на политические темы с радио нашего вещания, чтобы потом путем многократного прослушивания понимать живую речь. В школе был организован лингво-фонический кабинет. Занятия немецким не прекращаю и сейчас. Но сейчас совсем другие возможности – каналы телевидения, интернет, многочисленные курсы  и т.д.


Вспоминаю курсовые работы И.И.Гейнбихнера. Он поручал наиболее продвинутым в плане физики ученикам подготовить наглядный стенд, который вешался в кабинете физики, и соответствующее выступление. Эта работа очень развивала и воспитывала умение держаться перед аудиторией.

Литературные диспуты, участие в КВН, походы, экскурсии и многое другое – все это было, но несколько стесненно и сублимировано, не так как сейчас.


  Медаль за «ботаника»


Вспоминая школьные годы с первого по11-ый класс, задаюсь вопросом, был ли я «зубрилой», если почти все классы, да и четверти заканчивал на отлично, т.е. был «круглым отличником». Кому это было нужно, и было ли это нужно мне? В начальных классах было некоторое давление со стороны матери, но не как самоцель, а как наставление в получении систематических знаний. Ведь моя мать окончила педагогический институт в Калининграде по русскому языку и литературе – правда, никогда не работала по специальности из-за разъезжей специальности отца-топографа.


Думаю все же, что это мое личное качество «ботаника». Отличительной чертой моего характера была любознательность, причем глобальная. Именно она заставляла меня штудировать учебники с самыми противоположными знаниями – мне было интересно все. Во мне  была заложена какая-то генетическая склонность к прилежанию и упорству. Да и статус отличника, наверное, каждому импонирует, если это дается без особых усилий. Однако я никогда не корпел над книжками, и тетрадками подолгу. Системные знания от начала облегчают изучение и усвоение  последующего материала. Быстрота усвоения и быстрота мышления – вот что нужно, чтобы не засиживаться за столом, когда на дворе твердые троечники уже гоняют в футбол. Мои дворовые товарищи все были очень успевающими, но нам всегда хватало времени погонять в футбол во все времена года, гоняли до седьмого пота, хоть выжимай. А к этому еще ежедневные марш-броски до школы и обратно – минимум 7 км.


В память об успешном окончании школы у меня в письменном столе хранится аттестат и свидетельство о присвоении мне звания бортпроводника-переводчика немецкого языка. В синей коробочке – серебряная медаль. Однако почему не золотая, с ним проще было бы поступать  в престижные вузы? Открываю аттестат – надо же по всем предметам пятерки, а по черчению 4!  А ведь был любимым учеником у учителя рисования Пыхтина. Однако бывает – ну, не возлюбил отличника сухой и плоский как чертежная доска учитель черчения, чем-то я ему не угодил?  Слишком был фриволен и независим.


Как решается такая проблема в советских школах, хотя бы на примере моей соседки с соседней парты -  Маргариты Тимофеевой, примерной, незаметной и усидчивой золотой медалистки? К директору приходит папаша, тем более, если он еще генерал КГБ, и просит за дорогого дитятю.   И нет проблем – в крайнем случае  - переэкзаменовка. Но мой отец не такой -  и по статусу не генерал, да и, несмотря на все свои военные и гражданские награды, не любил он посещать советские учреждения. Так  что, как была  четверка, так и осталась.  Хотя уже позже в институте я опять стал главным консультантом по начертательной геометрии и курсовые сдал досрочно и на пять.


Однако от успешного обучения в школе все же остался осадок. В чем он выражается? Если в общем, то уже в школе я переучился, я устал от учебы. Мой кругозор уже был полностью сформирован. Но с другой стороны это помогло легко получить высшее образование, особо не парясь и утруждаясь.


Мои университеты

Что такое дисгармония личности?
 

Василий Алексеевич Местергази










 Я… 

Душа  не умирает - она вечна в памяти живых

















1999 г.- 12.04.2013г.
 







Ты  стареешь, становишься суровым ортодоксом,  несносным  догматиком, святым  аксакалом,  ветхим мужчиной и нервной особой, и нет тебе спасения и покоя на тропе уходящей жизни, пока ты не обратишь свой взор в начало и не пройдешь весь путь заново на волне  воспоминаний. Ты снова заиграешь радостью  и надеждой и преисполнишься благодарностью к жизни, не будет в тебе сожаления о бесславно ушедших днях, удары  судьбы покажутся справедливыми  и  горе от них напрасным. Ты один и жизнь твоя одна. Будь, благодарен судьбе за все.

 

Калуга. 1946 - 1950 годы.


Это моя родина, давно утраченная и вытравленная из памяти. Утраченного не вернешь, это чувствуется все больше с годами, когда начинаешь понимать, что  всю жизнь прожил  в чужих краях,  среди чужих людей, одиноких и равнодушных к друг другу, и по-другому было нельзя.

 И вот  вдруг мелькнет  неясная картинка из далекого младенческого детства, пронесутся смутные воспоминания, радость затеплится в душе. Но снова тебя затягивают серые будни, суета тревог и дел.

  Какие неожиданные и сказочные бывают эти  воспоминания - то  вдруг появится перед глазами  приземистый двухэтажный, белый домик, большие деревянные ворота, во дворе  у забора сложены бревна, на зеленой траве  возле бревен играют девочка и мальчик. Это я с соседской девочкой. Не помню ни имени, ни лица  моей подружки - но она осталась почему-то в моей первой памяти, возможно как олицетворение детской  безмятежности и чистоты, что у мужчин обычно связано с  образом женщины. В наших играх, наверное, уже был заложен будущий смысл, но все прервалось, и это оставило во мне какое-то стеснение и неопределенность  в общении с прекрасным полом - с  годами у меня осталось детское преклонение и нерешительное ожидание взаимности.


Мы жили у бабушки, матери моего отца - Риммы Алексеевны Местергази. Квартира находилась на втором этаже, наверх вела темная скрипучая деревянная лестница, комната была одна, вся заставленная старинной мебелью, книгами в кожаных переплетах. В моей памяти осталась  еще одна редкая сейчас вещь  - это красивая раздвижная ширма из красного дерева, которая отделяла от бабушки родительский закуток  (такой я ее увидел и сразу вспомнил уже в 10 лет).


Бабушка была строгих правил, воспитывалась в Смольном и своих детей особенно первенького  - моего папца секла розгами. Меня, конечно, уже не секла, но  зато любила ставить в угол -  всплывают уже  неясные слова о горохе и о том, что ставить в угол надо на колени и, естественно, на этот самый горох. В угол я попадал из-за тараканов и из-за козюлек. Тараканы водились в туалете, который как это не удивительно был не на дворе, а прямо в квартире. И были это не простые рыжие пруссаки, а большие черные жуки - неторопливые и важные, они позволяли даже трогать себя руками. За это  я и  попадал в угол. Другим гадким удовольствием в моей младенческой жизни было ковыряние в носу, я любил вытаскивать козюльки и пробовать их на вкус - солёненькие такие. За это я  получал по попке и в слезах доедал козюльки уже в углу.


Кроме этих ярких эпизодов остались в памяти дела церковные. Если все молодые люди в то время независимо от происхождения и состояния души были отпетыми революционными безбожниками, то люди старые верили в то, во что верили с детства. Моя бабушка была не исключением, а апостолом веры. Среди ее духовников и просто знакомых попов водились не только дьяконы и протоиереи, но и архимандриты-богословы. Очевидно, ее вера была далека от театральности, но без театра в общении с всевышним просто не обойтись, а потому она посещала церковные службы и утром, и днем, и вечером.

Мой отец в детстве в годы нэпа с ее благоволения пел в хоре мальчиков, и это с его слов было не совсем скучным занятием, так как голодным певцам часто перепадали крохи в виде просвирок или лишний глоток божественного причастия. Калужские просвирки и причастие я пробовал, наверное, не раз, так как бабушка брала меня в церковь часто, но в памяти осталось,  будто бы я только один раз пригубил причастие и съел один кусочек просвирки, и вкуснее никогда в жизни я больше ничего не пробовал. Пробовал просвирки в разное время и по разным поводам, ну и что, пресные, черствые и безвкусные, а та калужская вспоминается как сладчайший кусочек торта. Все говорят, что причастие - это простой кагор, а для меня  то причастие - это какой-то волшебный эликсир, необыкновенный по вкусу и запаху, но совсем не кагор.


 Еще одно вкусное воспоминание, но это уже ближе к взрослой жизни, где-то накануне отъезда из Калуги - я иду с папой к маме в больницу, где она ждет, пока ей не отдадут маленькую девочку, которую она нашла там в капусте. По дороге я  выклянчиваю конфетки, которые отец несет маме. Ни девочка, ни длительное отсутствие мамы меня не беспокоит, я тащусь на ручке за отцом и выпрашиваю конфетку. Не помню встречи с сестренкой, но помню, как с разрешения мамы я получил все конфетки и был очень счастлив.


 После рождения сестры  Оли 21-го февраля 1950 года мы прожили в Калуге несколько месяцев, а затем отец срочно уволился с должности главного землемера области, и мы поехали искать счастья в Москву. Все стремились за должностями и благами в столицу, но с отцом было не так. Видно, начиналась новая волна чисток, не помогло то, что он фронтовик-орденоносец и опытный специалист: просто паукам опять стало тесно, подрастали курносые сынки, нужны были новые теплые места, ведь мест на местах мало -  чужим с “непролетарским” происхождением не место в советском аппарате на местах!


 Отец коренной калужанин и никуда не хотел уезжать. Было много друзей среди молодых калужан, много знакомых  среди старых людей из прошлой жизни. Это по воспоминаниям отца были милые, сердечные люди с несколько старомодными манерами, необыкновенно открытые и доброжелательные. Я успел застать их в более поздние годы, когда приехал в Калугу в гости к престарелой бабушке, но об этом потом. Калуга в первые, да и в последующие годы Советской власти была краем непуганых аристократов и прочих нетрудовых прослоек российского населения. Все жили тихо, бедно, но дружно. Неусыпное око НКВД не мешало этой старообрядческой  жизни, если, конечно, не высовываться. Бабушка моя, воспитанница Смольного, до последних дней жизни читавшая французские романы в подлиннике и книги по богословию, не продвинулась по службе в поликлинике дальше лаборантки. А вот отец продвинулся, и пришлось срочно линять, чтоб не замели. Мне было 4 года, сплошная подсознанка, но она гармонично развивалась на благодатной приокской земле в черте тихих калужских улочек и среди знакомых добрых лиц. Этот побег был первой дисгармонией, первым ударом по нетронутым струнам.


Начало странствий.

         Новая родина

Итак, родители с маленькими детьми перебрались в Москву - это по калужским представлениям, а на самом деле мы поселились под Москвой в поселке Быково на улице Осеченская, дом 10. Вот ведь - до сих пор точно помню адрес, потому что на Осеченской  прошли мое детство и юность, как у Высоцкого - “где твои 16 лет? - на Большом Каретном...”.

Только в 1967 году стараниями отца и его начальника Степанова организация построила в Малаховке хрущевскую пятиэтажку, и мы переехали в 3-х комнатную квартиру со всеми удобствами, которых,   естественно, не было в Быково.


 Быково - это не совсем точно, слишком растяжимое название подмосковного населенного пункта. Многим известен аэропорт Быково - 500 метров от станции Быково Голутвинского направления Казанской железной дороги, но считанные единицы жителей Быкова смогли бы Вам сказать, где находится и как добраться до улицы Осеченской. А находится она на краю края земли Быковской, прямо упирается в железнодорожную ветку Куровского направления Казанской дороги, в станцию Вялки. А это в те годы был совсем другой мир, другая цивилизация. В Быково было все - аэропорт, железнодорожная станция с двумя перронами и резвыми электричками, магазины, школы, стадион, кинотеатр и  т.д.


В Вялках же всю цивилизацию составлял дым пассажирских и грузовых паровиков, изредка нарушавших местное безмолвие, и вид на деревни Вялки и Осеченки, расположившихся по ту сторону железной дороги в километрах полтора от нас вдоль Егорьевского шоссе. Отсюда и имя нашей улицы и неофициальное название местожительства и его жильцов - вялковцы. Дикое было место - кругом нетронутый лес, поделенный на большие дачные участки. Коренных жителей, т.е. тех, кто жил здесь круглогодично, можно было пересчитать по пальцам, остальные были дачниками. Чем-то это история ассоциировалась потом у меня  с историей Чука и Гека, что-то в нашем переезде в Вялки было похожее.

Новый дом

Где же  мы поселились? По моему рассказу выходит, что не иначе как в чухонской избушке охотника, или в заброшенной дачной хламиде, не отапливаемой и растасканной по доскам местными лихоимцами. Если Вам представился второй вариант, то считайте, что попали в точку - поселились мы на даче “наркомзема”, так назывался этот объект на местном диалекте. В 4 года мое сознание не могло охватить этот вопрос в нужном свете, поэтому я пишу о том, что узнал гораздо позже - это касается и других мест моих воспоминаний, хотя в основе лежат первые младенческие и глубоко личные мироощущения. Действительно, эту дачу приобрел в 30-е годы наркомзем - Народный комиссариат по земельному пользованию -  и передал в ведение начальству подвластной организации “Сельхозаэрофотосъемке”, вот с таким мудреным названием была контора, в которую переехал отец из Калуги.

Для достоверности надо сказать, что он в ней работал еще до войны, это после фронта его потянуло в  родную Калугу. Для начальства Вялки в то время было место золотое - с дачным строительством пробиться тяжело, да и дорого из своего кармана, а здесь за казенный счет есть все кроме удобств. Тогда начальников Сталин не баловал  - были рады сходить и на природе, лишь бы природа была задаром. Но постепенно жилищный вопрос заставлял начальников (а был у них начальником некто Рычков, и  занимал он на даче  по моей памяти апартаменты в несколько комнат) поступиться этой псевдособственностью и отдать ее под постоянное жилье новым сотрудникам - ведь не строить же им сталинские дома в черте Москвы.


Организация “Сельхозаэрофотосъемка” располагалась в 50-е годы, да и позже в Рыбном переулке -  это почти под стенами Кремля, ГУМ в двух шагах от конторы. А целый ряд ведущих сотрудников, даже на уровне начальников экспедиций, каждый божий день  вставали ни свет, ни заря, чтобы натопить печь, притащить воды из колодца, вынести помои и успеть сходить в общий нужник по причине ограниченного числа посадочных мест. Было всего 4 кабины в домике общего пользования  -  для мужчин, женщин, стариков, детей, девушек, бабушек... Затем на скорую руку разогреть на керосинке завтрак, нафуфыриться и бегом на пригородный паровик, чтоб не опоздать - ходили-то они реже, чем раз в час, и медленно с остановками на разъездах, так как тогда Куровская дорога была еще одноколейной. Не дай бог опоздать - ждать следующего, так опоздаешь на работу часа на два, а если бежать в Быково на электричку, то бежать надо 3,5 километра, летом еще можно, а зимой?  Потом дружной компанией в одном вагоне за веселыми пересудами, игрой в карты (кажется, иногда даже песни пели) доезжали наши родители до Электрозаводской, на метро - до пл. Революции, а  там пешочком,  совсем рядом, и  место работы. Контрасты, я думаю, вызывали положительные эмоции - днем в городской толчее у стен Кремля, вечером в коммунальной комнате с видом на девственный хвойный лес. А от однообразия долгой дороги спасало только то, что больше, чем на полгода вялковцы уезжали каждый сезон в поле, т.е. на полевые геодезические работы.


Плохо, что инженер-путеец, который  строил Куровскую дорогу, построил ее одноколейной - не его вина, не он финансировал строительство, но хорошо то, что он  построил себе такую дачу,  в которой потом  прижились 15 советских семей. Наркомзем приобрел или присвоил хороший домик -  стоит более подробно остановиться на его архитектурных достоинствах. До многочисленных переделок и упрощений этот дом можно было бы отнести к памятникам подмосковной дачной архитектуры. Но и сейчас в последний год тысячелетия он гордо стоит на высоком фундаменте из белого камня -  это его первая достопримечательность, на которой  воздвигнута другая достопримечательность -  архитектурная композиция из сосновых бревен.

  Были раньше и подземные коммуникации - канализация, водопровод, но это за ненадобностью в условиях дикой природы разорили и забросили - осталась только бетонная яма с чугунным кругом, в которой стали хранить гашеную известь для покраски потолков и печек. Дом  был построен инженером, в нем все по-инженерному продумано и выверено. На меня всегда больше всего производил впечатление чердак - это словно какой-то завод: нагромождение балок, поперечен, металлических стяжек, болтов, сложные очертания металлической крыши, под ногами песок, много песка - вот такой простой теплоизолятор и в то же время мера противопожарной безопасности.

 Спланирован дом в классическом анфиладном стиле, отличие в том, что было две линии анфилад, т.е. комнат, соединенных проходами с дверьми. Комнаты одной стороны окнами выходили на Осеченскую улицу, а, вернее, вид был на перелески, спускающиеся к маленькой речушке по названию Мокродонка, которую местные пацаны для удобства произношения переименовали в Македонку. Вторая анфилада выходила окнами в лес. Мы получили комнату с видом на лес. Лес для меня - это все. Я родился в городе и должен был расти горожанином, но здесь в Вялковском лесу одичал, породнился с лесом. Как тяжело мне сейчас в лесу наткнуться на пустую бутылку из-под водки-вина-пива, на полиэтиленовый пакет, ненавижу горожан за их городскую дикость, лесная  деревенская дикость чище, она не оставляет следов на девственном лоне природы. Моя ремарка, правда, не относится к деревенским жителям -  нет свинее их по отношению к лесу, к природе. Их воспитывала вонючая помойка перед палисадником  в контрасте с вылизанной белой горницей. В горнице чисто, благодать - как в церкви. Солнышко  лучится,  луна заглядывает, а помои куда, да на дорогу – скотина дожрет, затопчет.


Вернемся к дому -  между анфиладами проходил узкий коридор для прислуги, из коридора в каждую комнату тоже были двери. Вообще, я думаю, инженер предвидел судьбу своей дачи и не хотел, чтобы в советское время резали по живому. Делов-то всего, чтоб на квартиры поделить: заделать двери между комнатами, в коридоре у каждой комнаты поставить кухонный стол с керосинкой или керогазом - вот тебе и коммунальное жилье, никаких затрат, молодец инженер, здорово путейные мозги работали!


Комнат много и все разные, в первой части справа по коридору была зала в виде утепленной террасы, над ней была фигурная крыша со шпилем. Начальник Рычков устроил в зале и прилегающих комнатах дачу, это уже после него  залу разделили на комнатки и сделали общежитие для незамужних девиц, коих судьба обошла женихами, убитыми на войне.


Главной достопримечательностью нашего дома была открытая веранда для танцев, выход на нее при инженере был из комнаты с утопленным фасадом, в наше время вход сделали с улицы, а в комнате поселили семью Макарчуков, члены которой всегда испытывали двойственное чувство от  такого соседства. Веранда была круглая с круглыми деревянными колоннами по кругу. Крыша у веранды тоже была круглая в форме полушария . На этой веранде резвились и взрослые , и дети. Взрослые по праздникам устраивали танцульки, а детвора коротала время за малоподвижными играми типа дочки-матери в дождливые дни.


 Площадь в комнатах была разной, в зависимости от их первоначального назначения. В бывшем туалете жила очень симпатичная брюнетка Маша, далеко не старая дева, что чувствовали не только мужики, но и подрастающие юнцы. У всех в памяти остался ее бравый любовник - гражданский летчик из аэропорта Быково, и случайно обнаруженные после ее переезда в город Жуковский фотографии  обнаженной Махи на ее любимом диване в очень нескромной позе по моральным меркам того времени. В бывшей ванной наоборот жила законченная старая дева Нина Петровна Гуц, общественница, секретарь партячейки и прочая, прочая. В других подсобках тоже разместили одиноких женщин, последнюю волну поселили в зале. Особенно выделялась выпускница Московского института геодезии и картографии Иванова, девица лет под 40. В 20 лет была красавицей, статной, наверняка обаятельной, но не сложилось, и вот постоянный стресс, головные боли, истерики, скандалы  с соседкой по комнате.


Вообще, народ в Вялках собрался разный - из разных мест Союза: из Центра, из Белоруссии, с Украины, со Смоленщины, из Вологодской губернии и т.д. По происхождению  в основном из крестьян -  из бывших раскулаченных или сбежавших от сталинской коллективизации. Но были и коренные мещане, а также выходцы из старой интеллигенции, дворянства и поповского сословия. По национальности - в основном русаки с разными губернскими наречиями, белорусы, украинцы, евреи и лица неопределенной национальности вроде семьи Местергази.


 Семейным достались комнаты площадью 15-20 кв.м. Для нас,
детской своры, не было границ  - мы носились или ходили в гости в самое неудобное  для взрослых время по всем семейным комнатам, но почему-то избегали комнаты старых дев: или им было не до нас, или нам было у них неуютно. О семейных память сохранила много деталей, о них и пойдет рассказ.

Квартирка

Не помню подробности переезда, но помню, что сначала мы поселились в угловой комнате рядом с не отапливаемой залой начальника Рычкова. Потом поменяли комнату на более светлую и теплую, в которой и прожили до 1967 года.


 Что осталось в памяти от угловой квартирки? Какой-то сумбур!  Сырая стена, печка в правом углу от двери, в левом кровать, а на ней вечно стонущая и причитающая бабка – мать моей матери Серафима Васильевна, ей было тяжело с маленькими детьми, с плевритом, с капризной дочкой. Мать думала, что бабка поможет с детьми, но она была слишком хворая, за ней самой нужен был уход. Поэтому долго она в Вялках не прожила, мать ее отправила назад в Глазов к старшей сестре Миле, а на содержание матери посылала деньги.


  Мать какое-то время не работала, но очень недолго. Тогда нельзя было не работать. Отец стал привозить из деревень нянек – молодых девиц. Те быстро кумекали, что к чему  и  также быстро линяли. Иногда их переманивали соседи, из-за чего возникали крупные скандалы, иногда выскакивали замуж, или куда-нибудь вербовались. Первых нянек совсем не помню, запомнилась только одна, и то только тем, что весной проворонила меня: я  поскользнулся и нырнул с головой в яму с талой водой. Но, видит бог, не утонул.


Вообще, жизнь тогда была для родителей тяжелая – маленькие дети, дальняя работа, няньки, теснотища. Мать иногда срывалась. Часто скандалы возникали из-за того, что отец приезжал с работы под крепким шафэ. Этим страдали все топографы конторы в силу сложившихся традиций советского времени.  В памяти остались смутные картины с чемоданами, когда мать, накричавшись, доставала чемодан, собирала вещи и грозилась уехать, бросив маленьких детей на произвол судьбы. Отец слезно просил прощения, говорил, что это в последний раз, перепуганные дети ревели дурным голосом, потом были слезы раскаяния, примирения, любви. Детишки засыпали счастливым сном. Да, родители были  молоды и горячи, у них были свои проблемы, а детская психика тогда мало кого интересовала. Это воспитало во мне излишнюю осторожность и осмотрительность, в отличие от беззаботных детей, росших под  неусыпным бабушкиным  присмотром.


Соседом по той квартире был Красиков. Дрянь-человек. Но с партийным билетом. Новый хозяин жизни. Столкновения с ним были у всех жильцов вплоть до конца его дурной жизни. Я его  помню с тех ранних пор. Он в пьяном виде  наскакивал на родителей, качал права, придирался.  Зачем? Почему? Он и сам не знал, но что-то в родителях было не то, чем-то они от него отличались.

 И это заставляло его хамить и дурить. С войны он вернулся старлеем, а отец  - старшим сержантом. Однако отец вернулся с трофеями, а тот нет. И вот он налетал с угрозами, требовал отчитаться за каждую вещь. Кажется, он тогда достал отца - выцыганил у него трофейное  авиокресло, которое потом за ненадобностью выкинул в коридор назло  смиренному соседу.  Эпизодов с пьяным Красиковым было  в то время так много, что  у меня сложился в его лице обобщенный образ врага. Даже мне, совсем еще ребенку, было ясно, что внутренне и отец, и мать его боялись. Потом-то я понял причину этой боязни – это была сословная (по-нашему классовая) неприязнь и страх. А у меня этого страха не было ни тогда, ни потом. В пять-шесть лет я его воспринимал просто как пьяненького дядю, а потом – просто как совкового придурка.

Несмотря на это, я водился с его детьми, особенно с Юрой, моим сверстником. Бегали  друг к  другу, когда жили напротив, и потом, когда сместились на две двери к центру. Очень любили вместе рисовать – основной нашей темой, как ни странно, были городские улицы с прохожими и машинами. О новой квартире я напишу потом, а сейчас вспомним буйное детство.

Двор
Детские игры

Детей было много, играли все, начинали игры карапузами, а   кончали уже студентами. Во дворе было несколько возрастных групп. В начале пятидесятых картина была примерно такой -  группу молодых людей в возрасте 16 –20 лет составляли красивые молодые девушки Эльвира Крахина, Юля Черкашина, Нелли Новикова,  очень общительный и энергичный лысоватый молодой человек – сын женщины, которая  любила возиться с маленькими  в том числе и со мной ( их имена не помню). Они уже кончали школу.

Подпасками  у них были старшеклассники Олег Крахин, Толя Черкашин, Татьяна Макарчук и все – дальше провал. Новое поколение начиналось с нас, тех, кто родился в конце войны и сразу после нее -  в 1945-1947 годах. Правда, к первой группе можно было бы отнести еще несколько молодых особ, но они не очень вписывались в традиции нашего двора, которые определялись школой, хорошей успеваемостью и местом работы родителей, остальные нюансы типа происхождения или национальности значения не имели.


Так вот у тети Груни, нашей сторожихи по штату, было 2 дочери на выданье и сын Генка. Груня была деревенской до кончиков волос, она во всем сохранила деревенский уклад, и дети выросли чисто деревенскими. Они держались особняком, их тянуло к незатейливым  посиделкам в соседних с нами деревнях Вялки и  Осеченках. У них были там  свои игры.

 Наоборот, молодежь из соседних дач тянулась к нашему культурному подворью. Помню я Огломазовых, старшую сестру Витьки Тарабурина, старших сестер Моисеевых -  наших соседей по улице. Все они учились в одной школе с нашими и свободное время тоже часто проводили вместе. Почему я назвал наш двор культурным? А потому что наша молодежь  часто устраивала культурные мероприятия. Венцом всему был любительский театр, который организовал тот самый лысоватый молодой человек. Примадоннами были Юля и Эльвира. Они потом быстро выскочили замуж и разлетелись в разные стороны, а режиссер переехал в Быково, где они с матерью получили квартиру.

 Помню, как Юля и Эльвира поочередно поднимали меня, прижимали  к груди, тискали и говорили какой я хороший  и смешной – им уже хотелось иметь своих детей, не скрою -  мне тоже были приятны  девичьи ласки и любовь, это я помню точно.


В них что-то было от Молодой гвардии. Мы уже росли не такими одержимыми и  творчески открытыми.


О той женщине. Она мне запомнилась тем, что как-то накануне пасхи взяла меня с собой погулять по лесу. Мы ходили по сырым тропкам, обходя пласты талого снега под елями, и собирали брусничные листья и яркие светло-зеленые пучки моха. Она говорила о боге, пасхе, крашеных яйцах, как их украшать мхом и веточками брусники. Я принес эти украшения домой, сам раскладывал на тарелке с яйцами. Было очень красиво, и пахло весной. Эта женщина была из другого времени. Потом я встречал похожих на нее в разных местах в провинции, но почти ни разу в наших подмосковных  пенатах – здесь весь народ был пришлый, по сути своей ушлый и  стервозный.

 
Во что же мы играли и где?
Двор у нас был большой, вдобавок пара гектаров огороженного забором дачи хвойного леса. По другую сторону Осеченской улицы  -  тоже лес, вплоть до речки Мокродонки, Дача упиралась одной стороной в железнодорожную насыпь с одноколейной дорогой Куровского направления. Когда стали постарше, стали и гулять дальше – в деревню Вялки, в основном, по делам, например, за керосином в магазин, в деревню Осеченки – там была заброшенная церковь (сейчас её слава богу восстановили)  и кладбище, на котором потом будут похоронены наши вялковцы из старшего поколения. А за Осеченками – грибные леса.


Игры во дворе не прекращались ни зимой, ни летом, правда, летом мало кто оставался – все разъезжались по Союзу на полевые работы с родителями. Когда были совсем маленькими, самой популярной игрой были прятки – прятались основательно и далеко, так что можно было при хорошей скорости успеть обогнать водящего и засалиться первым. Спор кто первым засалился, иногда переходил в потасовку. В этой игре был какой-то охотничий азарт, каждый ощущал себя и дичью, и охотником. Салочки, игра с мячиком об стенку, классики.

В плохую погоду играли дома поочередно -  то в одной комнате-квартире, то в другой. По окончанию игр общими усилиями старались под руководством самых старших и  самых сознательных навести подобие порядка. Играли в настольные игры, в том числе и в карты – самой популярной игрой среди маленьких была «пьяница», а у ребят постарше – подкидной дурак.

Позднее все увлеклись шахматами и шашками. К нам на лето приезжал Вова Балабанов шахматист-перворазрядник, который устраивал сеансы одновременной игры вслепую, кто ж  при таких-то чудесах мог остаться равнодушным к шахматам. Играли у нас во дворе всегда без денег, таков был моральный настрой, хотя как играли взрослые -  не знаю. Шашки часто использовались для игры в солдатиков.


Зимой во дворе вообще раздолье – крепости, снеговики, ледяные горки, лыжи, коньки. Последнего снеговика я слепил где-то лет в 17 на речке – это была двухметровая баба с мощным торсом, большими грудями и задом. После построения крепостей происходило стихийное разбиение всей нашей дворовой ватаги на два враждующих отряда, и начинались ожесточенные снежные бои за взятие вражеских крепостей – в ход шли не только снежки, приемы  а ля самбо, но и кулаки. Иногда кончалось ревом. Родители редко вмешивались, обычно больше доставалось ябеднику.

Но если кого-то начинали притеснять все, то или заступался кто-нибудь из старших ребят, или на помощь спешили мамаши. Ссорились и мирились часто, состав противоборствующих команд менялся от игры к игре. Снежками попадали и в открытый рот, когда нападающий кричал в порыве атаки «Ура-а!», и в лоб, и под  глаз, иногда снежки встречали друг друга в воздухе и взрывались как гранаты, что всегда вызывало взрыв смеха. Домой мы приходили мокрыми до нитки.

 В старших классах бои на горках сменились игрой в минифутбол без правил, к нам стали приходить даже издалека, чтобы размять косточки. В субботу ходили в Быково на каток – там была музыка, и весь Быковский бомонд, включая первых школьных красавиц. Были и походы на лыжах. Иногда близлежащие водоемы замерзали до снега, мы расчищали площадки, делали клюшки, и начинались хоккейные баталии. Ради момента жертвовали, как правило, домашними занятиями, до того был силен хоккейный азарт.


Летом – грибы, земляника, черника в Зюзинском лесу. Бесконечные игры в мяч. Очень была популярна «вышибала», игры в отскок. Когда стали постарше,  соорудили баскетбольное кольцо, и начали осваивать азы баскетбола. У нас была местная баскетбольная  знаменитость -  Толя Черкашин. Учился он без блеска, но в баскетбол играл блестяще – его сразу заметили и стали приглашать в команды мастеров. Пару раз он давал нам уроки. Мы в мастера не метили, а играли просто в своё удовольствие, и наиграли форму, достаточную, чтобы показать себя на школьных соревнованиях. В школе мы играли на открытой площадке, которую сами же и построили - во главе с нашим любимым учителем физкультуры Спиридоном Георгиевичем.

 Дома во дворе вместе с взрослыми соорудили волейбольную площадку. В волейбол приходили играть « и стар и мал»; были и зрители, и команды на вылет. Зимний мини футбол перерастал летом в простой футбол на лесной поляне – и здесь мяч гоняли до седьмого пота. 
 
Мои сверстники

Их было немного – дворовых сверстников: Гена Степанов, Саша и Владик Новиковы, на год-два помладше –  Карпиченко Владимир, Вовка Якушев, затем шел Саша Максин и др.  Получилось так, что меня с моими одногодками Степановым и Новиковыми разделял один год школы. Я родился в ноябре, а они летом, и по тогдашним правилам пришлось мне идти  в школу на год позже. Эта данность была основной причиной отсутствия тесных контактов. По жизни мы пересекались вплоть до окончания институтов и последующих женитьб.


Сейчас мне пришла в голову еще одна мысль, почему родители отдали меня в школу на год позже? С взрослым первоклассником меньше хлопот. И действительно, в школу я сразу начал ходить один. Тогда, правда, так не нянчились, как сейчас. Вон у нас соседка Аня по московской квартире водила своего сынка аж до восьмого класса. Сейчас все боятся сексуальных насильников,  убийц и наркоманов. А в наши дремучие годы об этом никто и не слышал.

 Поэтому, когда мы приехали поздней осенью 1954 года из Вилейки, где я пошел в 1-ый класс, моя мать потащила меня в Быковскую школу, а это 3,5 км  по  пересеченной местности. По дороге она внушала мне – запоминай дорогу. Знала, что на меня можно положиться. Хотя и сейчас не каждый взрослый сможет повторить мой подвиг. Пришли в школу, привела в класс, посадила, спросила: “Обратно сам дойдешь, ну, ладно, тогда я поеду на работу…” И все! Шел я лесом, шел я лугом, но один одинешенек. Несколько раз терял ориентировку, тащился долго, но дошел…

Из уличных сверстников наиболее близкие отношения имел с Виктором Тарабурином – вместе учились вплоть до 7-го класса. Потом - Сергей Юрков. Он жил неподалеку, около станции Вялки, был тоже моим одноклассником, так что часто наши пути сходились по дороге в школу или обратно домой. Потом даже перешли вместе в Железнодорожную школу для продолжения обучения в 9-м -  11-м классах, правда по разным специальностям – он пошел в бухгалтерский класс (тогда, ну совсем не котировался), а я учился на бортпроводника- переводчика немецкого языка, хотя оба планировали чисто технический уклон - типа токарный или электромонтажный.

Особый разговор о Гере Орлове (Герыче) – у нас с ним к концу школьных лет сложились доверительные и дружеские отношения, хотя друзьями до гроба мы не стали. В 8-ом классе еще Быковской поселковой школы к нам пришел Боря Бусыгин. И дальше вплоть до окончания 11-го класса сидели мы с ним за одной партой –  а это, конечно, сближает. Люди мы с ним разные по всем меркам, но, может быть, это и сближает. Вот уже и старость на пороге, появились и дети, и внуки, а мы с Борей иногда по праздникам гостим  друг у друга, хотя этому порой мешает натянутый нейтралитет наших жен.

А до 8-го класса моим напарником по парте, так в классах 6-м, 7-м, был Эдик Климачев. Вот и вся троица школьных товарищей.

Друзья – враги

 Эта тема сложная, но она актуальна в любом возрасте. Во дворе мы  то водились, то ссорились, но длительных ссор, а тем более вражды не было. В наших безоблачных детских взаимоотношениях иногда проявлялась натянутость и даже несовместимость, причиной тому, скорее всего, была сословная дистанция, разное воспитание, темперамент, характеры, а иногда и просто злой язык. Виной тому были, конечно,  пересуды, сплетни и дрязги в семьях, которые велись в присутствии детей. А дети, как известно, впитывают в себя всё, нужное и ненужное, хорошее и плохое. Иногда ссора родителей мгновенно превращала во врагов их детей или делала их отношения натянутыми или преднамеренными.
На тему друзья-враги я могу рассказать об одном очень примечательном случае, который произошел между мной и моим школьным товарищем Тарабуриным. Случилось это по дороге из школы. Ходили мы тогда, наверное, в 6-ой класс. Виноваты тут были не родители, а злые языки наших дворовых наркомземовских школяров. Многие из наших относились к детям местных аборигенов снисходительно, а иногда даже и спесиво. Витька Тарабурин был очень открытым и приветливым мальчиком.
Жил он от нас неподалеку, иногда приходил поиграть, поболтать. Родители у него были  из простых работяг с крестьянским уклоном, жили они грязновато, это было видно и по одежке Виктора, и по тому, как они вели хозяйство. Витька всегда бегал по улице с прискоком, как на лошадке. Иногда даже по дороге в школу, ранец за спиной так и подскакивал, как седло на лошади.
 Из всех дворовых ребят только я один относился к Виктору по-товарищески, без всякого пренебрежения и снобизма. Так вот то ли Сашка Новиков, то  ли Генка Степанов приклеили Виктору обидную кличку «Кляча». Клячей его стали звать и за глаза, а то и прямо вместо имени. Он виду не показывал, но в душе, наверное, очень переживал.
И вот идем мы лесом домой, мирно беседуем. Зима. Тропинка узкая. Я иду спереди, он сзади. И вдруг Витька с визгом набрасывается на меня и начинает душить. От неожиданности и такого вероломства у меня перехватило дух, потом налетел страх, я пробовал освободиться, но он вцепился мертвой хваткой. Наконец, мы полетели в снег. Я увидел его разъяренное лицо, и настолько растерялся, что перестал сопротивляться, а потом и вовсе заплакал, так мне было обидно. Повторяя – за что, за что, я вытирал слезы и не мог их остановить. Наконец, Витек выдохнул, выпустил из себя пар и сказал – я что, кляча!
Оказывается, в разговоре я по дворовой привычке назвал его клячей, даже не заметив. То, что он прощал двору в целом, он не простил мне, как близкому товарищу. Этот инцидент нас  сблизил, а не разъединил. Я теперь знал, что такое человеческое достоинство.
    
Няньки не родители

Не помню я их – дур деревенских. Наверное, кормили нас, спать укладывали, грозились  родителями, да и сами наказывали. Как-то по весенней распутице в возрасте, наверное, лет пяти нашел я глубокую яму (потом на том месте соорудили волейбольную площадку) и нырнул в нее. Вот тогда у няньки екнуло, Но все обошлось -  переодела меня, отогрела. Я даже не заболел, хотя ушел в яму с головкой, да и  яма была из-под извести.

Няньки были у всех вялковских семей из Аэросъемки, потому что мамам нужно было работать и для стажа, и для семейного бюджета – да и не положено было в те годы  дома женщинам сидеть, да за детьми глядеть. День проходил в играх-забавах – чем взрослей становились детишки, тем опасней были  их проказы. Няньки недаром хлеб ели!

В течение дня было не до родителей, а вот к вечеру они почему-то вспоминались -  подступала грусть-печаль, слабонервные начинали капризничать. Так происходило до того момента, когда кто-нибудь не восклицал: “Паровоз дымит – родители едут!” Тогда мы бросали все игры и бегом устремлялись к железной дороге – к переезду, встречать папу с мамой, няньки еле поспевали вдогонку.

Порой заигрывались, и встреча происходила на подходе к калитке. Но каждый раз очень бурно, с поцелуями и объятьями. Причин было много – и соскучились, и новостей много, но, главное, это гостинцы. Чтоб папа с мамой приехали из Москвы без гостинцев – такого быть не может! Няньки, поди, тоже ждали. Не знаю кому как, но для меня лучшим гостинцем была Калорийная Булочка, да не одна, а лучше две! Прошло столько лет, сейчас и названия такого нет, хотя похожие булочки и выпекают. А память о калорийке свежа и вечна (надо отметить, что калорийки-то были прямо из ГУМа, можно сказать кремлевской выпечки!). 

        Мои симпатии

Детские симпатии в основе сексапильны. Моими симпатиями были и девочки, и девушки и даже женщины, и всегда присутствовало даже в раннем детстве смутное, сексуальное влечение.

 Я уже упоминал, как меня тискали и целовали  выпускницы средней школы – мальчика четырех с половиной лет, а мне было  не просто приятно, я в них был влюблен, потому, может быть, и помню все это до сих пор. Детская влюбленность романтична и образна, но есть в ней и земные пружины – приятные запахи, тепло рук, сияние глаз, движение души и т.д.

В нашем дворе было много одиноких молодых женщин  - остались без женихов, погибших на фронте. Мне с первого взгляда стала очень симпатична мать Вовки Ликсонова. Она была очень женственна, в ее больших голубых глазах затаилась печаль. Она  была какая-то незащищенная, ее красоту лихорадило. Когда  она сидела во дворе с женщинами на лавочке под берёзой, то, казалось, будто она кого-то ждёт. Хотелось подойти и приласкаться к ней. И я очень обрадовался, когда ее глаза засияли счастьем.

 Старый холостяк и коренной москвич Подгорный Петр Григорьевич стал за ней ухаживать, и, наконец, сделал ей предложение. Вскоре она родила Вовке сестренку, но для Вовки  это всё осложнило безмятежное детство. Мать переселилась с дочкой в Москву, на Вялках стала бывать только наездами, а Вовка остался на попечении Ликсоновой бабки, а после ее смерти, вообще, жил один между наездами родителей.


Что греха таить, были и более конкретные влечения. Первый опыт был ещё в Калуге. О том времени остались сверх романтические воспоминания, о чем я уже писал выше.

А ниже я  написал о юной махе из города Ярцево, которая впервые ввела меня в соблазн.   



;
Маслов


Я был очень общительным и любопытным, поэтому круг моих знакомств не ограничивался наркомземовским забором. Не помню, как я стал водиться с Масловым. Он жил на соседней улице с бабкой и дедом, у них был свой дом. Дед втихаря валил сосны, пни маскировал снегом или хворостом, а вот бабку я запомнил с гораздо лучшей стороны, так как она часто угощала меня жареной картошкой, нарезанной круглячками, румяными, на подсолнечном масле. Никто так не жарил картошку в наших краях. Был у бабки секрет, и была деревенская русская печь с большой черной чугунной масляной сковородой. Масловскую картошку запомнил на всю жизнь, хотя потом встречались другие умельцы.

 
Родители у Маслова жили не то в Москве, не то в Жуковском, воспитывали его редко, поэтому он как бабушкин внучек много себе позволял. Запомнился один садистский случай, который спровоцировал Маслов, и в который я был тоже втянут, увлекся и даже испытал садистское  сладострастие. Мы копошились у обочины дороги прямо напротив нашей дачи, когда появилась маленькая девчушка. Нам было лет 5-6, ей года четыре. Девочка шла и громко ревела. Мать, наверное, в наказанье бросила ее и пошла дальше -  мол, сама дойдешь! А  та испугалась и орала на всю Осеченскую. Маслов был  мальчиком очень трусливым и пугливым, но тут, увидев плачущую девочку, в слезах и совсем одну, как-то разъярился и предложил разобраться с ней. Мы подошли к девчушке, стали дразнить и толкать ее, та еще больше испугалась и  начала орать до истерики. Маслов на глазах стервенел, в каком-то садистском угаре он свалил девочку в канаву, измазал ее  в грязи и начал было истязать. Я за ним, хотя не так остервенело, но голова уже кружилась от вседозволенности и чужого страха. Где-то внутри разгоралось дикое сладострастие. Мы словно потеряли голову. Потом все же чувство жалости  пересилило бесовский соблазн, и я оттащил приятеля  от его жертвы. Опомнившись, Маслов бросился бежать, я за ним.

 Этот случай чем-то напугал меня и оттолкнул от приятеля, потом он уехал. Больше я  его не видел, или мы перестали замечать друг друга, что очень странно, ведь его дача стояла и стоит в двух шагах от нас. Откуда в нем затаилось это садистское начало?

 Вернее, оно есть в каждом, но воспитание усмиряет и убивает его в человеке, правда, для этого нужно не одно поколение. Значит, так его воспитывали и таково проявление его натуры, здорового, дремучего родового корня.

На дачах по Казанской дороге  в глухих еловых уголках осело много героев лихих, революционных свершений. Кто был его дед? За какие коврижки он получил 20 соток под дачу? На что ее строил? Тогда я еще был глуп и мал, но  к годам 16-ти было уже много поводов, чтобы присмотреться к местным старожилам и  отделить  тернии от роз. Но это отдельная история.

  Жизнь взрослых. Соседи

Тетя Груня


Из всех жителей наркомземовского двора  тетя Груня выделялась верностью деревенской жизни. Бывшие выходцы из деревни, а таких было большинство, полностью переродились в городских, если не внутренне, то уж внешне точно. Да и образование у всех уже имелось или накапливалось.

 А вот тетя Груня нет -  была она малограмотна или вовсе неграмотна, служила при дворе сторожем, дворником, и не было в ней никакого стремления к городской жизни, так свойственного основной массе сельских жителей. Любила она простую крестьянскую работу, для чего держала корову, а иногда еще и теленка, снабжала весь двор молоком, им же выкормила и трех своих детей - двух дочерей и сына. Вырастила их без мужа, который погиб на войне. Они тоже пошли в мать, хотя постоянно общались с детьми советских интеллигентов и учились в одной с ними школе.

Деревенский настрой в них не поддавался никаким культурным и псевдо культурным соблазнам. Им была ближе к сердцу чисто деревенская среда общения, простая и открытая, - их тянуло на посиделки в Вялки, в родную  стихию, где танцульки и игры прерывались драками и девичьим визгом, задорные матерные частушки сменялись грустными песнями, а главной целью посиделок была незатейливая любовь.

В общем, Груня и ее дети резко отличались от всех других  именно своей ортодоксальной деревенской сутью. Эта суть выделяла их из общей массы, и заставляла относиться как-то по-особенному, как к аборигенам, но без чувства превосходства, а, наоборот, с каким-то преклонением, как к людям чистой воды.

  Саенко

В дачных подмосковных местах водилось много очень интересных и  загадочных типов. Есть у Высоцкого песня о 33-х богатырях при начальнике дядьке Черноморе, которые отойдя от страшных дел “построились по старой Казанской дороге и стали жить там как боги...”.

Одним из таких “пенсионеров”, скорее всего, был и Саенко.
Человечек небольшого росточка, всегда в комиссарском кожане, на лице не то улыбка, не то издевка. Куда не пойдешь, всегда натыкаешься не него, и затылком чувствуешь, как он тебя провожает... О нем иногда в полголоса поговаривали взрослые.

Я же его запомнил как дровосека - очень он любил подсекать сосны вдоль поселковых улиц, чтобы они медленно истекали смолой и усыхали, а потом он их доканчивал: распиливал, корчевал, увозил на дрова.  Возился  он с каждым деревом долго, с удовольствием, и было это и зимой, и летом.

Идешь по уличке, а у обочины копошится жук-короед в потертой коричневой кожанке и ехидно сверлит тебя взглядом, и щерится тебе вслед. Хотелось рвануть и не оглядываться. Страха он не вызывал, но чувство опасности пробуждалось.

Жил Саенко недалеко от нас. Дача у него была солидная. С ним жила дочь и внучка. Были они какие-то скрытые, забитые, печальные.  Иногда, бывало, общались с нашим двором, я даже побывал у них дома, но близкого знакомства не получилось, хотя сам Саенко часто наведывался к нам во двор покалякать с землемерами, обменяться новостями - больше там и не с кем было, сплошь дремучий народ за семью заборами.

А может быть, у него были и другие виды. Сейчас, узнав многое, мне  этот Саенко представляется  теперь местечковым  оперуполномоченным или просто стукачем, по совместительству прирабатывающим лесорубом-любителем.  Одним словом, смотрящий. Отсюда можно сделать вывод о его буйной молодости - работал ли он в застенках, или охранял на лесоповале - угадать точно трудно, но в целом что-то принудительное в нем чувствовали не только осторожные взрослые, но и беспечные дети.

В начале 60-тых, в период хрущевской оттепели, с Саенко стали происходить, ну прямо, чудеса. Купил всего лишь один лотерейный билет, и на тебе - автомашина ВОЛГА! Потом говорили, что ему так повезло еще один раз. Но кончилась история с машинами очень печально. Он погиб сам, и утащил с собой в могилу молодого отца - мужа Элички Новиковой, у них уже было двое детей, которых господин Саенко волей-неволей сделал  сиротами.

А случилось так -  Саенко  взял его водителем, и они поехали за дармовой картошкой не то в Рязань, не то в Тамбов. На обратном пути ночью на большой скорости врезались в трактор, который пьяный тракторист бросил посреди дороги на взлете. Это судьба, потому что муж у Элички был водителем экстра класса. Вот так Советы потеряли в лице Саенко одного из своих доблестных бойцов за народное счастье.


Крахины


Семья Крахиных проживала в комнате напротив нашей – через коридорчик. Семья была большая – непонятно, как они все помещались в комнате площадью 22 кв.м.

Старшей в семье была, наверное, бабка Бойко. Коренная хохлушка - старшая и по национальному признаку, и по характеру – спуску никому во дворе не давала. Несмотря на преклонный возраст, подрабатывала на даче дворником.

 Говорила почти на чистой муве. Любое русское слово у нее звучало по-украински.  Дочь ее говорила по-русски чисто. Это была очень приятная женщина -  мать троих детей,  заботливая и добрая домохозяйка. Тяжелые условия жизни, вечные заботы медленно подкашивали ее здоровье, а может быть, не совсем они с мужем  подходили друг другу по темпераменту – говорили, что она страдала аритмией сердца. Или бабка руку приложила.
 Отец был чистым русаком. Спокойный, знающий себе цену мужчина. Дома бывал редко, так как служил в аэропорту Быково - летал штурманом на ЛИ2. Семья отличалась от других тем, что была не наркомземовская. Им комнату на нашей даче выделили через поссовет.

В начале 60-ых, когда аэрофлот стал строить жилье для своих сотрудников, Крахины получили квартиру в центре Быкова, почти рядом с аэропортом. А так в течение многих лет классный штурман топал на работу и с работы за четыре с гаком километра и в дождь, и в слякоть, и в мороз.

Итак, трое взрослых и трое детей, хотя старшую дочь -  Эльвиру я в раннем дошкольном возрасте тоже воспринимал как взрослую. Это была очень живая и яркая девушка, полная жизненных сил и любви. Сразу после школы она вышла замуж и переехала к мужу в Москву.

Средним по возрасту был Олег Крахин. Он был старше меня лет на 6, как и Толя Черкашин, год рождения 1940 или 41. Но в отличие от последнего стилягой не был, по девочкам не бегал – увлекался точными науками, после школы поступил в Бауманский и впоследствии достиг больших высот на научно-техническом поприще. В конце школы у него случился гнойный гайморит, который чуть не закончился воспалением мозга -  ему делали лоботомию в области переносицы, удалили часть лобной кости, все прочистили, и Олег, возможно от этого, еще более поумнел. Позднее я встретил на работе Диму Красова, необыкновенно талантливого инженера, который поражал молниеносностью своего мышления. Так вот у Димы была такая же метка.

Олега я тоже почти не помню – иногда наши дороги пересекались на пути в школу. Олег, как правило, сдержанно и вежливо приветствовал младшего школяра, и дороги наши расходились. А вот с их младшей сестренкой  Наташкой я и особенно моя сестра Олястик общались много – можно сказать, вместе росли. Я был на четыре года старше, и поэтому был заводилой в домашних играх типа дочки-матери. Игры были разные, в том числе и с раздеванием.

 Если б Крахины не уехали, еще не известно, кто бы стал моей подружкой. Наташка очень подходила на эту роль. Раз в году, где-то зимой мать Наташки устраивала день рождения – приглашалась вся коридорная детвора. Не знаю как другие, а я ждал этого день рождения, и не потому, что питал особые симпатии к Наташке. Я мечтал вновь отведать кусочек чудеснейшего торта Наполеон, который пекла к празднику мама Наташки. Ничего божественнее я не вкушал. В чем секрет этого чуда, как она пекла нежные коржи, какие ароматические приправы добавляла  в крем – знает ли в семье Крахиных кто-нибудь секрет их матери.

 Наташка еще училась в школе, когда матери не стало. Вся забота о ней легла на отца и брата Олега. На наши отношения между семьями, и, соответственно, на отношения между детьми одно время легла тень. Причиной этого стала ссора моей матери Марии Васильевны с бабкой Бойко. Рассорились то ли из-за дров, то ли еще из-за какой-то ерунды.

Моя мать по характеру вспыльчивая, не выдержанная на язык, но после пика ссоры быстро отходила, готова была затем пойти на уступку, и даже извиниться. Но не такой была бабка Бойко -  старуха злопамятная и вредная, призывающая в свидетели всех и вся. В общем, ссора затянулась надолго – почти вражда. Но потом жизнь все же нас помирила, бабка, наконец, оттаяла. Но трещина, она и есть трещина.


Иногда к Крахиным приезжал старший сын бабки Бойко – полковник-кавалерист, ветеран гражданской и Великой Отечественной войны. В молодости воевал в коннице Буденного. У него с женой не было своих детей – Эх! Лихие военные годы! В седле и зимой, и летом – можно было наследство и отморозить, и сварить в крутую!

 Взяли они  из детдома приемного сына. И как не нежили его, не могли вытравить из него гены природного изверга. Когда он приезжал в  гости, мы, его ровесники, иногда просто пасовали перед его выходками – настолько они были жестоки, а, главное, ни чем не мотивированы. Так что, бывало, бежали мы от него врассыпную по домам. Он, видимо, знал, что он приемный. Может быть, это влияло не его довольно буйную адаптацию в обществе.


Авенир  Григорьевич Моисеев


Соседом справа через стенку и наглухо задраенную анфиладную дверь был Авенир Григорьевич Моисеев и его супруга Анисья. Это были очень разные и несхожие люди. Даже мне мальчишке казался странным их союз. Говорили, что Анисья прибрала его в конце войны – жрать было нечего, а она то ли работала продавщицей в продмаге, то ли поварихой в столовой.

На вид женщина она была прожженная, видавшая виды, но с другой стороны никогда не высовывалась, ни с кем не ссорилась, с Авениром жили дружно. Знала Анисья цену и вкус жизни. Была у нее от первого довоенного брака дочь – ярко крашенная брюнетка, а у дочери сын. Авенир был бездетный и поэтому стремился помочь, чем мог, своему названному внуку, когда тот наведывался в Вялки. Парень он был очень положительный, не похожий на свою мать, особу чувственную, знойную и ветреную.

 Но приезжал он не часто. Чаще можно было видеть его мать  - томную Нону или Нину. Она была статно сложена -  с  бюстом, талией, с красивыми ножками, хотя уже и тронутыми венозными расширениями, и пользовалась большой популярностью у мужиков жлобского вида. Была уже не раз замужем, видно выходила необдуманно -  от чувств, поэтому и расходилась быстро. Почему-то тянуло ее на бывших зеков.

 Мне уже было лет 14 – 15, когда она приехала вся несчастная и одинокая. Около нее сразу стал крутиться гусар Генка, сын тети Груни. Он только что пришел со срочной службы и находился в состоянии гона. Она же была не прочь пообщаться и с мальчиками вроде меня или Сашки Новикова. Как-то мы были свидетелями вот такого разговора Ноны с Генкой: «Ну что ты, Нона, во мне столько этих витаминов-то -  я тебе хоть стакан налью! (Генка напирает на Нону, а она уже вся сама не своя, тает на глазах, отталкивает Генку, как бы невзначай касаясь его мужских выпирающих достоинств)… Нон! Ты только не спеши… ножки-то драть – дай сперва пиписке встать!».

Но это было только начало ее похождений. Анисья, видя, как страдает и исходит соком родная непутевая дочь, решила на скорую руку ее сосватать. Какая-то сваха из Родников (это поселок на 33 км Куровской железной дороги, построенный переселенцами из Москвы -  теми, кто решил расстаться с подвальной жизнью в центре Москвы и жить на свежем воздухе в собственном жилье на лоне подмосковной природы).

Так вот, сваха нашла там положительного во всех отношениях холостяка -  коренного москвича, не особо пьющего и не драчливого. Единственный недостаток  - только что вышел после длительной отсидки, зато соскучился, небось, по знойным бабам. А так как Нону тянуло к таким героям, то знакомство состоялось, тему перетерли и быстро сыграли свадьбу. Торопились так, что до  свадьбы, наверное, даже не попробовали – ну прямо, как юные молодожены.

 И в этом была их промашка, вернее промашка вышла у Ноны. Она думала, что у зеков стоит у всех, как у молодых. А этот оказался малохольным, как какой-нибудь интеллигентишка. Жалко было мужика -  судьба подарила ему  знойную женщину, о которой он и не мечтал там, на нарах. Но его подвел то ли прибор, то ли слишком серьезные чувства. Нона, несчастная и разочарованная, буквально пряталась от него, а он приходил поддатый к теще, требовал  жену и все такое прочее.

 На том они и расстались. Но потом Нона нашла мужика, который подходил ей по всем параметрам. Откуда он – не знаю. С ним она была счастлива – видел их часто уже после переезда в Малаховку и даже после смерти Анисьи. Видно, квартирка перешла к дочке по праву наследования.
Авенир дочку Анисьи  недолюбливал -  возможно, из-за отношения ее к своему родному сыну, с которым у него наоборот был очень  дружный контакт. Он считал ее слишком ветреной и вульгарной. Авенир вообще производил впечатление человека одинокого, можно сказать, несостоявшегося, глубоко ушедшего в себя. И тому, конечно, были причины.

По своей стати он был явно не из простых. Высокий, подтянутый, представительный, весь седой, с вечной извиняющейся улыбкой на губах – и вдруг такая жена: бочковатая и на вид недалекая  Анисья, больше похожая на прислугу или кухарку. Что-то было в нем недосказанное, скрытое, боязливо затянутое – этим он, кстати, был похож на моего отца. Поэтому, будучи отроком наблюдательным, я пришел к выводу, что он тоже из бывших, и как оказалось позже, был абсолютно прав.

 Про Авенира говорили, что у него на душе большой грех. Будто бы он, подчиняясь заведенным ОГПУ порядкам и боясь за свою меченую судьбу, написал докладную на молодую девушку за ее постоянные опоздания на работу. По тем правилам девушку отправили в лагеря, где она скорей всего и сгинула. Да времена были тяжелые – не каждый мог держаться достойно, бог  ему судья!

То, что Авенир боялся потерять свободу, то, что постоянно чувствовал давление органов, не умаляет его греха. Это постоянное ощущение несвободы порождает в человеке жажду жизни любой ценой. В Авенире как раз чувствовалась эта непомерная жажда  жить, наслаждаться жизнью, как будто завтра ее уже не будет. Причем жажда раствориться в природе, а не в людях.

Авенир был заядлым рыболовом и грибником. Он словно прятался от людей в природе. Анисья в этом была ему родственной душой – несмотря на грузную комплекцию и постоянное давление всегда сопровождала его в походах за грибами. Авенир-то и умер в лесу. Анисья вышла из леса одна, думала, что разошлись, а, оказалось, что он скоропостижно скончался прямо во время грибной охоты. Похоронили его на Осеченском  полузаброшенном кладбище, как раз по пути за грибами в сторону деревни Зюзино.


 Я очень благодарен Авениру за рыбалку, на которую он взял меня и Саньку Максина. Он словно почувствовал наше взросление и тягу к путешествиям. Он взял нас и своего приятеля. Был конец июня, очень тепло, мы не взяли ни спальных мешков, ни палаток – только рыбачьи снасти, пропитание и специи для ухи.

 Сели в середине дня на электричку и  двинулись в сторону Куровской (это узловая станция по нашей ветке). Сошли не то в Виноградово, не то в Шевлягино – сейчас уже не помню. Помню только, что от станции мы по солнцепеку топали в сторону большака, то бишь,  Егорьевского шоссе. Там мы сели в автобус, который и подбросил нас до довольно полноводной речушки, которая под мостом пересекала шоссе и, плавно виляя, уходила на юг в сторону Москвы-реки. Это была речка Нерская, потом по карте я увидел, что она, действительно, впадает в Москву-реку.

 А мы, наоборот, пошли в другую сторону от шоссе, в тихие рыбные места. Иногда шли вдоль извилистого берега, поросшего кустарником и раскидистыми вятлами, иногда  сокращали путь полем. Дошли быстро – мы-то с Саньком были впервой, а для Авенира места давно знакомые. Он привел нас к излучине с небыстрым течением, с поросшими камышом заводями на противоположной стороне.

Видно было, что рыбка здесь водится. Осмотревшись, каждый из нас выбрал понравившийся сход к реке. Стали готовить удочки, вязать крючки и нанизывать червей. Клевала плотва, окуньки – все были на взводе, просыпался азарт. К вечеру стало ясно, что уха будет! Пора уже было сооружать костер, кипятить воду, чистить рыбу, но каждый закидывал удочки, надеясь поймать рыбку покрупнее.

Неожиданно – раздался возглас Авенира. Мы бросились к нему – что случилось? Авенир сидел, откинувшись назад, растерянно шаря руками вокруг себя, удилище лежало рядом.  «Какая пришла! Но где она?!... Куда сорвалась-то?!»  Авенир привстал, а тут, прямо из-под его задницы мимо растопыренных рук взметнулась действительно довольно крупная рыбина. Блеснув чешуей в лучах заходящего солнца, она  еще раз подпрыгнула и с плеском ушла под прибрежную корягу. Да, случай вышел смешным, но Авениру было не до смеха.

 Однако на этом приключения не кончились. На ночь Авенир поставил донки. Рано поутру пошли смотреть, и видим, что посередине заводи в тине и среди коряг лежит наша щука. Блесна зацепилась за пасть, тянется леска, но где  конец – не видно.

 Наверное, ночью билась, рвалась, запутала леску в корягах и оборвала. Из сил выбилась - леска ее куда-то тянет, и вот она лежит перед нами почти на поверхности трясины – отдыхает! Авенир в азарте забегал по берегу взад и вперед. Сачком не достанешь. Взял попавшуюся под руку дубину и полез в воду глушить этого крокодила. Ударил раз, другой и все мимо. С третьего раза пробил в трясине дыру, куда щука, не спеша и как бы нехотя, медленно съехала и ушла под воду. Больше мы ее не видели – горю Авенира не было конца!

Но вернемся назад в тот летний вечер. Когда у всех от голода начались колики,  решили обуздать азарт и приступить к ужину, для чего нужно было набрать сухого хвороста, палок, чурок и коряг, и разжечь костер. Быстро темнело, на костре в котле закипала вода. Почищенная рыба лежала на газете, тут же головки лука, перец и лавровый лист… и все! Уху, естественно, готовил Авенир Григорьевич. Это была божественная уха. Не помню, нам налили  или нет. Может быть, чуть-чуть для полноты ощущений. Поев ухи, попив чаю, мы долго слушали рыбацкие истории и байки, а затем повалились у костра и крепко заснули.

Только под утро я проснулся от легкого ощущения холода, но это скорее от росы, так как она на теплом теле тут же начала испаряться, на что, как известно, уходит дополнительная энергия. На горизонте в легкой дымке уже вставало солнце, я немного подвигался, чтобы согреться, затем снова прилег на куртенку и еще, наверное, час другой видел рыбацкие сны.

 После истории со щукой снова развели костер, попили чаю. До полудня рыбачили, но клев был уже не тот, что вечером. Но домой без рыбы возвращаться не хотелось. Приехали домой страшно довольные и гордые.

Где-то в 62 или 63 годах у Авенира умерла мать, а жила она в каком-то городишке, похоже, недалеко от Москвы. Потому как Авенир привез от матери все ее ценные вещи. Всю свою комнату он заставил старинной мебелью, кое-что даже пришлось выбросить или отдал кому-то из наркомземовских сослуживцев.

Кроме мебели было много дореволюционных книг, журналов и даже вырезок из газет. Анисья к книгам была равнодушна, а уж журнального хлама вообще не хотела в доме видеть. Как ни ругался с ней Авенир, как ни убеждал, что это память о матери, да и, наконец, наша история, Анисья при каждом удобном случае выносила в коридор стопку старинной бумаги для растопки печки.

Я, Сашка Новиков, да и другие с интересом рассматривали каждый листок из этих реликтовых стопок пожелтевших, пахнувших плесенью бумаг, газет и журналов. Чего там только не было! И желтая пресса, и порнографические зарисовки, и матерные стишки! Адреса борделей и цены за услуги. Биржевые сводки и пр.пр. Дураками мы были – нужно было брать охапками и прятать от Анисьи, пока не сожгла.

 А так все сгорело, а после смерти Авенира она уничтожила и то, что он сумел отстоять  от нападок малограмотной супруги. Уже гораздо позже в Малаховке Анисья позвала меня посмотреть проводку, что-то у нее не горело или не включалось. Я, как специалист, хорошо себя в этом вопросе зарекомендовавший, пользовался и в Вялках, и даже в Малаховке большой популярностью: чинил и утюги, и проводку, и даже по мелочи телевизоры, за что мне всегда несли гешефт обычно в виде шоколада. Вот и в этот раз, проверив мою работу, Анисья спросила, какой ты хочешь подарок?

Я, конечно, стал отнекиваться, но Анисья  неожиданно предложила: «Ты, посмотри в шкафу Авенировы книжки. Может быть, какая понравится – мне-то они ни  к чему!»  Была б моя воля, я бы забрал весь шкаф. Я уже был студентом, а не вислоухим школяром, и цену историческим изданиям знал хорошо, тем более, что отцу тоже кое-что перепало из остатков материнского наследства. Но поскольку я был слишком порядочным и застенчивым, то, порывшись среди фолиантов, выбрал старинную книженку небольшого формата в изъеденном кожаном переплете с почти стертой золотой вязью. Так взял, чтобы и Анисью не ограбить, и самому не пустым уйти – какой-то Федор Глинка «Записки путешественника по Европе или Франции». Дома рассмотрел книженку повнимательнее: издание 1830 г. Дарственная надпись от самого Федора. А ведь это друг и соратник Пушкина и др. Вот тебе и Аверьян Моисеев!


Долгое время я бережно хранил эту книгу как память об Аверьне Григорьевиче, но затем на нее наткнулся отец, кому-то ее показывал, не исключено, что родственникам … -  и книжка исчезла!

Лунев

С Луневым совсем другая история. Имени не помню, образ почти нарицательный. Первый раз наша семья пересеклась с семьей Лунева в поле, кажется в Лебедяне, т.е. на полевых работах с выездом на съемные квартиры по соседству и  с принудительным общением, если больше не с кем общаться кроме местных бюргеров.  Помню какие-то воскресные пикники, на которых поддатый Лунев-старший восхвалял красоту своей жены и прочие ее прелести, особенно, то, что у нее за плечами законченная десятилетка.
 
Жена Нинка была привязана к двум маленьким детям, сидела безвылазно на съемной квартире, стирала, гладила, кормила, выгуливала и все одна, а муж колесил неделями по району. Она молодая, стройная, высокая, темной масти, а он коротыш, уже с брюшком, с одной стороны очень простой, а с другой сам себе на уме. Про него говорили, что он плохо содержит семью – и зарабатывает мало, и в семью дает мало, а сам пожрать-то горазд. Потом все это подтвердилось и в очень комично-печальной форме.

Как Лунев пристал к наркомзему? Наверное, как и многие другие деревенские парни, окончившие семилетку в селе, умеющие читать, писать и складывать в уме. Пошел в подсобные рабочие ленту, да теодолит таскать. Ум пытливый, стал пытать, что да как? Прошел курсы, через пару сезонов стал работать самостоятельно. Но без специального образования и сноровка не та, и не то отношение по службе.

 Вот почему уже в зрелом возрасте пошел Лунев в техникум ( на пару с Павловым, отцом Светы Павловой). Учеба давалась нелегко, поэтому он в нее ушел с головой и надолго, было уже не до молодой жены. Когда я учился  в 9-ом и  10-ом классах, мне пришлось стать репетитором и у Лунева, и у Павлова, естественно, по их слезной просьбе. Обратились они ко мне  как к круглому отличнику с хорошим знанием и пониманием физики, математики и прочих наук.

 Образование делает человека в какой-то степени более интеллигентным, хотя интеллигентность это чисто физиологическое качество, как цвет глаз или тембр голоса. К сожалению, Луневу образование не прибавило более интеллигентного отношения к семье. Мало того, чем больше он познавал, тем меньше он осознавал свою ответственность перед женой и детьми. Ученость не подняла его престиж ни среди сослуживцев, ни у начальства – как был Лунев, так им и остался, так недалекий работник средней руки. Но его внутреннее реноме явно возросло. И если на работе этого никто не замечал, то дома в семье ощутили сразу.

 По статусу родителей были у нас во дворе и взаимоотношения между детьми. Из-за причуд Лунева-старшего мы всегда подшучивали над Луневым-младшим, делали из него шута. Приходилось ему волей-неволей как-то подстраиваться и играть роль придурка.

 И только со мной Лунев-младщий делился наболевшим. Однажды по дороге из школы я дал ему оставшийся у меня от школьного завтрака бутерброд – так он хотел есть. И когда я спросил об отце, сколько он им присылает на  житье-бытье, то Лунев чуть не расплакался и сказал, что мать ездит подрабатывать на Малаховский рынок, а отец почти ничего не дает. Вот те на! Уже ходили слухи о том, что Нинка скурвилась, стала шляться по мужикам пока муж в поле. А она, оказывается, по горькой нужде.

 Вот до чего доводит образование. Пахал в поле, души не чаял в образованной и красивой жене. Но вот он сам образовался, и все -  трын-трава! Сам себе голова и хозяин! Ну, чем не урод! А Нинель, начав с Малаховской панели, вошла во вкус. Тут уже дело было не столько в деньгах, сколько в ****ской натуре – потянуло ее на молодых самцов. По стати своей женщиной она была крепкой и выносливой. Правда, со временем  ноги у нее от постоянного долбежа изогнулись колесом.

По зову сердца  она устроилась в студенческую столовую, и понеслось. Нина не в смене - отдыхает дома, а  в окно уже лезет хахаль. Из нашего дома видно было все как на ладони: молодой чернявый джигит стучит в окно, окно торопливо открывается, пылкая Нинель протягивает руки, и любовник в ее объятиях. А как там дети, как они там трахаются при детях? Пошли разговоры, укоры, а ей как с гуся вода, ребят стали жалеть.
 Честно говоря, такому повороту событий особенно никто не удивился, как будто все заранее знали, что с женой Лунева рано или поздно это случится. Что-то, действительно, было в ней приблудное. Или все это в ней пробудил лично Лунев. Накануне переезда в Малаховку они, наконец, полностью разошлись – Лунев с ребятами переехал в Малаховку, а Нинель осталась на лесной даче принимать в окно своих кавалеров.


 
Годы странствий.

1951 год – Ярцево

Мне неполных 5 лет. Лето. Солнце. Пыль. Хозяйка часто печет  очень вкусные картофельные оладьи и угощает меня.

Схлопотал резиновым мячом прямо в моську - жутко орал, потому  что испугался, и было обидно за свой маленький возраст.

 Очень жалко было серого колючего ежика, которого соседские ребята убили, привязали к веревке и раскручивали на ней - ежик летал как мяч по воздуху, бился об землю, пока его не разодрали в клочья...
 
Я иногда играл с рыжей соседской девочкой. Она была, наверное, на год младше меня. Один раз мы очутились с ней в поле. Поле с не скошенной травой было недалеко от дома -  там за мостом нужно было сойти с дороги налево и  пересечь канаву….  Мы сидели в высокой траве и  рассматривали букашек, солнце нас здорово разморило. Девочка была без трусиков, она расставила ножки и стала рассматривать свою щелочку, как бы приглашая меня тоже посмотреть. Я подполз к ней вплотную, нагнулся над самой писькой и, затаив дыхание, долго рассматривал. Щелочка была нежная, розовая, между складочек сверкала росинка. Я несколько раз дотрагивался - девочке было приятно. Потом она рассматривала мой пистолетик, но это уже было мне не интересно и потому не запечатлелось в моей памяти.

 После этого наваждения мы  больше в поле не ходили. Хотя играть, наверное, играли - не помню. Вот когда начинают формироваться сексуальные влечения.

Кругом следы войны – разруха, куски искореженного металла и гильзы всех калибров от пуль и снарядов. По краям улиц битый кирпич, многие дома разрушены до основания – вот общая картина в памяти, в деталях ничего не помню. Правда, помню, как по нашей улице проезжали, поднимая столбы кирпичной пыли, студебеккеры и армейские козлики,  виллисы  и трофейные легковушки.

Отец ездил на мотоцикле с коляской. Иногда брал меня с собой покататься, сажал перед собой на бак, так что я воображал себя настоящим мотоциклистом.
 
1952 год – Галич

От Галича осталось больше воспоминаний, потому что я стал более самостоятельным, со мной  лично стали случаться всякие приключения, и как следствие этого развивалась повышенная осмотрительность и наблюдательность.

Галич - город древний, тогда я этого не знал, но с его средневековыми фортификациями мне пришлось столкнуться один на один,  об этом позже. Древний и необычный. Мы поселились на высоком крутояре, с которого открывался вид на город и озеро. Озеро как бы выходило из-под  города и простиралось до горизонта. Лодки, баркасы, пароходы  точками пестрели на нем - так далеко они были от нас!

Жили мы у старика со старухой. Днем я был с ними – возможно, родители приплачивали им за уход. Старуху совсем не помню, а вот дед запомнился своим колоритом, и, может быть, даже своей любовью ко мне малышу. У него была окладистая борода, любил он присказки и шутки. В памяти проплывают отдельные смутные эпизоды, связанные с дедом.

 Вот поздним вечером мы идем на станцию к поезду продавать жареную курицу. Темно, тишина… Вдруг на головой у меня  пролетает какое-то чудище – с крыльями, когтями, того и гляди вцепится в бошку. Я, наверное, вскрикнул или схватился за старика. Он меня успокоил и рассказал про летучих мышей. Удивлению моему не было предела – до сих пор помню тот резонанс чувств и впечатлений.

Дед любил жарить картошку на постном дрянном масле и угощать меня. Картошка в тех местах плохо растет и еще хуже хранится, поэтому черноту не срезают, с ней и жарят. От чего по вкусу она иногда сластит, а иногда и горчит, но за компанию с дедом картошка всегда была вкусной.

С сахаром в те годы были большие проблемы, местные жители варили из северных ягод – смородины, крыжовника, брусники и клюквы мало сахаристые и водянистые варенья и пили с ними горячие чаи или ели холодную манную кашу на воде. Делал дед это так: он варил крутую манную кашу на воде и без сахара, затем разливал ее горячую по плоским тарелкам и давал остынуть. Каша твердела и делалась скользкой как холодец. Дед переворачивал тарелку на плоское блюдо, каша блином  глянцевой стороной вываливалась на это блюдо, словно торт. Оставалось только порезать блин на маленькие кубики и облить вареньем. Совершенно пресная и безвкусная манка в контрасте с кисленьким и сладеньким вареньем шла так, что пальчики оближешь.


Ярко помню чаепития, особенно когда родители приносили кусковой сахар. У деда с бабкой сохранился большой медный самовар. Он его топил и кипятил воду до крутого кипятка, затем торжественно ставил на стол и разливал из фигурного краника кипяток по чашкам с блюдцами. Иногда по случаю заваркой был чай, а то просто травы или варенье.  Чай, конечно, могли достать там только мои родители. Все садились к столу и начинали пить не остужая.

 Так как из чашек такой крутой кипяток пить просто невозможно, то по северной традиции дед с бабкой (и  я за ними) наливали чай в блюдце, ставили на пятерню и ,громко всасывая, отхлебывали маленькими глотками. Я, конечно, на пятерню ставить не мог, поэтому нагибался над блюдцем, сопел, потел, и также шумно с воздухом засасывал дымящийся кипяток.

 Эта манера пить чай приросла ко мне на всю жизнь. Только  с таким фасоном можно получить истинное удовольствие от чаепития. Но вот жена, не зная северных традиций,  поначалу постоянно  мне вставляла: «Ну, что ты всасываешь! Кто тебя так учил пить чай?»  Имеется в виду, ну в какой деревне тебя воспитывали? А вот, оказывается, вовсе и  не в деревне, а в славном городе Галиче! Хотя деревенского я тоже почерпнул немало.

И, наконец, самый яркий  и самый трагический случай, который произошел со мной в компании с дедом. Был у нас с ним перед октябрьскими праздниками выход в город, т.е., значит, в торговые ряды в центре -  за праздничными белыми булками, которые местные власти пустили в свободную продажу по случаю Великой победы. В остальные  дни года  хлеб в магазинах  был только черным  с мякиной, да и то не всегда.

 Между прочим, в течение всего  лета в город я ходил самостоятельно, один, хотя было мне тогда неполных 6 лет. Целью моих походов была контора, где меня всегда радостно встречали и чем-нибудь угощали. Но, главное,  это было выпросить пятачок у мамы, и отправиться к торговым рядам, где на подносах тетеньки в белом продавали  мороженое пломбир в виде круглых вафелек с пломбиром между вафельками. Необыкновенно вкусный галичский пломбир! Путь туда мне по неосторожности показали сами родители.


В тот ноябрьский день, накануне праздника, произошла трагедия, из которой по воле случая или по разумению деда мы вышли невредимыми. В магазине, где давали белые булки, началась давка и свалка, которая закончилась воплями и стонами. На следующий день говорили, что толпа раздавила насмерть маленькую девочку. Спасибо деду, вынес меня, хотя и остались мы без белых вкусных булок.

Наш дом и вся улица стояли на высоком яру. Ниже был то ли ров от татар, то ли маленькая речушка, и мостки через нее. Этот ров стал еще одним испытанием для юного путешественника. Как-то прошел сильный ливень. Я возвращался из города один, то ли разминулся с родителями, то ли еще почему, одним словом, было  уже поздно,  быстро темнело. Как потом оказалось, родители были давно уже дома и стали волноваться. Я осторожно преодолел скользкие мостки и пошел в гору. Тут же поскользнулся и сполз вниз. Повторная попытка закончилась также. Я испугался, не помню, всплакнул тогда или нет, скорее всего, да.

Но домой очень хотелось, а как назло ни одного прохожего. Пришлось на карачках и ползком лезть наверх метр за метром. Когда я преодолел гору, уже не было сил радоваться этой победе, но и страх улетучился. Домой я ввалился мокрый и грязный с головы до пят, куски глины  были даже под рубашкой на животе – это я точно сам помню, не по рассказам взрослых! Была, естественно, крупная разборка, подробности которой в деталях я не помню.

Но это не самое главное несчастье, которое произошло со мной в Галиче. В городе и окрестностях бушевала дизентерия. Достаточно было выпить сырой воды или съесть горсть немытой черемухи, как тут же открывался понос и все такое прочее.

Меня положили в инфекционное отделение вместе со взрослыми. Из малышей я был не один. Там было худо всем – и малышам, и мужикам, и старухам, и женщинам. У меня осталось в памяти, что лежали все скопом. И все с частым поносом. Взрослые еще  успевали добежать до гальюна, правда, тоже не всегда, а дети стремительно опустошались под себя. Толчок был обосран прямо до потолка, с такой силой вылетали фекалии из взрослых жоп. Но детки тоже не отставали, и регулярно пачкали не только утки и простыни, но и все вокруг. Вонь в палатах стояла топором. Окна были на распашку, и все, кто не спал или не срал, стремились отдышаться, по пояс высовываясь из окон.

Смотреть в палате было нечего, а вот на больничном дворе всегда что-нибудь да происходило. Мальчишки от окон не отходили не только из стремления подышать, но и из чистого любопытства, особенно, когда болезнь пошла на убыль. Напротив стоял травматологический корпус, куда свозили всех несчастных, пострадавших на работе, на транспорте , при пожарах и т.д.  Мне почему-то запомнился случай, когда привезли убитого молнией. Он лежал на телеге  открытый, весь обгорелый до мяса. Это было страшно и жутко, но любопытство брало верх.


Галич богат достопримечательностями! Опять перед глазами стоит Галичское озеро, на которое я подолгу смотрел с крутого яра. Озеро выходило откуда-то снизу из-под обрыва и простиралось, словно море до горизонта, и на его зеркальной поверхности точками были отмечены лодки и маленькие суденышки, но это ближе к берегу, а к горизонту уходили дымящиеся трубы барж и пароходов. Я все просил прокатиться по озеру на пароходе...

Однако кроме приятных моментов помнятся и неприятные -  особенно неприятные люди. Рядом с дедом жил одинокий сосед, еще не старый дядька. Ходил он всегда в выцветшей военной гимнастерке, в галифе и в сапогах. Почти всегда пьяный, а иногда очень сильно. Соседей он не замечал, к нам никогда не захаживал, был нелюдим и зол. В будке у дома сосед держал здорового пса.

 Пес был к нему очень привязан и по-собачьи предан. И за эту любовь этот «кусок» платил собаке постоянными побоями в зависимости от степени своего опьянения и озверения. Он избивал ее, доходя до изнеможения. Собака вся была в рваных ранах, которые садист наносил ей, чем попало. Мой отец пытался его остановить, вызывал милицию, но все было бесполезно  - он был хозяином собаки, он ее кормил, а, покормив и сходив выпить, принимался  мучить и пытать.

Кто он -  этот пьяный сапог? Откуда такая жестокость, и неуемная страсть к зверству? Ведь был же он когда-то молодым и юным, может быть, был влюблен и мечтал о возвышенном. Кто очернил его душу и разум? Где он служил? Откуда такая страсть к насилию? Опять застенки, опять черная совесть. Еще один пламенный борец за народное счастье за северным полярным кругом.   
   
 1953 год – Воропаево

С 1953 года у отца началась белорусская компания. Зимой проводили в последний путь Сталина. Помню море слез. И не только общественных, нет! Мои родители тоже плакали навзрыд и искренне, даже будучи не на людях, а в присутствии только детей.

 Хотя, может быть, они просто перестраховывались. Дети ведь наивны и доверчивы…

 А весной семья поехала на полевые работы в республику Белоруссию. То, что это была какая-то другая республика, я понял по белорусским флагам с зеленым орнаментом, который очень бросался в глаза по сравнению со сплошным красным цветом союзного флага.

Местечко Воропаево – это предел мечтаний для 7-ми летнего мальчишки. Восемь лет как кончилась война, огромный парк с графскими развалинами, озеро с песчаными лагунами и камышовыми островками, старая водяная мельница, богатые грибами и ягодами леса, белорусские хутора и деревни, утопающие в яблоневых садах. Но обо всем по порядку, тем более, что память уже стала более объемной и впечатлительной.

Отец все эти годы ездил простым исполнителем, работал  «в поле» инженером-топографом или, проще сказать, «привязчиком». У него были наемные рабочие, как правило, парни из райцентров или деревень. Отец обладал талантом наставника, поэтому многие из его рабочих-белоруссов пошли в геодезию, окончили рабфак, курсы и стали впоследствии классными специалистами. Причем именно в Белоруссии нашлось много толковых и решительных парней. Я помню фамилии Ковалевич, Белевич и др.

Привязка – это сленговое определение определенного объёма геодезических работ, обеспечивающих привязку аэрофотоснимков к реальным координатам. Здесь участвуют геодезические опознавательные знаки, вышки, теодолитные ходы, снятие солнечного азимута и многое другое. Работа тяжелая и сдельная. Заработок зависит от сложности местности, труднопроходимости и от наличия автопарка в экспедиции или гужевого транспорта в сельхозкооперативах.

 Отец зарабатывал хорошо и работал качественно без халтуры, что вызывало подчас зависть у непосредственного начальства или их жен, поскольку они  сидели на окладах, и со всеми полевыми у них выходило гораздо меньше, чем у отца сдельно. Отец мотался по деревням, кормил клопов, а мать на базе оставалась одна. Как она справлялась с работой и с двумя маленькими детьми трудно представить, думаю, что нанимали няньку, хотя в Воропаево нянька в памяти не отложилась.

В Воропаево мы приехали вместе с семьей Степановых. Степанов имел законченное высшее образование, ходил  в руководителях группы, но в силу этого сидел на окладе. Поначалу, да и потом у нас были хорошие отношения, по приезде в Воропаево мы сняли комнаты в одном доме. Потом, не знаю по каким причинам, все же разъехались. По составу семьи были похожи. Старший сын Генка мой ровесник, и младший совсем маленький Толик – рыбка. А у нас маленькая Олястик. Мы с Генкой все это время водились, разборок у нас не было, хотя по натурам мы мало подходили друг другу.

Дом стоял у озера. Слева виднелась мельница, а справа начинался графский парк с каменной полуразвалившейся оградой. Вокруг дома было много цветов, а посреди огорода росла яблоня-скороспелка. На яблоне было много мелких приторно-кисло-сладких зеленушек, которыми мы любили лакомиться. Залезем повыше, усядемся на ветки как воробьи и смакуем.

 Но главным местом наших игр были песчаные отмели и лагуны на озере или вдоль ручья ниже мельницы. На ручье намывались островки из чистого белого песка. А ближе к берегу начинались непроходимые заросли ежевики.

Но главное чудо – это озеро, плотина и мельница. Озеро было необыкновенно красивым. Почему-то береговую линию я совсем не помню, но вот мелководье прямо стоит в глазах. Солнце отражается в воде и на чешуйках многочисленных рыбёшек, они снуют стайками между ног. Чуть подальше, куда нам уже хода нет, на воде качаются желтые кувшинки и белые принцессы-лилии. В воздухе порхают бабочки, мотыльки и пикируют разноцветные стрекозы – маленькие темно-синие и большие ярко-зеленые. У нас сачки, мы ловим стрекоз, бабочек, накалываем их на соломинки, чтобы потом показать родителям.

Вода на мелководье  как парное молоко –  вылезать не хочется, да нас никто и  не гонит. А сколько всяких букашек и прочих насекомых. С тех пор наша лагуна  представляется мне образцом первозданности и чистоты.  И когда я попадал в другие неземные уголки природы, мне всегда невольно вспоминалось то райское место.
По озеру часто ходили с бреднем рыбаки, и вытаскивали крупных щук, сомов, карпов. Вечером они часто приносили свой богатый улов к нам на продажу -  знали, что  родители всегда были при деньгах.


Мельница была действующая. Мы ходили смотреть, как под потоком воды крутятся деревянные лопасти и вращаются каменные жернова. К мельнице иногда подъезжали крестьяне, они сгружали с телег мешки с зерном, а потом уже все белые от муки грузили на телеги мешки с мукой.

У нас были трехколёсные, довольно большие велосипеды. На них мы гоняли в контору к родителям. Силенка в ногах уже была, поэтому педали не выдерживали нагрузки и расклинивались. Приходилось самим мастерить – убирать люфт, но мои примочки были, понятно, временными – дождаться бы отца, он починит.

Помню, как именно в Воропаево я впервые лез на стену от зубной боли.

Еще помню грузовик ЗИС на паровой тяге. Видно рядом жил водитель, он приезжал и оставлял грузовик, а мы с Генкой около него играли. Покрашен он был в зелёный цвет. Кабина была из дерева -  квадратная, большая с прямыми стеклами. По бокам стояли две круглые тумбы – это парогенераторы, они топились как печки. В кузове стопкой  сложены дрова. Вот, какие тогда были машины!

Где-то рядом был питомник, мы  поначалу ходили туда  с родителями покупать ягоды. Там все благоухало в цветах. Кругом стояли разноцветные ульи. Стали поспевать ранние сорта яблок, особенно сказочным сортом был в том саду белый налив.

 С местными пацанами мы ближе к вечеру пытались проникнуть в сад и вкусить нектар этих райских фруктов. Были ли удачные попытки  - не помню, но помню, как мы летели вместе с ворованными яблоками с дерева, ломились в заборную щель, а сзади  крапивой нас погонял садовый сторож, слава богу, что до бердана с солью дело не дошло, а такое лекарство у сторожа было – это мы знали от старших патрубков.

Другой эпизод с яблоками. Мы поехали в какой-то дальний колхоз, чтобы запастись яблоками. Нас повели по огромному саду, потом открыли дверь деревянного сарая, и перед глазами предстала гора свежих, крупных, цельных, душистых  и разноцветных яблок – здесь были и  красно-розовый штрефель или апорт, и янтарная грушевка, и наливная антоновка и другие чудесные сорта. Родители купили несколько ящиков. Потом мы разложили яблоки в кладовке, и дом стал излучать яблочный аромат. Из яблок варили компоты, варенье и даже делали сидр по местным рецептам.

Помнятся мне еще походы в лес и в ближайшие деревни. Леса были с крутоярами, балками, перепадами. Сосны, ели, елки, сосняк, старые березы и разная лиственная молодь, малина-ягода, небо в ярких перепадах красок, солнечные блики. Природа чистая, не тронутая. И грибы. То ли это первые детские воспоминания, то на самом деле так было, но какие там были лисички, опята, особенно белые – действительно белые: ножка как бочонок толстая и белая, а шляпка почти черная, такая темно-темно-коричневая округлая и пышная. А какой от них шел запах – можно было искать по запаху!

Ближе к осени мы разъехались со Степановыми. Новым местом стала комната в доме железнодорожника. Дом его стоял рядом с железнодорожным переездом, поэтому с раннего детства я усвоил правила поведения на железной дороге, а тем более на переезде. На новом месте тоже были памятные события.

У хозяев были две маленькие дочки – одна постарше, другая помладше, я по возрасту, наверное, был посередине. С ними я  играл в разные игры, в том числе и с раздеванием. Один раз, когда никого в доме не было, старшая дочка затащила нас в кровать под одеяло. Мы улеглись, что называется, писка к попке, я посередине – и так вот балдели, испытывая легкое сладострастие и  приятные ощущения от жара горячих попок.

Однажды заигравшись, я вытащил из нашего чемодана ценную семейную реликвию - большой золотой крест. Крест подарила отцу его мать, моя  бабушка Римма. Зачем они возили его по командировкам, а не спрятали в нашей комнате на Вялках в каком-нибудь тайнике, я не знаю. Это в те времена была опасная реликвия – могли и посадить за сокрытие золота от государства. Кончилось тем, что о кресте прознали хозяева, которые были набожными католиками. Без креста им жизнь была не в милость, вот они его втихаря и выкрали у нас.

Когда мои родители сунулись с проверкой  все ли на месте, от креста и след простыл. Родители очень опечалились, но с хозяевами разбираться не стали – было опасно.


То печальное событие под конец нашего пребывания в этом доме скрасилось другим более впечатлительным и занимательным для меня происшествием, которое было связано с забоем и разделкой хозяйского порося. Хряк был огромных размеров. Мы с папой были на одной белорусской свиноферме и видели там таких же огромных свиней-мамаш с дюжиной поросяток.

 Колоть порося пригласили специалиста-скотобойщика. Пришел мужик с длинным острым тесаком. Хряк лежал на правом боку и косился на незнакомого мужика, на хозяев и мелюзгу, которая заглядывала между ног взрослых. Это был очень торжественный и тяжелый момент. С запозданием  порося, наконец, понял, что пришел его последний час, он забрыкался, завозился, завизжал как резанный, попытался рвануть из сарая, но его придавили, а мужик всадил ему под левую ногу тесак по самую рукоятку, видимо попав в сердце. Потому что хряк стал визжать слабее, обмяк и затих.

 Мужик вытащил тесак  - горячая кровь полилась ручьем в заранее подготовленный таз. Дальше нас просто выгнали. Затем и на улице, и в доме три дня и три ночи шла неустанная работа по разделке и переработке огромной туши порося. Здесь ярко проявилась традиция и даже, можно сказать, культура белорусского народа. Чего только они не понаделали из туши хряка за это время. Закатывали банки со свиной тушенкой, делали разные колбасы – кровяные, копченые и вареные, со шпиком и без. Варили требуху  и солили сало, заготавливали ножки для холодца и многое другое.

Гораздо позднее я снова встретился с этой традицией – в геодезической партии под Москвой, куда я отправился после 9-го класса в поисках новых впечатлений и для возмужания. Начальником партии был Белевич. Жрать по деревням было, можно сказать, нечего, поэтому он оставил нас на пару- тройку дней одних, и привез из Белоруссии свою дочку, как бы то же на практику, и целый чемодан свиных деликатесов той же домашней выделки. И с того времени зажили мы сытно и счастливо.

В Воропаево Гена Степанов пошел в первый класс, он родился летом, и к 1-ому сентября ему уже было 7 лет. А я родился в ноябре, и меня родители решили не отдавать – это было с их стороны ошибкой, так как из вялковских сверстников отдали в школу  всех -  остался я один. Я часто провожал его в школу.

 Однажды, возвращаясь домой, я заметил в овраге малышей в возрасте 4-5-ти лет. Они сидели на корточках у костра. Как вдруг что-то хлопнуло и засвистело. Я дико заорал, и малыши бросились врассыпную вверх по склонам оврага, а вдогонку им из костра засвистели пули. Лежа на земле, я с опаской поглядывал с края оврага на костер и на этих бедолаг. Совсем юные следопыты разожгли костер, насыпали в него боевых патронов от винтовки или автомата ( этого добра было полно всюду) и стали ждать результатов. Не проходи в этот момент такой опытный и бравый паря как я, то неизвестно, чего лишились бы  юные пиротехники.

Случаев по всей Белоруссии тогда было масса –  убивали ребятишек шальные пули, от взрывов гранат отрывало им ручки и ножки.

И последнее  - пришла золотая осень. В Белоруссии она по-особенному золотиста и празднична. Яркое синее небо, по небу летит серебристое кружево паутины – откуда столько паутины! А вот и  аисты начинают собираться в дорогу…
 
          1954 год – Вилейка

Год 1954 тоже начался в Воропаево – видно не закончили прошлогодние полевые работы. Поселились мы совсем в другом месте – где-то на взгорье. Хозяева были поляки, вели единоличное хозяйство. Уклад их жизни был какой-то необычный, странный  даже для меня несмышленыша – все  у них происходило тихо, размеренно и молча. Вот хозяин, не спеша, возится с ульями, потом угощает меня медом – «Прошу пани…».

 Помню френчи с накладными карманами, сшиты они из ткани, скатанной  из грубой овечьей шерсти. Потом была свадьба – очень скромная и тихая. После свадьбы молодых положили в сенях на широкой и высокой постели. Скорее всего, это был топчан. Молодые лежали там дня два. Все проходили мимо по своим делам, а молодые занимались своими делами. Я тоже проходил, останавливался, разинув рот, и все никак не мог понять: чего это жених с невестой средь бела дня все лежат и не встают…  А у них, видно, обычай был такой – куй пока горячо.

Наконец, мы стали собираться в дорогу – из Воропаево база переезжала в город Вилейку.

Ехали табором на нескольких машинах. Дорога была очень живописная. Часто на пути вырастали большие селения с древними костелами, иногда уютные местечки в несколько домов, но большей частью хутора. При въезде в селения нас встречали величественные распятия – так принято в католической Западной Белоруссии.

 На курганах высились памятники – памятники остались от разных эпох и времен. Были и в честь воинов, павших  в последней Великой Отечественной войне.

 По дороге встретилась нам страшная авария – от столкновения опрокинулась в кювет  груженая с верхом полуторка. На верху сидели люди. У одной девушки при падении выбило глаз. Она сидела, закрыв рукой вытекающий глаз, вся в крови, безучастная ко всему, а девушка была так молода и так красива – судьба! Наконец, мы въехали в город Вилейку.

О пребывании в Вилейке я бы мог написать роман – столько тут было событий и со мной, и с окружающими меня людьми. Чтобы быть короче, я буду перечислять события или впечатления и кратко их комментировать.

Контора

Контору сняли в центре города прямо в пожарной части. Пожарники немного потеснились и отдали один из домиков. Ворота – налево наша контора, направо пожарка с машинами и каланча в 3 этажа, посередине двор с нашими полуторками или пожарными машинами, готовые к делу или после дела.

Пожарная каланча

Она служила для вахты и занятий. Обычно штурмовые лестницы были зацеплены за подоконники окон 2-го этажа, и поэтому мы могли свободно лазить по ним, отрабатывая технику быстрого подъема на второй этаж. Взрослые пожарники после подъема на этаж, поднимали и цепляли лестницу за подоконники окон следующего этажа и так до конца, а затем обратно. И все это на время, и в паре с соревнующимся.

Сверху смотрящий наблюдал за всем городом и даже ближайшем пригородом. С телефонами тогда была проблема, или их вообще не было.

Наша хозяйка

Наша квартира находилась на той же улице, совсем рядом от пожарки. Хозяйка была уже довольно пожилой женщиной, очень набожной католичкой, по национальности полячка. У нее было большое горе. Ее сын при фашистах служил в полицаях, и после войны его как изменника арестовали и отправили в Сибирь валить лес.

По вечерам она долго молилась, просила у бога, чтобы он защитил сына от погибели. Сын был жив, и иногда от него приходили письма. 

Я католик

Родители договорились с хозяйкой, и она стала нашей  нянькой. Мне-то нянька уже была не нужна, а вот  для сестры обязательна. Хотя и я в ее обществе проводил довольно много времени. Запомнились походы в костел, службы, молитвы, проповеди. В то лето я сошел временно в лоно католической церкви, хотя был крещен по православному. Да простит господь мои детские прегрешения! Аминь!

Гора зеленых гильз

Соседний дом был заброшенным. Не помню, кто залез на чердак того дома, но там нашли направленный в створ окна немецкий пулемет и гору стреляных гильз. Я сам лазил и видел.

Патроны и пеньки

Вся Вилейка была завалена стреляными гильзами разных калибров -  от пистолетных до гильз больших калибров. Но много валялось в песке или грязи боевых патронов. Любимое занятие местной молодежи всех возрастов, включая и мой возраст, было подрыв патронов в пеньках или торцах бревен. Патроны забивались в пенек. Потом косой удар по капселю – звучит выстрел, и пуля уходит в дерево. Если патрон забит не в рыхлое дерево, то гильза остается на месте, если нет, то может отыграть в палец или в лоб, но это не смертельно.  Поэтому все столбы и пеньки в округе были напичканы пулями и отштампованы гильзами как печатями.

Гораздо позже, кажется, в Кузоватово я нашел патрон от ТТ -  мелкий такой калибр. Но, потеряв прежние навыки, неправильно его вбил и неправильно подорвал – гильзой  или щепой чуть не оторвал себе указательный палец на правой руке. Палец весь почернил, но все обошлось!

Вилея и заводи

Город стоит на реке Вилее, отсюда и его название. В районе города у реки есть рукава – целые заводи или пруды, в которых водилась крупная рыба. Мы часто пропадали на берегу заводи, наблюдая за рыбаками.

Дом у заводи

У заводи стоял дом, не помню, кто в нем жил, то ли Степановы, то ли еще кто-то. Особенность этого дома была в его огороде. Земля на огороде еще не была очищена от следов войны, и представляла собой взорванный военный склад, что, как говорили, так и было. Земли на этом огороде было меньше, чем гильз от снарядов и патронов.

Пожарные будни

Большую часть времени мы проводили на базе при родителях и, соответственно, в пожарке рядом с доблестными пожарниками, дядьками добрыми и веселыми, тут же были и шоферы с нашей базы. В пожарке  мы были своими, можно сказать, внештатными бойцами пожарной команды.

 Посмотрев, как взрослые тренируются на снарядах и каланче, мы после них тоже устраивали соревнования. Болельщиков мы не подводили! Очень любили мы вертеться около пожарных машин, помню, пару раз я выезжал даже на дело, хотя это, конечно, серьезное нарушение правил. 

Грозное лето 1954 года

То лето в Белоруссии было богато на грозы. У нас в Подмосковье таких гроз я не видел ни до, ни после. Как правило, средь белого дня вдруг медленно все темнело. Зловещие черные тучи опускались на город, и начиналась грозовая какофония. Молнии необычайной мощности пронзали все небо, одновременно раздавался страшный грохот. Во что или в кого била очередная молния, одному Богу было известно! Но часто, не успел стихнуть раскат, как из ворот с воем вылетали пожарные машины.

Возвращались пожарники в обгоревшем мокром брезенте, уставшие и часто печальные. Один раз молния ударила в дом совсем рядом от пожарки, может быть, поэтому и взяли меня. Но когда мы подъехали, спасти дом уже было нельзя – он горел как факел, и пожарники помогли спасти лишь кое-какие пожитки.

Шаровая молния

В одну из таких страшных обложных гроз мы сидели вместе с хозяйкой в комнате и дрожали от страха. Было тихо, как вдруг как будто что-то беззвучно заюлило, и мы увидели, как из щели в потолке показался огненный шарик размером с наперсток не более, он, медленно покачиваясь, стал опускаться вниз.

 От неожиданности мы замерли, и это, возможно, нас и спасло, шарик беззвучно поюлил в воздухе, словно головка гадюки перед броском и ушел в щель в полу. Хозяйка перекрестилась и обняла нас как заново родившихся. Всё от бога! Слава ему, что спас нас!

Белые столбы

Что творилось в Белоруссии в годы оккупации трудно себе представить. Как говорили сведущие люди, за партизанское движение всех мастей немцы карали простой народ – карали жестоко. На глазах убивали родных и близких людей, сжигали людей скопом в сараях под градом пуль. Поэтому после войны в Белоруссии было много сумасшедших, все психбольницы были переполнены.

По городам и весям ходили неприкаянные тихие и буйные помешанные. Через Вилейку тоже часто брели такие горемыки. Но была на нашей улице и местная, буйная знаменитость. Мать героя-партизана, которого фашисты замучили и расстреляли у нее на глазах. Звали ее Марьяся.

Позже от приезжего жителя Вилейке я узнал, что  партизану посмертно присвоили звание Героя Советского Союза. А то было непонятно, почему власти так терпеливо ухаживают за Марьясей и сносят все ее знаменитые выходки.

Марьяся жила на нашей улице, через дом.  Её дом фасадом в два окна выходил на улицу. Окна всегда были выбиты, Марьяся затыкала их или подушкой, или холстиной.
Был у нее в хозяйстве поросенок, с которым, как говорили злые языки, она якобы и спала, как с дитем, и несколько кур. С боку у дома была только одна дверь без крыльца или какого-нибудь навеса. Прямо перед дверью стояла никогда не высыхающая лужа. Тут проходила дорога к дому внутри улицы, где жила многочисленная еврейская семья.
 
Марьяся очень не любила, когда к соседям прямо по её луже проезжала машина, но об этом потом. Поутру Марьяся вываливалась из двери, полоскала в луже свою грязную морду, потом туда же оправлялась, вместе с поросенком, и опять исчезала за дверью. Волосы она не расчесывала, поэтому на голове у неё был сплошной колтун из репейников, пуха и куриного помета. На фоне грязного лица сверкали белки сумасшедших глаз. Одежда её была грязнее грязи. Правда, раз в месяц  Марьясю куда-то забирали, после чего она  появлялась в чистой юбке, постриженная и  помытая, однако дня через два  снова принимала привычный вид.

Марьяся, пацаны и взрослые придурки

Больше всего Марьясю доставали местные пацаны. Они и дразнили её, и стекла били, и закидывали камнями. Марьяся в долгу, конечно, не оставалась, гонялась за ними по улице как баба-яга в торбе. Иногда догоняла зазевавшегося пацана и нещадно драла.

Один раз поймала соседского мальчонку лет шести – на его визг выскочил старший брат с батогом, национальным белорусским орудием уличных потасовок. Догнал Марьясю, отдубасил на моих глазах, а затем еще долбанул по окну, в котором и так  не было целых стекол. Меня тоже подмывало на озорство, но то ли осаживали родители – проводили воспитательную работу, то ли у самого внутри уже что-то шевелилось. Так что я больше наблюдал.

Марьяся делает цимес соседям

Как-то поутру я выглядывал из-за угла своего дома, подсматривая за Марьясей, но её видно не было.  В это время около её дома притормозила полуторка, затем она свернула с центральной улицы и, громыхая досками, медленно поползла к дому Марьясиных соседей. Как только кузов машины прошел мимо дверей дома Марьяси, дверь осторожно открылась, из-за неё показалась всклокоченная голова Марьяси. Она крадучись прошла вдоль стены, прячась от соседей за раскрытой дверью, прихватила цельный кирпич и мгновенно скрылась за дверью, со злостью её захлопнув.

 Действия Марьяси показались мне занятными, и я решил остаться и посмотреть, что будет дальше. И, конечно, не ошибся в своих ожиданиях. Правда, не ожидал, что все будет так трагико-комично. Машину быстро разгрузили, и она пошла задним ходом опять мимо Марьясиного дома. И вот когда урчащий капот полуторки оказался вровень с дверью, дверь неожиданно выстрелила, чуть не сорвавшись с петель. В проёме мельком показался мстительный образ неустрашимой Марьяси, на капот грохнулся здоровенный кирпич,… дверь мигом захлопнулась. Реакцию шофёра и ехавшего с ним Марьясиного соседа трудно было описать – они выскочили из машины, затрясли кулаками, пытались вырвать дверь и, в конце концов, запустили этот кирпич  Марьяси в окошко.

Крестьянско-городской быт

Вилейка в 50-е послевоенные годы была небольшим городком, к тому же наполовину разбомбленным. На центральной улице сохранилось часть каменных зданий, а так все большей частью одноэтажные частные владения с полисадниками. Каждый хозяин сам убирался перед своим домом. По праздникам тротуары посыпали белым речным песком, видно, для красоты. В общем, на улицах было чисто и уютно. Многие жители вели единоличное хозяйство и имели довольно большой по городским меркам земельный надел. Наш сосед через дом был как раз таким хозяином. Дом его был типичным для здешних мест – фасадом в 3 окна выходил на улицу и под двухскатной крышей тянулся далеко вглубь надела.

 Спереди была жилая часть, затем хозяйственная с кладовыми и амбарами, а уж после них все под той же длинной крышей располагалась конюшня и скотный двор. Коней держать в Белоруссии разрешалось. Сосед и себя обпахивал, и помогал безлошадным. На земле сеяли и рожь, и овес, и каши разные.

Игры на кольях

Кол или батога для белорусов хуторского удела орудие необходимое для решения как мелких бытовых недоразумений с соседями, так и для более глобальных разборок.

Бои за межу  - вот откуда родом это на вид безобидное орудие. Да оно и вправду довольно безобидное, по сравнению с огнестрельным. Я был свидетелем довольно большой взрослой потасовки. Помню, что все обошлось без жертв, стоял глухой треск батогов от ударов друг по другу… А почему? Да потому что бьются они на батогах не в первый раз, а с навыком, приемы знают… Не могу сказать, что такие игры слишком жестоки, однако!?...

Каменные игры

На батогах с белорусскими сверстниками мы по молодости лет, конечно, не махались. Но специфику местной войнушки усвоили хорошо. То ли сказывалось послевоенное время, то ли местные традиции, но элемент жестокости в наших играх в казаки-разбойники присутствовал налицо.

 Вспоминаю наиболее яркие эпизоды. Обычно стихийным образом формировалось два отряда – один отряд, естественно, был партизанский, со всеми вытекающими привилегиями, а другой, тьфу, фашисткий. Напротив пожарки была то ли площадь с трибуной, то ли выгон, за ним разбомбленные до основания катакомбы. Вот здесь и начинались бои.

 В каждом отряде были даже медсестры. В качестве боеприпасов шла в основном галька посильных для меткого броска размеров, но за ее отсутствием хорош был и битый кирпич…

 Я ухожу от преследования, ныряя за угол катакомбы, меня догоняет соседский пацан, он на год постарше, еще один вираж, но не уйти – кирпич попадает в плечо. Я убит...

А вот мы несемся чуть ли не по центральной улице, преследуя отступающих гестаповцев, они яростно отбиваются. У-ра-а-а! И тут вдруг бульник попадает мне прямо в колено. Я со стоном падаю посреди проезжей части, ко мне подбегает сестричка с красным крестом на панамке и начинает меня перевязывать. Мимо идут редкие прохожие по своим делам  - они к этим играм уже давно привыкли, почти не обращают внимания…

 Мы стоим с Генкой на трибуне, а внизу какой-то маленький пацан лет пяти дразнит нас. Генка достает из кармана гальку, высоко ее навешивает, галька сверху пикирует точно в темечко вредному дразниле. Рев, крики о помощи и возмездии  - пора уносить ноги… 

Генкин лоб

У Генки на лбу на всю жизнь осталась точечная вмятина. Я был свидетелем той драмы. Мы сидели где-то около пожарки на ограде. Каменный парапет и на стойках труба. Вздумалось Генке крутануться через трубу. Но поскольку стойки были низкие, он, крутанувшись вокруг трубы, лбом угодил в парапет, в котором был выступ. Рана была серьезная и болезненная. Но все обошлось – я с честью выполнил обязанности медбрата.

Водилы  и их кони на водопое

В организации всегда были автомобили. В 50-е годы – в основном полуторки. Ездил на этих автомобилях новый подвид водил – шоферы. Они пришли на смену ямщикам, и хоть внешне и  отличались от  возниц промасленными кожаными тужурками, кепками и очками от солнца, но в душе подспудно оставались коноводами. И проявлялось это очень просто.

Почти все водилы имели необъяснимую привычку загонять свои полуторки в речку, как когда-то их отцы загоняли коней на водопой и для купания. Для того чтобы помыть машину, достаточно встать у реки. Ан, нет! Загнать поглубже, так чтобы мотор заглох, а затем бежать искать трактор и т.д.
 Я в таких купаниях за компанию участвовал не раз, и только в зрелом возрасте задумался: откуда же здесь ноги-то растут. Надо отдать должное полуторке  - как ее ни купай, а на берегу, пообсохши, всегда заводилась с пол-оборота – я на газе, а шеф на ручке.

Слесари-авторемонтники

Другой особенностью тех легендарных шоферюг было глубокое и практическое знание матчасти. Водила не столько водил, сколько ремонтировал. Как же не поучаствовать в этом интересном процессе, тем более если тебя не гонят, а наоборот просят то что-нибудь подать, то подержать, то принести.

 Потом вместе гордо протираешь руки ветошью, моешь их сначала с бензином, потом с хозяйственным мылом. Потом обкатка по городу. Остановка у мороженого. То ли техника была не надежная, но помню, постоянно водилы меняли или прокладки в головке блока, или кольца цилиндров. Скажу, не хвастаясь, – я у наших водил  был самым любимым помощником, хотя и не был сынком начальничка.

Брюки к школе

Вилейка – городок в черте оседлости, немцы всех не перебили. А в 1954 году от холокоста вообще следов не осталось. На нашей улице еврейских семей жило больше, чем белорусских или польских. Как правило, семьи были большие. Жили тогда все одинаково – бедно, но весело, а уж в еврейских семьях, и подавно -  с музыкой и юмором.

Помню поход к портному. Входим в дом – там мал-мала меньше, на столе большой арбуз. Мне тут же отрезали кусок арбуза. Потом с шутками и хохмами отец семейства обмерил меня и пообещал брюки от лучших домов Жмеринки и Мелитополя.

Задиристые еврейские девчонки

За домом Марьяси  тоже жила многодетная еврейская семья. Старших не помню, но были там 2 сестрички – мои ровесницы Я иногда ходил к ним поиграть,  но игры часто кончались ссорами -  уж больно эти девчонки были задиристыми и вредными.

Во время ссоры с ними лучше было не связываться. Идешь с соседскими мальчишками по своим делам, их не трогаешь. Так они выскочат из калитки около дома Марьяси, задерут платьица выше пупа, ноги расставят, брызгают на метр и рожи строят. Мы за ними, они с визгом домой!

Замки из кирпичей

Кругом была разруха, поэтому в нас как-то спонтанно просыпалось созидательное начало. Я был инициатором больших строительных проектов. В них принимали участие все соседские мальчишки и девчонки. Мы формовали кирпичики из глины, сушили их на солнце, затем строили дома, замки. И все это без участия взрослых, без их идей. Все сами придумывали и делали.

Моя Мальвина

Помню, во время этого строительного бума на стройплощадке появилась очень красивая скромная девочка. Она ко мне прямо прилепилась, как глина. У нее были светлые вьющиеся волосы и большие искрящиеся глаза. То ли она приехала к кому-то в гости, то ли еще что, но ей очень понравились наши дела, а, может быть, и лично я. В общем,  у нас была симпатия.

Девочка Ложанова

Заметил я в Вилейке еще одну девочку. Это была наша конторская. Потом она стала жить в Вялках. Мать ее была из простых, а вот отец уж точно из бывших. Но натурой оказался слаб, болел и рано умер.

Божественное ощущение на шесте

Занятие по пожарной подготовке не прошли даром. Однажды, спускаясь по шесту, я защемил себе промежность и ощутил сладостный восторг. Это явление больше на шесте не повторилось, но запомнилось.

Аисты

Аистов я  встречал  потом не один раз. Но в Вилейке я увидел их впервые, это было как в сказке. Странно, но в Новоспасском Ульяновской области местные ребята, с которыми я носился босой по улицам или играл в футбол, дали мне кличку – Аист. Может быть, я им рассказывал про вилейских аистов, а, может быть, за мои длинные ноги.

На окраине Вилейки на крышах многих домов были их гнезда. Аисты обычно подолгу стояли, словно статуи на постаменте этих гнезд, не обращая внимания на зевак внизу. Потом срывались в полет, часто взмахивая своими широченными крыльями, чтобы не провалиться вниз. Летели они на зады, на единоличные наделы, где было безлюдно и тихо.

Аисты гордо вышагивали вдоль оросительных канав, высматривая лягушек. Я тихонько подкрадывался к ним и наблюдал. Совсем близко они не подпускали. Но даже с пяти-шести метров можно было получить массу впечатлений – заросший травой луг или поле, а на нем огромная красивая птица на длинных ногах. Потом она расправляет крылья, разбегается, пара взмахов, и аист поплыл над полем, чтобы приземлиться подальше от меня.

  1-ое сентября

Где я только не начинал учебный год, но первый раз это было в Вилейке! Цветы, дети, папа, мама, наставления, парта, тяжелый портфель, строгая учительница.

Марьяся в школе

Да, как сейчас помню! Дело в том, что с  началом учебного года у Марьяси появлялись новые защитники в лице директора и учителей. На любую проделку школяров Марьяся теперь отвечала походом в школу. При виде Марьяси ее обидчики разлетались как стая испуганных воробьев по дальним закоулкам школы. Она же, прежде чем идти жаловаться, шаталась по коридорам, заглядывала в классы, чтобы найти обидчика. В один из дней случилось так, что когда я был один в классе – то ли был дежурным, то ли просто пришел пораньше,  дверь в класс стала медленно и  со скрипом  открываться. Я еле успел нырнуть под парту и затаиться, так на всякий случай. И тут. О! Ужас! - в дверях появилась Марьяся, как всегда грязная, чумазая с колтунами на голове. Глаза свирепые, безумные.

 Она некоторое время постояла, но по классу не пошла, это меня и спасло. Если б она меня обнаружила, то накостыляла бы от души, хотя я не числился у нее в злейших врагах. Дверь также медленно затворилась, а я сидел под партой, боясь шелохнуться – пожалуй, в первый раз я испытал смертельный страх. Его причина была не в сумасшедшей, а в том, что я попал словно в мышеловку, и не было пути спасения.

50 лет спустя

В начале лета 2004 года у нас на участках в Чирково появился работяга из Белоруссии. Я как раз строил баню-душ – стоял на крыше и прилаживал металлические полосы; он подошел поинтересоваться, не нужен ли строитель. Оказалось, что он уже вошел в бригаду наших хохлов Николая и Саши, заслуженных строителей СНТ «Лесные Поляны». Мы разговорились. Тут я и спросил, откуда он конкретно. Он мне говорит, да из-под Минска, километров 100. Я что-то заподозрил, но не до такой степени. Поэтому, когда он добавил, что он из Вилейки, я чуть не свалился с крыши. «Ну, ты даешь! Мы ж с тобой почти, можно сказать, земляки, я как раз в Вилейке в школу пошел, а годом раньше лето провел в Воропаево!» И начались воспоминания и неожиданные открытия…
- А сколько ж тебе было в 54-ом то?
- Да я с 53-го – год, наверное, был.
- У нас база была в пожарке, а перед пожаркой, помню, поле было с трибуной…
- Я пожарку тоже помню… Сейчас уж снесли. Я живу-то рядом.
- А мы тоже рядом жили – у старой полячки, у нее сын в войну полицаем был, услали в лагеря…
- Аа…! Ты вон о ком! Да она не полячка, а из  фольксдойчей, фамилия у них Адлер. Умерла уже давно, вслед за сыном…
- ??
- Он ведь в лагерях не сгинул – вернулся. Мы его все Бонифацием звали. Женился он, да неудачно. Закладывал прилично. А потом с такой биографией и на работу хер  устроишься. Прикольный был дядька.
- Надо же, вот чудеса! Дождалась, значит, старушка своего сынка – ведь каждый день молилась за спасение его души…
- Он в полицаи-то попал по дурости – ему лет 17 было… Жрать нечего, в городе все шли на службу к немцам. Говорят, он попал под тройку из-за жидов – будто, запрягал их в телегу и по городу на них ездил – ну не дурак! По молодости, наверное,  и в лагере-то выжил.
- Слушай, а Марьясю ты помнишь?
- А как же! Она померла уже в 60-ых. Мать партизана, Героя Советского Союза. Немцы его повесили у нее на глазах – вот она и свихнулась…
- Ну а Бонифаций когда скончался?
- Да он не скончался, тут история похуже. У нас в Вилейке таких как он было трое – бывшие полицаи. Так вот, когда началась Олимпиада, их забрали. Говорили, будто они оказались еще с войны завербованными. Накануне Олимпиады, будто бы, устроили диверсию на железной дороге – разбирали пути, у Бонифация нашли гайки от путей. Живыми они оттуда не вышли. Бонифаций, говорят, повесился…
- Ну и дурь! Ведь отпахал за свою вину! И это в 1980 году!? Вот сучье племя!  Значит, их пасли для случая, чтобы новые лычки получить…
- Выходит, что так…
- Жуть, в это трудно поверить!...
- У нас везде секут. В Вилейке столько частей. Прямо в центре секретная часть стоит. Помнишь заводи на реке?
- Конечно, мы там или гладыши швыряли на отскок, или за рыбаками следили.
- Сейчас все огорожено, а заводи используются как локаторы,  во как! 
         
 1955 год – Сараи

Второй год как я не только подробно запоминаю обстановку и происходящие события, но и людей, с которыми сталкивался в то время, даже эпизодически.

Помню в деталях наш приезд в Сараи. Сараи – это еще, можно сказать, село, но уже и районный центр в Рязанской области. Отец с бумагами заявился к властям, которые должны обеспечить экспедицию конторой, и расселить прибывших из столицы специалистов в частном секторе.

Власти сработали оперативно – контору нашли и тут же дали реляцию на поселение нашей семьи к какой-то бабке. Реляция состояла из писульки корявым подчерком, в которой фигурировала фамилия не то Мюнхаузена, не то Мистера Газена. Отправились по указанному адресу. Родители пришли в ужас и неописуемое негодование, когда увидели, куда их послали придурковатые сельские правители. Покосившуюся дверь открыла полоумная старуха, которая сначала не могла взять в толк, что от неё «хочут», а потом, обрадовшись, повела смотреть хоромы. Даже мне они не понравились, но, если б я был козленком или поросенком, то и тогда бы остался  под первым впечатлением – в такой избе живому существу жить западло (это слово я взял из нового лексикона, но точнее как по блатному не скажешь).

 Как там жила эта старуха -  непонятно, но еще более непонятным было это направление на поселение. Так встретить москвичей! Отец мог их крупно разнести, но, будучи человеком мягким, воспитанным и всепрощающим, он лишь выразил недоумение и просьбу найти что-нибудь поприличнее.

Так мы попали на первую квартиру. Прожили там совсем недолго, а затем перебрались к дяде Мише. Первые хозяева, дед и его приживалка, мало, чем отличались от той бабки. Скудость, нищета, лень, недоедание и слабоумие. В доме, правда, было довольно чисто. Помню, как хозяйка один раз пекла блины  и дала мне на пробу – кислые и серые как портянки. Основная пища – пустая картошка, зелёный лук, прогорклое подсолнечное масло. На дворе покосившийся сарай, в котором все справляли нужду, там же насест для кур. Нужника не было. Двор грязный, запущенный. Хорош был только петух, огненный красавец, и очень воинственный – я его обходил стороной. Я обхаживал двор, лазил в сарае и везде находил яйца, которые куры старались снести назло хозяйке не там, где положено. Яйца я с гордостью относил хозяйке.  Это был мой первый сельскохозяйственный опыт.  Первый гоголь-моголь я, может быть, запомнил как раз из этих яиц, хотя, наверное, это было еще раньше.

Да, еще в Ярцево. Отец привез этот рецепт с фронта, позаимствовал у немцев, которые знают толк в гоголь-моголе. Если мама обычно взбивала желток с белком вместе – получался жидкий и склизкий продукт, то отец брал два стакана, два яйца, затем разбивал скорлупу о край стакана так, чтобы яйцо раскалывалось на две чашечки. Перекидывая желток из одной чашечки в другую над одним из стаканов, он отделял и сливал в этот стакан белок, причем, вместе с белковым хвостиком, а желток отправлял в другой стакан. Затем в стакан с двумя желтками насыпал шесть ложек сахара с небольшим верхом и долго сбивал. Получался почти полный стакан гоголь-моголя – густого, нежного и сладчайшего, по цвету почти белого и совсем без песчинок. Белок обычно отец выпивал сам без всякого сахара – для восстановления затраченных сил, так сказать.

По какой причине мы съехали, я точно не знаю – очевидно, что причиной были сами хозяева – неприятные люди.

На новой квартире у дяди Миши мы прожили до конца командировки, т.е. до конца октября и расставались как родные.

Всё помню, как будто это было вчера. Наиболее яркой личностью был сам хозяин -  дядя Миша. Жена его больше старалась по хозяйству и на кухне и поэтому запомнилась больше с этой стороны. На лето домой вернулась из Москвы их дочь.

Итак, сначала все о дяде Мише.
Дядя Миша – природный крестьянин.  Мужик  сухощавый, жилистый, подвижный, деятельный, даже несколько суетный. По масти – чернявый, по характеру холерик –  заводной и взрывоопасный, домашним спуску не давал, но быстро отходил, в общем, в обиде на него никто долго не был. Без левой руки – оторвало чуть выше кисти на фронте, но зато остался в живых.

На людей зло не держал, но, если, поразмыслить, то зло в нем было, и это зло было… на Советскую власть, наверное, зло осталось со времен коллективизации. Как и  все советские люди он многое за это время перевидал, поэтому жил с оглядкой и опаской  и не в чем противозаконном местными стукачами  уличен не был.

 Пил дядя Миша как все, не сложилось у меня впечатление, будто он горький или запойный пьяница. Вот матершинник – это да, прямо Василий Теркин в этом жанре!

Ко мне он привязался сразу и стал фактически моим первым сельским учителем. Отец работал в поле -  появлялся наездами, мать работала регистраторшей, забирала сестренку Ольгу с собой  в контору, а я был предоставлен сам себе. Носился целый день на улице с соседскими пацанами, помогал по хозяйству женщинам или дяде Мише в нелегком колхозном труде.

Но лучше все по порядку – ярких эпизодов и всяких историй за лето было множество, а осенью пошел во второй класс, там тоже случалось по-разному.

Лето в Сараях нельзя забыть никогда!
Где мы жили? Это была типичная сельская слобода – дома в ряд, перед домами широкая  заросшая пожухлой низкорослой травкой улица. Вдоль улицы разбитая колея от колес телеги, колея густо сдобрена конским навозом и помоями. За колеёй кой-где стоят древние ветлы, а под ними низкие глиняные  амбары, где хранится все съестное – и зерно, и картошка, и сало, и квас. В амбарных подвалах и к середине лета еще не стаял  лед.

 За домами скотный двор, хлев и хозяйственные постройки, обнесенные в прогалах забором. Вход во двор через ворота или встроенную в ворота калитку. За хлевом начинаются угодья, не очень большие, но достаточные для выращивания картошки и овощей. Дядя Миша по старой памяти выращивал еще просо и ячмень, выделял небольшие наделы во-первых для души, а во-вторых для прикрытия, о чем будет позже.

Больших плодовых деревьев не было почти ни у кого – вырубили, чтобы не платить налоги с каждого дерева. Зато бурно разрослась вишня – вишня в Сараях крупная и сладкая. Рядом жила семья сельских интеллигентов, у них был целый вишневый сад, с их детьми мы подолгу сидели на деревьях как стая дроздов. За наделами сразу начинались колхозные поля с кукурузой. Был недалеко по слободе еще пруд для уток.

В доме у нас была своя комната, но я хозяйничал везде. Раз в неделю хозяйка мыла полы. Мыла с тесаком. Тесак нужен, чтобы добела отскоблить половицы от грязи. После такого мытья пол был как новый. Тесак у меня запечатлелся в памяти еще с белорусских времен, когда я присутствовал при забое хряка. Мечтал иметь такой, и вот когда соседский мальчишка предложил мне купить тесак у него, я накопил рубль, и тесак перешел в мое владение. Не помню, куда он потом делся, то ли оставили, то ли  взяли с собой в Москву.

 Во дворе была скотина – корова Машка, овцы, коза, свинья, куры, утки и гуси, поэтому  в доме от них да и от жары роились нещадные полчища мух. Мухи до черноты засиживали весь потолок, клейкие ленты мухи облепливали в два слоя, и все равно, ленты от них почти не спасали.

Корова Машка была безрогая  и потому бодливая. Ее побаивались и взрослые, и дети. После очередного эпизода, когда какая-нибудь зазевавшаяся баба оказывалась в канаве или с диким ором неслась прятаться за дерево или за забор, дядя Миша клялся и божился, что завтра же сдаст Машку на скотобойню. Скотобойня была рядом, но поход туда каждый раз откладывался – несмотря на плохой характер молока у Машки было много, и молоко было жирное.

Итак, дядя Миша работал в колхозе. Работать приходилось за трудодни или, как они их называли, за  «палочки». Что на эти палки получишь в конце года, бабушка надвое сказала, т.е. угадать заранее было трудно, поэтому никто из колхозников не забывал про свои экономические нужды в течение длинного и  нудного года...

 Жаркий день, я вожусь в тени под раскидистой ветлой чуть в стороне от нашего амбара. Дверь в амбар приоткрыта, чтобы испарялась влага – испарение и остужает амбар. С конца слободы показалась телега. Это дядя Миша едет к дому, видно, на обед. На телеге что-то лежит под мешковиной. Вот дядя Миша почти подъехал к дому, вид у него обычный, правда, чуть задумчивый и затаенный. Но вдруг он хлестанул кобылу, та живо дернула телегу к амбару. Почти на ходу дядя Миша спрыгнул с телеги, сдернул с нее здоровой рукой мешок зерна, по инерции перенаправил его в проем двери амбара, снова вскочил на телегу и, не спеша, как ни в чем не бывало, поехал дальше вдоль слободы. Тут же заскочила  в амбар хозяйка, и «мяшок» бесследно исчез в недрах амбара (в Рязани все якают). Чего не сделаешь ради пропитания братьев наших меньших – кур, гусей и уток!

Я, как видите, стал случайным свидетелем. Ясно, что дядя Миша стащил колхозное добро, но почему-то не было у меня желания кому-то об этом говорить. Это осталось нашей тайной.

Я иногда помогал дяде Мише на колхозной ниве, но, конечно, не так, как он себе. Он меня брал с собой отвозить с фермы молоко на молокозавод. Завод находился в центре нашего городка. Правда, городок ли это был, или село в ранге районного центра, судить тогда было трудно. На заводе пахло парным молоком и сывороткой. Заводик был не большой, и я там знал все закоулки. После разгрузки и записей в колхозной книге, которую дядя Миша обычно держал на дне телеги под соломой, мы двигались по главной улице и останавливались у пивной, где пива, естественно, не было, но продавалась водка в розлив.

 Иногда я дожидался патрона, а иногда, если у того было питейное настроение, которое он хотел утешить до упора, он отпускал меня на ферму одного. И я преисполненный гордостью и радостью за такое порученное мне как взрослому колхозное дело, лихо гнал кобылу к ферме, часто по дороге сажал своих пацанов, и мы весело добирались до цели.

Но на этом мои обязанности не кончались, как говорится: любишь кататься, люби и саночки возить. Здесь я выступал не только как возница, но и как конюх – нужно было распрячь кобылу. А, кроме того, очистить телегу от старой прокисшей соломы, и забрать домой книгу. Как очистить телегу одним махом, меня, естественно, научил дядя Миша – заводишь кобылу круто в сторону и даже чуть-чуть назад, телега опрокидывается и самоочищается. После чего кобылу за уздцы в обратном направлении -  и телега снова на колесах. Просто и без труда, как езда верхом на годовалых бычках.

 Однако и на старуху бывает проруха. Однажды я совсем забыл про колхозную книгу. Опрокинул телегу, все свалил в кучу, распряг лошадь, отвел ее пастись, и айда с ребятами игры играть. А утром с бодуна дядя Миша спросил про книгу? Отматерил  меня по первое число. Пошли искать, и, слава богу, нашли!

Было у нас с дядей Мишей  еще одно испытание, но оно уже не связано с канцелярией. Поехали мы с ним на колхозной телеге за жердями для завалинки. В Сараях было принято на зиму утеплять деревенские избы завалинками. Из жердей городились высокие вплоть до окон плетни, их засыпали соломой, опилками и всяким хламом. Дядя Миша долго рубил жерди, я таскал, складывал. Нагрузили с верхом и поехали. По пути заехали на пасеку – там нас угостили свежим медом.

Начало темнеть, пошел дождь, Кобыла еле тянула поклажу, я сидел на возу, а дядя Миша шел рядом и погонял клячу вожжами. Колея была разбита, колеса разводило в стороны, и, в конце концов, одно соскочило с оси. Сил у дяди Миши не хватило, чтобы одному посадить колесо на ось, да и рука у него была по сути дела одна, понадобились и мои силенки. Корячились мы  под дождем и в грязи долго -  он плечом подпирал и поднимал левый перед телеги, а рукой помогал мне насаживать колесо на ось. В конце концов, мы его посадили и застопорили. Добрались совсем уже к ночи. Все волновались, куда мы пропали. А мы ввались грязные, мокрые и уставшие в усмерть. Дядю Мишу я не подвел и сам не сдрейфил.

В детстве нас всегда окружают страшилки, даже если их нет, мы сами создаем их в воображении. Но страшилки есть всегда. В Сараях все мальчишки и девчонки боялись очень страшного человека – он был без ушей, носа у него тоже почти не было. Все лицо, голова, руки, да и полуголое тело были у него в незаживающих язвах. Он, наверное, был болен волчанкой. Но нам это ни о чем не говорило, при его появлении на улице, нас словно ветром сдувало.
 
Рядом с нашей слободой было полузаброшенное кладбище, на которое Машка иногда кого-нибудь загоняла, а дальше рынок. Мои родители покупали продукты или у дяди Миши, или на рынке. В воскресенье на рынок съезжались крестьяне со всего района. Кто на подводах с лошадьми, а кто и на разбитых телегах, которые тянули цугом пара коров. Да, обыкновенные бурые буренки, тихоходные, но с хорошей тягловой силой.

 Крестьяне были одеты обычно, а вот крестьянки по случаю торжественного выезда на базар надевали на себя старинные национальные одежды. Это была длинная темная юбка, спереди подвязывалось украшение, похожее на фартук. Он был клетчатый, и выткан из шерсти. Цвет клеток был разный, но не пестрый. Сверху крестьянки надевали кофту с вышитыми рукавами. Мне очень нравился этот наряд - иногда крестьянки медленно и чинно шли от базара в нашу сторону.

 И тут я случайно обнаружил, что при таком солидном наряде все крестьянки поголовно ходили без трусов. Дело в том, что на рынке или не было нужника, или он был так загажен, что в длинном платье не присядешь. Поэтому женщины покидали рынок, шли  в нашем направлении – ведь рядом было безлюдное кладбище, затем прямо на дороге, где-нибудь у ветлы, замирали на месте, слегка расставляли ноги и делали пись-пись. В этот  момент они чем-то напоминали коров.

 Однажды мать купила круг сливочного масла. Сливочное масло в разных местах продается по-разному. В Белоруссии, например, оно продавалось в форме прямоугольных брикетов, почему-то упакованных в бумагу из ученической тетради в клеточку. Эти клеточки отпечатывались на масле как фирменные знаки. В Сараях на базаре масло продавалось в виде кругов. Эти круги плавали в кастрюле с холодной водой.

 Товарки иногда химичили, особенно перед отъездом с рынка, чтобы случайно не попасться и не опозориться. Вот и в тот раз мама приносит масло, делит его пополам, а в середине картошка. Она бегом на рынок, а товарки уже и след простыл – смылась!

Я этому рынку очень благодарен за раннюю науку. Дело было так. В детстве мальчишек всегда тянет на подвиги. Видно, в период становления у всех в крови пробивается, так сказать, голос обезьяноподобных предков, которые в основном добывали пропитание методом тяги. Тема, надеюсь, понятна. Залезть в чужой сад под покровом ночи – какой риск, какой азарт, какое геройство. Будет чем похвастаться пацанам.

 А на базаре -  потихоньку подойти к лотку, и незаметно от подслеповатой бабки стащить у нее яблоко. Да это же натуральное воровство! Да! Это мы так в зрелом возрасте думаем. А у мальчишек еще нет сложившегося понятия о преступном действии, о позоре, к которому приводит уличение в преступлении. Даже если об этом говорят родители, риск пересиливает запрет. Тайные силы толкают на шалость.

Так было и со мной. Мальчишки часто хвастались, решил и я рискнуть. Шел вдоль ряда с яблоками. Я думаю, что по моему виду легко можно было догадаться о моих тайных замыслах. И вот, только я незаметно от тетки схватил крайнее яблоко, как она прихватила меня за руку, и негромко, но так, что ее слышали и соседки, начала меня стыдить. Она не орала и не ругалась матерными словами, а как-то, можно сказать, по-матерински отчитывала меня за этот гадкий поступок.

 Я опустил глаза, насупился, стоял ни живой, ни мертвый – мне стало страшно стыдно. Затем я разревелся, тетка, в конце концов, начала меня успокаивать. Я сквозь рыдания пообещал, что больше никогда так делать не буду. После чего получил в подарок это злосчастное яблоко и был отпущен. Эта история заполнилась мне на всю жизнь – я точно понял, что нет ничего более позорного, чем воровство. Пусть даже мелкое.

А как воруют сейчас, как воровали, и будут воровать в России,  вор – это  теперь элитное понятие. Видно, не было у этой публики таких встреч с судьбой в том возрасте, когда еще возможно детское раскаяние за греховное деяние – раскаяние раз и навсегда.

Я не помню точно имена, возраст, лица моих товарищей по играм. Больше помню взрослых. Рядом жила склочная завистливая тетка, она постоянно находила повод сцепиться с нашей хозяйкой. Однажды бабы так распалились, что начали выяснять отношения «шайками по голове» на глазах у всей честной публики, включая родичей и законных мужей, которые их и разняли.

 Поводов, действительно, было много – то корова огород потравит, то межу один из соседей прихватит, то куры не там снесутся.
Через пару домов налево от нас жила молодая женщина с сыном, к ним я ходил довольно часто, особенно в плохую погоду. Женщина по тамошним понятиям была образованная, не простая. Она работала то ли в райкоме, то ли в исполкоме. В доме было много журналов, особенно мы любили листать и читать подшивки журнала Крокодил. Тогда началась оголтелая холодная война с Америкой, и весь журнал был забит карикатурами на американских агрессоров и поджигателей войны.

Эта семья пережила большое горе – скоропостижно умер отец. Женщина иногда причитала и обвиняла в его смерти каких-то начальников. Виной всему было новое здание райкома. Здание возвышалось над всем селом-райцентром, потому что было двухэтажным. Типичный помпезный сталинский стиль – с парадной стороны стояли белые колонны, стены были отштукатурены и покрашены розовой краской. Когда в здание заносили мебель, муж этой женщины под тяжестью канцелярского, массивного шкафа надорвался и в одночасье скончался.

Очень интересные отношения были у дяди Миши со своими женщинами. В целом спуску он им не давал, гонял каждый день, а в пьяном виде тем более. При этом мат стоял перемат. Особенно по пьяни доставалось дочке. Дочка уехала работать в Москву (Москвой там называлось все, что было в радиусе 100 км от Москвы). Жила в общаге, и это давало дяде Мише повод ревновать ее по-отцовски. Пьяным он гонялся за ней вокруг дома и орал, чтобы этой ****и ноги не было в доме.

Что на него наезжало, я по молодости не знал. Дочка мало рассказывала о своей столичной жизни, но однажды упомянула о дядьке, брате отца, который торговал мороженым в электричке по Казанскому направлению. Этого дядьку даже я знал, не то, что мои родители – ходил он по вагонам в белом переднике с большим ящиком с разными сортами мороженого и сухим льдом, которым делился с родителями в жаркую погоду, чтобы они могли привезти мороженое не растаявшим. Уже позже в Москве мы через него передавали приветы семье дяди Миши.
 
Хозяйка меня очень любила. Угощала, чем могла. Я часто ей помогал по хозяйству – то птицу покормлю, то присмотрю за ней, или просто так поболтать, провести время. В общем, перед родителями меня всегда нахваливала. Запомнились ее кулеши – это такой крестьянский, густой суп. В жаркую погоду дядя Миша доставал из погреба квас. Это совсем не тот квас, что продавали, да и сейчас продают в Москве из передвижных бочек. Крестьянский квас белый и забористый, как редька.  Я его обычно смягчал сахарком, когда сахар был. Пробовал я такой квас и потом - в разных местах  и всегда сравнивал с эталонным квасом дяди Миши.

Ближе к осени пришло сообщение из города Глазов –  старшая сестра матери тетя Миля сообщила о кончине бабушки. Мать собралась в дорогу, взяла с собой сестрицу Ольгу, а меня оставила на попечении хозяйки. Целую неделю я прожил без родительской опеки, ласки и хулы и понял, что такое быть сиротой, хотя, как я говорил, хозяйка меня любила и баловала. Но сколько у нее было дел по хозяйству, до меня ли ей было.

Когда пошли яблоки, к дяде Мише приехали на трофейном опель-капитане (марку машины мне сказал отец) его дальние родственники, и мы поехали за яблоками. Поездка мне очень запомнилась из-за машины.

1-го сентября я пошел в местную школу во 2-ой класс. Уж таков был мой удел - начинать каждый новый учебный год  «новеньким»  в новый школе среди незнакомых учителей и школьников.

Правда, тогда к москвичам относились с почтением, не было в людях злобы и зависти к столичной жизни, как сейчас. Хотя и тогда были детки с выпендрежем, как правило, дочки и сынки местных начальников. В то время я был лихим пацаном – мог и сдачи  дать. Поэтому пару раз меня изгоняли из школы за родителями -  это притом, что учился я на отлично. В сообразительности и быстроте усвоения материала мне не было равных среди местных блатных отличников – может быть, это и было одним из поводов стычек. Один раз мы носились по партам, и в пылу азарта я  промазал по заднице своего соперника, но зато попал прямо в моську отличнице. Крови не было – так немного припухла верхняя  губа, но крику было много.

Другой раз случай был посерьезнее – я сам страшно испугался. Мой напарник по парте был очень солидным мальчиком. Нельзя сказать, чтобы упитанным, нет – просто по-крестьянски кряжистым, да и питался, наверное, из райкомовских пайков. Отношения у нас были в целом добрососедские, он, помню, даже приходил ко мне вместе учить уроки и поиграть.

 Но однажды мы на перемене в чем-то не поладили, и он исподтишка  сверху - я сидел, а он стоял – нанес мне сокрушительный удар по голове стопкой из 2-х учебников. Голова моя поплыла, очнувшись, я схватил свой учебник и тоже врезал ему, но он увернулся... И тут все увидели страшную картину – ручка с пером воткнулась ему в нос и свисала как стрела. Я выхватил ручку, но было уже поздно, в класс вбежала испуганная учительница, в гневе отчитала меня и прогнала за родителями. Ручка-то могла попасть и в глаз! Чернила! Заражение крови!

Это был в моей школьной практике первый случай, когда меня выставили преступником, но я уже тогда знал себе цену, и даже такие удары судьбы не могли меня принизить в моих глазах, заставить считать себя существом второго сорта. К этому так стремились советские учители-мучители, так они возвеличивали одних, маменькиных и папенькиных, и так унижали и топтали других, кто из простых, не из райкомовских. Это касается не всех учителей, но такие были. Рано мне было запоминать учителей в лицо по их достоинствам и недостоинствам.

 В сараевской школе был традиционный сельскохозяйственный трудовой почин. Где-то две недели мы не учились, а трудились на полях. Работа была разная – собирали колоски на пшеничных полях, початки кукурузы, картошку, морковь. Тогда еще не началась хрущевская кукурузная компания, а в Сараях уже давно были огромные кукурузные поля. Кукуруза стояла стеной высотой метров два-три – в ней легко можно было и заблудиться.

Настало время прощаться. Проводы были со слезами. За мою помощь в хозяйстве дядя Миша с женой подарили нам целого гуся, пару уток и  много другой деревенской продукции. Мои родители потом из Москвы тоже им что-то посылали. 


          1956 год – Лебедянь
Лебедянь – одно из самых памятных и благодатных мест. Это Липецкая область, лесостепь, чернозем. Молодой Дон. Лебедянь всегда была знаменита своими яблоками, вернее совхоз «Агроном» под Лебедянью. Яблоневые сады тянулись на километры. Тянутся ли сейчас - не знаю, но все пьют сок компании «Я» - посмотрите, откуда она родом?
Антоновка. Апорт. Штрефель. А какие грушевые деревья в самой Лебедяни! Город в целом и его достопримечательности не отложились в моей памяти, а вот место, где мы жили, стоит перед глазами. От центра наша улица была довольно далеко и  располагалась как раз поперек дороге из центра. Улица больше похожа на деревенскую – широкая, дома по одной стороне. В конце улицы довольно большой пруд, за прудом правее школа, 4-ех летка. Еще дальше в излучине за ветлами открывался Дон.
За домами  по нашей улице шли вниз сады и огороды, которые кончались балкой с пересохшим ручьем. От ручья  к лету оставались мелкие заводи, в которых кишмя кишели головастики. В одном месте ручей был перегорожен небольшой плотиной, в результате чего он образовал топкую зеленоватую лужу-запруду с теми же головастиками и их родителями, которые по вечерам устраивали жуткую какофонию.

 На другой стороне балка медленно ползла вверх. Вдали среди высоких грушевых деревьев виднелись очертания старинного монастыря. Там власти разместили сельскохозяйственный техникум. Если идти стороной дальше, то город быстро кончался, и открывался вид на бескрайние поля с редкими лесными островками.  Как потом оказалось, это были чистые дубравы с редкими вкраплениями диких яблонь и ягодных кустарников. Одна из дубрав стояла недалеко от города, мы со старшими сверстниками ходили туда за грибами.

 Дальше я буду описывать  пребывание в славном граде Лебедяни фрагментарно так, как это отложилось в моей памяти. Начну опять с нашей улицы. Нет, сначала с хозяйки – тети Оли.


Наша хозяйка

Про таких говорят: «есть женщины в наших селеньях». Фронтовичка, хотя на фронте и не была. Всю войну, да и после, вот в то время, когда мы у нее жили, сидела за штурвалом трактора. Женщина-трактористка. Промасленная фуфайка, брюки, самокрутка в зубах. Лицо обветренное, иногда приходила с работы вся чумазая, усталая. Была она одинокая. Парни ее возраста полегли все на войне. Но не помню, чтобы она роптала, жаловалась на что. Нет, молча, делала свое дело  - тем и жила, тем и гордилась. На таких вот людях и держалась Советская власть.

 
Архитектурно-садовые достопримечательности

Климат в Лебедями яблочно-грушевый. Груши здесь вырастают до размеров больших дубов. Груши разных сортов и сроков созревания. Вдоль нашей улицы и в монастырском саду росло несколько здоровенных грушевых деревьев, на которых висели  твердые зеленые груши размером с хороший кулак. Эти груши созревали только  к концу лета. Но были и другие сорта, скороспелые… Такое грушевое изобилие я встречал позже только в предгорьях Кавказа в осетинском городке Алагире и в селе Ручьи, что в Северном Крыму. В палисаднике одного из домов росли великолепные чайные розы, а так у всех обычный набор из бархоток, ноготков, лавантеры и т.д.

 Из домов запомнились два соседских и наш, в котором мы прожили весь полевой сезон. Наш дом и соседский слева были похожи как два сапога пара.  Кособокие  калитки, неказистая каменная ограда с улицы и между домами. Дома выложены из глиняных блоков (глина замешивается с соломенной трухой и конским навозом), блоки затерты и покрашены белой известью, как украинские мазанки. На окнах ставни от солнца. Чем были покрыты крыши -  не помню, вот у дяди Миши в Сараях крыша была соломенная, это точно! А полы деревянные! А здесь в лесостепи деревянные полы уже роскошь, поэтому мы и соседи довольствовались земляными. Именно земляными, а не цементными или еще какими. Землю укатывали и утаптывали до битумной твердости. Так что ни грязи, ни пыли не было – вполне приличные полы.

Соседский дом справа был побогаче, с деревянными полами, резными ставнями и под железной крышей с вензелями и флюгером. Там жили мои сверстники, поэтому я у них часто бывал и все хорошо запомнил. Это был типичный для тех мест зажиточный дом (до революции предки хозяев занимались  то ли торговлей, то ли извозом). Дом был из красного кирпича с подэтажом. На улицу выходил фасад в 5 или 6 окон и  высокое кованое крыльцо. Справа от дома стояли кованные железные  ворота для въезда во двор.

 При первом посещении двор поразил меня больше всего – поразил своей завершенностью, уютом, хозяйской сметкой. Он был весь вымощен каменными плитами. Вкруг двора расположились всевозможные каменные и деревянные постройки. В целом все это напоминало крепость. Ближе к жилому дому располагались крепкие каменные постройки, в одной была летняя кухня, в других - мастерские, баня, склады, амбар. В торце находились скотные постройки  - овчарня, коровник, сеновал. Там же был выход в огород и сад. Помню, у них в саду было много ягодных кустарников.


Скользкая трава

С соседскими ребятами мы через сад выходили на задник, чтобы покататься с горок. Это в летнее то время! Дело в том, что к середине лета трава вся выгорала и засыхала, а мы все носили сандалетки на кожаной подошве. Прямо на сандалиях мы скользили вниз по желтой травяной круче. Потом карабкались наверх и снова вниз.

Старшой

В доме слева жила женщина с сыном лет 13-14-ти. Он сразу взял надо мной шефство. Учил уму-разуму. Помню, сидели мы во дворе на скамейке, к ним пришли в гости соседи. А я ни с того, ни с сего решил отбить по ляжкам русского и получил от старшого крепкую оплеуху, от обиды разревелся и убежал. Слышал, как мать его отсчитывала... Потом он мне объяснил, что я при гостях выделывал неприличные коленца, поэтому и получил, и чтоб больше так не делал.  Надо знать азы хореографии!
 
Курсовая работа

Одну из комнатенок соседи сдавали студенту из техникума. В июне перед каникулами ему нужно было сдать курсовую работу. Работа была связана с черчением на листе белого ватмана цветной тушью какой-то сложной сельхозмашины. Студент работал старательно и сосредоточенно. На столе были расставлены баночки с тушью разного цвета, тут же лежала открытая готовальня с циркулями и рейсфедерами. Мы с хозяйским сыном иногда присутствовали  при этом чудодействии, сидели, затаив дыхание, боялись, как бы он не поставил кляксу или не размазал линию. Но студент дело знал туго, учился на отлично. Чертеж получился, словно напечатанным в типографии.

Местные кустари

Соседский сын то же был большой мастер. Дело в том, что в Лебедяне, где-то в центре работала швейная фабрика. Фабрика нанимала надомников, которые за весьма скромные деньги расшивали черно-красным, мелким крестиком полотенца-ручники и мужские белые рубашки-косоворотки. Вышивали  узоры, орнаменты, диковинных птиц и цветы, стиль был народный, традиционный, а тему каждый вышивальщик выбирал сам, по своему вкусу. На нашей слободе вышивкой занимались почти в каждом доме, вышивали и взрослые, и дети, женщины, мужчины, парни, девушки, пацаны и девчонки. Мой сосед помогал своей матери, вышивал часами, без отдыха. Иголка так и мелькала в его руках. Помню, и мне он поручал какие-то простые ходы, но у меня это выходило неспоро, да и возраст был слишком непоседливый.

Голубиные бои

Окраины Лебедяни больше напоминали деревенское поселение, нежели городское. Дома с огородами вписывались в местный рельеф, образуя скорее слободы, чем улицы. Каждая слобода жила своей жизнью. Как правило, слободы друг с дружкой не дружили. Причин было много, а одной из главных были голуби.

Голубей держали и гоняли вполне уже солидные по возрасту парни, пацаны бегали у них в шестерках. Задачей каждого уважающего себя голубятника было поднять стаю под голубей с чужой слободы и посадить их у себя. После этого отправлялись дипломатические миссии, шли торги, обмены, обиды переходили в угрозы, страсти  постепенно накапливались и нагнетались. И, наконец, наступало время стенки. Я один раз издалека наблюдал, как сходились слободские голубятники стенка на стенку. Была у них  для этого мероприятия специальная, красная горка. Драка это или нет – судить тогда мне было трудно, но даже у меня, десятилетнего мальчишки, осталось впечатление от всего увиденного, как о потешном бое, хотя морды в кровь разбивали всерьез. Надо молодым парням как-то пар спустить, да и удаль показать. Я часто ходил к голубятникам в гости смотреть породистых голубей, добрые и озорные ребята – эти голубятники.

Махорка

Было мне, значит, этим летом девять с половиной лет, а хозяйка наша курила махру, и, естественно, держала запаса дома. А дома днем мы с Ольгой оставались одни. Любопытство и соблазн толкнули меня на преступление. Я «одолжил» у хозяйки махорки на одну козью ножку. Долго мусолил ее из куска газеты и, наконец, наступил самый ответственный момент – со спичками проблем не было, я ж не ребенок.

Прикурил я эту ножку, затянулся -  и поплыл. Голова поехала в сторону от шеи, затем я начал кашлять с вывертом наизнанку. Захотелось блевануть. В общем, масса «приятных» ощущений, так что с этим  пацанским занятием я надолго завязал – от одного воспоминания тошнота тут же подступала к горлу. А так примеров было много – и соседские ребята, да и отец курил…

Но это не все! Лебедянь место почти южное, поэтому здесь возделывалась одна южная культура – конопля. Поля были рядом, где-то у реки. Что? – насторожились! Ан, нет! Не помню я никого из местных, кто бы баловался этим зельем. Не было тогда такой моды, не было наркоманов. Эту коноплю выращивали для производства канатов и только. В наше время  там, наверное, уже ничего не выращивают – иначе  Лебедянь уже давно прославилась бы в печати как столица наркомании. 

 
Цыганский разбой

Пожалуй, наиболее яркие впечатления от цыган я получил в Лебедяни. Места там ближе к югу, к степям и приволью, поэтому и цыган там больше. Мать оставляла нас одних – Олястику было уже 6 лет, а мне так вообще все 10. Когда сидели дома, калитку и двери дома закрывали на щеколды. Нас все время пугали цыганами - мол, залезут, стащат, нагадают, обманут, уведут в табор. Мы, конечно, боялись, но мало себе все это представляли, пока в один из жарких ясных дней не столкнулись с настоящим цыганским разбоем.

Средь бела дня на нашей тихой улице поднялся куриный переполох, залаяли собаки, от соседних домов доносилась перебранка. Мы с Ольгой затаились, и не напрасно. Через некоторое время мы увидели в окно, как молодая цыганка пыталась поймать хозяйского куренка, он нырнул в дыру под калиткой. Цыганка попыталась ее открыть, а потом полезла через каменный забор. Тут мы от страха завизжали и спугнули воровку, которая поначалу думала, что в доме никого нет. Помню, начала нас уговаривать открыть ей, но мы были неприступны  в своем страхе на грани истерики.

В последующие дни  по улицам нашего околотка уже  сновали дородные пожилые цыганки-гадалки, их сопровождала чумазая цыганская детвора. Цыганята наперебой предлагали исполнить за пятак танец «живота».

Затем на следующий день на телегах приехали бородатые дядьки в картузах и кожаных сапогах – они торговали самоварами, кольцами и еще чем-то. Оказывается, в дубраве за городом расположился табор, а цыгане по прибытии на новое место занялись своим обычным «бизнесом».
   
Цыганский табор

Это был первый, но не последний табор в нашу бытность. Дубрава находилась недалеко, поэтому мы ходили смотреть. Близко не подходили, смотрели издалека. Видны были шатры, пасущиеся кони, цугом сцепленные телеги, дым от кострищ, развешанные на деревьях разноцветные одеяла, по дубраве носились цыганята. Когда табор ушел, мы ходили осматривать их стоянку, но ничего интересного мне не припоминается.

 А вот мой отец в тех местах пару раз натыкался на цыганские свадьбы и, не в силах устоять под натиском всеобщего веселья и гостеприимства, принимал участье в цыганских празднествах. И, как говорится, уезжал от них не битый и при своих.


Брат и сестра Хмелевские

Хмелевский был начальником моего отца. Времена тогда были начальственные, дело доходило до подхалимажа, стукачества и пр. Но мой отец  по характеру человек независимый, кроме того был  человеком дела, поэтому и отношения у него с прямым начальником были простые и человеческие. У четы Хмелевских тоже росли дети -  старший сын и  сестра. По отношению ко мне девочка была старше меня года на два. Они иногда в воскресные дни приходили к нам на природу. Мы убегали на низы, к ручью и запруде. Помню, Хмелевский ловко качался на ивовых ветках и перелетал на них через ручей, вызывая у нас завистливый восторг. Его сестра была очень общительной и пухленькой, и, несмотря на юный возраст, уже старалась скрыть под маечкой первичные женские признаки, хотя они эту маечку топорщили, и даже из нее украдкой выглядывали. В этом что-то было! И она сразу почувствовала мой интерес.

Дубовые дрова

Отец очень уважал хозяйку – и за то, что нас приютила, и за добрую скромность. В Лебедяни плохо было с топливом. Те, у кого был скот, выходили частично из положения, превращая коровьи лепешки и солому в калорийный брикет, некоторые покупали дорогой уголь, купить на зиму дрова – это просто недозволенная роскошь. А вот отец взял да и привез тете Оле машину дров, а так как здешние леса сплошь дубовые, то и дрова он привез дубовые. Все сделано официально, через лесничество, с которым у конторы всегда было тесное сотрудничество. Потом эти дрова не спеша пилили и кололи. Чурки без сучков колол я, остальные отец или хозяйка.

Южное звездное небо

Лето в Лебедяни в тот сезон было по-южному знойное и сухое. Дожди выпадали редко. Ночи теплые, парные, прохладно только под утро при восходе солнца, нет даже росы. Поэтому в июле-августе мою раскладушку ставили на улице, как раз возле поленицы дров у каменного забора.

 Иногда рядом тоже на раскладушке спал и отец. Вот это был здоровый сон. Но до сна сеанс волшебной звездной магии. Звездное небо каждую ночь - черное небо и золото звезд в срезе млечного пути или яркий фонарь луны, который окрашивал все земное в фантасмагорические сине-желтые светотени. Отец преподал мне первые уроки астрономии. Всю жизнь теперь сопровождают меня Большая и Малая Медведицы, далекая Полярная звезда, таинственные звездные туманности Млечного пути.


Омовения в Доне

На Дон купаться ходили все. И не только купаться, но и мыться. Так вечерком, когда народу поменьше, идем с мамой покупаться-помыться, а впереди  в метре от берега стоит по колено в воде голый мужик и мылит спину голой бабе. И все так привычно, хотя все равно притягивает подсмотреть…, что там у них промеж ног.

Секрет лебедяньских бисквитов

Центр города мне запомнился бисквитами. Когда я приходил к родителям в контору, а она располагалась на центральной улице города, то иногда по пути домой мы заходили в булочную или в кафе-буфет. Там на витрине лежали и манили к себе пышные толстые пласты бисквитов. Они источали пряный, ну просто божественный аромат, но, главное, это необыкновенный цвет их срезов. Цвет был насыщенный, яично-желтый, такой калорийный и питательный, что от одного взгляда на бисквиты у меня текли слюни. Бисквиты были и на вкус  божественны. В других местах я таких не пробовал. В чем же секрет лебедяньских кулинаров – с сахаром и с яйцами была тогда проблема, а тут такая роскошь!

И вот уже на склоне лет я разгадал этот секрет  - оказывается, такой аппетитный цвет бисквитам придают обыкновенные бархатцы, которые издавна используются в кулинарии под названием шафран.


Синенко

Это приятель отца по работе. Не помню его по имени-отчеству. Коренной москвич, из бывших, чем он, наверное, и был близок отцу. Человек, отрешенный от бравой советской действительности. А метод отрешения тогда был один – через бутылку. К этому времени бутылка превратила его в форменного алкоголика. У него была дочка Оля.

 Алкоголизм не передается по наследству, но оставляет  следы на здоровье и статусе человека. Она на всю жизнь осталась скромной, заторможенной, невзрачной девушкой -  так и не нашла своего счастья и места в этой жизни. Однажды мы с отцом приехали к ним в гости, и Оля подарила мне пакетик с почтовыми марками, которые затем стали основой моей скромной коллекции, которую я собирал в школьные годы. Марки были склеенные с писем, среди них было много марок военного времени.

 Вспомнил я сейчас про Синенко не случайно. Как-то раз зашел я в контору и  увидел дядю Синенко – он работал в поле и редко бывал в конторе – хотел я поздороваться и спросить про Олю. Но тщетно, он сидел в ободранном конторском кресле, лицом к входной двери и был в полной отключке. Вид у него был жалкий и ужасный, как у подзаборного бродяги, позже он еще ко всему и описался, прямо в этом кресле. Был скандал. Но тогда многие пили горькую, была даже такая поговорка – «ум не пропьешь!»

  Яблочные обозы

Ближе к осени по нашей улице стали проезжать в сторону железной дороги яблочные обозы из совхоза «Агроном». Отец иногда привозил оттуда яблоки. «Едешь-едешь по дороге – нет конца тем садам, яблоки-падалицы  никто и не берет, разве что для свиней. С ветки можно набрать, но, конечно, не мешками».

И вот лошаденки тянут телеги, груженные отборной антоновкой и апортом – аромат стоит на всю улицу. А сейчас заходишь в любой супермаркет в отдел вин и соков и видишь на прилавках темно-зеленые, яркие пакеты-столбики с торговой маркой «Я». Это соки – яблочный из зеленых яблок, яблочный из красных яблок, почему-то есть и апельсиновый, и абрикосовый и т.д. Почему? Да потому что эта фирма и есть тот бывший совхоз «Агроном» с его сказочными яблоневыми садами, но откуда там абрикосы?...

Лебедянский Апотр

Что это за сорт такой и название – Апорт?  В других местах Центральной России такого сорта не встретишь. Кто-то однажды угостил нас яблоками из Алма-Аты, и я сразу вспомнил апорт. Это большие яблоки с темными бардовыми боками, тронутые золотисто-красным пестрым рисунком. Яблоки необычайно вкусные сочные и душистые.

Отголоски Венгерской рапсодии

Шел 1956 год, и вдруг снова война  -  восстание в Будапеште, танки, уличные бои, кровь, репрессии. Я собирался в 3-ий класс, маленький мальчишка, а как-то запомнилось – было много шума в газетах, взрослые боялись начала новой войны – не дай Бог!

Прописка в школе

Но вот кончилось лето – пора в школу. Опять в новую, опять в новый класс с незнакомыми учениками. Школа была в двух шагах от дома – по улице, мимо пруда, направо, по дороге к Дону. Большое старинное одноэтажное здание из красного кирпича, широкий школьный двор, навес или сени перед входом.

 Вот в этих сенях меня и прижали местные хулиганы-двоешники из 4-го класса, старшеклассники – школа-то была четырехлетка. Было их человека четыре, один видом постарше, наверное, второгодник. Знакомство началось с вопроса: «Ты таково-то знаешь?» За то, что я таково-то не знал и не мог знать, потому что был  не здешним, я получил для начала удар коленкой в пах с целью оценки моей реакции. Несмотря на природную тонкокостность и врожденную душевную утонченность, я  к 3-ему классу был мальчиком бывалым и жилистым, так что успел сгруппироваться, на пол не рухнул и сопли не распустил.

Это произвело на моих божителей положительное впечатление, и беседа перешла в мирное русло. Спросили как там,  в Москве, советовали вести себя скромно, потому что здесь не Москва. Я, конечно, не стал возражать. На том и расстались. Хорошо, что при первой встрече они не знали, что перед ними стоит круглый отличник. А когда они узнали, я уже был в авторитете…

Влюбленный школьник

В отличие от рязанских Сараев из соучеников никого не помню, так как не было серьезных драк и конфликтов. Но вот наша училка осталась в памяти. Это была молоденькая девчушка. Наверное, только  что окончила учительский техникум, очень симпатичная и красивая. Пацаны смотрели на нее во все глаза, и, видно, смущали. Она улыбалась, иногда в смущении краснела. Я тоже строил  ей глазки, и она это видела. Может быть, ей это было даже приятно. Во всяком случае, все мы чувствовали какую-то взаимность.

 Один раз она пришла в большим зазосом на шее, а на щеке выпала лихорадка. Вид у нее был мечтательный и счастливый. Мы, естественно, ее приревновали, но в целом были рады за нее.


Чистый лед

Перед ноябрьскими праздниками ударил мороз, а снега не было. Поэтому на замерзшем пруду лед был как зеркало. Не знаю, как я выпросил у родителей коньки, но у меня появились снегурочки на завязках. Коньки прилаживаются к валенкам, обкручиваются веревкой и с помощью короткой палочки натягиваются и фиксируются на голенище валенка. Иногда это крепление разваливается, а так кататься можно.

Начались осенние каникулы  - лед окреп, и вся улица выскочила на лед. Помню, парни повзрослее сделали широкую квадратную полынью и слету ее перепрыгивали, вызывая восторг и зависть у таких шкетов, как я. Уехали мы из Лебедяни, груженые яблоками и яркими впечатлениями. 

 1957 год – Скопин
  Скопин  - это уже Рязанская область. Город довольно большой, старинный. Рядом с городом шахтерский поселок и шахта, где добывают бурый уголь. Это, конечно, не антрацит, но тоже идет в дело. Начал я с угля, потому что поселились мы в шахтерской семье.
Молодой хозяин -  шахтер и его жена домохозяйка с грудным младенцем. Он с типичной рязанской мордой, про таких говорят  - морда кирпича просит. Она татарка -  женщина очень скромная и добрая, но какая-то забитая. До того, как поселиться в Скопине, они завербовались на Шпицберген, где хорошо зарабатывали. Приоделись, накопили на дом, а потом приехали в Скопин, купили дом и  родили ребеночка.
Все хорошо, да вот только шахтерские традиции и буйный нрав хозяина портил кровь хозяйке. Со смены хозяин приходил сам, но сильно пьяный и  недовольный вплоть до рукоприкладства. Откуда в нем  такое дикое хамство и ненавистное отношение к жене, она же  женщина и не просто женщина, а кормящая мать его ребенка. Моя мать сразу же вступилась за безропотную плачущую от обиды женщину, и это помогло, на трезвую голову он стал осознавать свою дикость, стыдиться своих пьяных выходок. Но великодержавное отношение к жене осталось - его не вытравить, причина этого лежит в воспитании, в традиционном русском домострое.
По праздникам хозяин уже не приходил, а его приволакивали. Помню, он собрался на какой-то шахтерский праздник или пьянку. Одел дорогой костюм бежевого цвета, белую рубашку, галстук, как положено, иностранные штиблеты, на руке позолоченные часы. В общем, красавец! Дело было летом. Приволокли его уже затемно. «Картина маслом» – без штиблет, морда разбита, часов нет, бежевый костюм стал цвета бурого угля в разводах, плюс жирные куски чернозема и глины. Сам клиент почти мертвый. Как хозяйка его восстанавливала, остается загадкой, но утром он побрел в забой.

Каким он был, когда был трезвый, как-то не отложилось. Правда, один раз я его запомнил героем. Дело было так. Наша слобода соединяла центр города с шахтерским поселком. Дорогу называли большак. За большаком излучиной к слободе походила река с довольно крутыми берегами. А кое-где берега просто обрывались в реку. В обрывах ласточки устраивали в норах гнезда.

 В воскресенье в жаркую погоду на реке собиралась вся слобода -  кто загорал, кто ловил рыбу или раков, а кто просто пил водку. Малышня плескалась на отмелях, пацаны прыгали столбиком или ласточкой с обрыва. И вот почти на глазах у всех с обрыва  в глубокую воду срывается маленькая девочка, годика 2 – не больше, не усмотрел за ней братик! Все заорали, забегали, а наш хозяин прыгнул сходу в воду в чем был, нырнул раз, другой и достал девчушку. На берегу начал ее откачивать и делать искусственное дыхание. Но ничего не помогло. Прибежали родители. Все были в горе.

Лето в Скопине как-то не запомнилось. Близких приятелей не было. Помогал хозяйке по дому, пропадал на реке. Иногда сидел дома читал, вышивал крестиком и гладью, играл с сестрой. Помню, во двор к нам залетел сыч, хозяин бегал  по двору с ружьем и хотел пристрелить, но я его отговорил. Иногда я ходил в центр. По пути всегда останавливался у стройки. Там возводился дворец культуры -  величественное по тем временам здание с массивными колоннами, пилястрами, портиками, арками и скульптурой. В город я ходил, естественно, в контору к маме. Там крутил арифмометр, смотрел на улицу в окно и пр.

Однажды я возвращался из города домой и стал свидетелем жуткого преступления, которое произошло на моих глазах в метрах 100 от меня спереди по курсу. Впереди шел наш сосед, а еще дальше молодой моряк. Видно, приехал на побывку или пришел из дембеля. Сосед догнал моряка, и что-то у него попросил. Что он попросил, и что ответил моряк останется загадкой. Но сосед тут же рванул к своему дому, шли как раз мимо. Выскочил из дома с тесаком - сосед работал на бойне. Кинулся вслед за матросом, догнал его и без слов заколол как поросенка, тот даже не успел развернуться. Потом сосед, видно одумавшись, бросился бежать на задворки своего дома. Там начинался пустырь, плавно переходивший в болото. На улице поднялся крик. Кто-то вызывал милицию, кто-то скорую помощь. Но было поздно. Потом соседа изловили и судили.

Почему-то героями моих воспоминаний в Скопине сплошь выступают лица мужского пола, может быть, это возрастное. Другой герой. В Скопине был отличный стадион, где часто устраивали спортивные праздники и состязания. Я ходил или один, или с папой. Однажды мы попали на легкоатлетические соревнования. Соревновались школьники-старшеклассники и студенты местных техникумов. В секции прыжков в высоту выделялся высокий и красивый юноша, который очень эффектно покорял одну высоту за другой. В публике было заметно оживление.

 Я был уж не совсем маленьким мальчиком, чтобы не понять причин этого оживления. Из толпы неслось: « Ну, ты что! Давай покоряй, а то молодая жена на порог не пустит! Чего несешь, такого молодца, да не пустит, еще как впустит… Ха-ха-ха-хааа!» Тут же  в толпе мы узнали, что это, можно сказать, скопинская знаменитость! Еще школьник, выпускник, сын директора шахты, но знаменит он стал не этим, а тем, что покорил сердце молодой учительницы, да так покорил, что пришлось жениться. Но парень  нисколько  не поддавался на провокации местных шавок. И те соревнования выиграл.

Помню, над городом стал летать кукурузник, и с неба  на головы любопытных горожан посыпались листовки, в которых говорилось, что в город прибыл Микита Победило – Сильнейший Человек на Земле! Билеты в кассах стадиона. Поскольку билеты были не дорогие, мы с отцом тоже пошли.

 Почему тоже? А потому что мы эти листовки ловили еще в Лебедяни. Но так как исторических развлечений было мало, то пошли во второй раз уже в Скопине и видели как неутомимый   Победило рвал подковы, подкидывал 2-х пудовые и ловил их на шею, скручивал в винт монтировки и т.д.

Запомнились соревнования по боксу – все на том же стадионе. Бокс в натуре я видел там в первый и последний раз. Все боксеры были  коренастыми и низкорослыми, как Ванька-встаньки, бокс больше напоминал танцы с мордобитием – кто хуже танцевал, тот больше получал по морде и в нос.

Отец иногда организовывал поездки за грибами. Лесное бездорожье. Грибное изобилие – брали только белые. На дубравы напал непарный шелкопряд. В некоторых местах лесные массивы стояли голыми, без листьев. Осенью уже в школе я участвовал в сборе личинок этого шелкопряда.

 В Скопине я пошел в 4-ый класс. Школа располагалась в центре на оживленной улице. Здание старинной постройки. Буквально в начале учебного года произошло страшное событие, которое потрясло всю школу. По центральной улице было довольно оживленное автомобильное движение. И вот в один из дней из школы выскочил первоклассник и угодил прямо под заднее колесо самосвала ЗИС – на асфальте размазались мозги этого несчастного мальчишки. Царствие ему небесное! Каково было его родителям. А самосвал так и ушел, не снижая скорости. Не знаю, нашли его или нет. Но город-то маленький – конечно, нашли.

Не помню где, но, кажется, все же это было в Скопине – я часто ходил качаться на качелях. Высокая перекладина с крючьями, к ним привязаны канаты – две петли, к канатам прикреплена доска. Можно качаться вдвоем – каждый держится за свою петлю, или одному – так круче. Здесь надо было преодолеть себя, потому что это уже было экстримом. Доска взлетает вверх  и, зависнув там,  в высоте выше перекладины, срывается вниз на повисших петлях до резкого упора на них, затем снова вверх, но ты летишь туда уже передом, а потом задом и т.д. С непривычки трясутся поджилки и кружится голова. Выше перекладины я стал, естественно, качаться не сразу, но пример старших и личная гордыня делали свое дело.

Позвонил сестре, чтобы уточнить сюжет с качелями, но она не помнит. Но зато отлично помнит, что в Скопине пошла в первый класс, помнит свою первую учительницу и какого-то чернявого преподавателя на подмене, который постоянно носил белый шарф и говорил: «Закройте фортку – дует!». Тут и я его вспомнил.

Наша хозяйка к нам очень привыкла. Расставались со слезами. Она нам подарила несколько вышивок гладью. Мать с ней переписывалась.

          1958 год - Новоспасское

Не знаю, почему был такой провал в памяти прошлым летом. Но вот мы в Новоспасском. Масса событий и воспоминаний о них. Опять начну рассказ в виде отдельных зарисовок.

Первые впечатления, висячий мост

Когда мы с матерью приехали в райцентр Новоспасское Ульяновской области отец уже обустроился на все сто, даже в палисаднике соорудил огород. На помидорных кустах уже висели маленькие помидоры, под огуречными листьями прятались первые огуречки.

Дом, калитка, широкая улица и кругом песок. На улице жарища. Я побегав босиком по двору, решил отправиться осматривать окрестности – папа сказал, что рядом протекает речка, там висячий мост и пр. Но только я отошел, как ступню пронзила боль, словно меня ужалила змея. Я сел на горячий песок и стал осматривать ногу. В ступню вцепилась маленькая колючка. Наконец я ее вытащил и пошел дальше, но не прошел и двух метров, как колючки снова впились, теперь уже в обе ступни. Пришлось возвращаться домой, и надеть сандалии, хотя в них было жарко. Снова вышел на улицу и пошел направо до пересечения с другой большой улицей.

 Оттуда я увидел удивительный мост. Он действительно был висячим и очень длинным, а узкая лента реки извивалась где-то далеко у середины моста. Потом отец объяснил, что весной река разливается и заполняет всю пологую речную долину вплоть до крайних опор моста. Я сразу же двинулся к мосту, чтобы его опробовать. Чем дальше я отходил от опоры, тем сильнее впивался руками в канатные поручни моста – от ходьбы, даже только моей, мост раскачивало. Земля уходила из-под ног. С непривычки было страшновато и муторно. Кое-как я развернулся и потюхал назад. Это уже потом я летал по мосту как ласточка в бурю, да еще специально его раскачивая.
 
Медведки – враг №1 для папиных помидор

Прошло несколько дней. Я уже облазил всю округу, познакомился с соседскими мальчишками, хозяйничал по дому. В мои обязанности входило поливать огород. И вот что я вижу, здоровый куст помидора упал, словно подкошенный на грядку и медленно увядает. Когда пришел папец, все выяснилось. Оказывается, в здешних мягких песочных почвах обитает злейший враг овощных культур по названию Медведка. Медведка перекусила стебель помидора, вот он и свалился как подкошенный. Медведка оставляет чуть заметный след, поэтому отец ее настиг и уничтожил. Помню, была еще одна потеря, но основная масса кустов сохранилась. В середине лета начали снимать урожай. Новоспасские помидоры – это сказка. Сочные, мясистые, кисло-сладкие, ароматные, розовые, красные, желтые и даже лиловые.

Новоспасские барханы

То ли от соседства с такой бурной рекой как Сызранка, то ли место здесь песчаное, но факт остается фактом  - все Новоспасское утопало в песчаных дюнах и барханах. В некоторых местах ветер навевал их прямо посреди улиц. Ходить по ним было тяжело, поэтому их просто обходили, сохраняя первозданность природных творений.

 Песок создавал здесь особый микроклимат – в Новоспасском отлично росли и созревали дыни и арбузы. Ходить босиком по таким барханам одно удовольствие, если бы не колючки. Правда к середине дня песок нагревался до нестерпимого жара, даже для ног местных мальчишек, у которых кожа на ступнях не за один год задубела  как подошвы сапог. Кстати, через неделю и я стал босиковать по-черному, колючки уже не пробивали мои подошвы.   

Сызранка

На Сызранке я в компании местных приятелей проводил почти все свободное время. Белые россыпи песка – загорали, строили крепости, бастионы, ловили пескарей. Ловили с помощью поддонов из сетки. К середине сетки прикрепляется приманка – хлебный мякиш. Поддон бечевками привязывается к шесту. Рыбак стоит на берегу, и медленно опускает поддон на дно, глубина не больше метра. Когда пескари приступают к трапезе и забывают о безопасности, поддон резко взмывает вверх, часть пескарей успевают уйти. Но сноровистым рыбакам всегда на улов достается. Помню, я приносил эту мелочь домой и отец жарил пескарей прямо живыми.

Сызранка – речка быстрая, своенравная. Придешь на вчерашнее, глубокое место поплавать, понырять, а там сегодня меньше чем по колено. Значит, глубокое место речка за ночь вырыла в другом месте, в другой излучине. Кроме основного русла были на Сызранке заводи, которые река оставляла после весенних разливов, но купаться там было плохо – вода застойная, камыши, осока и масса лягушек.   

Местные пацаны и Аист

Не помню, как я влился в местный коллектив. Наверное, знакомился на реке. Однако за лето познакомился почти со всеми сверстниками из ближайших слободок. Кроме забав на реке, гоняли в футбол, вели какие-то войны с чужими слободскими. Из вожаков запомнился Рамазан по национальности татарин. Он был или постарше, или более сильным по натуре. Во всяком случае, никто не оспаривал его авторитет. У всех ребят были кликухи для удобства в общении, а у меня нет. Непорядок, и вот Рамазан своей милостью награждает меня Аистом. То ли я им рассказывал про аистов в Белоруссии, то ли за мое длинные ноги -  сейчас уж не помню.

 Я очень гордился своим погонялой, особенно когда играли в футбол. Играли местные пацаны в футбол виртуозно, кое-чему я у них научился. Играли ближе к вечеру, когда спадал жар. Мне запомнился один игрок не из нашей компании. Он играл в очках, и играл лучше всех. Что-то в нем было от заслуженного мастера спорта. Мы по сравнению с ним были шпана шпаной. После игры всей гурьбой отправлялись на речку смывать потную пыль и обмывать ссадины.

 
Вова Ликсонов

Несколько позднее в Новоспасское приехали Ликсоновы, вернее теперь уже Подгорные, поскольку мама Вовки Ликсонова вышла замуж за Петра Григорьевича Подгорного. Вовка был младше меня на 4 года, однако уже далеко не малыш, как ни как 8 лет. Но при первом осмотре Новоспасского, когда я, естественно, выступал в роли экскурсовода, он меня очень удивил своей абсолютной неспособностью ориентироваться на местности. Таких недотеп я еще не встречал.  Я даже несколько возгордился своими способностями первопроходца. Вова настолько терялся в здешних достопримечательностях, что когда я подвел его к калитке его дома, он его не узнал и боялся входить, пока не услышал голос матери.

Контора

Контору отец снял на соседней улице. Хозяин отдал отцу дом целиком, а сам съехал куда-то в деревню «пасти гусей» (как потом оказалось, в прямом и переносном смысле). Мы  с сестрой частенько там просиживали, накручивая арифмометры, рассматривали карты и аэрофотоснимки или просто смотрели, как работают взрослые.
 
Солнечный удар

С продуктами на периферии всегда была напряженка. Как говорили местные, все Москва сжирает. В Новоспасском хлеб на полках тоже не лежал. За хлебом надо было вставать в очередь и ждать привоза. Это и было моей основной, хозяйственной нагрузкой. Магазин наш находился недалеко от дома. Стоял он на лобном месте, рядом не было ни ветлы, ни кустика, да и навеса у магазина не было. Очередь стояла прямо на солнцепеке. И вот в один из жарких солнечных дней я уже на подходе к хлебу полностью отключился, т.е. схватил натуральный солнечный удар. Кто-то оттащил меня в тень, кто-то махал авоськой перед моськой. В общем, спасибо народу -  откачали без неотложки, что позволило выполнить основную задачу дня – купить хлеб.

Радиопередача «В субботу вечером»

Но на этом тема хлеба не кончается. Во-первых, в доме водилось подсолнечное масло, а на огороде полно зеленого лука. Поэтому как хорошо из свежего черного хлеба замешать тюрю. А если есть еще и маргарин, и сахарный песок, а если его нет, то годится и соль, то тогда сооружаешь знатный бутерброд, и сытым несешься на улицу подальше от хозяйских дел.

 Единственно, что омрачало нашу детскую жизнь, это качество местного  хлеба, не говоря уже о маргарине. Попадались в хлебе и опилки, и гвозди, и фрагменты шпагата, да и мякина тоже не сахар. И вот как то вечером в субботу по Всесоюзному радио в одноименной, сатирической передаче «В субботу вечером» мы услышали критику в адрес Новоспасской хлебопекарни. Говорил там и про гвозди, и про мякину. Это событие потом бурно обсуждали в хлебной очереди, вот только не помню, стал ли лучше хлеб.
 
Мы переехали на новое жилье

Где-то ближе к осени мы переехали на новую квартиру. Здесь мы жили вместе с хозяевами. У них были дети. Я водился с их сыном, хотя я был постарше, а через него и с самим хозяином. Он был весельчаком, помню, играл на гармони, ходил с нами на рыбалку. Мне запомнились две вылазки.

 Один раз он достал на стороне бредень, и мы пошли в заводь ловить карасей и окуньков. В заводи дно было неровное, илистое, заросли осоки, кувшинок – тащить мне бредень было тяжело, но не пищал. Чтобы не поранить ноги в воду зашли в обувке – я в сандалетах, хозяин в старых ботинках. Ловили так -  хозяйский сын заходил перед бреднем, бил палкой по воде, тем самым, загоняя рыбу на нас. Я медленно, а хозяин быстро с разворотом заводил бредень к берегу. Рыбы добыли много, ее даже солили, чтобы не пропала.

Была рядом с домом небольшая, но довольно глубокая ложбинка, с берега было видно, как там плескались мелкие, пузатые караси. С этим же бреднем прошлись мы с хозяином и там. Караси все как на подбор одного калибра, да и улов был ведра на два.
 
Ковыльные степи

За пределы Новоспасского выезжали только на пикники и за грибами. Эти поездки, наверное, больше могли запомниться родителям, чем нам – кто что сказал, кто сколько выпил или нажрался как свинья.

Мне запомнились под Новоспасским ковыльные степи. На ветру ковыль волнуется, и вся степь переливается на солнце волнами серебристо-золотистого цвета. Красота!

Поездка на Куйбышевскую ГЭС

Это было одно из самых знаменательных событий 1958 года. Поехали всей конторой. Плюс еще приехал инспектировать отца господин Пазельский – взяли и его. Поехали на газоне с открытым кузовом, расселись по деревянным лавкам и тронули. Дорогой приключений не было.

Проезжали через центр Сызрани – очень красивый город. Там с прибрежных круч впервые увидели Волгу. Места пошли живописные. Ехали через заросли дикой вишни. Пологие холмы плавно переходили во взгорья. Начинались Жигулевские Горы. Дорога петляла по балкам и откосам. И вот после очередного поворота нам с высоты Жигулей открылся город Жигулевск, а за ним бело-серое громадье Куйбышевской плотины (тогда ее так называли). Во все стороны отходили высокие опоры и провода линий электропередач.

Не знаю, были ли родители в курсе местных событий, припоминается, что нет. Дело в том, что мы нежданно-негаданно попали на грандиозный праздник – официальное открытие Куйбышевской ГЭС. Это взрослых с одной стороны обрадовало – принять участие в правительственном мероприятии, увидеть с трибуны Никиту Сергеевича Хрущева и членов Политбюро, окунуться в праздничную атмосферу, которую создавали транспаранты, духовые оркестры и нарядно одетая публика.

 Но с другой стороны и огорчило – плотины для рядовых посетителей была закрыта наглухо. Кругом ограждения, милицейское и солдатское оцепление. Но топографов так просто не возьмешь. Узнали, когда начнется митинг, а так как времени до начала митинга было достаточно, то решили искать пути-обходы, чтобы хоть поближе посмотреть на рукотворное Жигулевское Море и красавицу плотину.

 По пути через город всех ожидали приятные сюрпризы: мы школяры накинулись на мороженое, а мужчины наслаждались настоящим жигулевским пивом. Тем более, что стояла страшная жара. Несколько взгрустнул шофер, но отец своей властью разрешил вкусить и ему, с условием, чтобы он потом отоспался в машине.

Городок окончился сразу и уперся в прибрежную гору. Справа в стороны плотины, как я позже выяснил, была зона, огражденная от горы двумя или тремя рядами колючей проволоки.  Вдоль ограждения цепь стояли солдаты. Они стали махать нам, чтобы мы проваливали «отседа». Мы нашли тропинку и стали подниматься в гору, подальше от проволоки. Сверху мы увидели овал небольшой бухты с пристанью, совсем недалеко от плотины, и кучу бегающих и суетящихся людей, многие в черных костюмах с галстуками – это в такую-то жару, были там и высокие военные.

Это нас заинтересовало, и мы, поднявшись повыше и замаскировавшись, стали наблюдать. К пристани подошел сверкающий трехпалубный белый теплоход. Начали раскатывать широкую ковровую дорожку метров на 50 в длину. Но тут подъехала черная Чайка, из нее вылез какой-то член, начал махать руками, и дорожку спешно стали сворачивать и убирать. Член уехал. Но тут же подъехал снова, а, может быть, это был уже другой член,… и дорожку стали раскатывать вновь. Мы, видно, забыли про конспирацию, слишком высоко высовывали свои головы, нас заметили из той толпы, дали команду, и солдаты с матом погнали нас подальше от этого места. Мы не стали торговаться, хотя уже поняли, что упускаем уникальный момент. Ясно, что корабль готовили для Хрущева и свиты.

Но, обогнув гору, мы забыли про Хрущева – перед нами с высоты горной кручи прямо из-под нас разливалось и уходило к горизонту чистейшее рукотворное море. Справа тянулась белая лента плотины. Нужно искупаться, когда еще это случится! Начали осторожно спускаться вниз, и о чудо! Вода прозрачная до дна, и в глубине идут рыбины огромных размеров, то по одной, а то косяками.

У берега средь валунов бьются на мелкой волне бревна и мелкие чурки. Вода прелесть! Ныряешь с открытыми глазами и видишь, как по дну прыгают солнечные блики, и чинно проплывают почти рядом с тобой рыбешки и большие рыбины. Родители орут, хватит, пора вылезать, пора на митинг, а вылезать не хочется! Но тут взрослые стали передавать друг другу бинокли, наводить на резкость. Нам, конечно, тоже нужно, но с нашего роста почти ничего не видно. Лезем выше в гору.

А вот он! Посреди моря в сторону от плотины идет тот самый трехпалубный теплоход. На палубе полно народу. Но вот отец кричит: «Вон он, на палубе, смотрит в нашу сторону!» Мы все заорали и стали махать руками. На этом апофеоз закончился.

Той же тропинкой, но осторожно, чтобы нас случайно не повязали, мы спустились в Жигулевск и двинулись к плотине, где уже давно жарился народ в ожидании митинга. Мы тоже дождались. До трибуны было по моим меркам страшно далеко, но Хрущева было видно.

 По всей площади рокотали его слова и славословицы в честь строителей и родной Коммунистической партии. Потом все рванули по пиву. От жары и массы впечатлений все здорово притомились, поэтому решили трогать домой, тем более, что шофер уже проспался. Обратно ехали с песнями и прибаутками. Взрослые бурно обсуждали детали увиденного.


Как я стал германофилом.

До 5-го класса  я  не задумывался, какой язык мне изучать. Какой назначат в Быковской школе, такой и будет. Но вот, отец стал искать место для базы в Ульяновской области, и оказалось, что в районных центрах изучают только по одному языку из-за нехватки преподавателей.

Если базу выбрать в райцентре Новоспасском, то там немецкий язык, а вот рядом в Никольском (правда, это уже в Пензенской губернии) изучают английский. В Быковской школе точно не знали, что назначат в моем родном классе, но обнадежили немецкой перспективой. А раз так, то отец разместил базу в Новоспасском, а не в Никольском.

 Осенью я пришел в 5-ый класс Новоспасской школы. Немецкий язык мне понравился. Новоспасскую учительницу немецкого языка я не запомнил, в отличие от других учителей. Она ли подтолкнула меня к прилежному изучению языка, или в этом проявилось мое природное любознание, но  знания постепенно стали накапливаться.


Новоспасская школа и ее учителя

Вот и лето прошло, опять новая школа. Школа деревянная, одноэтажная. 5-ый класс – разные предметы, разные учителя. Многих из них помню до сих пор. Учительницу русского языка и литературы запомнил даже по имени-отчеству  - Ольга Герасимовна. Потом я повидал на периферии многих учителей по разным предметам, и в сравнении с учителями 2-ой Быковской (подмосковной) школы первые  явно выигрывали.

 Учителя Быковской школы почти поголовно несли печать совковости, хотя и там были достойные учителя. Странно, но совсем другая картина оказалась в железнодорожной школе, где я продолжил школьное образование с 9-го по  11-ый класс. Чем же отличались учителя из российской глубинки? Прежде всего, каким-то внутренним совершенством и благородством, это были личности, это были интеллигенты. Их отношение к делу и духовное воздействие на учеников приносили значительно большие плоды, нежели жалкие потуги комсомольских  выскочек.

Уже гораздо позже я понял, в чем секрет этих загадочных учителей – их происхождение. Становилось понятным, почему они оказались в таких далеких уголках России -  в скромных полусельских школах. Все они были, как правило, переселенцы или ссыльные без права выезда в большие города.

Пришла осень, близлежащие Новоспасские леса заполыхали всеми цветами радуги, и Ольга Герасимовна начинает проводить уроки в виде прогулок за город. Она уже была не молода, седые волосы тронули голову.  Но она увлекала нас все дальше от городка, восхищаясь красотой золотой осени. Мы располагались где-нибудь на пригорке с видом на поля и перелески, и она начинала нам читать Пушкина, Фета и др.: «..В багрец и золото одетые леса…».

Все, наверное, помнят картину, на которой в сельской школе учитель преподает урок математики. Глядя на нее, я всегда вспоминал учителя математики из Новоспасской школы, он даже так же одевался. Молодой статный и красивый мужчины лет 30, в черном костюме. Он ведет у нас урок устного счета. В программе такой дисциплины нет -  это он по своей инициативе. Перед отъездом я легко складывал в уме трехзначные числа.

Я с раннего детства любил рисовать. Специально нигде не учился, но в школе был признанным художником. Всегда был членом редколлегии и отвечал за оформление стенгазет. И вот первая учительница рисования. Она мне тоже запомнилась, и как увлеченный человек, и как отличный преподаватель. Однажды она принесла репродукцию картины Васнецова «Царевна и Серый волк», и мы всем классом начали ее копировать, но не просто так на глазок, а методом наложения на картину сетки. Она нарисовала сетку на картине, в мы такую же сетку  в альбоме. А затем стали переносить линии в каждой клетке из сетки на картине на свою сетку – получилась точная копия картины.

Как я познакомился с Борей Стурманом

В 2008 году я решил найти Бориса Стурмана по Интернету – и фамилия редкая, кроме того, у него был младший брат Володя. Нашел сразу – оказывается, он уже доктор ф-м. наук, живет и работает в Новосибирске. А начиналось наше знакомство и последующая дружба в  один из первых дней нового учебного года.

Только я присмотрелся к новым одноклассникам, как обнаружил вопиющее попрание человеческого достоинства и прав. За партой сидел смуглый чернявый мальчик, а над ним стоял какой-то старшеклассник, отвешивал ему оплеухи и обзывал жидом. Мальчик чуть не плакал от обиды и досады. Никто не вмешивался. У нас в Подмосковье в любой школе был полный интернационал, на национальность никогда никто внимания не обращал. Били не за национальность, а за подлость и пр.

 А тут такая дикость. К пятому классу меня уже здорово укротили, я обычно не лез в классные потасовки, но тут я смело подошел к переростку и спросил, что ему надо, почему он пристает к моему однокласснику. Тот опешил, удивился, а затем сказал, а как же не приставать, ведь это ж еврей. Я в ответ, ну и что, он еврей, а вот он татарин, а у меня прадед вообще был иностранцем. Тут вступились и другие. Узнав, что я новенький, да еще и из Москвы, парень не стал выяснять дальнейшие отношения и удалился, пообещав встретить после школы, но так и не встретил.

 В этот момент мы и познакомились с Борей. Больше к нему никто не приставал. А у нас началась дружба. Наверное, он рассказал об этом случае дома, потому что его родители пригласили меня в гости. Потом я у них бывал очень часто – и уроки делали вместе, и играли.

Спортивный гений

 Дальше пойдут дела в основном с Борей. Но тут я вспомнил еще об одном однокласснике и об учителе физкультуры. Он вел необычайно увлекательные уроки физкультуры. Мы постоянно соревновались – бег, прыжки в длину, эстафета, игры с мячом, кидание гранаты и т.д. И вот, на фоне средних достижений мы все  стали уважать одного из наших одноклассников.

 У него были ярко выраженные природные данные -  настоящий, спортивный гений. Он  мог без всякого напряжения двигать ушами, как осел. Никто из нас такого фокуса не мог повторить даже в малом приближении. Учитель физкультуры был от него просто без ума, мы даже немного ревновали. Он предрекал ему спортивную славу и даже, кажется, уже хлопотал о переводе его в какой-то спортивный интернат. Конечно, не за его способность двигать ушами, а за спринтерский бег. Когда он бежал 60 метров, то срывал аплодисменты – настолько красив и эффектен был бег победителя.

Борины родители

Получив приглашение, я отправился после уроков в гости к Боре. Его семья жила и работала на племенной станции. Где она находилась, я уже знал давно, но чем там занимаются, а, тем более, что там кто-то живет, я не знал. Знакомство, насколько я помню, началось с обеда или чаепития. У Бори, оказывается, был маленький братик лет 5 – красивый мальчик с пышной копной черных кучерявых волос и с большими черными глазами. Очень живой и милый.

Родители у  Бори -  ученые биологи. Отец был начальником этой селекционно-племенной станции, Борина мать в это время вела какую-то научную тему, писала диссертацию. У них на станции был виварий с подопытными морскими свинками, кроме того, для опытов  использовались кошки и собаки. Один раз Боря привел меня  в лабораторию, где Борина мама как раз собиралась препарировать кошку. Я напросился посмотреть – в лаборатории было столько приборов и  инструментов, особенно меня заинтересовал самописец.

 И вот, Борина мама приступила к операции. Она поместила кошку под стеклянную колбу и туда же положила ватку с эфиром. Кошка быстро заснула. Затем кошке сделали еще какие-то уколы и начали ее резать. В желудке у нее оказались глисты. Цель операции заключалась в извлечении сердца несчастной кошки и подключении его к системе жизнеобеспечения и к приборам регистрации, в частности к тому самому самописцу. Сердце кошки продолжало биться, и самописец писал на бумаге кривые биения этого сердца. Под конец мне все же стало не по себе, и мы с Борей удалились. Потом мы еще не раз заходили в лабораторию, когда там препарировались морские свинки, но все же  мне запомнилось именно первое посещение.   

Племенная станция

На станции была конюшня, коровник, свинарник, овчарня и многое другое, одним словом, целый зоопарк. Лошади, хряки, коровы , быки и овцы были не простые, а племенные. Их лелеяли, хорошо кормили, и они  в ответ за заботу и ласку производили элитное потомство, которое потом распределялось по колхозам и совхозам для поддержания породы.

Лошади в основном были тягловых пород, были даже тяжеловесы. Но лошадь в тех местах не диковинка, а вот постоять у стойла племенного быка, это не всякому дано. Могучий зверь, закованный в цепи, чтобы случаем не разнес свой курятник. Работали с быками очень опытные скотоводы – нас близко не подпускали, опасно!
 Борин папа по натуре был весельчак и балагур. Но общаться с ним приходилось редко – все время в разъездах, в работе. Звали его Ицхаком, не стал он переделывать свое имя на русский манер. По породе он был, что называется, пархатым евреем, большеглазым, кучерявым, носастым, но веселый нрав и жизнерадостность полностью исключали негативное восприятие его как личности, и просто как человека. Его все любили и уважали. Сотрудники часто приходили в гости поиграть в шахматы, поговорить о книгах, да и так о житье-бытье.

Поход за грибами

Выяснилось, что Боря не ест грибы, но любит их собирать. Поэтому в конце сентября в ясный погожий день решили мы пойти за грибами в дальний северный лес. Этот лес был виден от нас, с наших улиц, так как стоял на взгорье, дорога к нему шла через распаханные поля и ковыльные степи. Грибов было много, местные как-то редко ходили за грибами – у всех работа на огороде. Наткнулись на гадюку, долго мучили ее, пока она все же не удрала от нас. Домой вернулись уставшие, но довольные походом.

Скалолазы

Если на севере от Новоспасского простирались пологие поля и степи, то на юге, за рекой Сызранкой тянулись крутые холмы, перерезанные многочисленными балками и оврагами. Кое-где образовались глубокие кручи почти с вертикальными стенами. Мы с Борей и его давний приятель, сын одного из сотрудников отца  (мы как раз стоим вместе на фотографии, снятой на ноябрьской демонстрации) решили заняться альпинизмом. Для этого изготовили снаряжение – длинные веревки с узлами, палки и короткие копалки. С помощью веревок мы спускались на дно оврагов, страхуя друг друга, затем поднимались по кручам вверх.

Менные марки

Что это такое, я сначала не понял. Пришлось Боря доходчиво мне объяснять, что если у меня, или у него есть одинаковые или ненужные почтовые марки, то ими можно меняться, отсюда и слово «менные». Я в Новоспасское, конечно, не взял свою коллекцию. Но в контору приходило много заказных писем и бандеролей, поэтому к концу лета я собрал целый пакет марок, и среди них было много одинаковых, которыми я и менялся с Борей.

Первый лед и купание

В конце октября на заводях встал лед. Не терпелось попробовать покататься, хотя бы на ногах. Мы с хозяйским сыном, несмотря на запреты, пошли на ту заводь, где в августе выгребали бреднем пузатых карасей. Лед  вроде бы крепкий, толстый, потрескивает, но не трещит. Начали с берега разгоняться и по льду перелетать на другой берег. Вот тут и произошел обвал, не долетев до берега, мы стали погружаться в ледяную воду. Кое-как выкарабкались на берег и понеслись домой. Тут уже не до конспирации. Нас, конечно, дико ругали, типа «Утонешь, домой не приходи, убью!». Но тут же переодели, растерли водкой и уложили греться. Все обошлось – не заболели.

Стихотворное послание

Наступили морозные и ясные дни. Особенно красиво было по утрам. Перистые и кучерявые облака высоко в небе озарялись сказочными красками утренней зари. Столбы дыма из печек поднимались вверх, словно по струне, в воздухе ни ветерка. Заря тем временем все больше разгорается, вот уже все небо пылает в золотом мареве, и, наконец, появляется огромный ослепительный диск солнца. Поэма, ну как тут не стать стихотворцем. И вот я сажусь за стол и пишу письмо  домой в Быково, братьям Новиковым. В письмо вкладываю стихотворное послание, к сожалению не сохранившееся.

Ноябрьская демонстрация

Приближалось 7 ноября – светлый день календаря. В школе стали готовить праздничные транспаранты. С утра праздничные колоны под звуки духовых оркестров двинулись из разных мест райцентра Новоспасского на центральную площадь. Там прошел митинг, с трибуны выступали вожди района. Из громкоговорителей неслась праздничная столичная музыка, и призывы по случаю Великой Октябрьской Революции, которые перекликались с призывами местных вождей. Какой-никакой, а все-таки праздник, других тогда не было!  Посмотрите на фотографию – живое свидетельство трудового подъема и радости жизни тех лет.
 
Уехали с гусями

Контора заканчивала полевые работы. Пора паковать багаж. Я распрощался с Борей, договорились переписываться. Отец сдал хозяину конторский дом, полностью рассчитался с хозяином, а так как тот оказался в большом прибытке, то на радостях подарил отцу 3-х рождественских гусей, с которыми мы и прибыли в Москву – то бищь Быково-Вялки, и стали готовиться к встрече Нового Года! Гусь из Новоспасского с антоновкой – божественный и вечный в памяти! А сколько с него было нежного и ароматного жира. Он пригодился зимой. В сильные морозы, не такие сильные, чтоб не ходить в школу, мы натирали гусиным жиром нос и щеки – и мороз был нам не страшен!

         1959 год – Ульяновск

Первый раз я за хозяина

В конце 5-го класса возникли проблемы у родителей. Дело в том, что теперь нужно было учиться дольше, где-то до конца мая. Отец уехал в поле в начале апреля. Правда, в этот раз полем был город Ульяновск, бывший Симбирск, родина вождя революции В.И.Ленина. Контору отец снял, где-то в центре. Маме тоже пора было собираться на полевые работы, и как только сестричка Ольга закончила учебу, моя судьба была предрешена.

 Мать решила, что две недели я и один проживу – не маленький, если что соседи помогут  - не чужие! Накупила мне макарон, тушенки, геркулеса, пшена, сгущенного молока и пр. Дала наставления, утешила, как могла,  и они уехали.

 Я с раннего детства был ответственным мальчиком, даже, может быть, не по-детски ответственным, поэтому родители за меня не опасались. Да и по хозяйству мне как старшему много приходилось делать -  и печку истопить, и воды из колодца набрать, помои вынести, в комнате навести порядок. А сейчас уже не зима, скоро лето – так что, какие проблемы.

 Однако меня терзал и пугал один вопрос – как я доеду до родителей один. Как купить билет, сесть на поезд, как добираться в Ульяновске? Мать сначала сама не знала, как тут быть. Но потом она договорилась с семьей Карпиченко, которые в этом сезоне тоже работали в Ульяновской области. Тетя Зина, мать Вовки и Люськи Карпиченко, выезжала позже и  согласилась прихватить за компанию и меня.  Жить сиротой, конечно, тоскливо, но если есть, чем заняться, то время летит быстро. Да и соседи-взрослые меня не забывали.


Еду к родителям с семьей Карпиченко

Сборы не долгие – все закрыл чехлами, вещи в рюкзачок, двери на замок и в путь. Мы с Карпиченко заняли целое купе. Ехали весело. Однако в каждой семье есть свои порядки и странности. Я очень удивился, когда услышал, что и Вовка, и Люся обращаются к матери на Вы. Для меня это звучало просто дико, но я виду не подал. А потом спросил об этом у своих родителей, на что они сказали, что это не правильно, но поскольку их родители оба и тетя Зина, и дядя Филя воспитывались в детдоме, а там  такое обращение норма, то они, скорее всего, привили его и своим родным детям. Что-то детдомовское было и в приеме пищи – все строго по порядку, без излишеств и вариантов. Этот сезон и следующий наши семьи работали в одной экспедиции, поэтому моя поездка с Вовкой и Люсей послужила началом нашего длительного общения.

Вокзал, а дальше куда?

Не знаю, как договаривалась моя мать насчет встречи, но встречи не было. Что ей помешало – не знаю, отец, естественно, был в поле и встречать не мог изначально. Но у нас был Адрес. Мои родители присмотрели для Карпиченко квартиру в частном доме, недалеко от своей квартиры. Сделали они это специально, чтобы дети могли ходить друг к другу  в гости и проводить вместе время пока родители на работе.

Мне представилось, что было бы со мной, если бы я прибыл в Ульяновск и попал вот в такую ситуацию – один на один с незнакомым городом. Особенно нам мешали вещи. Но так как нас было много, то одни их сторожили  - я с Вовкой, а другие бегали по справочным, чтобы узнать, как добраться до проспекта Нариманова – вот ведь, с тех пор и до сих пор помню! 

Наконец, наняли какой-то грузовик, выволокли вещи на привокзальную площадь, где нас встретил с высокого постамента заслуженный инспектор Симбирских гимназий и  отец вождя мирового пролетариата Илья Ульянов. Памятник нас ободрил и вдохновил. Мы поняли, что идем по верному пути. Через час тряски в кузове, а нам наркомземовским не привыкать, мы прибыли на место. Детали встречи не помню -  Слава Богу, что все обошлось!

Родной проспект Нариманова, выставка достижений и танкодром

Поселились мы в конце проспекта Нариманова, т.е. на окраине города. Это были кварталы самостроя, где власти разметили улицы, проложили коммуникации, поставили столбы электросети и раздали участки под личное строительство. Кто получил здесь участки и за какие заслуги сказать трудно, но, судя по нашим хозяевам и хозяевам Карпиченко, это были бывшие служаки, а может быть, даже и  вертухаи – уж больно люди они были скрытные и серые.

 Проспект кончался пустырем, за которым  начиналась окультуренная территория местной ВДНХ. Там была не только постоянная выставка, но ближе к осени устраивались ярмарки. На ярмарках выступали народные ансамбли песни и пляски, профессиональные артисты и певцы. Сооружались торговые ряды со сладостями для детей, и пивом для взрослых – народ гулял и расслаблялся. 

Выставлялся богатый урожай овощей и фруктов. Особенно запомнились огромные тыквы, копны отборной пшеницы и ржи, дойные коровы, племенные быки, свиноматки с поросями и многое другое. За выставкой начинались леса и пролески, все изрытые глубокими бороздами от танков. Это была зона танкодрома. Иногда слышался приближающийся грохот и рык танковой колонны, которая в клочья разносила дорогу, оставляя за собой непроглядный мрак густой пыли и сизого дыма. Лес не внушал доверия, и, как помню, за грибами мы туда не ходили.

Наши хозяева

Все хозяева там были на одно лицо – все в заботах, в стройке. Кругом  куцые палисаднички, огородики, сарайчики. Серые кацавейки на женщинах, брюки галифе цвета застиранного хаки, дембельские гимнастерки и  сапоги на мужчинах. Мужички все кряжистые, прижимистые, одним словом, скопидомы. Новые советские мещане. Но вера в новую жизнь была. Она проявлялась в количестве детей, в желании их выучить, «вывести в люди».

Наш хозяин работал то ли плотником, то ли столяром, у него даже в сарайчике была мастерская, где он мастерил в свободное от службы время табуретки и столы для продажи. В общем, занимался полезным для общества делом, однако человеком по советским  меркам себя не считал -  не вышел в люди то. Вся надежда на детей. У наших хозяев были две девчонки погодки лет десяти-одиннадцати и маленький сынок долгожданный. Баловали они его безумно. Девочек всячески занижали, а сынка поощряли просто на безобразные выходки. Он как девица мог закатить истерику, валяться по полу, орать и бить ногами. Даже мне хотелось иногда взять и отодрать гаденыша.

 А его родители слепо потакали таким выходкам, а всю родительскую науку вымещали на дочерях, от чего девочки были какие-то забитые, невзрачные и даже немного недоразвитые или недокормленные. Во всяком случае, я на них  не запал, мы  с ними  почти не водились, и они  ни чем мне не запомнились.

 
Хозяева Карпиченко

Мы с сестрицей Олей часто ходили к Карпиченко, наверное, чаще, чем они к нам. И причина была в сынке наших хозяев, которого мы все просто не переносили. И, кроме того, у хозяев Карпиченко были две довольно бойкие и общительные дочки, с которыми можно было общаться и играть. Тогда все играли в маленький мячик с отскоком от стенки. При этом нужно было делать всякие ловкие телодвижения – прихлопы, подскоки, обороты и т.д.

Девочки переписывались со сверстницами из Чехословакии, и я менялся с ними марками. Тогда была модна переписка со странами Народной демократии. Но обычно она очень быстро прекращалась из-за излишней скаредности советских пионеров или их родителей.

Золотой венец

Мы с Вовкой Карпиченко познакомились с соседскими сверстниками, с которыми совершали разные вылазки, обычно «в город», как мы называли центр. Меркантильность от родителей автоматом передается детям, а от одних детей другим детям, я имею в виду нас.

 Мы вместе с соседскими пацанами шатались по центральным улицам города и вместо осмотра достопримечательностей, в частности, многочисленных Ленинских мест, таращили глаза на мостовую в надежде найти вожделенную монетку, гривенник или пятак. Как ни странно, но счастливчики случались, все страшно им завидовали, и в то же  время ими гордились.
Я, то ли был постарше, то ли это моя сущность, но кроме сканирования мостовой,  находил еще время осмотреться и оценить увиденное. В Ульяновске сохранился старинный центр. Особенно красив был «Золотой венец». Это смотровая площадка, огороженная красивой чугунной решеткой, с которой открывался вид на Волгу и  Волжское море. Правый берег Волги в этих местах очень высок, даже после образования Волжского моря береговая круча нисколько не уменьшилась и здесь на Золотом венце волнами уходила вниз, скрывая за собой прибрежный накат и уменьшая его в несколько раз в масштабе. Справа от венца через самое узкое место на ту сторону Волги тянется чудо-мост, по нему идут поезда  и двигаются колонны автотранспорта. Кругом на венце разбиты красивые клумбы, растут декоративные кустарники и деревья, посередине стоит памятник знаменитому земляку Карамзину. Чуть поодаль от кручи расположено здание краеведческого музея. Здание уникальной постройки, стилизировано под замок.

Поход по ленинским местам

В поход по ленинским местам мы выбирались с родителями. Таких вылазок было две или три  - точно не помню. В Ульяновске, родине Ильича, ленинских мест было полно – чуть ли не на каждой улице. Семья Ульяновых переезжала из дома  в дом по мере карьерного роста главы семейства и по мере роста их благосостояния.

Последнее их домовладение больше напоминало дворянскую усадьбу – двухэтажный дом с мезонином, большой сад, хозяйские постройки, каретный сарай и т.д. Усадьба, действительно, соответствовала новому статусу хозяев, которые к этому времени были произведены в новые дворяне. Мне лично запомнился рабочий уголок Александра, где стояли химические реактивы и стеклянные колбы  разных форм и размеров. В старших классах Александр стал увлекаться химией, а, может быть, и взрывотехникой, кто его знает!

Рядом с золотым венцом располагалась гимназия, в которой учились Ульяновы, но которую прославил именно Володя Ульянов. У меня от тех времен сохранилась маленькая книжонка о памятных ленинских местах, которой меня наградили в пионерском лагере. Листаешь и наяву все вспоминаешь  – в какой идиллии и первозданности, оказывается, произрастают вожди мирового пролетариата!

Рыбалка на Волге

На рыбалку отправились опять же с местными ребятами. Оказывается, Волга-то  рядом от нас – в конце улицы начинался спуск, а с него - вот она, как на ладони! Просто нас, да и местных ребят, родители не пускали – река и широка, и глубока, а тут вообще как море. Но все же без разрешения мы вылазку сделали, уж не знаю, кто был заводилой – может быть и я в силу своего сверхлюбопытства.

Накопали червей, леска с крючками была, грузильца сделали из свинцовой оплетки куска кабеля. Пошли. Действительно, Волга как на ладони, только чуть в уменьшенном масштабе. Начали спускаться по круче склона, но на середине кручи мы увидели под ногами новый спуск, за ним был еще спуск, еще и еще. Оказывается, спуск шел волнами с крутояра на крутояр, и чем ниже мы спускались, тем больше становилась Волга. Она уже занимала все видимое пространство – от нас и до горизонта.

Наконец, мы увидели берег - я такого не видел ни разу. Возле берега на легкой волне колыхалась бесформенная масса из бревен, веток, коры, сплетенных волной в единый плот. Кой-где он разрывался, и волна пенистым потоком прорывалась к берегу, с шипением оседая  на гальке. Начали закидывать лески с грузилами. Ловилась довольно крупная плотва. Рыбу нанизывали на веревку, вязанку прикрепили к палке, которая торчала из плота. Рыбачить нам быстро надоело. Побегав поберегу и подурачившись в волю, решили идти домой – ведь отсюда путь уже не казался таким быстрым. Сунулись к палке с вязанкой рыбешек, а ее смыла волна, вся вязанка ушла под плотом на глубину. Но мы особенно не расстраивались – главное, впечатления!

Свияга

Особенностью города Ульяновска является то, что он стоит на двух реках, которые почему-то текут в противоположных направлениях. Если великая русская река Волга течет, как и положено, с севера на юг, то впадающая в Волгу Свияга течет строго на север. Старый город, который до революции назывался Симбирск, располагался как раз между ними. В советское время город стал разрастаться и за Свиягу, и за Волгу.

За Свиягой построили ряд заводов, особенно выделялся автомобильный, где выпускали, да и сейчас выпускают уазики. А за Волгой сразу за мостом видны были огромные корпуса Ульяновского авиационного завода, одного из самых мощных в стране.
 
Ура! Мне купили велик

Клянчил я давно, но родителям было не до того. Дело не в деньгах, а в лишних заботах – куда его девать, когда начнем собираться домой, в багаж что ли? Еще одна морока, вещей и так хватает. Но все-же я уговорил. Рядом в Пензе делались очень симпатичные велики. По сравнению с зиловскими они были более приземистыми и компактными  на вид, на  педальной каретке были защитные хромированные колпачки, а не открытые кроншайбы для подтягивания подшипников.

Велогонщик

Освоил я новую технику быстро. Надо сказать, что в то время автомобильное движение было не очень интенсивным, поэтому уже через несколько дней я начал гонять не по тротуарам, а прямо по шоссе. Поскольку я с детства колесил на машинах, то они не вызывали у меня панического страха, хотя  все таки какой-то психологический барьер мне пришлось в себе преодолеть. А представления о правилах движения в моей голове  сложились еще в раннем детстве.

До отправки в пионерский лагерь я освоил весь тракт Нариманова, посетил Золотой Венец и нашел дорогу в новый город за Свиягой. После пионерского лагеря я продолжил поездки по городу – был и за Свиягой, и на танкодроме, особенно любил кататься по центру города.

Однажды я возвращался из центра - гнал домой, потому что проголодался. Как раз рядом с перекрестком со мной поравнялся Газ51, и вдруг он неожиданно пошел вправо на поворот, грубо подрезая меня. Я инстинктивно ударил по тормозам, и меня юзом понесло прямо на заднее колесо газона. Переднее колесо велосипеда торкнулось в колесо газона, и  я чуть не вылетел из седла. Одной рукой я уперся в кузов, а другой пытался удержать велосипед. Этого было достаточно, чтоб газон проскочил в бок, а я вместе с великом плавно приземлился на асфальт. Водила на газоне даже не притормозил, как будто ничего не заметил! А я заметил на локте большую ссадину, и пару заноз в ладони. На переднем колесе обнаружилась небольшая восьмерка. Что такое восьмерка, и как с ней бороться я узнал от пацанов еще в классе 4. Ключи я возил с собой, поэтому спрятавшись под деревом от палящего солнца, я, не спеша, правил восьмерку и приходил в себя. Родители об этой истории нечего не узнали, а я, как ни в чем не бывало, на следующий день выехал в город, но уже с большей опаской стал поглядывать на шоферюг, особенно, на перекрестках.

Встреча с Борей Стурманом

В это время мы еще переписывались с Борей, и он сообщил, что собирается приехать из Новоспасского к тетке в Ульяновск, и что мы можем встретиться. Сказано-сделано. Не помню где и как, но мы встретились. Пошли гулять по центру. На улице Гончарова увидели афишу кинотеатра, и пошли в кино, затем он привел меня в гости в своей тете. На следующий день мы снова встретились, гуляли, вели светские беседы, вспоминали новоспасские игры и приключения.

Пионерлагерь «Синие воды»

Это был мой первый и последний пионерский лагерь. Спрашивается  - почему? Ну, во-первых, сезонные работы родителей. Но это не главное, а главное  - это моя тайна. Все свое детство я мучился, страдал, был страшно закомплексован, но это не моя вина, а вина моей плохой наследственности.

Дело в том, что этой напастью отчасти в детстве страдали и мои родители, и моя сестра. Одним словом, наследственное физиологическое отклонение (косвенный признак вырождения), которое, как вы, наверное, догадываетесь, заключалось в ночном недержании мочи.

Мои родители воспринимали это как данность и не принимали никаких мер, хотя, наверняка, уже в то время были какие-то методы лечения этого недуга.  По мере взросления число критических ночей неуклонно сокращалось. Уже в 10-11 лет эти случаи были редки, но в случае стрессов или других неведомых причин рецидивы повторялись. У сестры было то же самое, но кончилось значительно раньше.

 Помню, родители решили зимой съездить в Ленинград к старшему брату моей матери Феодосию Васильевичу Сатрапинскому по его настойчивому приглашению. Он часто останавливался у нас, когда приезжал в Москву по служебным делам или проездом на родину в город Глазов. Между прочим, Феодосий Васильевич по профессии врач – полковник медицинской службы, но поле его деятельности было ближе к администрированию. Он возглавлял военные госпитали, при выходе в отставку занимался военно-патриотической деятельностью, описывая подвиги советских медсестер в годы Великой Отечественной Войны.

Так вот мне было лет 6 или 7, и родители не ожидали от меня подвоха, но смена обстановки, чужая квартира, запахи или еще, черт знает что, сработали, как обычно, и я подмочил диван у дорогих родичей. Факт налицо, но реакции со стороны медицины так и не последовало.

В Ульяновске мне было уже 13 лет и случаев писанья в кроватку уже вроде бы не было. Именно поэтому, когда местные знакомые отца предложили путевку, я в первый раз отправился в настоящий пионерский лагерь «Синие воды».


Мои первые впечатления

Я рос в трудных полевых условиях – был привычен ко всему, поэтому подъем под звуки горна, тихий час, отбой ровно по часам, построения, каждодневные и торжественные линейки, дежурства по кухне, походы на колхозные поля и прочие нагрузки меня не угнетали, а наоборот бодрили и приносили положительные эмоции. Сколько было подвохов, розыгрышей, всеобщего смеха. Когда смотришь фильм «Добро пожаловать!», кажется, что его снимали в моем лагере с моим участием – до того много похожих персонажей, и эпизодов.

В нашем отряде был пожилой учитель-воспитатель, который спал в нашей палате для предотвращения боев с подушками и разговоров в ночное время, днем с нами занималась пионервожатая – студентка педагогического института. Как водится, все пацаны в нее влюбились и поначалу беспрекословно слушались. За активное участие в спортивных соревнованиях меня даже наградили почетной грамотой и памятной книжкой «По Ленинским местам».

Все мы, как  товарищ Дынин, любили в столовой пропустить по лишнему стаканчику компота, особенно, когда его варили из одного изюма.

Лагерь располагался в изумительном месте, на взгорье между двумя балками, где было полно животворных родников с обжигающе жутко холодной водой. Многие родники были обложены деревянными колодами. Вода в таких колодцах стояла высоко. В редких лучах солнца, пробивающихся через кроны кустов и деревьев, вода в них играла изумрудами, сапфирами, а на дне сверкали бриллиантовые кораллы родниковых фонтанчиков. Этим родникам лагерь и обязан своим названием.

Моя трагедия и позор

Все шло по расписанию, все набирали вес, никто не скучал по дому, родителям. Но, видно, в коллективном проживании есть какие-то негативные факторы, которые подспудно угнетают личность. Возникает некоторая психологическая усталость, которая у каждого подростка проявляется по-своему. Причины этого угнетения не связаны с воспитателями или распорядком дня, они  рождаются в самом коллективе подростков и связаны с их конкурентной борьбой за лидерство.

 После довольно длительного периода знакомства и адаптации на местности началось естественное расслоение общества по интересам, подчиненности и независимости. В нашем отряде не было явного лидера, но была кучка ребят, которые были, не прочь покомандовать, навязать свое мнение. Как ни странно, но один из лидеров в этой кучке был мальчик по фамилии Давильман.

 Был в отряде еще один мальчик -  осторожный, робкий и рыжий, хотя и татарин по национальности. Его замкнутость послужила поводом для маленьких издевок, Кучка начала его дразнить обрезанным. Как это на него повлияло внутренне, сказать трудно, но как-то утром сосед завопил, что рыжий обоссался.  Кучка хотела еще более унизить его, но вмешался воспитатель и вожатая, что вызвало первое недовольство лидеров отряда. Рыжий мальчик, наверное, страдал недержанием, долго крепился, но не выдержал давления и стал регулярно ходить под себя.

 В лагере не было даже клеенок для таких случаев. Бедняга выносил свой матрац на улицу, и слава о нем  разлетелась по всему лагерю. Мальчишка ходил как потерянный, хотя и вожатая, и воспитатель окружили его дополнительной заботой.

Вся эта история постепенно стала доставать и меня. Я ведь тоже этим страдал. Страх попасть в такое же положение, нарушил нормальное состояние души и тела, и со мной случился аналогичный прокол. И как следствие - то же  презрение, те же насмешки. Но что самое главное, рыжий был теперь не один, и  это так мощно на него повлияло, что он перестал писаться.

Со мной этот рецидив продолжался с неделю, но слава осталась до конца смены, и даже преследовала меня и дальше. Уже после лагеря я на велосипеде столкнулся в центре с ребятами из старшего отряда. Они удивились, что я разъезжаю по городу на велосипеде как взрослый, попросили дать покататься. Но в общении с ними я чувствовал себя под их насмешливыми взглядами словно обоссаный.

 Уже в Кузоватово в следующий сезон наших полевых командировок меня заприметил вредный мальчик, который был в лагере свидетелем моего позора. Он с ехидцей кивал школярам в мою сторону и что-то шептал. Но это мало кого интересовало без наглядных фактов, поэтому нисколько не повлияло на мою кузоватовскую репутацию.


Буза

Буза в пионерском лагере – это очень интересное явление с разных научных точек зрения. Я, как апологет Биосоциализма, отношу это явление к стихийному проявлению стадных инстинктов, подсознательно управляющих юными индивидуумами, которые вдали от родительской опеки почувствовали себя независимыми и свободными в своих желаниях и проявлениях. Когда в толпе подростков выделились заводилы-лидеры, то разрозненные проявления независимости и недовольства сменились направленными действиями стада. Неясное недовольство отдельных индивидуумов приняло в толпе конкретное направление, которое новоявленные лидеры спонтанно обобщили и возглавили.  Лагерная буза – это слепое неосмысленное проявление своего Я.

 Ведь в жизни пионерского лагеря не было темных пятен, которые бы могли вызвать негативное поведение подростков. Красивая и общительная пионервожатая, строгий и умудренный жизнью педагог-воспитатель, походы, пионерские костры и карнавалы, самодеятельные концерты, кружки по интересам, масса личного, свободного времени – чего еще надо?!

 Но личное Я  и зов стада делали свое деструктивное дело – началась буза. В чем же она проявлялась? Демонстративный отказ от мертвого часа. После внушений, полученных от воспитателя, отказ от полдника. Куча зароилась, послышались призывы к дальнейшему неповиновению. Но на второй день подвел желудок – молодой организм требует много калорий, а голод не тетка. И когда каждый почувствовал необходимость подкрепиться, как-то само собой рассосалась и буза. Потом дня два наиболее активные бузотеры ходили с виноватыми лицами, боясь взглянуть на вожатую. Им было просто стыдно и непонятно, отчего же они бузили. Стадный инстинкт агрессии спонтанно нагрянул и также спонтанно испарился.

Военная игра

К концу смены  устроили большой пионерский костер – пламя было высотой метров десять. Но это еще не все. Буквально через день состоялась военная игра.  Точно все детали я, конечно, не помню. Но дело было так. Старший отряд назначили, как самых сознательных, дисциплинированных и неболтливых бойцов, диверсантами. Они совершили диверсию, по-теперешнему – теракт. Выкрали знамя пионерского лагеря и ушли в леса. Задача перед остальными отрядами была поставлена простая – типа «окружить и уничтожить». Выдали сухой паек, флажки с водой. Ребята вооружились палками, пионерские галстуки приказано было для маскировки снять. Появилась медслужба, штаб, посыльные.
По данным «разведки» группа диверсантов засела в лесу в километрах 2-х от лагеря. Стройными колоннами отряды двинулись в нужном направлении, соблюдая маскировку и осторожность. Врага нужно было застать врасплох. Надо сказать, что пионервожатые тоже соревновались друг с другом, и поэтому не собирались полностью раскрывать своих секретов, а тем более точных координат засады диверсантов. Подошли к лесу – «разведка» точно знала, что диверсанты скрываются в этом лесу, но где точно, в нашем штабе не знал никто.

Решили основной колонной двигаться по  наезженной лесной дороге, а маленькими отрядами углубляться вглубь лесных дебрей и почесывать квадраты один за другим. Массив леса был не очень большим, поэтому потерять в нем своих бойцов-разведчиков командиры не боялись.

Чем дальше в лес мы углублялись, тем таинственнее ощущалась обстановка. Чувствовалось, что враг где-то рядом. А дальше все произошло как в кино. Мною овладел ну просто охотничий азарт. Если пионеры из города Ульяновска редко ходили в лес, а тем более без родителей, то мы «вялковские» москвичи  можно сказать выросли в лесу.


Я осторожно продвигался по лесу, стараясь не выдать себя шорохом  своих шагов. Мои напарники ушли куда-то в сторону, а я по свежим следам и поломанным веткам понял, что здесь кто-то есть. Я остановился и осмотрелся – впереди на небольшой полянке стоял трухлявый пень, а рядом поломанная березка. Что-то в этом было не так, не по-лесному! Я стал с обходом приближаться к пню, все время озираясь. Чем ближе я подходил, тем сильнее я ощущал опасность. Но где она спряталась, понять не мог.

И вот радостный миг – в расщелине пня я увидел красный цвет! Но не успел я вскрикнуть, как двое диверсантов с вымазанными углем страшными мордами скрутили мне руки и поволокли в кусты к своему командиру. Игра игрой, но здесь было не до игры! Я оказался в плену, и по правилам игры выбывал из дальнейших операций. Диверсанты были раздосадованы и удивлены моей сноровкой и нюхом, и не знали, что со мной делать. Чтобы я не выдал их своим присутствием, они выделили одного бойца. Он должен был увести меня подальше от места захоронения флага и не отпускать из вида до конца игры.

Но когда мы отошли, я просто сбежал от своего охранника. По солнцу я быстро вышел на дорогу и кинулся в штаб, где сбивчиво рассказал про схрон и диверсантов, но ничего не сказал про плен и бегство. Поступил я, может быть, не совсем честно, но азарт есть азарт! Тайно выполнив свою миссию, я больше не стал выпячиваться, а растворился в общей массе оцепления. Операция по окружению боевиков и спасению флага прошла молниеносно и неожиданно для наших врагов.


Школьный франт

Наверное, первый раз в школьной жизни я столкнулся в ульяновской средней школе  с примером  мелкого и подлого стукачества. В классе выделялся этакий пай-мальчик. Чем же он выделялся? Скорее всего, он был не из простой семьи. Его стильно одевали, он был стильно подстрижен. Да и отношения с учителями у него были какие-то не такие, как у всех. Можно сказать – панибратские. С чего бы это? Меня он выделил сразу, но не как  личность типа отличник, а именно потому, что я из Москвы.

 Видно, в семье мечтали о скором переезде в столицу.  И вот в один из будничных учебных дней школяры на перемене затеяли пострельбушку из нового вида оружия.  Из бумаги делается оперенье в виде 4-х крылышек, по центру крепится перо. Это смертоносное орудие начало летать от парты к парте.  Все ловко от него уворачивались, и также ловко кидались.  Восторг не передать словами. Однако пай-мальчик в этой забаве участия не принимал до тех пор, пока пущенная мною пика не спикировала на его плечо и чуть-чуть кольнула  в лопатку. После этого пай-мальчик куда-то слинял, а потом начался урок.

Беседа с директором школы

На следующий день классная с недовольным выражением на лице сообщила мне, бедному 6-ти класснику, что меня ждет у себя в кабинете директор школы, лично! Хороший психологический ход. С чего бы это, но надо идти. Робко стучусь в массивную директорскую дверь, вхожу. За столом сидит директор, на вид не грозный, не злой, не подлый. «Вы меня вызывали, я Вася Местергази».

 Дальше пошли нотации, что я  такой способный ученик, да еще и из МОСКВЫ.Ы и вдруг… А что вдруг? «Как? Ты не знаешь, что вдруг? Да разве можно показывать такой дурной пример!» В конце концов, я догадался, о чем речь, и кто все это дело мне подстроил! Я покаялся, сказал, что я не такой, что я исправлюсь и т.д. На этом и разошлись…
 

Учительница рисования

И снова немного об учителях, вернее  только об одной учительнице рисования -  остальные мало, чем отличались от наших Быковских. Рыбак рыбака видит издалека. Что она во мне открыла уже после первого моего рисунка – не знаю, но я стал самым ее любимым учеником.

 Помню, она повесила на спинку стула цветной шерстяной платок, и мы начали цветными карандашами изображать его. Складки, переливы, ворсистость  - что-то у меня, наверное, получилось. Однако думаю, что учительница меня перехвалила. Но дело не в рисунках, а у какой-то нашей генетической близости, она выделила меня по душевному расположению. Это была довольно странная женщина. Еще молодая и статная, но вся седая. В ней чувствовалось давно перенесенное горе и страх – он словно застыл в ее глазах.

 Помню еще, что на нее произвела большое впечатление моя фамилия, а это о многом говорит, потому, как совки иначе как жидовской ее не считали, включая и многочисленных местечковых швондеров.




В люди

Из класса никто собственно и не запомнился, кроме франта, школьного товарища-геолога и неказистой мордовской девочки. Ее, что называется, бросили из полымя да в воду. Ученица приехала в Ульяновск из какой-то глухой мордовской деревушки, где, наверное, и по-русски то никто не говорил, а ее сразу в 6-ой класс городской школы. Весь класс  потешался над инородкой, а она сидела и бормотала русские слова. В деревне конопатая тихоня, скорее всего, была отличницей, а здесь учителя просто не знали, что с ней делать! Но прошел месяц, второй и положение стало меняться. Такой усидчивости, восприимчивости ко всему новому мог бы позавидовать каждый. Она впитывала в себя знания как губка. Ее пример в многообразии всех нюансов показывал, как велико в глубинке среди нацменьшинств стремление любой ценой выйти, что называется,  «в люди». Такая девочка многого может добиться. Вот так росли в советское время национальные кадры, а там не далеко и до самоопределения…

Товарищ из семьи геологов

Поскольку я из семьи топографов, то ко мне в классе сразу проявил интерес одноклассник из семьи геологов. Крепко мы с ним не подружились. Но помню, был у него дома, он мне показывал настоящий карабин, с которым его отец уезжал в экспедиции, образцы пород и многое другое. Как и я, сын геологов был очень самостоятельным и конкретным в своих делах и поступках.

Мы с ним посещали дом его бабушки -  где-то в начале Наримановского тракта, лазили на чердак смотреть старые подшивки журнала Нива, пробовали там курить табак, ездили в город на велосипедах.

         1960 год – Кузоватово

Наш дом и огород

Итак, третий сезон в Ульяновской области. На этот раз к отцу приехали вместе. Отец снял большой дом с двумя печками – на кухни большая печь с плитой для готовки, а в гостиной посередине комнаты круглая голландка. Двор огорожен высоким забором – здесь у многих так. А во дворе у забора опять огородик, есть и помидоры, и огурцы.


Фокей

У дома большое и высокое крыльцо с навесом.  Обычно мы на крыльце коротали время, когда шел дождь или припекало солнце. Компания была все та же. Из старших я, поменьше Вовка Карпеченко, его сестра Люська и моя сестра Ольга. Любимая игра девчонок – игра маленьким мячиком в отскок от стены с прихлопами и  подскоками. Мы придумали гонять этот мяч палками, а Люсия придумала название для этой игры: «Фокей», имея в виду хоккей.
 
Соседский бой-френд

Перед нашим домом тянулась широкая  слобода. Хотя Кузоватово был уже районным центром со статусом городского поселка, многие его улицы сформировались, когда Кузоватово было простым селом. Отсюда и слобода. На другой стороне слободки тоже стояли крепкие ухоженные дома. В доме напротив появился новый мальчик. Он был старше меня года на два. Очень общительный и деловой. Оказывается, он приехал к бабушке с дедушкой на каникулы… прямо из Москвы.  Ишь ты, настоящий москвич, не то, что мы  подмосковные дикари.

Он в Кузоватово был не первый сезон, и знал, что где находится. Поэтому буквально на следующий день после знакомства он повел нас в местный дом пионеров. Там можно было сыграть в шашки или шахматы. Но, главное, там был теннисный стол!

Теннисные баталии

Это было время повального увлечения пинг-понгом. Мы на Вялках сами соорудили  стол. В складчину купили сетку, и все свободное время оттачивали подачи и гасы! Сосед был старше и играл на порядок лучше меня. Но другого спарринг партнера у него не было, поэтому волей- неволей ему пришлось подтягивать мой класс. К концу лета мы с ним играли уже гас на гас.

Золотая молодежь

У соседского юноши был дядя, наверное, младший брат его отца, а может быть, матери  - не помню. Дядя был еще молод, от роду лет 22-25. Армию уже отслужил, но женат пока не был. Сосед очень гордился дядей, ходил за ним хвостом. Иногда он и меня приглашал в хвосты. Мы часто ходили на стадион  посмотреть, как дядя играет в баскетбол.

Там на стадионе собиралась местная золотая молодежь -  великовозрастные неженатые повесы и смазливые красотки, все сплошь стиляги. Их любимым занятием был баскетбол. Даже мне 14-летнему пареньку было странно, что здоровые и взрослые «дяди» средь бела дня гоняют в мяч вместо того, чтобы торчать на работе и строить социализм. Выходит, не всем нужно было строить, были такие баловни судьбы, которым и море по колено. Это все были детки местной партийно-хозяйственной знати.


В гостях у Бори

В середине лета родители Бори Стурмана пригласили меня на недельку в гости. Отец взялся отвезти меня на мотоцикле – это километров сто почти по бездорожью. Поездка была, что надо, почти без приключений. Правда, было одно, когда на песчаной дороге мотоцикл чуть занесло, и я оказался под передним колесом, но конь уже стоял как вкопанный, и я даже не успел испугаться. Время в гостях пролетело быстро. Сейчас уж и не помню нашей насыщенной программы развлечений.

Учительница немецкого языка

В Кузоватово я пошел в 7-ой класс. Помню, что учиться я начал в одной школе, а потом весь класс перевели в другое место – там стояли одноэтажные деревянные здания, в которых размещались кабинеты и классы. Из учителей запомнилась преподавательница немецкого языка. Она меня выделила сразу, буквально на первом уроке – во-первых, моя фамилия, а во-вторых, мое произношение. За два года изучения я уже прочувствовал ритм и фонетику немецкого языка – и это просто восхищало мою учительницу.

Родителям она рассказала кое-что о своей судьбе. Оказалось, что она по национальности латышка. После войны ее семью вывезли в Сибирь на спецпоселение. Несмотря на оттепель, ей до сих пор был запрещен возврат на родину. От других учителей она отличалась приветливостью, не боялась пошутить и посмеяться на уроках. Таким людям не надо напрягаться и завоевывать авторитет и любовь среди учеников. Жалко, что я не запомнил имени и отчества этой великолепной женщины.
 

Немка Ангорн

С немецким была еще одна история. Дело в том, что в Поволжье с Екатерининских времен проживало много немецких семей. В Саратовской области немцы образовали, можно сказать, свою республику. Но селились они и в других приволжских областях. В годы войны их всех интернировали в Сибирь и Среднюю Азию, после войны стали возвращаться в родные места.

Чувство вины за западных соплеменников и ощущение скрытой ненависти со стороны коренного местного населения заставило немецкие семьи  закрыться, спрятаться, словно в скорлупу. Они жили обособленно за высокими заборами. Взрослые немцы в быту почти не общались с соседями не немцами, дома говорили на разговорном диалекте, мало созвучном с Hochdeutsch.

 Но так было с взрослыми, а дети есть дети. Немецкие мальчишки и девчонки бегали по улицам со своими сверстниками, дружили, ссорились, мирились. Общались только на русском с татарскими вставками типа «кит барасен», «киль манда» и очень негативно относились к родному немецкому языку, считая его фашистким. На уроках немецкого языка они мало чем отличались по успеваемости от русских аборигенов – то же дикое произношение и незнание слов, что меня крайне удивляло.

 В моем классе училась стопроцентная немка по фамилии Ангорн. Очень активная девочка, можно сказать, лидер среди девочек, да и среди мальчишек тоже. Ее поразило мое увлечение языком, я со своей стороны удивился, что немка ни бельмеса не понимает по-немецки. Когда я спросил, а как же дома она разговаривает с родителями, то услышал – «я с ними говорю по-русски». Но они-то знают немецкий? На что она ответила: « У них такой немецкий, что ни один нормальный немец не поймет!»  Не знаю, может быть, мой пример в дальнейшем изменил ее отношение к языкам.


Я в очках

Когда я пошел в 5-ый класс – это было в Новоспасском – я сел в первых рядах, хотя все школяры тянулись назад на галерку. Почему я так сделал, я никому не говорил. Дело в том, что к этому времени я уже был заядлым книгочеем. Куда бы мы ни прибывали, я шел записываться в местную библиотеку и зачитывался Дюма, Майн Ридом, Марк Твеном, Жюль Верном, Короленко, Гайдаром и другими приключенческими писателями. Часто читал в потемках или при свечах. Кроме того, я был очень старательным и любопытным учеником, и старался проглотить всю информацию, которую давали в школе и в домашних заданиях. Это и плюс наследственность послужили толчком для развития у меня близорукости.

Что это такое, я впервые ощутил как раз в Новоспасской школе, где в классах было темновато, и доска находилась довольно далеко от парт. Сидение в первых рядах спасло меня в 5-ом и 6-ом классах, но когда я пришел в 7-ой класс, стало ясно, что без очков мне не обойтись. Каждый подросток переживает из-за этого, я переживал вдвойне, так как очки сковывали мою подвижность – уже не потолкаться, не поваляться, не побегать в футбол.

И я пошел в класс в очках – была, не была. Ну, чуть-чуть подразнили меня очкариком, а потом все привыкли и успокоились. А я стал более осторожным, в свалках уже не участвовал – боялся, как бы не разбить свои зенки!

Трагедия

Выпал первый снег – довольно рано. На ноябрьские праздники или после золотая кузоватовская молодежь зачастила в соседнее село на молодежные гулянья. Заводилой там был наш сосед, дядька московского теннисиста. Он был и гармонист, и балагур, и мастер на все руки.

И вот поздно вечером мы услышали дикие вопли, рыдания и крики отчаяния. Что и у кого что случилось? Наутро мы узнали страшную весть – по дороге домой пьяные молодцы гнали лошадей, и где-то на развилке в темноте  встречно столкнулись две повозки на санном ходу. Оглобля  одной угодила прямо в голову нашего молодца-соседа, и он в расцвете своих молодых лет принял мгновенную смерть. Горю стариков не было предела – ведь он был их младшеньким и самым любимым.

 Хоронили его с почестями, с оркестром. Хвойными ветками была выстлана вся дорога до погоста. Слезы лились рекой, но назад не вернешь. Вот такая история.

Кузоватовские утренники

Как и в Новоспасском,  необычайными были морозные солнечные утренники, когда чистый золотой диск ослепительного солнца медленно поднимался с востока и расцвечивал золотистыми красками редкие перистые облака. Ни ветерка. Во всех домах, стоящих строгими рядами вдоль слободы, топят печи, и дым из труб поднимается столбом вертикально вверх. Столбы тянутся к небу, будто хотят подпереть его. Солнце раскрашивает столбы в теплые пастельные тона. Но высоко в небе они вдруг теряются, без следа растворяясь в бездонной, морозной пустоте сияющего неба.

 

Оседлый образ жизни

Первые госэкзамены

С 1961 года поездки в поле прекратились, вернее ездить стал один отец, а мы оставались дома. Увеличилась нагрузка в школе и у меня, и у сестры. Летняя практика, Переходные седьмой и восьмой классы. Да и мать уже устала мотаться по чужим квартирам.

Седьмой класс заканчивался госэкзаменами. Писали какие-то билеты, ответы. Даже отличники дрожали и тратили дополнительное время на зубрежку грамматических правил и математических формул.

Соседом по парте в 6-ом и 7-ом классах был Эдик Климачев. Коренастый, крепко сложенный паренек. Приехал на житье к родной матери, а до этого жил у деда в деревне Усовке Никольского р-на Пензенской области. Мать давно развелась, уехала в Подмосковье, повторно вышла замуж, родила сына Мишку, который стал сводным братом Эдику.

 Семья жила при школе в служебных комнатах, так как супруги работали при школе, заведовали всем хозяйством – и водокачкой, и сторожами, и дворниками. Когда усовский дед умер, деваться было некуда, и мать забрала старшего сына к себе, хотя жили они крайне тесно. Так Эдик и оказался в нашем классе. От подмосковных школяров отличался деревенским колоритом, чуть окал, умел за себя постоять. В деревне была школа, но уровень образования был низковат, зато там здорово учили чистописанию. Эдик писал каллиграфически, но это была не только заслуга его любимого учителя, но и художественные способности Эдика.

 В напарники  по парте Эдик сразу выбрал себе отличника -  в моем лице, чтобы не заморачиваться с нелюбимыми  предметами, а иметь возможность или списать, или спросить. Но, главное, что его привлекало во мне -  это мои успехи в рисовании и постоянная похвала из уст нашего авторитетного учителя рисования Пыхтина. Эдик мечтал стать художником, много рисовал, пробовал даже писать масляными красками.

Итак, на носу экзамены. Вместо игры в футбол – зубрежка и мандраж перед неведомыми экзаменами. Все ученики напряжены и озабочены – все кроме Эдика?  А ведь у него по экзаменационным предметам все очень запущено – о чем он думает?!

И вот он по секрету раскрывает свой план успешной сдачи экзаменов. Математику мы осилим вдвоем – тут я не возражаю. Но билеты по русскому языку?  Однако тут все заранее продумано по опыту экзаменов прошлого года. У Эдика есть ключи от всех комнат и классов школы, в том числе и от учительской, где обычно хранятся билеты. За день до экзаменов он проникает в учительскую, метит иголкой пару-тройку билетов, вопросы переписывает и за вечер готовит шпоры. Отговорить его от этой затеи бесполезно, остается ждать развязки этой интриги.

Первый экзамен, и как раз по русскому языку. Эдик идет за билетом одним из первых, я-то знаю почему! Но странно никак не решается взять билет. Все чего-то их гладит, растаскивает из кучи.  Получает замечание от завуча,  но это не останавливает Эдика, он как на рыбалке. Наконец, решился, билет в руках, и он довольный направляется за парту.  В итоге крепкая четверка -  все удивлены: и завуч, и учителя, и завистливые ученики. Многие готовились, готовились, и только три?! Потом Эдик сам раскрыл секрет своего успеха -  естественно, после получения свидетельства об окончании семилетки.

Эдик продолжил обучение в художественном училище, куда прошел по конкурсу. Многие из одноклассников пошли в техникумы. Законченные троечники и  школьные хулиганы двинули в ремеслуху.

Семейные возможности и личные способности каждого школяра уже в начале жизненного пути определили этот самый  путь. Это, пожалуй, один из поворотных этапов естественного отбора в системе становления общества  равных возможностей с его девизом «Открыты все пути!». Но ведь надо кому-то стоить у станка, доить коров, добывать уголь. Потом эти птушники будут всю жизнь считать себя незаслуженно обделенными, не потому, что им не нравится их рабочая профессия, а потому что был и есть такой девиз, а они по дурости своей или их родителей им не воспользовались. Это, конечно, касается не всех, но у тех, кто все время помнил об упущенном шансе, эти мысли вносили дисгармонию в жизнь и зачастую приводили к плачевному концу.
 
Новые веяния в практике среднего образования

Более обеспеченные  и способные ученики продолжали школьное образование.  Правда, в техникумы не редко уходили и такого типа ученики, но это определялось активной семейной политикой, когда родители считали, что для поступления в вуз уже нужны специальные знания. Мое личное общение со специалистами, получившими образование по схеме техникум-вуз, позволяет сделать вывод, что родители этих учеников были  неправы.

Школа дает  широкие фундаментальные знания по общеобразовательным дисциплинам в объеме школьной программы и не выше. При этом формируется определенный кругозор и образ мышления, который можно назвать чистым мышлением.

Образование в техникуме стремится напичкать голову юных студентов слишком объемной и детальной практической информацией  и весьма поверхностными теоретическими и научными знаниями, которые углубленно можно изучить только в  институте. Этого достаточно для практической работы техником, когда не требуется глубокий творческий подход к решению проблемы. Но в деятельности инженера даже после последующего окончания вуза среднетехническое образование оказывает неизгладимый отрицательный след, который образно можно определить крылатой фразой – «Студент кулинарного техникума». Все это неглубокие специалисты, у которых мозги засорены специфической терминологией, словно ненормативной лексикой. По делу с такими спецами общаться очень сложно и непродуктивно.

Но, тем не менее, отцы образования в начале 60-ых годов стали склоняться к идее внесения в школьную программу элементов специализации. Идея оказалась правильной, но дорогостоящей и относительно непродуктивной. Достоинством нововведения было, прежде всего, сохранение старой школьной программы, поскольку специализация была введена за счет перехода на 11-летнее образование.
Другим важным преимуществом этой специализации в сравнении с образованием в техникуме была ее узконаправленность в плане объема дополнительно изучаемых предметов.

Не многие выпускники 11-леток пошли работать по специальности, полученной в школе – в этом и заключается непродуктивность идеи образования с уклоном. Однако во многих  случаях эта специальность стала трамплином для дальнейшего образования и карьеры. Выпускники школ с языковым уклоном продолжили образование, как в гуманитарных, так и технических вузах, и везде знание иностранного языка способствовало их карьере и плодотворной работе.

Осенью 1961 года я как обычно пришел в родную Быковскую школу №13 продолжать обучение в 8-ом классе, и тут выяснилось, что в этой школе мы учимся последний год, так как школа по новой реформе становилась восьмилеткой. Продолжать школьное образование можно было в любой 11-летней школе района, выбрав подходящий уклон. Ближайшей от моего местожительства 11-летней школой оказалась, естественно, железнодорожная школа как самая элитная школа в поселке Быково. Другие школы по Казанской железной дороге в расчет не брались из-за удаленности.  Поскольку я имел склонность к техническим дисциплинам, то после окончания 8-го класса подал заявление на токарное отделение (в жизни пригодится!).

И вот начало учебного 1962 года. Бывших одноклассников осталось совсем ничего – все новые лица, многие решили податься в техникумы или другие школы. Но главный сюрприз не в этом, а в том, что РАНО полностью сменила уклон – теперь железнодорожная школа стала школой  подготовки бортпроводников-переводчиков со знанием немецкого или английского языков, а также бухгалтеров широкого профиля. Ведь рядом была производственная база – аэропорт Быково. Ни тебе слесарей, ни тебе токарей. Бухгалтера тогда не котировались -  слишком скучная работа и мизерный оклад.  Вот бортпроводник звучит заманчиво, а главное углубленное изучение языка. Учитывая мое увлечение немецким, вопрос выбора был решен, и я стал учеником 9 А класса, разбитого на две группы  - немецкую и английскую. Были еще чисто немецкий и английский классы.

15 ноября 1962 года мне исполнилось 16 лет. Это  бурное время расцвета творческих сил, осознания себя как личности – время пробуждения разума. Совершенно новое мироощущение. Восторг от осознания своего Я. Восхищение жизнью, восхищение природой и всем миром. Пик моего пробуждения пришелся на весну. Это было уникальным и незабываемым явлением. Две книги у меня были связаны с этим мучительным и напряженным процессом самоозарения – «Обломов» И.Гончарова и «Угрюм-река» В.Шишкина, через них я осознавал и анализировал самого себя.

В основе моих эмоционально-нравственных  процессов становления разума, возможно, лежали более земные причины, связанные с половым созреваем, но  в этом духовном взлете я не чувствовал какого-то физиологического влияния. Не исключено, что здесь проявилось начало скрытой дисгармонии.

Со стороны взрослых, умудренных жизнью людей я, быть может, выглядел как гордый индюк или наивный первооткрыватель. Но многие чувствовали мое состояние, и про себя улыбались. Все проходят через это, но по-разному.
 1963 год – Уваровка

Становление

В работники к отцу в экспедицию

Ехать на электричке до Уваровки долго и утомительно. Где-то во второй половине дня я ввалился, наконец, в контору к отцу. Рабочий день был в полном разгаре, отцу со мной заниматься некогда, да и нет того исполнителя, к которому он решил меня пристроить. Поэтому он повел меня к себе на холостяцкую квартиру, чтобы я отдохнул-осмотрелся. Подошли к дому с палисадником, но дверь оказалась закрытой – видно, хозяйка пошла по делам.


Хозяйка и постоялец

Отец увидел клочок бумаги, который торчал из-под двери. Прочитал, усмехнулся и передал писульку мне. Там корявой рукой старательно было выведено: «Кучи лижат в конце игде лазит кошка». Отец открыл дверь, и мы очутились в горенке-светелке. Все очень опрятно, с кружевами, но видно было, что живет здесь одинокая баба.
Квартирка отца больше напоминала чулан, который почти целиком занимал здоровый топчан. Я залег отдыхать, а отец ушел в контору разбираться с шоферюгами. Проснулся я от грузного топота. Выглянул из-за занавески и увидел дородную молодую женщину. Она перехватила мой взгляд и молвила: « Так вот какой сынок-то у Алексей Владимировича, эх горемыки – по чужим углам-то шляться!»

Ну, думаю, дура еще та, даром что одна, а то уж чуть не стал ревновать отца к этой хозяйке-незнакомке. Поговорили мы по душам, уж «оченно» эй жалко такого симпатичного и одинокого мужчину вдали от родной семьи… Потом вдруг вспомнила, что у нее на чердаке окатилась кошка-зараза. Котят-то топить надо, а как их оттель достать ей с такой комплекцией – не поможешь ли?  Пришлось согласиться – не только собрал на чердаке всех подслеповатых мурзиков, но и собственноручно утопил в ведре. Вот ведь какой грех взял на душу!

Вечером пришел папец, быстренко сварганил яичницу с корейкой. Обменялись новостями и на боковую.

Белевич

Утром в конторе нас уже поджидал Белевич, мой будущий начальник и наставник. Познакомились и стали собираться в дорогу. Ехали верхом на газоне, за разговорами время летело быстро. Я уже присмотрелся к начальнику  - мужик простой и без комплексов, в отличие от меня. А он тоже понял, что перед ним невинный мальчик, на пороге возмужания – весь в теориях и муках познания, так и свихнуться можно! У него в Белоруссии почти взрослый сын и дочка чуть помладше меня – как и я просится в поле, хочет Москву заодно посмотреть! От Уваровки до нашей деревни километров 50, деревня стоит недалеко от Можайска, почти на границе со Смоленской областью. Вот и приехали.
 
Мой компаньон

Нас встречал бывалый молодой человек с папиросой в зубах. Выпускник геодезического техникума из Брянска. Здесь на преддипломной практике, да и заработать не мешало бы. Да !Салага я, салага -  совсем юнец по сравнению с Николаем. В техникуме жил в общаге, вдали от дома, в общаге жизнь привольная – студенческая, по нему сразу видно. Старше меня на год, на два, а по сути уже мужик, от Белевича ничем и не отличается.
 
Первый прогон

На постое мы были у бывшего  мента. Всю молодость и зрелые годы он прослужил в Москве постовым. После отставки подался назад в родную деревню с почетом и хорошей пенсией. Жизнь вел чисто деревенскую, простую и незатейливую, о московской суете почти и не вспоминал – ему дороже были валенки, в которых он парил натруженные ноги даже летом, и русская печь с широкой и теплой лежанкой. Печь хозяйка топила и летом, чтобы сварить обед, испечь хлеба, приготовить похлебку для скотины.

Быстро позавтракали, Николай пригнал телегу с колхозного двора. Погрузили инструмент и тронулись. Нужно было делать привязку на местности в соответствие с имеющимися аэрофотоснимками, т.е. нужно гнать теодолитные ходы – от вешки к вешке мерить лентой расстояния, определять уровень и т.д. На пути этих самых ходов встречаются кусты или перелески, которые закрывают видимость теодолиту. Вот тут-то топографу и нужны такие помощники как бугаестый Николай и худосочный школьник Вася. Для прорубки теодолитных ходов нужны острые топоры на длинном топорище, чтобы с одного замаха под корень косить березки в два кистевых обхвата. Я поначалу завелся, но скоро понял, что до конца смены меня не хватит, понял это и мой патрон. А поскольку норму мы уже сделали, то начальник дал команду сворачиваться. Недовольна, наверное, была только кобыла – не хотелось ей покидать такой роскошный выпас.

Первый стакан

Николай успел в сельпо – взял, как помню, калгановую настойку. В этом деле он уже хорошо разбирался. Разлили по стаканам, Белевич сказал: « Пей, а то утром не встанешь, не ссы, отцу не продам!» Странно, но от  цельного стакана не очень-то и захмелел. Стал прислушиваться в неторопливой мужской беседе. Спиртное  на природе нацеливает на душевные разговоры о женах, телках и ****ях. Белевич что-то нес про жену, которая не любила презервативы, но с другой стороны не хотела попадать под аборты, вот и приходится химичить на стороне, а уж здесь сам бог велел – вон, сколько телок на лето из Москвы к родителям понаехало, им ведь - Во!-  как хочется! Когда кайф дошел до низа, Николай предложил пойти в клуб, тем более, что его приглашала соседка. Уже темнело, и мы двинулись в клуб, компания еще та – коренастый дядя лет под пятьдесят, парень призывного возраста и долговязый школьник с чуть пробивающимися жидкими усиками. Но нас у клуба уже ждали. Соседка оказалась клевой, разбитной девчонкой – с Николаем все было ясно. Белевич тут же разговорился с местной товаркой, а ко мне клеевая соседка приторкнула какую-то невзрачную молчаливую деревенскую девицу, похоже, школьницу из местной гимназии. Расселись на лавке, свет погас, затрещал аппарат, и началось киношоу.  Гимназистка сидела справа от меня, неотрывно смотрела на экран, но ее бедро плотно прилегало  к  моему и горело как огонь. А я от дневных трудов и от стакана совсем раскис, вот-вот засну. Наконец, фильм кончился, и все стали расходиться. Вот если бы мной руководила соседка, то, может быть, и вышло бы приключение, но моя пассия ни как себя не проявляла. Мы, молча,  пошли к ее дому, нет – то ли я устал, то ли она дура, но ничего тут не получится, ее не разговоришь, а без разговора, какая любовь. Мы немного постояли, потом она также молча пошла к себе в  дом. Вот и все.

Просека

На следующее утро я встал как огурчик. Правда, чуть побаливали кисти рук. Если снова топором махать, то точно руки отвалятся. Но на этот раз нам повезло -  нужно было гнать ход через просеку, а она заросла только крапивой и малиной в сверхчеловеческий рост. Поэтому в этот раз махали не топорами, а палками, что намного легче. А кругом, какой лес! Дремучий, древний – красота!

Малина

После хода еле тащились со всем инструментом на плечах из диких дебрей, где и телега не пролезет. Солнце печет, вода вся кончилась – сдохнуть можно. Но вот вышли на простор. Что это? Вся поляна горит красным цветом. Присмотрелись – да это же гарь, а на гари низкорослые кусты малины, все увешанные спелыми крупными ягодами. Такой малины я еще не пробовал – это просто сказка! Но вот незадача – чем больше вкушаешь это ароматное чудо, тем больше мучает жажда. А вот и вода с зеленой тиной и скопищем разных насекомых. Деваться некуда – процедили через рубашку, попробовали, отдает тиной, но вкус нормальный. Эх, была, не была! От малины трудно было оторваться, но приказ командира, и мы снова на рейде. Утром встали целые и невредимые в области стула, а это главное!
 
Переезд в деревню Тимошкино

Под Можайском мы все домерили, пора было перебазироваться на север в район Волоколамска. Так мы оказались в деревне Тимошкино, где задержались надолго и не только по производственным причинам.

Поселились мы в чисто крестьянской семье – хозяин, хозяйка и куча детей. Старшая дочь уже упорхнула из дома и работала в ближнем Подмосковье на ткацкой фабрике. Она как раз приехала в отпуск, когда мы расквартировались, но места летом хватит на всех, когда есть сеновал, а мы трое сразу решили спать на сеновале, потому как в избе душновато, да и зачем стеснять супругов, как сказал Белевич.

Хозяин держал небольшую пасеку, хозяйка гнала хороший первач. Были в семье и парнишка-подпасок, и сестрица-помощница по хозяйству и самая меньшая и избалованная красавица.

Ткачихи

Ткачиха прикатила не одна, а с подругой из соседского дома – обе еще те оторвы. Приняв по полстакана змей Горыныча, мы с Николаем  пошли искупаться на пруд, за нами тут же увязались подружки.

Хозяйкина дочь взяла в оборот Николая, а мне стала строить глазки соседская Мельпомена. Очень резвая и гибкая девица. Стали мы с ней кувыркаться в воде. Смеху и визгу на всю деревню. Возил я ткачиху в воде по всякому, испытывая легкую истому и сладострастие от прикосновения к интимным местам и девичьим украшениям.

 Но вот на берегу появился поддатый Белевич. Он долго наблюдал за нашими играми и положил свой опытный глаз как раз на мою подружку.

Симпатии начальника

Уже вечером Белевич пошел в наступление. Может быть, это было и не случайно. Может быть, он хотел приберечь меня для своей дочки, которую собирался привезти буквально через неделю, поскольку решил съездить на родину за нормальным провиантом -  здесь с продуктами становилось все хуже и хуже. Одним словом, когда мы покидали славную деревню Тимошкино, соседская девица горячо прощалась с папашей Белевичем на глазах у его дочери, обнимания свесившегося из кузова машины старого ловеласа за шею и целуя его в засос. Вот так вот!

Хозяйская проказница

Недели через две приехал отец с инспекцией, привез с собой двух практиканток из Московского института землеустройства и передал мне привет от бабушки. Сказал, что привез от нее конфеты в подарок. Отец уехал, а конфет я не обнаружил. Но за то, обнаружил в корне изменившееся ко мне отношение младшей обитательницы этого дома. Я ведь не был чужим дядей типа Белевича, а приятным цветущим юношей.

Когда мы оставались в горнице одни, юная кокетка лезла ко мне на колени, ласкалась, садилась верхом на мое бедро и терлась пахом так, что ее детские глазенки разгорались недетским пламенем, а от промежности поднималась вверх дурманящим запахом гарь вожделения, и трусики ее становились мокрыми. Я балдел от юной нимфетки, но ничего себе не позволял. Она же еще глупышка. Хотя  в деревне все может быть, но это не для меня! Уже гораздо позже я понял причину этих ласк и вожделений – проказница нашла и стырила мои конфеты, и в благодарность за доставленное  гастрономическое удовольствие прониклась ко мне всей душой и телом.

Грозовой смерч

В один из солнечных дней Белевич  послал нас с Николаем окапывать геодезический опознак. От деревни это было в километрах трех-четырех. Помню, долго шли мы по просеке через дремучий лес по протоптанной  кем-то тропе, наконец, вышли на точку. Опознак нашли не сразу посреди большого колхозного поля -  он  стоял рядом с линией электропередачи. С собой у нас были две лопаты и  топор на всякий случай.

Начали мы этот опознак  раскапывать- окапывать. Как вдруг солнечный,  по- летнему знойный  день неожиданно превратился в зловещие сумерки. Небо  потемнело до черноты, шквальный ветер  поднял густую пыль  вперемежку с сухой травой и листьями.  В пыли мы стали терять друг друга из виду, а ветер все усиливался и выл прямо по-волчьи.

Николай скомандовал: «В лес, быстро!». Только мы кинулись с лопатами в руках к лесу, как яркая молния с оглушительным треском ударила в опору линии -  совсем рядом от нас, и в грохоте грома с неба грянули потоки воды. Такого дождя я не видел, пожалуй, ни разу.

До леса домчались  уже мокрые до нитки. Все кругом было наэлектризовано до кончиков волос.  Молнии били   то в одну, то в другую опору электропередачи. Мы инстинктивно бросили в сторону лопаты и топор и встали под крону дуба, но подальше от ствола.

Неожиданно все кончилось. Ливень резко перешел в редкий дождь, на лужах появились пузыри – явный признак скорого прекращения непогоды, но небо было еще темным без просветов, а гроза быстро уходила к горизонту. После жары стало до жути холодно. То ли от пережитого ужаса, то ли от того, что мы промокли  до нитки, но нас начала  бить безудержная  лихорадка – буквально в судороге зубы стучали друг о друга.

Стресс уходил медленно, но верно. Что делать? Какая уж тут работа? Решили инструмент припрятать  под елкой и двигать домой. Николай вспомнил про заначку, сунул руку в карман  мокрой штанины и достал завернутую в целлофановый пакет наполовину мокрую недокуренную пачку «Севера» и спички. Запасливый и предусмотрительный был, однако,  Николай. Руки дрожали. Спички ломались и гасли, но, наконец, Николай жадно затянулся, и зубы у него перестали лязгать. «Будешь?» - предложил он мне. Я в школе потягивал, но не увлекался, а здесь у Белевича вообще остерегался – вдруг он заложит меня отцу. Но в этот момент это было единственное лекарство, хоть и гадкое по сравнению с болгарскими  сигаретами или нашим «Дымком» или «Ароматическими». Я тоже затянулся до мути в глазах, и сразу полегчало.

Мы разделись догола, выкрутили  рубашки, штаны, майки и трусы до хруста, чтобы  лучше отжать воду. Начали одеваться, но тут же решили ограничиться только майками и трусами, так как дождь продолжался. Свернув одежду и надежно спрятав от дождя курево, быстро тронулись рысцой в сторону дома. Бежали,  чтобы хоть как-то согреться, да и страх нас подстегивал. Где-то на полпути еще раз перекурили, но возбуждение не проходило. Наоборот, память и воображение только распаляли нас. Мы бурно обсуждали перипетии этого невиданного смерча и наше чудесное спасение,  при этом нас снова пробирала предательская дрожь.

Белевич все предвидел, поэтому на столе уже стояло лекарство, и горячая похлебка. Переодевшись в сухое и приняв по стакану «Калгановой», мы дружно отошли на покой, а утром чувствовали себя -  ну прям героями.

Крестьяне

Нашими хозяевами в Тимошкино были коренные крестьяне, причем не местные, а из какой-то далекой губернии. Сюда их пригнали как стадо для рабочего пополнения, потому что местные уже давно сбежали в Москву, ведь она-то рядом.  Вот и дочка ихняя была уже наполовину москвичка.

 Чем они мне запомнились? Своей целостностью и русской первородностью.  Иногда в их речи проскакивали такие словечки, что казалось, будто  они их придумали  прямо сейчас под нужный смысл своей речи. Нарожали детей, но с ними не заморачивались, как городские. Работали на  ферме  от зари до зари и не тяготились этим трудом.  У себя  держали для прокорма и домашнюю скотину, и птицу. Была даже  маленькая пасека. Это были истинные  труженики села, но они уже утратили ту кулацкую  собственническую жилку, которая бы заставляла думать только о своем достатке. Все их разговоры велись о работе на ферме и о колхозе. А ведь их родители, судя по всему, в прошлом были обычными по тем временам мирскими середняками, которые наверняка с трудом смирились с насильственной коллективизацией.

Белорусские деликатесы

Это было лето 1963 года. В магазинах стало плохо с продуктами. Даже с хлебом начались перебои.  Власти готовились к неурожаю, и заранее стали экономить на деревне продовольственные фонды.

Наш начальник и так давно планировал поездку к жене. Кроме того, он хотел привезти в экспедицию свою дочку, чтобы  по моему примеру дать ей возможность мало-мальски заработать себе на пряники, хотя какой из нее мог получиться полевой работник, если только кухаркой.

 Неделю мы с Николаем работали самостоятельно, ведь он какой-никакой, а все ж специалист. И вот они прибыли  груженые шматками перченого сала, с витками домашней копченой колбасы разных сортов собственного производства, с закрученными банками аппетитной свиной тушенки и пр.

Дочка Белевича

Меня потянуло в поле после 9-го класса в период пробуждения личности и осознания самого себе, когда  мне было уже почти 17 лет, а дочка Белевича приехала после  восьмого класса, т.е.  сплошное розовое  детство.

 Мы до ее приезда все втроем   спали на сеновале, который располагался рядом с сенями над хозяйскими пристройками. Буквально через день после их приезда, когда мы с Николаем лежали наверху, балдея и отдыхая в прохладе темного чердака после  напряженного рабочего дня на солнцепеке, к нам на сеновал пожаловала молодая леди, как-никак дочь начальника.

 Николай был из-под Брянска, типа родственной души, а вот я, видите ли – «москвич». «И как это вы так говорите – смари!» « А как вы гаварыти?» «А как вы…!» В общем, дело дошло до тисканья, визгов и взаимных упреков на национальной почве, хотя за этим похоже был просто двухсторонний возрастной барьер. Одним словом, дочка во мне разочаровалась  и сбежала.
 Колька хохотал над нами как над детьми. Вообще белоруска оказалась слишком националистически настроенной и к тому же не допускала вольностей с подчиненными. Одним словом целка – что с нее взять, впрочем, это  касалось и меня.

Практикантка

Снова нагрянул отец и привез двух практиканток. Одна  - ничем не примечательная  серенькая заучившаяся отличница, а вот вторая девушка запомнилась ярче – вид у нее был такой, словно она сгорала от любви и была вся в смятении и несчастье. Ее, видно, разлучили со студентом-любовником, поэтому  она и  была вся сама не своя.  Николай тут же стал сходить с ума – так ему захотелось ее утешить.

 Девушка была красива и необычайна именно своими душевными переживаниями. Ее темные карие глаза просто зажигали все кругом пламенным огнем любви. Глаза от любовных страданий и томления чуть косили, и это еще более притягивало к ней. Но через 2 дня она не вынесла разлуки и просто сбежала в Москву, следом за ней уехала и отличница. Больше всех горевал Николай, но не долго.

«Не туда»

Роман со старшей хозяйской дочкой у Николая вступил в зрелую фазу. Первым это заметил многоопытный Белевич.

В сенях был чуланчик, и ткачиха под предлогом жары стала почему-то спать там. Я по ночам спал как убитый, а вот Белевич по возрасту иногда страдал бессонницей или каким другим беспокойством. Одним словом, один раз я тоже проснулся, потому что Колька в темноте чуть не придавил меня после похода вниз.  И я волей-неволей  и на свой позор стал свидетелем отеческой беседы Белевича с Николаем.

Оказывается, Белевич давно засек походы Николая в чулан, где тот любовался с хозяйской телкой. Белевич, по его словам, переживал и боялся за Николая -  как бы, бога ради, не услышал ее отец, и не случился скандал. Скрип стоял на все сени, что вызывало у Белевича с одной стороны чувство зависти, а с другой стороны  неуемное желание поделиться  опытом и наставить молодого донжуана на путь истинный. И вот когда на вопрос, не боится ли Николай осложнений, тот ответил, что он «не туда», я сдуру спросил, куда не туда… и был в темноте встречен дружным молчанием и презрением. Им со мной все стало ясно.

Ткачиха получала  то, что хотела, и к чему, видно, уже давно пристрастилась в рабочей общаге. Но присутствие в доме невинного юноши разжигало ее похоть, и она иногда беспричинно начинала приставать ко мне, что называется всем телом, но Николай своего трогать не позволял даже ей.


У истоков Москвы-реки

Скоро мы покинули  Тимошкино. В новой  деревне председатель совхоза выделил нам целый дом. На кухне теперь хозяйничала дочка Белевича. И надо сказать, шеф-поваром мы были довольны.

Первая же вылазка на природу  приятно удивила нас. Оказывается, здесь на границе со Смоленской областью брала свое начало Москва-река. Мы были у самых ее истоков – ручей не ручей. В середине лета кое-где ручей пересох, в заводях было полно рыбы. Пришлось нам, бросить производственную деятельность, и заняться более приятным делом. Азарт приходит и не отпускает до конца, в данном случае до ведра, полного свежей речной рыбы. Поймали даже маленького сома.

Деревня-хутор

Мотались по диким лесным уголкам и полевому раздолью. Просеки, прорубка теодолитных ходов. Я и конюх, я и косарь, я и геодезист.

Однажды дорога привела нас на хутор. Раньше это была деревня, но после войны остался всего один дом, а хозяйка дождалась с фронта хозяина. У него было ранение от разрыва мины в пятку. Рана почему-то не заживала, так он  и ходил летом на босу ногу с грязной  перевязкой.

Что поразило в этой деревне-хуторе? Там никогда не было электричества – ни до войны, ни после. А за удаленностью от центральной усадьбы, похоже, никогда и не будет при жизни этих стариков. Для меня, молодого строителя коммунизма, «который был уже не за горами», это было крайним безобразием и чем-то невероятным в условиях нашей советской электрифицированной плюс химизированной действительности времен Никиты Сергеевича Хрущева.

Жара, а тут еще мухи, слепни, роем атакующие  нашу кобылу, доводили нас до исступления. Но вот мы в прохладной горенке. Инвалид-хозяин лезет в погреб и достает жбан холодного крестьянского кваса. Я сразу вспомнил дядю Мишу из Сараев - до того был хорош квас и как он похож на дядин Мишин.

Немецкие лесные дороги

Одно открытие за другим. Поехали на дальний опознак через лес. Чтобы не заблудиться в здешних  лесах взяли совхозную подводу с возницей. Въезжаем в лес, и что за дела? В лесу проложена извилистая добротная дорога, и выложена она бревнышками, очень аккуратно и плотно подогнанными друг к другу. Прорехи между бревнышками присыпаны землей,  так что накат как на асфальте. Правда, кое-где они подгнили, а в некоторых местах дорога была просто смыта  весенним половодьем. Но в целом дорога, что надо! И откуда же она такая здесь взялась-то?

Оказывается, сохранилась с времен  войны, ей выходит уже 20 лет. Строили ее немцы, вернее наши солдатики-военнопленные, которых, скорее всего, здесь же и положили. Эта дорога -  память о них. Сверху дорогу не видно – ее загораживают кроны деревьев. А  тянется она на километры для скрытой переброски военной техники и живой силы. Вот оно нетленное свидетельство рациональной немецкой военной науки.

Председательский рысак

Нужно срочно ехать на дальний опознак снимать вечером солнечный азимут. Белевич идет к председателю, и тот с барской руки дает ему двуколку на рессорном резиновом ходу с рысаком чистых кровей. Я, признаться, много видел породистых коней, но такого красавца увидел впервые. Понес он нас с Белевичем как вихрь. Все успели во время, и довольные вернулись к готовому ужину. По договоренности бричку надо было отогнать на конюшню, распрячь коня и завести в стойло – только и делов-то.  Но с этих дел и началась серия моих несчастий.

С  копыт

Любишь кататься, люби и саночки возить. Опыт ухода за гужевым транспортом у меня был с раннего детства, да и при Белевиче старое приполнил. Поэтому распрягать поехал лично я.

 Распряг, погладил красавца рысака, и повел под уздцы в конюшню в стойло. Кормушка уже была заправлена овсом. Конь это увидел и прибавил шага. Я не догадался, да и не успел бы перехватить  его с другой стороны. Дело в том, что в этом же стойле правее стояла кобыла.

Одним словом, я дотронулся рукой до ее крупа… Легкий взбрык, и двумя подкованными копытами кобыла отбрасывает меня в проход к ограде стойла напротив. Копыта попадают точно в середину бедер…

Я лежу на грязной соломке с ощущением конца света. Полный п…ц. Что будет дальше? Что с работой? Что будет со мной? Неужто перелом обеих ног, ведь я их совсем не чувствую, даже боли нет!

Но вот, ослепление прошло!  Однако оно сменилось  дикой горечью и отчаянием, но только на один миг. Руки машинально стали ощупывать бедра спереди, с боков, снизу. Мышцы зафиксировали кобыльи подковы, они точно маску сняли с этих подков  и встали в ступор. Но кости вроде целы…

Рысак с кобылой спокойно жуют овес, а я делаю попытки подняться, ног не чувствую. Так я барахтался минут 20-30. А позор-то какой, ведь засмеют паразиты, но надо терпеть, главное, не подать виду! Так что торопиться к ужину не стоит, надо прийти в себя, да и копыта на бедрах размять. Массаж  и легкие попытки двигаться дали свои результаты.

Хоть и припоздал, но добрался на своих двоих покалеченных. А главное, не подал виду! Быстро поел и в койку. Как будет завтра, не знаю…  Но мне повезло – теодолитных ходов и просек не было дня два, только поездки на подводе. За это время все на бедрах рассосалось. Уж о боли я  и не говорю, не до нее было.

Новое несчастье

Но беда не приходит одна. Буквально через три дня мы проезжали мимо горохового поля. Знатный такой горошек. Черт меня дернул его попробовать – скорее всего, он был опрыснут какими-то  химикалиями. На следующий день я не мог ни есть, ни сходить  по-большому. Там все заклинило. В глазах темнело от боли в животе, но я скрыл от Белевича свое состояние и поехал на работу вместе  со всеми. По дороге мне стало совсем худо. После расспросов я раскололся, тогда Белевич растер и намешал в воду какой-то травы и заставил меня выпить. В животе разыгралась смертельная схватка химикалиев с целебной травой. В результате я уединился в кустиках и долго в стонах рожал. Наконец, меня прорвало, и я в изнеможении стал приходить в себя. Но еще целый день я почти нечего не ел, и практически не мог работать.
 
Вьетнамец-практикант

Но молодой организм так сразу не сдается. Постепенно малые дозы традиционного лекарства восстановили всю брюшную физиологию, и ко мне вернулся нормальный аппетит. Тем более, что на столе стали появляться долгожданные белорусские деликатесы долгого хранения. Их я пробовал здесь, можно сказать, второй раз в жизни – это после убиенного в моем присутствии хряка из Воропаево в 1953 году. Копченые колбасы « а ля Белевич и компания»  с мелкими вкраплениями жира на фоне чистого сервилатного среза или, наоборот, с целыми кусками мяса и шпика, которые на срезе отливались всеми цветами радуги, рекламируя свое первостатейное качество. А какие запахи от пряностей!

Но это удалось попробовать не только мне, но и студенту практиканту из далекого братского Вьетнама. Вьетнамцы тогда еще серьезно постигали науки, а не занимались как позже скупкой электроутюгов, кастрюлей и чайников.

Вьетнамец, выпив с  полстакана - больше в него не лезло -  и закусив белорусскими деликатесами, расслаблялся и  вспоминал о Родине. Мы просили его, что-нибудь спеть,  и он исполнял любимую народную песню «про платочек». У нас ему очень понравилось, и мы расставались с объятиями, скрепленные духом марксистко-ленинского интернациолизма.

Геодезист Гвоздев

С инспекцией прибыл  главный инженер нашего столичного предприятия тов. Гвоздев.  Товарищ…,  ну потому что с инспекцией, да  и по характеру …, а тем более что еще и при исполнении. Поехали проверяться на один из опорных геодезических опознаков. А тот был выполнен капитально в виде довольно высокой вышки. Но вышка в силу  экономии металла была сделана из дерева, поэтому со временем усохла, подгнила и, естественно, чуть расшаталась, что, в общем-то, для опознаков не допустимо. Но это не к нам претензии. Претензии  могли возникнуть там наверху. Однако оказалось, что геодезист Гвоздев смертельно боится высоты, а тем более шаткой, чуть-чуть подгнившей. Поднявшись на несколько пролетов, он  замер похоже навечно.  Нам пришлось его оттуда эвакуировать и внизу приводить в чувство. На этом инспекция и закончилась.

Производственная пьянка

Моя практика, вернее, первая в жизни халтура (в хорошем смысле этого слова) заканчивалась. По случаю общего сбора и подведения социалистических итогов руководство экспедиции в лице моего отца и его главного инженера организовали выезд на природу, ими так горячо любимую. Вот там я и увидел, как пьют  и оттягиваются по полной ветераны геодезии и топографии. «Из-за острова на стрежень…» и другое хоровое многоголосое пение вентилировали легкие и рассудок между очередными приемами змей-горыныча.
Я, естественно, вел себя там как придурок. Мне показались смешными эти незатейливые гуляния на природе без поиска смысла жизни и т.д.
Приятель отца в лице главного инженера пытался мне внушить простую истину: «Вася будь проще! Наука наукой, а жизнь жизнью!» И он был, как оказалось, абсолютно прав. Гораздо позже после всех завихрений  я стал  прилежно следовать этому совету.
 
Оттуда

С укоризной на меня смотрел и другой участник пьянки, смотрел как  на салагу. Почти мой ровесник. После техникума его, как и положено, призвали в армию.  Но в то помпезное и раскрепощенное время начала форсированного строительства коммунизма он попал служить «туда». И вот он вернулся «оттуда» снова в строительство коммунизма, и, похоже,  малость  свихнулся от того, что видел и испытал там, и что снова встретил здесь -  от контраста между лицевой и обратной стороной медали нашей социалистической действительности. Ему, наверное, хотелось с кем-то поговорить, что-то прояснить, понять, а , может быть, и рассказать всю правду, но он давал подписку о неразглашении. Тогда  почти никто не знал, что такое  ГУЛАГ, и что он жив в наше время и еще долго будет жить.
 

Пора домой

А вот и расчет. Сердечное расставание с Белевичем и его дочкой. Николай к этому времени уже уехал писать диплом. Домой приехал с первой получкой, которую и вручил матери.

Быковские школы

Их было на моем веку три. И все они располагались рядом друг с другом. На Школьной улице стояла железнодорожная школа – самая престижная в поселке Быково, рядом с ней ближе к станции располагалась Быковская школа №2.

 Здание железнодорожной школы каменное, отштукатуренное, покрашенное, высокое -  в 2 этажа с четырехскатной металлической крышей. Большая территория, есть спортивная площадка, огород, теплицы, много хозяйственных построек, среди которых выделялось отдельно стоящее учебное здание мастерских.

Летом в школу приезжал московский детский сад, вот почему там было так много разных построек – в одной был склад, в другой кухня, тут же беседка для непогоды, домик для воспитательниц и нянечек и пр. Была у этой школы еще одна нагрузка – в ней учились дети из сиротского дома, причем дети, как потом стало ясно, не простых родителей. Были среди них и дети погибших военных и разведчиков.

Не в пример такой роскоши школа №2 ютилась в скромном 2-х этажном здании деревянной постройки, маленький школьный двор с отхожим местом у забора. Через дорогу что-то похожее на стадион. На первом этаже был зал, который в воскресные дни использовался как кинотеатр. Классы переполнены, учеба в две смены. Поэтому поселковый совет пробил строительство новой школы – ближе к Быковскому пруду. Но это строительство началось уже после начала моей учебы. В престижную попасть было трудно, поэтому родители пристроили меня в деревянную с отхожим местом во дворе.

Появился я в этой школе где-то в конце октября, помню, что снега еще не было. Мы только что приехали из Вилейки БССР. Мама отпросилась по этому случаю на работе. Шли мы в школу неспеша, так как мне нужно было запоминать дорогу, как ни как 3 с половиной километра. Недаром меня отдали в школу на год позже, мне вот-вот исполнится 8 лет.  Привели в класс, познакомился с учительницей Валентиной Петровной. «Обратную дорогу запомнил?». «Запомнил». «Ну, тогда я поеду на работу».

И действительно, запомнил, правда, шел больше двух часов. Нянька, что сидела с сестренкой, чуть не подняла бучу. Потом оказалось, что из наших далеких мест всех детишек определили именно в эту школу, правда,  ходили в две смены, поэтому полным скопом не получалось, но очень часто нас сопровождал кто-нибудь из родителей, хотя очень редко. Никто за детей не боялся – то ли тогда педофилов не было, то ли жизнь была более суровой – не до современных излишеств. Почему я, начав учиться в деревянной школе, так подробно описал железнодорожную школу? А потому что она была на полквартала ближе, и поэтому, уже утомившись от длинной дороги, я каждый день проходил мимо железнодорожной школы с вечной досадой на лишние метры пути до своей деревянной. Но года через 2 была построена новая школа, она еще больше удлинила наш путь, и железнодорожная школа стала вызывать еще большую досаду. С другой стороны в новой школе учиться стало намного приятнее. Школа 2-х этажная из белого кирпича. На втором этаже большой зал, сцена, транспаранты, в классах удобные парты, много света. И огромная территория – целый квартал. Эту территорию как раз мое поколение в основном и осваивало. А деревянную школу отдали школе рабочей молодежи, а потом там открыли Дом Пионеров.
 
 
  Мои учителя в старших классах

Лариса Петровна Журавлева

Guten Tag meine Freunde! Der Wievielte ist heute? Es gibt was neues? Was haben wir zur heute? И так далее.  3 года мы штудировали Deutsch по 12-14 часов в неделю, и нашим бессменным преподавателем была Лариса Петровна. Были и другие факультативные педагоги. Часто к нам наведывался полиглот Френкель – он вел англичан, но хорошо владел и немецким. Фонетику нам преподавала учительница из Москвы.
 Лариса Петровна была и нашим классным руководителем. Все экскурсии и походы организовывала  лично она. После 10-го класса мы ездили на десятидневную экскурсию в Ленинград. У меня на память осталась стопка тетрадей с упражнениями, диктантами и сочинениями, которые правились и оценивались лично нашей любимой учительницей.
 
Иван Иванович Гейнбихнер

Это был уникальный человек -  Johan Heinbichner, родом  из Германии. Мы мало что знали о нем, он был достаточно скрытен. И это в условиях нашей совковой стукаческой действительности было не лишним качеством. Уже гораздо позже, где-то в 1987 году при случайной встрече около Главпочтамта на Кировской (ныне Мясницкой) улице он мне кое-что рассказал о своей судьбе.

А тогда мы знали, что он убежденный коммунист-интернационалист. Уже тот факт, что он навсегда связал свою жизнь с Советским Союзом, говорил  о его идейной позиции, о любви к новой родине и к простым советским людям, хотя бы а лице таких школяров , как мы. По-русски он говорил почти чисто. Его выдавало только немецкое «t» и чисто арийская внешность.

В железнодорожной школе он преподавал давно, возможно, сразу после войны, вернее, после того, как вернулся из Сибири.  Я по натуре был энциклопедист – меня интересовали  любые знания. Я буквально разрывался между гуманитарными и точными науками. С пятого класса начал прилежно изучать немецкий, интересовался английским, много читал, в старших классах постоянно выписывал журнал «Юность». Но все же меня больше тянуло к технике. Физика  и математика притягивали своей глубиной и строгой формой в познании мира.

По странному стечению обстоятельств  с 9-го класса я продолжил образование в школе бортпроводников- переводчиков.  Мог, конечно, пойти на бухгалтера, но тогда это не котировалось.  И тут мне крайне повезло. Дело в том, что Иван Иванович преподавал физику, и это был незаурядный преподаватель. В то время он одновременно преподавал и в Московском областном педагогическом институте. У него был издан методический сборник задач по физике. Его физический кабинет в школе был настоящим кладезем науки и техники. Масса приборов и демонстрационных установок. Четкая методика преподавания с демонстрацией физических опытов  мало кого оставляла равнодушным. Тетрадки с контрольными по физики я храню до сих пор.

В лице Иван Ивановича Гейнбихнера как бы оправдывалась моя раздвоенность. Он стал связующим звеном между немецким языком и физикой. В 11-ом классе я стал ездить в Политехнический музей на подготовительные лекции по физике, которые посещали в основном учащиеся из спецшкол с физико-математическим уклоном, и, надо сказать, мой уровень был не ниже.

  Не лишен был Иван Иванович и чисто педагогического таланта, таланта наставника. На уроках он часто выдавал афоризмы. Помню на вопрос о рождении его поздней дочери, он не без иронии ответил -  «Дурное дело не хитрое».  Он внимательно следил за нашим становлением. На вид строгий и солидный мужчина, но в разговоре  с юностью он сам как бы молодел.

А теперь о нашей встрече. Мы столкнулись буквально лоб в лоб в толчее на многолюдной Кировской улице. Возможно, он шел из чайного магазина, а, может быть, из почтамта.  Когда на вопрос, где я сейчас работаю, я ответил, что во Всесоюзном Электротехническом Институте, он как бы с сожалением сказал, что до войны он вместе с профессором Мозелем (кажется так)  тоже работал в ВЭИ. Вот это да! И где же? В корпусе ртутных вентилей -  это же рядом с моим электрофизическим корпусом. Там работало несколько ученых-интернационалистов. Когда началась войны, этих ученых выслали на Урал. Чем там занимался Иван Иванович, он не сказал.

 А после войны в 50-ых годах ему разрешили вернуться в Москву, он поселился в Быково. Хотел снова устроиться в институт, но режимщики его развернули «на все 100». Поэтому он стал преподавать в институте, а ближе к старости и в железнодорожной  щколе. Когда я там учился, туда же из какой-то московской школы перешла его жена Юлия Михайловна, великолепная преподавательница химии, благодаря которой я также увлекся и химией. Но «нельзя объять необъятного»!

Жаль, что у меня не сложился  более тесный контакт с Иван Иванычем. Жил я слишком далеко от школы, да и был не до конца верен физике. У него был любимый ученик по фамилии Мельников -  из английского класса.  Мельников часто ассистировал ему при постановке физических опытов. Как это не парадоксально, но, именно, Мельников сделал гуманитарную карьеру, став преподавателем английского языка в институте иностранных языков.

Антонина Ивановна

Чтобы стать инженером-технарем одной физики недостаточно – нужны еще приличные знания математики, геометрии и тригонометрии. И тут мне тоже повезло в лице нашей математички Антонины Ивановны. Это была дородная, еще довольно  молодая женщина, которая всем своим обликом вызывала уважение к себе и к дисциплине, которую она преподавала. Она жила в Родниках, из чего можно было сделать вывод, что она бывшая москвичка, так как в Родниках строились москвичи, пожелавшие покинуть московские полуподвалы и жить вольной жизнью на природе. Антонина Ивановна  была уникальной преподавательницей.  Она, видно, была влюблена в математику - были в то время такие увлеченные  учителя.  В выпускной год она организовала факультативные занятия по математике, где читала лекции и вела практические занятия, и это в языковой школе! Зачем ей это было нужно? А затем, что она четко знала, что ряд учеников пойдет в технические вузы. Таким учеником был и я. На письменном экзамене по математике в МГУ я получил четверку, и это частично заслуга Антонины Ивановны, хотя я еще посещал лекции в Политехническом Музее и дополнительно решал задачи из разных подготовительных сборников.


К.Х.

Клавдия Харитоновна – древняя учительница химии.  Мы еще не закончили  10-ый класс, когда она ушла на пенсию  по старости  и по здоровью. Ее сменила жена Ивана Ивановича – помню только имя Юлия. К.Х. запомнилась своими восхвалениями в адрес Н.С.Хрущева, который, наконец, вспомнил о горячо ей любимой химии и удобрениях и постановил, что отныне «социализм  - это не только Советская власть плюс электрификация  всей  страны, но еще и плюс химизация…». Общую химию и особенно органическую обе учительницы преподавали  на очень высоком уровне, достаточно сказать, что  на экзаменах в МГУ я получил оценку отлично.

Буратино
Петр Петрович

Чему нас учили?

Всему хорошему -  всему, что было нужно и не нужно! Но это спорный  вопрос! То же самое можно сказать тогда и об учебе в институте. Однако базовые знания обязательны, и советская школа их давала в полном объеме – это факт!
Когда я кончал школу, я довольно свободно мог говорить по-немецки, даже пробовал писать стихи. Выписывал газету поволжских немцев “Neues Leben” для домашнего чтения, где на последней странице знакомился с поволжским диалектом. На магнитофон записывал репортажи на политические темы с радио нашего вещания, чтобы потом путем многократного прослушивания понимать живую речь. В школе был организован лингвофонический кабинет. Занятия немецким не прекращаю и сейчас. Но сейчас совсем другие возможности – каналы телевидения, интернет, многочисленные курсы  и т.д.
Вспоминаю курсовые работы И.И.Гейнбихнера. Он поручал наиболее продвинутым в плане физики ученикам подготовить наглядный стенд, который вешался в кабинете физики, и соответствующее выступление. Эта работа очень развивала и воспитывала умение держаться перед аудиторией.
Литературные диспуты, участие в КВН, походы, экскурсии и многое другое – все это было, но несколько стесненно и сублимировано, не так как сейчас.

  Медаль за «ботаника»

Вспоминая школьные годы с первого по11-ый класс, задаюсь вопросом, был ли я «зубрилой», если почти все классы, да и четверти заканчивал на отлично, т.е. был «круглым отличником». Кому это было нужно, и было ли это нужно мне? В начальных классах было некоторое давление со стороны матери, но не как самоцель, а как наставление в получении систематических знаний. Ведь моя мать окончила педагогический институт в Калининграде по русскому языку и литературе – правда, никогда не работала по специальности из-за разъезжей специальности отца-топографа.
Думаю все же, что это мое личное качество «ботаника». Отличительной чертой моего характера была любознательность, причем глобальная. Именно она заставляла меня штудировать учебники с самыми противоположными знаниями – мне было интересно все. Во мне  была заложена какая-то генетическая склонность к прилежанию и упорству. Да и статус отличника, наверное, каждому импонирует, если это дается без особых усилий. Однако я никогда не корпел над книжками, и тетрадками подолгу. Системные знания от начала облегчают изучение и усвоение  последующего материала. Быстрота усвоения и быстрота мышления – вот что нужно, чтобы не засиживаться за столом, когда на дворе твердые троечники уже гоняют в футбол. Мои дворовые товарищи все были очень успевающими, но нам всегда хватало времени погонять в футбол во все времена года, гоняли до седьмого пота, хоть выжимай. А к этому еще ежедневные марш-броски до школы и обратно – минимум 7 км.
В память об успешном окончании школы у меня в письменном столе хранится аттестат и свидетельство о присвоении мне звания бортпроводника-переводчика немецкого языка. В синей коробочке – серебряная медаль. Однако почему не золотая, с ним проще было бы поступать  в престижные вузы? Открываю аттестат – надо же по всем предметам пятерки, а по черчению 4!  А ведь был любимым учеником у учителя рисования Пыхтина. Однако бывает – ну, не возлюбил отличника сухой и плоский как чертежная доска учитель черчения, чем-то я ему не угодил?  Слишком был фриволен и независим.
Как решается такая проблема в советских школах, хотя бы на примере моей соседки с соседней парты -  Маргариты Тимофеевой, примерной, незаметной и усидчивой золотой медалистки? К директору приходит папаша, тем более, если он еще генерал КГБ, и просит за дорогого дитятю.   И нет проблем – в крайнем случае  - переэкзаменовка. Но мой отец не такой -  и по статусу не генерал, да и, несмотря на все свои военные и гражданские награды, не любил он посещать советские учреждения. Так  что, как была  четверка, так и осталась.  Хотя уже позже в институте я опять стал главным консультантом по начертательной геометрии и курсовые сдал досрочно и на пять.
Однако от успешного обучения в школе все же остался осадок. В чем он выражается? Если в общем, то уже в школе я переучился, я устал от учебы. Мой кругозор уже был полностью сформирован. Но с другой стороны это помогло легко получить высшее образование, особо не парясь и утруждаясь.
Муки и радость прозрения


Мои университеты
Что такое дисгармония личности