она была

Она была бабочкой, легкой, как ветер, пластичной, музыкальной, даже лентой скорее. Она кружилась краской по бумаге, размазывая капли, оставляя штрихи, перемешивая, создавая оттенки. Она писала свою историю, вовлекая в нее только тех, кого считала нужным, оставаясь сольной танцовщицей, кружась в полном одиночестве. Она танцевала, едва касаясь кончиками пальцев, развевалась и порхала. Она была и бабочкой, и мечтой, и танцем, и воздухом – всем миром. Она была женщиной.
Она ставила перед собой грандиозные задачи, и пусть они были пустыми для окружающих, для нее они были именно грандиозные. Она вообще любила мечтать и строить. По кирпичам где-то на собственных облаках она воздвигала красивые дома с террасами, машинами и ухоженными собаками, она одевала и кормила малышек с локонами, возила их в детский сад и бассейн, любила своего мужа; она наряжала себя в красивые костюмы и платья, делала прекрасные прически и даже честно старела. На ее мир иногда обрушались катастрофы, но так как она была сильной и мужественной, она умела их преодолевать, и все возвращалось на круги своя. В ее мире были и интервью, и восхищение, и 48 часов в сутках.
В реальной жизни же она, конечно, не была обделена красотой. Старательно наряжала свою хрупкую фигурку, наряд непременно должен был получиться беспечным и дорогим, обязательно стильным. Ей нравилось, когда окружающие видели, что у нее все прекрасно с гардеробом, что ей вообще все довольно легко. И они действительно так думали.
 Она нравилась мужчинам. Наверное, как раз за эту легкость. Она любила рассуждать с ними о красивых домах а-ля полная чаша, о том, во сколько лет стоит рожать детей, об уюте…. В ее голове помещался четкий образ идеала семьи, и она знала, что так непременно должно быть с ней.
Она любила обсуждать классическую музыку и, опуская глаза, признаваться, что довольно неплохо играет на фортепиано, знакомые считали ее очень тонкой натурой, необыкновенно чувствующей музыку, ослепительно талантливой. Они аплодировали ей, когда она цитировала по-французски и приносила книги на английском.  Она считала это своим достижением. Ей нравилось показывать себя разносторонней, очень интересной, она искренне любила книги. Читала в основном что-то о вечном  или что-то модное, или что-то о любви. Она называла знакомых писателей, которые писали о противоположных вещах, признаваясь, что не знает, кого их них любит больше. Она любила быть противоречивой. Некоторые верили в ее противоречия, она и сама в них верила – это был ее образ, и в нем ей жилось очень даже прекрасно.
Наконец, она была умна. Знакомые хвалили ее, просили у нее помощи и совета, в некоторых вещах считали лучшей. У нее все всегда было сделано и подготовлено, она любила брать на себя ответственность, если это было необходимо, быть правильной. Она гордилась своей репутацией, своим имиджем. Опять же она показывала, что достигать ей этого достаточно легко, так и должно быть.
Она верила в Бога. Ей нравилось гулять около храмов, но внутрь она не заходила – там ей хотелось думать о смерти. Она осознавала, что умрет однажды, это вообще в моде заявлять, что ты довольно смертный, но она катастрофически боялась смерти других. Сначала только близких, это было каким-то обрывом внутри, концом чего-то, затем стала дрожать даже при упоминании о террактах.  Ей было страшно, когда умирали молодые, хотя в этот момент она никогда не думала о себе. Бог для нее был четко индивидуален, она разговаривала с ним, иногда просила, смотрел на себя его глазами, никогда не обижалась на него, никогда не осуждала. Она верила в судьбу и в то, что каждый рожден для счастья и любви.
Она не посещала пьяные вечеринки, спокойно рассказывая друзьям о том, что итальянское вино ей по душе больше, чем французское, что от Мартини ей становится очень весело, а от виски – очень грустно. При этом алкоголь – это не для нее, и пила она только по какому-либо грандиозному поводу.
Она любила влюбляться. Да, ей нравилось заморачивать себе голову влюбленностями, не всегда ответными, не всегда долгими. Это давало ей повод пожить в своем мире, снова переехать в дом с большими окнами и снова играть с детьми. Она считала себя довольно неплохим вариантом: красива, умна, образованна, добра и нежна, верна и преданна.
Она была конфеткой, прекрасно начиненной, прекрасно упакованной, цветком, который вырос в оранжерее. Она кружилась краской, оставляя следы, размазывая капли, перемешивая, создавая оттенки. Она была причудливы узором, украшавшим и преображавшим. Она стремилась к бесконечности…
Так проходил ее день, в заботах, делах, которые сопровождались туманом из ее видений, грез и мечтаний. А вечером она возвращалась домой. Там ее встречали ужин, молчание и кровать. Она не любила смывать косметику  - это надо было идти в ванную и тратить 20 минут драгоценного сна. Ненавидела мыть за собой тарелку, ненавидела застилать постель. Свою комнату она называла творческой свалкой, к глажке и стирке была равнодушна. Она ходила в растянутом свитере и в свободное время смотрела американские комедии. Она была дома. Дома была мама. Ее мама. Она испытывала некий стыд и неловкость, чувствовала, что будто опустилась с облака на землю. Мама никогда не спрашивала, никогда не вмешивалась. Она слишком много знала. Да да, она не умела ни стирать, ни мыть полы, не любила прибираться и ничего не понимала в квитанциях и платежах, теряя постоянно то ключи, то варежки. Мама слишком хорошо помнила, как ругала ее за мятые блузки и рваные колготки, как было тяжело прививать аккуратность. Сейчас уже бесполезно, сейчас она уже не приучится смывать тушь, если сама не захочет. Мама видела, что она не семейный человек, что ей так тяжело подчиняться и все хочется делать по-своему. Мама знала, что она любит устраивать истерики, что у нее претензии ко всему миру, а она никогда не бывает виноватой. Мама знала ее именно такой. Скорее даже только такой. Мама всегда молчала, она страдала от того, что ей не удалось воспитать дочь истинной женщиной.
Она любила сидеть на подоконнике, любила вспоминать. Мама всегда любила ее и старалась дать ей все самое лучшее. Мама пинком выгоняла ее в музыкальную школу, которую она ненавидела. Да, вечером будет скандал из-за того, что она опять не играла дома на фортепиано. Мама платила огромные деньги и возила ее на другой конец города к репетиторам, а ей было абсолютно все равно, сколько времен в английском, но мама хотела, чтобы она свободно разговаривала. Мама дарила ей дорогую одежду. Да, ей было очень стыдно за то, что она не умела ее аккуратно носить, не умела ценить. Мама ругалась. Когда она была маленькая, казалось, что страшнее этого ничего и нет, сейчас она понимала, что есть: когда мама расстраивалась. Мама знала, что она страшно ленива, но последнее время молчала, уже не заставляла. Да и что толку? Уже не изменишь, не воспитаешь. А однажды она ввалилась домой пьяная. Это был страшный вечер, она сопровождала его  дешевым алкоголем, сигаретами и кем-то, кого она не запомнила. Тогда мама промолчала. Было еще несколько таких вечеров, но уже в тайне.
Она была конфеткой, хорошо начиненной, хорошо упакованной. Была цветком, выращенным  в оранжерее. Оранжерея. Именно так стоило называть ее дом ,именно отсюда брал начало ее мир. Да, мама всегда старалась упаковывать ее и начинять. Она часто думала о том, что испытала бы, если бы мама увидела ее «в свете». Неловкость, наверное, за несоответствие и стыд. Она не могла сказать,  что где-то была ненастоящая… Просто дома так. Вне дома по-другому.
Она часто боялась, что мама вряд ли поймет ее внутренний мир. Нет, его то поймет как раз. А вот несоответствия желаний и имеющегося вряд ли… больше всего она боялась, что мама разочаруется в ней, хотя подозревала, что это уде произошло. Просто потому, что маме она не соответствовала.
А на завтра она снова шла по делам, завтракала в кафе, строила глазки, влюблялась… ей снова восхищались, ее ценили, и снова она признавала, что мама ей самый родной человек, потому что знает ее другой, какой вряд ли узнает кто-нибудь еще.
Она видела в маме и бабочку, и ленту, и танец, и воздух. Точнее, ничего другого ей видеть не приходилось, потому что именно мама была истинной женщиной.