Зурахмендель Финкельштейн

  Дедушка моего зятя, Степан Вольфович Швенкель, родился в Польше. Но когда в 1939 году в нее вошли немцы, то он со многими евреями бежал в ту часть страны, которая вернулась в состав Советского Союза. Потом воевал в Отечественную войну, был в плену.

  В дагестанский городок нефтяников Степан Вольфович приехал с женой и маленькими детьми в начале пятидесятых годов. Устроился на завод. А его жена, Валентина Андреевна, пошла работать медсестрой в больницу.

  Степан Вольфович стал на заводе известным и уважаемым мастером-рационализатором. И в его доме и на даче тоже многое было механизировано и автоматизировано. Например, в квартире, при открытии дверей в ванную и туалет, свет автоматически зажигался, а при выходе – сам выключался. Семья была хлебосольной. Валентина Андреевна вкусно готовила и щедро угощала гостей.

  Обычно Степан Вольфович  был немногословен. Никогда не рассказывал о своем прошлом. Но иногда вспоминал какие-то слова  на польском или немецком языках, на которых говорил  первые двадцать лет жизни.

  Прошло время, дети выросли и вылетели из гнезда. Подросли внуки, а злодейка судьба забрала раньше времени из жизни Валентину Андреевну. Остался Степан Вольфович один.

  Я частенько его навещала. Живем мы в другом дагестанском городе, но на маршрутке за час можно было добраться до дедушки – так все чаще стали называть Степана Вольфовича.

  Однажды я приехала к нему со своей дочкой Надей, которая в то время жила и работала в Германии и была дома в отпуске. Дедушка нам очень обрадовался. Он много шутил и с удовольствием  перебрасывался с Надей какими-то немецкими фразами. В оживленной беседе я спросила его

- Интересно, как звала Вас в детстве мама? СтЭфани? СтЭфанок?

- А вот никогда и не угадаешь!...  ЗУРАХМЕНДЕЛЬ!

  Мы все дружно рассмеялись.

- А что это значит? Почему так звали?

- А значит это то, что это мое родное имя, которое дали мне родители при рождении. А фамилия моя Финкельштейн.

  Мы смотрели на дедушку с удивлением.

- Ничего не понятно. А почему же Вас зовут Степаном?

  Глаза дедушки засветились. Взгляд его вдруг застыл. Он будто всматривался и что-то видел в том далеком, которое нам было совершенно недоступно. И глядя туда, он начал рассказ:
 
  «Я родился в 1919 году в маленьком польском городке Бендзин. Это недалеко от границы с Чехословакией. Наш дом номер сорок стоял на улице Коллонтай. Отец мой был жестянщиком. Я был старшим сыном в семье. Часто по работе мы с отцом ездили в ближайшие к нам города      Домброва, Сосновец и Ченетухово (Ченстохова),

  Мать, кажется, звали Шанда. Имен своих близких вспомнить не могу, хотя лица их стоят перед моими глазами. В семье кроме меня были младшие брат с сестрой. Отец умер еще до войны. После его смерти всех переселили в подвал дома. Заступиться за нас было некому. Я стал главным кормильцем семьи и тоже работал жестянщиком.
 
  Когда немцы захватили Польшу и начали преследовать евреев, мать сказала, что у меня одного есть шанс спастись. По ее совету мы с двоюродным братом Менделем бросились бежать к границе в сторону СССР. А мать с двумя младшими остались в Бендзине. Помню, что при переходе границы нам пришлось двое суток просидеть по самое горло в болоте. По дороге мы с братом потерялись. После распределителя я получил советское гражданство. А перед самой войной неожиданно встретился с братом. Но долго нам пообщаться не удалось.

  Началась война. Как и все, я пошел на фронт. Служил связистом. Однажды при бомбардировке того места, где находилась наша воинская часть, обрушилось многоэтажное здание. Меня откопали из-под завала и доставили в госпиталь. Конечно, я был сильно побит, но самое страшное заключалось в том, что я заболел столбняком.

  В те дни много солдат умирало от столбняка. Это очень страшная болезнь. От нее почти никогда никто не спасается. На меня смотрели как на очередного смертника. А я выжил! Пятнадцать дней пролежал без движения с сомкнутыми судорогой челюстями, мучимый жестокими болями. На шестнадцатый день я смог начать есть, что удивило и, в то же время, очень обрадовало всех. Попросил поставить тарелку на пол и ел из нее руками. Многие из других отделений госпиталя приходили посмотреть и удостовериться, что после столбняка можно выжить.

  И опять я пошел воевать. Наши войска все уверенней гнали фашистов на запад. Казалось, осталось еще немного, и впереди долгожданная Победа. Но… после одного из боев я попал в плен.

  Плен для еврея – СМЕРТЬ. В первую ночь плена мне приснилась мать. Она сказала: "Назовись поляком Степаном Швенкелем". Но кто поверит, что я поляк? Темно-медные волосы и такая же густая борода, горбатый нос не могли скрыть моего происхождения. С утра начали вызывать пленных для выяснения личности. И тут мой русский друг по несчастью Кошелев предложил пойти вместо меня.

- Как же ты пойдешь вместо меня, если ты уже там был! Тебя сразу разоблачат?

– Ничего, пленных  много, и меня не успели запомнить!

  И он пошел и спас жизнь еврейского парня. Вот только имя спасшего меня Кошелева я никак не могу вспомнить. Как бы мне хотелось узнать, жив ли он! Как бы хотелось обнять его и поблагодарить за то, что дал мне шанс выжить!»

  Дедушка замолчал. Мы сидели тихо, боясь пошевельнуться в ожидании. Наконец, он тяжело вздохнул и продолжил:

  «Нас, молодых  пленных, отобрали и направили в Норвегию. Там мы работали на каменоломнях, ходили в деревянных колодках, надрывались от тяжелого физического труда. Работы проходили непосредственно на границе со Швецией. По одну сторону горы были каменоломни, по другую сторону внизу стояли мирные шведские домики. Однажды ко мне подошел один из пленных и попросил, как знающего немецкий язык, спросить у охранника, можно ли сбегать за едой в близлежащую шведскую деревню.

- Если повезет, сбежим.

  Охранник сидел на вышке и, вероятнее всего, догадывался об истинной причине просьбы. Но разрешил и отпустил несколько человек «сбегать за хлебом».

Прежде чем спуститься по ту сторону горы, мы внимательно осмотрелись, нет ли немцев внизу. Страшно было бежать с крутой горы на виду у охранника. В любую минуту он мог разрядить в нас свой автомат. Но нам повезло.

  Мы добежали до первого домика и громко нетерпеливо застучали в дверь. Казалось, что сердца наши бьются так же громко и торопливо. Хозяева все поняли. Они без разговоров тут же втолкнули беглецов в дом и быстро захлопнули дверь. Нас сначала накормили. Языка друг друга мы не знали, но хозяева объяснили с помощью жестов и рисунков как бежать до границы.

  Долго мы пробирались против течения бурной речки до домика на берегу  большого озера. По озеру проходила граница Норвегии, Швеции и Финляндии. У озера надо было подождать моторную лодку. В домике был запас еды. Из его окон мы видели много лодок, но нам нужна была лодка с флагом Швеции.

  Через несколько дней мы дождались своего лодочника, и он перевез нас в глубь страны. Там нас  встретили с большим теплом. Отмыли в бане, усадили за длиннющий заставленный едой стол, принесли альбом с видами одежды, по которым каждый выбрал себе, что надеть.
  Потом пришел представитель СССР для установления личности, и я записался Степаном Швенкелем.

  В Швеции мы задержались до освобождения Финского залива. Провожали нас как родных, каждому принесли по большой коробке с подарками».

 

  Дедушка опять умолк. Что он еще вспомнил? Куда унесся в мыслях? Память, как Машина времени, вернула его почти на семьдесят лет назад.

  Наконец, встряхнув головой, он продолжил:
 
  «Мне ничего не известно о судьбе близких. Думаю, что все они погибли, ведь наш городок был недалеко от Освенцима. Хочется надеяться, что брат вернулся в родной город. Сам я ничего не предпринимал для поиска».



  Степан Вольфович надолго замолчал. Мы тоже молчали, потрясенные услышанным. По комнате расползлись сумерки. Напротив окна на стене в замысловатом танце раскачивались тени деревьев.
 
  Искорки в глазах дедушки погасли. Видно было, что он устал от нахлынувших воспоминаний. А может, ему захотелось побыть одному. Но он ничего не добавил к своему рассказу. И больше никогда к нему не возвращался и отказывался что-либо вспоминать.