Глава 2 Скифы, Галлы и Тевтоны

Глава 2
Скифы, Галлы и Тевтоны

1


Редко какой дом новой столицы, дом самый богатый и роскошный, смог бы похвалиться такой представительной публикой, какую поздним вечером 24-го июня 1812 года собрал на бал новый дом баронессы Беннигсен в поместье Закрет Виленской губернии. На белой кобыле в сопровождении великолепной молодёжи из лучших дворянских фамилий прискакал император Александр. На гнедом жеребце примчался Великий князь Константин и его адъютанты не уступали великолепием и гордостью адъютантам старшего брата. Прибыл командующий армией, степенный Барклай де Толли, с ним приехало множество боевых генералов. В открытой коляске прикатил серьезный, чем-то вечно озабоченный фон Штейн, он привез двух других пруссаков: грайфсвальдского профессора Арндта и генерала Пфуля, видом своим напоминавшего умного грача...
Матово отсвечивали напудренные плечи, звездами сверкали ордена, огоньки сотен свечей золотом красил эполеты, лица светились улыбками. Играл оркестр, шуршали платья, звенели шпоры. Все звуки, смешавшись, породили чарующий голос Большого Бала, заставляющий быстрей бежать по жилам кровь, а сердце тревожно сжиматься в сладкой истоме предчувствия. Бал звучал, бал жил.
В разгар танцев к стоящему у окна императору приблизился чем-то  взволнованный министр полиции Балашов. Склонившись к уху Александра, министр тихо молвил: он получил депешу, что нынче утром французские войска, перейдя через Неман, вторглись в пределы Империи.
«Я этого ждал! – невольно воскликнул царь и, обернувшись к замершей притихшей публике, добавил громко: – бал продолжается!». Однако уже никто не осмелился плясать мазурку. Не прошло и получаса, как все знали страшную и долгожданную весть – война началась. Голос бала утратил очарование, стих, уступив место тихому жужжанию обеспокоенного, но еще не очень растревоженного, большого пчелиного роя.
Чуть за полночь  император Александр, тепло простившись с хозяйкой бала, улыбнувшись одним, кивнув другим, покинул дом баронессы Беннигсен. Уехал Константин. Быстро, как по тревоге собрались и исчезли боевые генералы. Разъехались все. Бал умер до срока, и в три часа дом погрузился в мягкий сумрак июньской ночи, только где-то в окне второго этажа трепетал слабый огонек одинокой свечи.
В три часа, на рубеже короткой ночи и длинного летнего дня, Александр вернулся в Вильну. Сразу по приезду в ставку, император продиктовал секретарю два письма – генералу Платову (казаки Платова небольшими отрядами патрулировали двухсоткилометровый участок границы от левого фланга Первой Западной армии до правого фланга Второй Западной) и генералу Багратиону. Ещё до первых лучей солнца срочные курьеры помчались к Платову и Багратиону. И первому и второму Александр сообщил о вторжении, приказал им до выяснения сил и намерений противника избегать наступательных действий, а также распорядился приблизиться к оперативному району главных сил, которые будут отходить в дрисский лагерь. Командующему Первой Западной армии император приказал немедленно начать отвод вверенных частей и соединений на восток, по линии Вильно – Швенченеляй – Даугавпилс, закрывая петербургское направление.
Весь день 25-го июня Александр, его квартира, штаб Первой Западной армии занимались организацией мероприятий по отводу корпусов. Днем, покончив с первостепенными не ждущих отлагательства  делами, Александр написал Наполеону письмо, в каком «искренне» недоумевал о причинах «внезапного, немотивированного» нападения. «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в Царстве моем», – писал царь. Это письмо стало последним посланием царя «неверному французскому другу» Наполеону. Отвезти его Александр попросил министра полиции Балашова. Вечером Балашов уехал искать встречи и «мира», а утром другого дня Александр оставил губернский город. Ровно через полгода, в декабре, Благословенный Александр вернется в Вильну – вернется победителем как внешних, так и внутренних врагов своих. Эти шесть месяцев для судеб Родины и династии станут самыми трудными, самыми ответственными, самыми удивительными за всю историю Российской Империи.
Утром 25-го июня весть о начале войны, словно пожар, охватила Вильну и средь той части населения, какая не хотела оставаться под французами, началась предотъездная лихорадка, ибо никто хоть сколько-нибудь знакомый с действительным положением дел, не верил, что русская армия станет защищать город. Лошади и повозки, перейдя из банального предмета купли-продажи в разряд средств спасения от ворога лютого, за пару утренних часов подорожали вдесятеро, но и по этим немыслимым ценам их невозможно было купить. В Вильне ходил анекдот, как одна дама всю ночь держала намедни купленных лошадей на первом этаже своего дома. Лошадям было неудобно на скользком паркете, дама страдала от вони конюшни, но зато конокрады были посрамлены простой женской предусмотрительностью. В каждом зажиточном доме на фуры и телеги слуги грузили горы скарба – хозяева стремились увезти нажитое в безопасное место. А где оно – это безопасное место?  В Витебске, в Смоленске, в столицах – никто этого не знал. В  день отъезда Александра из города уехала большая часть гражданских лиц, желавших уехать.
Балашов, между тем, в этот день добрался до передовых французских постов. Он был принят командиром полка, потом командиром дивизии, а затем – маршалом Даву и вместе с ним 28-го июня вернулся в Вильну. Два дня царский посланник мира просидел в Вильне, с горечью наблюдая, как оккупанты  основательно устраиваются в городе, как стали задирать нос поляки и местные, и наехавшие из Варшавы, как приниженно и робко вели себя русские, не успевшие или не смогшие уехать. На третий день Балашова принял французский император. Во время длинного обстоятельного разговора собеседники сказали друг другу много красивых и правильных слов о выгодах мира, об ужасах войны, о нежелании как французов, так и русских убивать друг друга. Ни одному слову Наполеона Балашов не верил, ровно как и не верил Наполеон словам Балашова. Жребий брошен, только сила оружие может определить кто прав.

2

С самого начала, с самого первого дня русской кампании, складывалась она для Наполеона так неудачно, как никакая другая, словно счастливая звезда его погасла на небосклоне, едва он перебрался на правый берег Немана. Дорога от Ковно до Вильни, сколько видел глаз ее, на несколько сот метров по обе стороны, была забита марширующими войсками: польскими и саксонскими, баварскими и вюртембергскими,  французскими и голландскими. Стояла страшная необычная для этих мест жара, отягощённая абсолютным безветрием. Горячее солнце, раскаленными лучами, немилосердно впивалось в землю. Десятки тысяч тяжелых солдатских сапог, копыт и колес истолкли почву в тончайшую пыль, и она в безветрии окутывала, как одеялом маршевые колонны. В горячо-пыльном аду непрерывного движения человек ли, конь ли существовал сутками: без свежего воздуха, без должной пищи или корма, часто без воды.
За четыре дня центральная группа французских войск преодолела стокилометровый отрезок Ковно-Вильно. Результат по тем временам совсем неплохой, но без боев, за исключением коротких авангардных стычек с русской кавалерией, армия уменьшилась на 25 тысяч солдат – две полнокровные дивизии и 80% потерь приходились на ведомые Наполеоном корпуса. От голода и жажды за первые четыре дня пали 20 тысяч строевых и обозных лошадей. Вот грозное предупреждение, над коим стоило бы задуматься французскому императору. Что заяц, так испугавший Коленкура, по сравнению тысячами дезертировавших испанцев, португальцев, поляков, вестфальцев, иллирийцев; что падение императора с лошади накануне вторжения по сравнению с сотнями и сотнями солдат, покончивших в эти дни жизнь самоубийством. «Почти все, кто был из Великой Польши, – писал польский капитан Брандт, – получали плохие новости с родины, и это вызвало в некоторых полках дезертирство, чего не было уже несколько лет. Повсюду властвовала нужда и нищета. Снабжение было крайне нерегулярным и очень плохим, дороги были отвратительными, жара невозможной. На стоянках многие части испытывали жажду».
Наполеон рассчитывал молниеносным маршем застать в Вильне русскую армию врасплох, как это он уже дважды проделывал: с австрийцами в 1805 году и годом позже с пруссаками. Не вышло! Русская армия откатилась на восток, ведомые маршалами французские корпуса двинулись вслед за ней, а Наполеон остался в Вильне решать сложный польский вопрос.
Находясь в Дрездене, Наполеон договорился с саксонским королем Фридрихом Августом (он же герцог Варшавский), что герцогство получит автономию от Саксонии и собственное национальное правительство. Шляхта стремилась к независимости. Долгие двадцать лет многострадальная Польша была оккупирована русскими, пруссаками и австрийцами. В Наполеоне польская аристократия видела шанс обретения свободы и независимости. Наполеон, единственно он, а не номинально правящий Фридрих Август, решал будущее Польши.
Национальное правительство, поставляющее Великой армии польское пушечное мясо – это необходимость, но совсем оставлять поляков без французской узды император не хотел, и потому стал вопрос – кто в качестве вице-короля эту узду будет держать в руках. Одно время Наполеон думал о Талейране, желая исполнить давнее данное в горячие дни подготовки переворота обещание, сделать Талейрана вице-королем Италии в случае удачи их переворота. Но Польша вместо Италии – неравноценная замена. Талейран проявил так мало желания отправиться в Варшаву, что император стал думать о другом кандидате. О маршале Даву.
Под впечатлением подвигов маршала, фактически обеспечивших победу над Пруссией в 1806 году и  его успехов в зимней кампании 1807 года, император обещал Даву отдать во владение Польшу, точно так, как он отдал несколько позже Мюрату Неаполь, а Бернадотту – Швецию.
Как раз поведение Бернадотта в Швеции и, в какой-то мере, Мюрата в Неаполе заставило императора отказаться от идеи раздавать станы решительным маршалам.
Если не Талейран и не Даву, то кто же? Вот задача! До 1810 года император раздавал королевства исключительно родственникам, и Мюрат в этом ряду не стал исключением. Ничего хорошего из этого не вышло: брат Жозеф интриговал против него в Испании, брат Людвиг, смертельно на него обидевшись, бросил королевство, деверь Мюрат в Неаполе систематически нарушал континентальную блокад; даже покладистый брат Жером при внимательном рассмотрении оказывался не так уж покладист – не хотел давать много денег и солдат. Все новые короли, – неблагодарные, забывшие кому они обязаны величием, – своим поведением, так или иначе, огорчали императора. В случае со Швецией Наполеон рискнул выйти за пределы семьи (впрочем, вышел он не совсем; Бернадотт стоял в родстве с Наполеоном через Жозефа). И это тоже было плохо. На Бернадотте император начал эксперимент по отдаче королевств в чужие руки, на Бернадотте он его и закончил. Если абстрагироваться от конкретики, вопрос стоял так: если не дипломат, не родственник и не военный, то кто же?
Развитие ситуация в Испании натолкнула его на идею поэкспериментировать со священниками. Влияние церкви на Иберийском полуострове император недооценил, и теперь расплачивался гибелью полков и дивизий. В католической Польше, решил Наполеон, он такой ошибки не совершит – и назначил главным поляком аббата де Прадта.
5-го июня аббат приехал в Варшаву и столкнулся здесь со скрытым, но очень сильным сопротивлением польского Рейхстага, который незадолго до его приезда был вызван к жизни французским императором (истинным творцом всего польского), и 26-го мая 1812 года подтвержденный указом саксонского короля (рупором воли французского императора).
Как только указ увидел свет, польский парламент, выбранный в ожидании разрешения быть выбранным, много заранее начал действовать. Уже на первых  заседаниях Рейхстаг декларировал стремление герцогства объединиться с Литвой. Это указывало на желание поляков расширить страну до размеров Великой Речи Посполитой, а при удаче, и дальше. Владели же когда-то поляки Смоленском. Наставив перед собой сверхзадач, ослепленный сиянием Великой Польши мог ли парламент терпеть над собой ставленника, независимо от того был ли он хорош или плох. В общем, у Рейхстага и Прадта отношения не заладились. Поляки слали и слали Наполеону письма, в каких придумывали и приписывали аббату все новые, и новые грехи. Самое распространенное обвинение – он ведет себя как король. А как же ему должно вести себя, если он фактически таковым являлся.
Где-то в начале июля, находясь в Вильне и решая территориальные вопросы, Наполеону стало окончательно ясно, что Прадт и польский парламент явления несовместимые и, стало быть, кто-то должен уйти. Собственно, следовало поменять Рейхстаг, но в разгаре войны роспуск парламента мог произвести неприятное впечатление на предназначенных геройски погибнуть польских солдат и офицеров. Значит надо отзывать Прадта. Император тянул со сменой наместника, ибо подходящего кандидата он просто не видел, а потом началась такая петрушка с русскими, что стало не до польских мелочей.
Только в декабре, уже находясь в Париже, император вернулся к вопросу о наместнике. Он отозвал Прадта и назначил на его место Биньона. Уступка эта, впрочем, не спасла положение. Поляки все равно предали императора. С русскими сражались вяло. Когда страна была захвачена, восстание в русском тылу не подняли. Позволили Беннигсену набрать в Польше армию, которая сражалась против французов.
Однако это случилось уже потом, в декабре, когда из-за катастрофы в России все шло наперекосяк, а в июле в Вильно поляки были полны самых радужных надежд. Первые решения Наполеона в Вильно, казалось, отвечают чаяньям и надеждам шляхты на восстановления былого величия Польши. Император своим указом создал временное правительство, занятые и занимаемые территории поделил на четыре департамента – Вильно, Гродно, Минск и Белосток, в администрацию новых департаментов определил исключительно поляков, поставив, правда, во главе француза – генерального комиссара Биньона. На этом дело застопорилось. Все усилия поляков и дальше двигаться по дороге обретения самостоятельности и независимости от кого бы то ни было, наталкивались на твердую позицию императора: «Я хочу, – признавался император в эти дни графу Нарбонну, – в Польше сделать войсковой лагерь, а не форум». Более того, если бы предприятие Наполеона завершилось успешно, шляхту, с ее многолетней терпеливой преданностью французскому императору, ждало бы горькое разочарование. Польша как таковая, чуть более самостоятельная или чуть менее, не интересовала Наполеона. В первую очередь он видел в стране поставщика пушечного мяса, во вторую – рассматривал Польшу, как разменную фигуру в большой игре с Александром. Император хотел лишь вернуть взбрыкнувшего русского коня в стойло французской политики, наказав его не более чем необходимо.
На третьей недели пребывания Наполеона в Вильне, когда поляки вконец измучили его своими претензиями и просьбами, он огорчил депутатов польского парламента своей откровенностью: «Попробуйте воспользоваться возможностью восстановить вашу независимость, пока я веду войну с русскими. Если вам это удастся, я учту это при заключении мира. Я не хочу проливать французскую кровь за ваши интересы, и, если император Александр предложит мне мир на разумных условиях, прежде чем вы раскачаетесь, я буду вынужден отказаться от вас. Я вижу, вы располагаете слишком малыми силами. Я советую вам не компрометировать себя конфронтацией с императором России, так как может статься, что я очень быстро заключу с ним мир».
В Вильно император разочаровался в поляках, поляки разочаровались в императоре.

4

Тем временем русские армии отступали. Корпуса Первой Западной армии отступали поспешно, но организованно, время от времени сдерживая наступательный порыв противника горячими арьергардными боями. С 26-го на 27-е июня штаб армии определил направление главного французского удара. Враг маршировал на Вильно. Возможно, цель нашествия не Петербург, а Москва.
27-го июня, после двухдневного маневрирования, русские корпуса расположились так, чтобы прикрыть новую столицу. Корпус Витгенштейна – у Вилькомира (Укмерге), Багговут стал между Вилькомиром и Вильно, арьергардный корпус Тучкова все еще находился у Вильно, гвардия и остальные корпуса – у Швенченеляя. С этих позиций 27-го вечером Александр распорядился продолжать отступление на северо-восток с тем, чтобы перекрыть дорогу неприятелю, как на Петербург, так и на Москву. Этот маневр требовал времени и расстояния, потому что корпуса должны соединяться на марше, догоняя друг друга, и не попасть при этом под удар противника. Потому место соединения корпусов штаб определил, а Александр утвердил, укрепленный лагерь в Дриссе (110 километров северо-западнее Полоцка).
При отступлении русская армия старательно зачищала местность. Что не могли унести – сжигали, а то немногое, что не успели или не смогли уничтожить русские, уничтожал французский авангард. «Нищая деревня в нашем невдалеке почти полностью исчезла с лица земли, – писал капитан Брандт. – Побывавшие здесь до нас отряды разломали ее на удовлетворение своих потребностей на бивуаках». И несколько дней спустя: «Все вокруг было разграблено и опустошено. Деревни, мимо которых мы проходили, были разрушены солдатами молодой гвардии, за которыми мы маршировали...
30 июня. Мы далеко за Вильно. Вширь и вдоль местность представляет собой пустыню. Целые деревни исчезли с лица земли. На стоянках к нам приходили бедные люди, прося хлеба. Они горько описывали властвующие повсюду беспорядки и грабежи, что производило на наших людей мрачное впечатление... Тысячи павших лошадей лежали вдоль дорог».
9-го июля ставка императора Александра и штаб Первой Западной армии достигли укрепленного лагеря в Дриссе. Все усилия неприятеля отрезать который-нибудь из корпусов, армию составляющих, равно как и покушения его обойти с правой стороны, были безуспешны. С 9-го по 11-е июля все войска Первой армии втянулись в Дрисский лагерь. Только арьергард отставал еще на расстояние большого дневного перехода.
Александр жаждал одолеть злого ворога, армия готовилась к генеральному сражению. Царь манифестом призвал солдат к храбрости и стойкости: «Русские воины! Наконец вы достигли той цели, к которой стремились. Когда неприятель дерзнул вступить в пределы нашей Империи, вы были на границе для наблюдения оной. До совершенного соединения армии нашей, временным и нужным отступлением удерживаемо было кипящее ваше мужество остановить дерзкий шаг неприятеля. Ныне все корпуса первой нашей армии соединились на месте предназначенном. Теперь предстоит новый случай показать известную вашу храбрость и приобрести награду за понесенные труды. Нынешний день, ознаменованный Полтавскою победою, да послужит вам примером! Помять победоносных предков ваших, да возбудит к славнейшим подвигам! Они мощною рукою разили врагов своих; вы, следуя по стезям их, стремитесь к уничтожению неприятельских покушений на Веру, честь, Отечество и семейства ваши. Правду нашу видит Бог, и ниспошлет на вас Свое благословение».

Между тем, пока солдаты Первой армии сдерживали свое кипящее мужество, пешие и конные корпуса вражеские дерзновенно преследовали армию Вторую. Из необходимости, а не намеренно русские армии отступали. Не было никакого коварного «скифского» заманивания галльско-тевтонских полчищ в срединные губернии Империи, не было намеренного сожжения городов русских – все отступление лишь естественное следствие приказов Александра Багратиону и Платову от 26-го июня. И приказы эти гласили – отступать. 28-го июня в штаб Багратиона был доставлен приказ царя об отступлении, несколько часов спустя армия выступила на восток. Через восемь дней непрерывного марша главные силы Второй армии достигли городка Мир, преодолев 260 километров.
Одновременно с началом отступления Багратиона от центральной группы французских войск отделился корпус Даву (самый многочисленный корпус) и устремился к Минску с тем, чтобы совместно с группировкой короля Жерома раздавить Вторую Западную армию или, в крайнем случае, оттеснить ее на Украину. На южном фланге маневрировали три больших войсковых соединений – два французских и одно русское. Багратион убегал от Жерома, Жером догонял Багратиона, а наперерез Багратиону двигался Даву.
Многокилометровые марши, ночные стоянки в чистом поле, новые марши давались солдатам, как русским, так и французским, предельным напряжением сил. Дни великой суши сменились днями бесконечного холодного дождя. Лило так сильно, что видимость ограничивалась несколькими метрами. За несколько дней дожди так основательно размыли дороги, что продвижение стоило громадных усилий. Особенно трудно приходилось солдатам Жерома, ибо уже после прохождения отступающих русских дороги были по ступицу в грязи. Французский авангард увязал, а следующие за ним части просто тонули в жиже. Казалась, сама природа воюет с захватчиками, сама русская земля, обращаясь в болото, не пускала врага. Насквозь промокшие солдаты сутками не могли просушить униформу, даже на бивуаках этого не удавалось сделать. Шестого июля дождь прекратился, небо посветлело, и через пару дней вновь началась невыносимая жара. Солдаты снова страдали от жажды, удивленно вспоминая недавнее водное царство.
На марше произошел серьезный конфликт Жерома с командиром восьмого корпуса генералом Вандамом. Они так горячо поспорили, что Вандам сложил с себя командование и уехал из армии, а корпусом, до прибытия Жюно, командовал генерал Тарро.
Из-за напряженного марша в жару, при ливнях и снова в жару группировка Жерома потеряла больными, отставшими и дезертировавшими 15% своего состава. Это обстоятельство заставило Жерома в Гродно дать войскам несколько дней отдыха, дожидаясь подхода отставших частей
Убыль в войсках Жерома, как бы весома она не была, не идет ни в какое сравнения с убылью в первом армейском корпусе. За десять дней марша от Вильно до Минска корпус Даву потерял более половины личного состава. Восьмого июля корпус достиг Минска, имея в рядах около 30 тысяч боеспособных бойцов. Восьмого и пятого корпусов, с которыми корпус Даву должен соединиться, ни в Минске, ни на подходах к городу не было, а в одиночку, да при половинном составе, маршал не решился померяться силами с Багратионом. Не в последнюю очередь нерешительность Даву проистекала из предположения французского генерального штаба, что армия Багратиона насчитывает до 100 тысяч солдат, тогда как на самом деле и половины того не было.
В общем, уничтожение Второй Западной, так грамотно запланированное Наполеоном, не вышло. Вину за срыв операции император переложил на слабые плечи не в меру гуманного брата. Он удалил Жерома из армии, и тот вернулся в свое королевство. До самых Ста Дней Жером больше не брал в руки шпагу. Досталось и Даву. Его император упрекнул в том, что он не попытался остановить русскую армию. Упрек необоснованный. Багратион знал о движении корпуса Даву, полагая этот корпус, впрочем, авангардом главных сил неприятеля; и он изменил направления марша с северо-восточного на восточное, обойдя Минск по большой дуге через Несвиж, Слуцк и Бобруйск. Обход Минска на несколько дней задержал армию Багратиона, и не позволил ей вовремя прибыть в Витебск и это, возможно, уберегло русскую армию

5

Наполеоновский план блицкрига, план, по которому император намеривался дать генеральное сражение где-нибудь недалеко от границы, малыми потерями с обеих сторон победить и принудить Александра к миру – этот план в первых числах июля был окончательно похоронен.
Более того, наступление центральной группировки теряло динамику. 6-го июля Брандт, – к его воспоминаниям мы не раз уже обращались, – писал в дневнике: «Разрушающие влияние падения дисциплины всего войска, которое проглядывало на каждом шагу, опытному глазу уже здесь было очевидно. На марше нашей дивизии повсюду попадались группки мародеров и отставших, повсюду попадались фуры с награбленным, притом в таких количествах, что все дороги были ими забиты. Иногда четверть, иногда полмили не видели мы ничего кроме запряженных крестьянскими лошадьми фур, на которых восседали эти мародеры, окруженные награбленным добром... Прошло лишь 14 дней, как мы форсировали Неман, а армия несла видимые следы дезорганизации. Все отряды потеряли очень много людей отставшими. Каждая рота уменьшилась на 15-20 человек».
Безостановочное, напоминающее бегство отступление русской армии требовало от Наполеона существенной корректировки начальной концепции или создания новой. Где-то шестого июля император придумал новый план.
Двумя армейскими корпусами связать армию Барклай де Толли в Дрисском лагере, в то время, как сам император главными силами маршем на Полоцк и Витебск обойдет Первую Западную справа и с тыла, отрезав ей пути отступления на Москву. Дальнейшее предполагало варианты: либо он окружит русских в Дрисском лагере, и заставит их, в силу громадного численного преимущества французской армии, положить оружие, либо французские корпуса в бою разобьют русских. И тот и другой вариант вел к скорому подписанию мира с Александром, окончанию войны с Россией и совместному французско-русскому походу в глубины Азии.
Предпосылкой исполнения этого плана, впрочем, являлось уничтожение армии Багратиона силами корпуса Даву и группировки Жерома. Император ждал в Вильне сообщения от Даву об уничтожении армии Багратиона, вместо этого вечером 9-го июля дождался депеши маршала – Багратион отклонился к югу и марширует на Бобруйск. Тотчас Наполеон решил исполнять свой план в отношении армии Барклая, независимо от поведения и судьбы армии Багратиона. 10-го июля корпуса двинулись исполнять гениальный план гениального императора. Маршал Ней, которому император подчинил восьмой корпус из расформированной группировки Жерома и корпус неожиданно оробевшего маршала Даву, со своим третьим корпусом выступил на Могилев, с целью перехватить там Багратиона. Седьмому корпусу генерала Ренье Наполеон приказал отойти назад, чтобы защитить герцогство Варшавское от покушения на него армии Тормасова, а командиру австрийского корпуса генералу Шварценбергу (3-го июля австрийский корпус у Дорохуска перешел Буг) Наполеон послал приказ – приблизиться к оперативному району главных сил. Второй корпус маршала Удино и шестой корпус генерала Сен-Сира по приказу Наполеона выступили маршем к Дрисскому лагерю. Пятый корпус генерала Понятковского двинулся к Полоцку. И наконец, четвертый корпус вице-короля Евгения, большая часть кавалерии, старая и молодая гвардии выступили на Витебск. Примерно так, веерно, император ударил в 1805 году по Ульму, и победил Мака.
 
Через неделю после начала этой масштабной армейской операции, в ночь с 16-го на 17-е июля, Наполеон уехал из Вильно в действующую армию. В лесу, недалеко от города, император встретил капитана Роха Коне с его командой изолированных, как французы называли потерявших свои части солдат.
«К текущему часу уже стояли на плацу с оружием все отставшие, построенные в три колонны по корпусам, – писал Коне. – Каждая колонна насчитывала 700-800 человек. Кроме меня было только два офицера. Генерал передал нам списки, в которых команды были определены по полкам, представил нас людям, как их командиров, дал несколько указаний по предстоящему маршу и уехал, приказав взять с собой патроны, хлеб и мясо.
Когда он ускакал, проконтролировал я по списку мою команду. Почти все были иностранцами, и среди них 133 испанцев. Потом я пошел получать провиант и боеприпасы и, когда поделил их между людьми, было уже 7 часов вечера. Ко мне не подошел никто из сержантов. Барабанщик и юный горнист – вот и весь мой штаб, с которым я должен сдерживать 700 человек.
В восемь часов вечера мы выступили. Сразу за Вильно нас поглотил необъятный лес. Я оставил голову колоны с тем, чтобы с барабанщиком подогнать отстающих. Когда спустились сумерки, я увидел, как мои дезертиры прыснули в густые кусты таким образом, чтобы в темноте я не мог привести их обратно. Я проглотил злость. Что я могу сделать с подобными солдатами!
«Они все убегут», – думал я.
Через три часа голова колоны достигла поляны, где эти люди, недолго думая, стали разбивать бивуак. Когда я с арьергардом пришел на поляну, там уже горел огонь. Представьте себе мое удивление!
– Что вы здесь делаете? Почему прекратили марш?
– Мы сегодня уже достаточно маршировали, нам нужен отдых и еда.
В полночь по дороге проезжал император в сопровождении большого эскорта. Он остановился и спросил, что я здесь делаю. Я доложил мои затруднения с людьми, которых я веду. Что многие из них снова удрали, и что я один не в состоянии справиться с недисциплинированными канальями.
«Делай только то, что ты можешь сделать. Я поймаю беглецов», – с тем поскакал он дальше.
Утром я приказал трубить выступление. Продолжалось довольно долго, пока все было готово, но, наконец, я смог выступить.
В дороге мы натолкнулись на небольшое стадо коров, предназначенное на прокорм армии, и в тот момент пасшееся на лугу. Тотчас вся моя банда бросилась доить коров в котелки, и я вынужден был ждать, пока все насытятся. И это было разумно.
Примерно так прошло несколько дней. Наконец мы пришли в отчасти сгоревший и еще горевший лес. Здесь убежало заметная часть моего отряда. Я поскакал за ними галопом, но они начали стрелять по мне, и я вынужден был ретироваться. Это был бунт испанцев. Ни одного француза не было в этой банде. Вернувшись в колонну, сказал я людям:
«Мой долг написать рапорт о случившемся на марше. Будьте благоразумны и следуйте за мной. Я не стану больше ехать за вами, как арьергард. Оставайтесь сами в колонне».
Вечером того же дня мы пришли в деревню, где находилась большая кавалерийская часть. В деревне было много евреев. Я представился полковнику и рассказал ему случай с испанцами. Полковник сейчас же позвал одного из евреев, и он, по моему описанию, определил, в какой деревне должны быть испанцы. 50 конных егерей, ведомые этим евреем отправились ловить мародеров. Уже на полпути наша часть наткнулась на крестьян, которые просили о помощи. В полночь деревня была окружена. Нам удалось захватить всю банду во сне. По четверо связанных веревками, мы погрузили испанцев на повозки с оружием и багажом, и так в восемь часов утра явились в наш лагерь.
Процесс был короткий. Первым делом полковник приказал отвести в сторону двух сержантов и трех капралов. Оставшиеся должны были тащить из мешка клочки бумаги – черные и белые. Кто вытаскивал черные отходил вправо, кто белые – строился слева. После этого полковник сказал:
«Вы разбойничали, и напала на местных жителей. За это полагается смертная казнь. Я мог бы приказать расстрелять вас всех, но я хочу наказать только половину из вас, а также сержантов и капралов, как пример исполнения устава. Исполняйте, – добавил он, поворачиваясь ко мне, – пусть ваши люди зарядят ружья. Мой адъютант будет командовать огнем».
Так были расстреляны 62 человека.
Я хотел сбросить с себя, наконец, этих отставших от своих частей солдат. Когда мы достигли Витебска, был я полон радости, ибо полагал, что здесь мое задание будет исполнено. Но нет! Третий корпус был уже на порядочном расстоянии по дороге к Смоленску. Я получил приказ маршировать дальше. Вернувшись на плац, я нашел только моего барабанщика, да юного горниста. Все остальные удрали, как только узнали, что их третий корпус находится невдалеке».
Прежде чем уехать из Вильни, император наделил Маре, герцога Бассано, чрезвычайными полномочиями. Маре и его команда виделись императору, как связующие звено между Европой и армией, все дальше уходящей в Азию, и неизвестно где провидение остановит тяжелую поступь французских легионов – у Москвы, на Волге или на Ганге. В задачу Маре входило ежедневно писать эрцканцлеру Камбасересу и министру полиции Савари, держать под личным контролем отношения с Австрией, Пруссией и Турцией и, наконец, контролировать временное польское правительство в Варшаве и администрацию департаментов, только что созданных на отобранных у России землях. Ставка Маре находилась в Вильно, там же располагался дипломатический корпус, готовый по команде Наполеона связать присмиревшего скифа многосторонними договорами, но сначала скифа нужно усмирить.

6

В лагере в Дриссе собрался цвет русского общества. Центром его стал, естественно, император Александр.
Лагерь был укреплен по последнему слову прусской военной науки, опирающейся в основе своей на геометрию. Засеки и засады, рвы и редуты – все здесь устроили по биссектрисам и дугам. Творец этого чуда обороны, прусский генерал Пфуль, уверял царя в том, что взять лагерь невозможно, что русская армия здесь сломает хребет французской военщине. Проверить прав или неправ Пфуль невозможно, и остается только довериться мнению военных историков, в один голос утверждающих, что Пфуль ошибался.
12-го вечером или 13-го утром штаб Первой Западной армии, а именно – полковник Толь, по данным разведки о движении вражеских корпусов просчитал обходной маневр Наполеона и опасности с ним связанные. С этого момента началась борьба партий, так замечательно описанная Толстым. Писатель насчитал восемь партий. При желании можно насчитать и больше, но мы ограничимся тремя, оставив в стороне нюансы интриг главной квартиры. Первая партия, – Пфуль, Вольцоген, Винцингероде и другие, преимущественно немцы, – выступала за исполнения диспозиции Пфуля.  Восточный маневр неприятеля, – говорили они, – ничего не меняет, ибо и он предусмотрен планом. Вторая партия, – Великий князь Константин, Аракчеев и некоторые боевые генералы, преимущественно русские, – ратовала за отмену всяких позорных запирательных и отступательных планов, ибо любой план против Наполеона чреват бедой. Следует драться, – настаивали представители русской партии, – не щадя живота своего, погибнуть или победить, а коль не случится ни то, ни другое, заключить мир с Наполеоном. Третья партия, – Барклай, Беннигсен, полковник Толь (альтернатива Пфулю), Поццо ди Борге и другие, преимущественно иностранцы, – была убеждена в необходимости дальнейшего отступления. Рупором этой партии стал страстно ненавидевший Наполеона земляк-корсиканец Поццо ди Борге. Запираться в крепостях, – вещал ди Борге, – есть опасная химера, могущая привести к катастрофе. Первая Западная армия слишком слаба, чтобы в одиночку справиться с грозным Наполеоном и надо быть, право, сумасшедшим, подобно оппоненту Пфулю, чтобы утверждать обратное. Словом, следует соединиться с Багратионом, но, к сожалению, – говорили апологеты последней партии, – объединение армий неизбежно связано с дальнейшим отступлением.
Медленно и неохотно Александр признал, что позиция Пфуля не так неуязвима, как намечтал себе гений военной геометрии. Вследствие признания ошибки Пфуля, победило мнения партии отступленцев, что вызвало общее стремление к объединению армий желательно в Витебске, в крайнем случае – в Смоленске. Вторым следствием разочарования царя в неприступности позиции Пфуля стало понимание того, что война не закончится здесь в Дриссе, а продлится до осени или даже, возможно, до зимы. Александр распорядился провести рекрутский набор в западных губерниях империи – 5 рекрутов с каждых 500 душ. Адмиралу Чичагову, командующему Дунайской армии, он послал приказ оставить турецкие провинции и добираться до Волыни.
16-го июля главные силы Первой Западной армии выступили маршем на Витебск. В лагере остался корпус генерала Витгенштейна, численностью 25 тысяч человек. Задача корпуса – предотвратить наступления врага на Петербург.
В последний день пребывания армии в Дриссе граф Шишков нашел в себе мужество написать царю письмо, Аракчеев и Балашов нашли в себе мужество подписаться под письмом. Шишков, Аракчеев и Балашов просили царя дать возможность генералам руководить военными операциями по своему разумению и сообразно обстановке. Сановники высказали мнение, что Россия в это трудное время как никогда нуждается в твердости императора, только он в состоянии в столицах принять те меры, какие необходимо принять. Через три дня Александр нашел в себе мужество согласиться с доводами Шишкова. Из Полоцка в ночь с 18-го на 19-е июля император отправился в Москву. Уезжая из армии, царь обязал командующего Первой Западной армией генерала от кавалерии Барклай де Толли, объединив армии под своим началом, дать генеральное сражение под Витебском, в самом крайнем случае – под Смоленском.

Вечером 18-го июля авангард Первой Западной достиг Полоцка, а через пять дней армия пришла в Витебск. В это время, когда Первая армия маршировала по дороге Дрисса – Полоцк – Витебск, Вторая армия двигалась в обход Минска, с засевшим там корпусом Даву. В двух-трех дневных переходах армию преследовал восьмой армейские корпуса врага. 19-го июля в штаб Багратиона, находившийся в этот день в Бобруйске, примчался генерал-адъютант царя князь Волконский. Он привез приказ Александра – через Могилев и Оршу в Витебске искать соединение с Первой армией. Уже вечером этого дня авангард армии выступил на северо-восток.
Корпус маршала Даву простоял у Минска десять дней. За это время многие отставшие на марше части корпус втянул в себя, а командир получил нагоняй от императора за бездеятельность и приказ перехватить вторую русскую армию на ее марше. 18-го июля, днем раньше армии Багратиона, корпус Даву двинулся маршем на Могилев. От Минска до Могилева 200 километров, от Бобруйска до Могилева около 120. Разница составляет два больших, или три нормальных дневных перехода и, вроде бы, Багратион должен был успеть к Могилеву первым. Однако Даву, стимулированный недовольством императора, так торопился, что обогнал Багратиона. Ненамного, но все же обогнал, растеряв по дороге, правда, процентов сорок состава корпуса. Вечером 22-го июля французский авангард оседлал большую дорогу Бобруйск – Могилев, и всю ночь саперы у расположенной над Днепром деревни Салтановка готовили боевые позиции.
Дело под Салтановкой стало первым большим боем войны 12-го года. На рассвете 23-го июля авангардный корпус армии Багратиона, корпус генерала Раевского, атаковал закрепившихся за ручьем французов по фронту, а 26 дивизия генерала Паскевича, входящая в состав корпуса, левым фланговым обходом вышла к деревне Фатово. И фронтальную и фланговую атаки французы успешно сдержали. В полдень Багратион, убедившись в силе позиции противника, дал указание Раевскому постепенно выходить из боя.
Багратион полагал занявших оборону французов авангардом больших сил, и он оказался прав, учитывая приближающиеся восьмой корпуса противника. Положение его армии было очень трудным. Лобовым ударом пробиться вдоль Днепра не вышло. Обходить французскую позицию слева, значит подвергнуть армию смертельной опасности фланговых нападений и последующего окружения. Справа протекал Днепр. Оставалось две возможности: либо, перейдя Днепр, следовать к Смоленску, либо, не переходя реку, идти на Украину. Командующий склонялся ко второму варианту. Багратион отослал в главную квартиру депешу о бое, о том, что не может пробиться к Витебску и о своем намерении двигаться на юг, в силу сложившихся обстоятельств. Остаток дня 23-го и ночь с 23-го на 24-е Багратион ждал ответа главной квартиры.

Поздним вечером 23-го числа Барклай де Толли получил депешу Багратиона. Прочитав депешу, Барклай тотчас понял, что Витебск будет сдан врагу.
Немедленно он созвал военный совет. Партия Великого князя с большим скрипом согласилась, что давать генеральное сражение без армии Багратиона есть неразумно. Военный совет решил воспользоваться тем крайним случаем, который, уезжая, обозначил царь.
Пикантность ситуации, ее сложность заключалась в том, что Александр уехал, никого не назначив главнокомандующим. Не то чтобы царь впопыхах отъезда забыл это сделать. Нет. Это была, так сказать, домашняя заготовка. Всего Александр готовил Наполеону два сюрприза. Первый – это лагерь Пфуля, второй – передача общего командования Беннигсену в критический момент, то есть непосредственно перед генеральной битвой. Первый сюрприз не вышел, второй – удался только наполовину и уже у деревни Бородино. Пока же, до критического момента, Первой армией командовал Барклай и, в качестве военного министра, мог рекомендовать, но не приказывать Багратиону. В целом, ситуация с общим командованием сложилась далеко не стандартная.
Барклай написал Багратиону письмо, в котором попросил командующего Второй армии не идти на юг, а следовать в Смоленск, куда отправляется и сам и где объединенная армия, как приказал император, даст врагу главный бой.
В полдень 24-го июля Багратион получил послание Барклая. Некоторое время он думал подчиняться или нет командующему Первой армии. Ссылка Барклая на желание царя дать битву под Витебском или Смоленском, на решение военного совета, в каком принимал участия Великий князь, образумила Багратиона, и он решил подчиниться. В этот день он отослал корпус Платова разведать дорогу на Смоленск, а саперы стали возводить мосты через Днепр. На другой день армия переправилась. Корпус Раевского еще почти сутки демонстрировал нахождение русской армии на правом берегу реки. Утром 26-го июля и корпус Раевского перешел мосты, разрушил их и отправился вдогонку главных сил. Даву остался на правом берегу и остался с носом. Второй раз подряд он не выполнил распоряжения Наполеона. Багратион опять ушел от него.

В то время, когда Вторая Западная спешила к Смоленску, Первая Западная отражала нападения главных сил Великой армии под командой самого Наполеона. Бои шли с утра 25-го июля. Барклай на дорогу Камень – Башенковичи – Витебск, единственную, по какой мог прийти враг, выслал корпус Остермана-Толстого. Утром 25-го июля следующая в авангарде кавалерия Мюрата у городка Островно (25 километров западнее Витебска) столкнулась с русским охранением.
Весь день, медленно отходя и удачно контратакуя, четвертый пехотный корпус Остермана-Толстого сдерживал настойчивые атаки французской кавалерии. Дорога, по которой отступали русские, проходила через лес, по болотистой местности, поэтому Мюрат не мог реализовать свое численное преимущество. Остерман-Толстой бился с врагом, а Барклай де Толли, Беннигсен, Великий князь, командиры других корпусов весь день ждали ответа Багратиона – и не дождались.
Ночью потрепанный корпус Остермана сменили пехотинцы Коновницына и кирасиры Уварова.
Утром прибыл, наконец, ординарец от Багратиона – Вторая Западная армия следует на Смоленск. «Ну, слава Богу, – облегченно вздохнул Барклай, – теперь можно и отступать».
Утром бой на лесной дороге возобновился. Подошедший ночью к Мюрату итальянский корпус вице-короля Евгения атаковал левый русский фланг. В это время солдаты Коновницына атаковали левый французский фланг. Бой мог бы закрутиться волчком, кабы в два часа не подошел Наполеон с гвардией, и не отогнал русских до выхода из леса. А на опушке уже расположились солдаты Палена и несколько русских батарей. Картечный огонь остановил наступление французов, они отхлынули в лес, и тем закончился второй день боя.
Утром 27-го июля по Смоленской и Пореченской дорогам были отправлены тяжести русской армии. Чтобы не запруживать дороги, следовало дать обозу минимум 12 часов форы.

7

Из Вильни Наполеон отправился в маршевые колонны пятого корпуса, и вместе с ним двигался к Полоцку. «Император находился в середине нашего отряда, – писал Брандт. – Заднее поле его на весь мир знаменитой треуголки было отогнуто и свисало так, что вода стекала на серую шинель, в которую он был одет. Наполеон ехал на низком белом коне. В руках он держал хлыст, которым непрестанно хлестал свои сапоги. Он постоянно привставал на стременах, чтобы видеть перспективу. Вероятно, он ничего не мог видеть».
В деревни Глубокой императору доложили об отходе русской армии из Дрисского лагеря и  о том, что она, миновав Полоцк, направляется, вероятно, в Витебск. Таким образом, план императора от шестого июля провалился. В силу изменившейся ситуации, в Глубокой император отдал серию приказов. Корпусу маршала Удино он приказал продолжать марш на Дрисский лагерь (по данным разведки там остался сильный русский отряд, вероятно, прикрывающий Петербург). Корпусу Сен-Сира император приказал сойти с Дрисской дороги, и маршировать к Полоцку. Польский корпус Понятковского Наполеон отвернул от Полоцка и направил его к Витебску. Корпусу Евгения, обеим гвардиям и кавалерии Мюрата император приказал ускорить марш. Итак, с 21-го числа к Витебску маршировали три пехотных корпуса, гвардия и на рысях двигалась армейская кавалерия.

26-го июля, в два часа пополудни, император Наполеон принял на себя командование боем на лесной дороге между городком Островно и Витебском. Впервые после почти трехлетнего перерыва Наполеон воевал. Следующие два года пройдут для него в непрерывных боях и сражениях.
Император надеялся на генеральное сражение 28-го или 29-го июля. И потому 27-го числа, ожидая прибытия корпуса Понятковского, практически не тревожил русские позиции, а польские дивизии из-за размытых и разбитых дорог (опять шел дождь, бесконечный как русские равнины) подходили медленней, чем он хотел.
На ночь с 27-го на 28-е июля Наполеон остановился на полусгоревшей мельнице недалеко от Витебска. В два часа его разбудил адъютант и доложил, что в русском лагере замечено интенсивное движение. Наполеон сел на лошадь и подъехал к передовым постам так близко, как он смог. По звукам, доносившимся с русской стороны, он определил, что лагерь сворачивается. И император приказал немедленную атаку всеми имеющимися силами. В предрассветных сумерках дело началось.
Император сам руководил сражением. Не генеральным, ибо русские уходили, обращая битву в заурядный арьергардный бой. В полдень французские войска заняли город.
Император коротко посетил Витебск, но ночевал в палатке возле города, словно наказывая себя за медлительность. На другой день Наполеон въехал во дворец племенника царя Александра, генерал-губернатора Белоруссии принца Александра Вюртембергского. В Витебске Наполеон находился ровно две недели – с 29-го июля по 12-е августа.
Уже здесь в Витебске Наполеон окончательно убедился, что его план молниеносной войны и молниеносного мира не состоялся. Его войска стояли на полдороге к Москве, но какой ценой! 130 тысяч умерли, не выдержав тяжести похода, находились в лазаретах или дезертировали. 80 тысяч лошадей валялись мертвыми на дорогах и полях России. Такие огромные потери, при том, что решающего сражения не произошло.
Боеспособность войск катастрофически снизилась. Потеря дисциплины, грабежи и мародерство стали явлением обыденным, дезертирства и самоубийства выросли необычайно. Словом, армия срочно нуждалась в отдыхе. Армии требовался отдых, а Наполеону требовалось обдумать положение и решить, как действовать дальше и если продолжать кампанию, куда следует вести войска – на Москву или на Петербург.

8

Когда французская армия отдыхала в Витебске, восстанавливала силы, подтягивала резервы, подвозила провиант и боеприпасы, армии русские маршировали к Смоленску. 1-го августа армия Барклай де Толли пришла в правобережный Смоленск, двумя днями позже армия Багратиона вошла в левобережную часть города.
Князь Багратион в сопровождении командиров корпусов Раевского и Бороздина 1, командира 26 дивизии Паскевича и начальника штаба Воронцова, поехал в ставку Первой Западной – представляться. Двусмысленное положение с командованием требовало какого-то разрешения, ибо армия не тот институт, где допустимы плюрализм и демократия. Где начинается демократия, там кончается армия. Словом, следовало наладить отношения с Барклаем, не обсуждая по возможности, кто главней, хотя в чинах Багратион был старше и все генералы его армии, тот же Раевский или Воронцов, были убеждены, что именно Багратион должен приказывать, а Барклаю следует подчиняться. Если бы дело ограничилось личными отношениями Багратиона и Барклая, они б сумели договориться, но был еще Беннигсен, готовый в любой момент вытащить из рукава секретный приказ царя, был еще Великий князь – не последний человек в Империи. И с ними следовало считаться, и их мнения весили не меньше, чем мнения командующих армий. В общем, запутанно, запутанно!
Барклай де Толли вышел навстречу Багратиону, отдал ему честь и доложил, как старшему по званию, о состоянии вверенных ему войск. Хитрый шотландец знал верный путь к гордому грузинскому сердцу. Неожиданное почтение смягчило Багратиона, и этот визит прошел замечательно, без каких-либо трений. Однако разногласия между полководцами остались. Точнее сказать, обида Багратиона (ведь у него и победы, и заслуги перед Отечеством, и чин), хотя и в смягченном виде осталась, и эта обида – и потому я рассказываю о ней – имела для армии и для России далеко идущие последствия. Обычно подобные конфликты приводят к катастрофе, но на сей раз она была угодна Провидению, и не в последнюю очередь из-за нее русская армия избежала поражения под Смоленском.
Шестого августа собрался военный совет. Тон на нем задавал Багратион. Вопрос о том давать или не давать генеральное сражение под Смоленском вообще не обсуждался. Генеральное сражение требовал царь, его хотели оба командующих, к нему стремились все партии при главной квартире, все командиры корпусов и все командиры дивизий. Обсуждался сценарий предстоящего сражения. Багратион, учитывая положение вражеской армии, настаивал на наступлении. Его решительно поддержал полковник Толь из штаба Первой Западной, который после отставки Пфуля стал, в силу своей чрезвычайной военной образованности и нестандартности мышления, главным стратегом. Обсуждение показало, что все за исключением барона Вольцогена с теми или иными поправками согласны с Багратионом. Барклай охотней принял бы оборонную тактику, но, чтобы сохранить единство армии, согласился на наступление. Военный совет решил силами 100 тысяч человек из обеих армий наступать на запад в направлении Рудни и, захватив неприятеля врасплох, навязать ему генеральное сражение. Военный совет решил начать операцию завтра, седьмого августа.
С утра 7-го августа русские корпуса один за другим выступили на запад. Настроение в войсках было приподнятое, боевое. После полутора месяцев бегства наконец-то наступление. Офицеры обеих армий связывали наступление с князем Багратионом. Два дня войска маршировали. На второй день скачущие впереди армии легкие казацкие отряды соприкоснулись с неприятельскими пикетами у Рудни, опрокинули их и отогнали за Рудню, а действующий на правом фланге крупный кавалерийский отряд Винцингероде у Поречья, что по дороге на Велиж, в это же время получил отпор. В ночь с 8-го на 9-е, оправдывая свой неуспех, Винцингероде послал в штаб депешу – у деревни Поречье замечено сосредоточение больших вражеских сил. Опасаясь обхода справа, Барклай приказал остановить марш, возвратиться сначала в Рудню, а затем в Волоковую (20 километров восточнее Рудни). То есть, снова отступление на восток.
Гневу Багратиона не было предела: «Как остановить марш! Как отступать! Даже не посоветовавшись! И почему? Справа накапливается неприятель! На то он и неприятель, чтобы накапливаться, где ему вздумается». Трусость, предательство – открыто говорили в штабе Второй армии. Багратион был так обижен, унижен и оскорблен, что без всякого приказа вернулся в Смоленск. «Отступать, так отступать! – негодовал Багратион. – Уж коль бежать, так до самой до Москвы!».
Едва вернувшись в Смоленск, в порыве негодования Багратион написал императору письмо – слегка прикрытое прошение об отставке: «...со мной поступают так неоткровенно и так неприятно, что описать всего невозможно. Ваша воля, я никак вместе с министром не могу. Ради бога пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать в Молдавию или на Кавказ, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку никакого нет. Ей-богу с ума свели меня от ежеминутных перемен... Армия называется, только около 40 тысяч, и то растягивает, как нитку и таскает назад и вбок. Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу».
Четыре дня, как пишут историки, «Барклай де Толли в нерешительности простоял у Рудни», и те же четыре дня Багратион решительно не двигался от Смоленска. Все эти четыре дня Барклай всячески старался загладить конфликт и подвинуть Багратиона продолжить совместное наступление. Четыре дня! А на пятый наступление потеряло смысл, ибо следовало отражать французские атаки.

9

Собственно, еще седьмого утром Наполеон находился в уверенности, что кампания 12-го года закончена. С русскими, если не сработает дипломатия, будет покончено в следующем году. Но русские своим контрнаступлением так удобно подставились, что император не мог и не хотел удержаться от соблазна разбить их наголову.
Уже седьмого к вечеру Наполеон знал о движении больших неприятельских масс – предположительно всей армии – в сторону Рудни. С большой долей вероятности он допустил, что это контрнаступление, которое русские предпринимают, объединив армии. В его гениальной голове мгновенно родился гениальный план: позволить неприятелю наступать и, воспользовавшись его наступлением, силами двух-трех корпусов обойти его левый фланг, перерезать дорогу на Москву, а затем ударом с тыла разгромить русскую армию. Вероятно этот план (без всякого сомнения – один из лучших планов Наполеона) удался бы, кабы Барклай не испугался и не проявил спасительную нерешительность, кабы Багратион не обиделся и не вернулся к Смоленску, кабы командующие русских армий сумели договориться в течение одного-двух дней, кабы действия русских полководцев укладывались в прокрустово ложе логики и здравого смысла. И кабы исполнение плана Наполеона не пришлось на его день рождение – все совпало!
Перед смоленским наступлением французская армия располагалась следующим образом. На левом фланге в Сураже и Велиже (передовые посты в Поречье) стоял один итальянский корпус. Центр был сильный: в Витебске и возле него стояла гвардия, вперед, в Лиозно, был выдвинут третий корпус Нея, еще дальше к Смоленску, у Рудни, стояли три кавалерийских корпуса Мюрата. Не слабее был и правый фланг, там находились сразу три пехотных корпуса (это обстоятельство подвигло императора к осуществлению обходного маневра); самый дальний, пятый корпус Понятковского, стоял в Могилеве, восьмой корпус Жюно расположился в Орше и первый корпус Даву находился восточнее Орши, возле деревни Расасна.
Поздно вечером седьмого августа Бертье воплотил план Наполеона в приказы, ночью в корпуса поскакали ординарцы и адъютанты главного штаба, а в полдень другого дня корпуса пришли в движение. Одно из этих движений – левый маневр четвертого корпуса – обеспокоило оперирующего на правом фланге командира летучего отряда, генерала Винцингероде. Первоначально Наполеон планировал обходной маневр совершить силами пехотных корпусов Даву, Жюно и Понятковского, гвардии и двух кавалерийских корпусов. Корпус Нея оставить на месте, а корпус Евгения подтянуть к Витебску. Задача двух последних – отступая и завлекая, сдерживать атаки русской армии. Но неожиданная остановка русской армии в Рудне соблазнила императора, не разобравшись в нюансах остановки противника, привлечь к операции весь корпус Нея и две дивизии корпуса Евгения. Против русской армии, скорей для наблюдения, нежели для сдерживания, император оставил пехотную дивизию Пино из корпуса Евгения и четвертый кавалерийский корпус.
Наполеон планировал перевести армию через Днепр в трех местах: Понятковский – в Могилеве, Жюно – в Орше, все остальные – в расположении Даву, между деревнями Расасна и Хомина. 9-го августа гвардия выступила из Витебска. 10-го числа итальянский корпус, миновав Витебск, двинулся к Днепру. На другой день выступил Ней. 12-го августа Мюрат повел кавалерию к месту переправы, где саперы Даву уже налаживали понтонные мосты.
В ночь с 12-го на 13-е августа Наполеон выехал на передовую руководить операцией по отлову и уничтожению русской армией. В полдень 13-го он приехал в Расасну. Вечером мосты были готовы, и первыми пошли по ним эскадроны Мюрата. Всю ночь шла переправа, к утру пехотные корпуса и кавалерия находились на южном берегу Днепра (в этом месте река течет с востока на запад).
Едва рассвело, авангард выступил на марш, а за ним и вся армия – огромная, растянувшаяся на несколько километров колонна из 186 тысяч пехотинцев и  32 тысячи кавалеристов. Половина кавалерии следовала в авангарде, в составе ударной группы. «Мы начали марш около 9 часов, – писал Брандт. – Взгляд не охватывал колонну. Густая пыль окутала войска – часто видимость ограничивалась несколькими шагами... Этот марш не был примером порядка. Он был той же породы что и форсирование Немана. Все хотели быть первыми, никто не хотел ждать. Ругань в колонне не прекращалась и часто переходила в кровавые драки...
Беспомощность Великой армии никогда мне не виделась так очевидно, как здесь. Я пришел к твердому убеждению, что было бы достаточно половины, возможно даже трети, транспортных средств, кабы все было организовано, как должно. Но порядка не было. Сначала казалось, что восточнее Литивли должно состояться сражение (это Мюрат столкнулся с дивизией Неверовского) – колонны начали концентрироваться, но вскоре пришел приказ продолжать движение».
Через несколько часов марша у городка Красный авангард столкнулся с русскими частями. Это была 27 пехотная дивизия генерала Неверовского из состава Второй Западной армии. Для обоих противников встреча эта была полна загадочной неожиданности. Наполеон, считая всю русскую армию собранной у Рудни, вовсе не ожидал встретить здесь сильный заслон. Ну а удивление Неверовского понятно – откуда в глубоком тылу французы, да еще в таком количестве.
Французский капитан Фабри весьма строго отнесся к тому, что Неверовский оказался на пути французской армии. К 14-му августу относятся его слова: «Намереваясь приступить к исполнению своих планов, император находился в постоянном и полном неведении не только планов русского императора, но и сил, которые ему могут противостоять... Не было проведено ни одного мероприятия, чтобы попытаться приоткрыть завесу, скрывающую перемещения русских войск. Ни в одном приказе, сдается, об этом не говорилось». Напрасно капитан обозлился на императора. Кто же в силах просчитать ссору Барклая с Багратионом.
Поначалу Неверовский твердо решил отстоять от супостата русский город Красный, и с этой целью он выстроил всю дивизию перед городом. Однако прибывающие казацкие разъезды в большом смущении докладывали о необъятных вражеских полчищах, топчущих в пыль землю русскую. Все было серьезней, чем думал Неверовский, гораздо серьезней. Генерал засомневался – хватит ли у него сил. А, засомневавшись, отослал 50-й егерский полк в тыл. Он бы и всей дивизией отступил, но не успел. Налетела вражья конница, закрутился, завертелся бой.
Построенная в каре дивизия медленно отходила, яростно огрызаясь ружейным и картечным огнем от кавалерийских наскоков и атак батальонов легкой пехоты корпуса Нея. Счастье русских, что Мюрат для легкости движение не вез с собой пушек, иначе вся дивизия была бы до Смоленска абсорбирована французами.
Отступление русского каре, как крейсер режущий неспокойные волны неприятельской конницы, продолжалось 12 километров. Когда дивизию полностью окружили, до речки, за какой укрылся отступивший егерский полк, оставалось пять километров. Неверовский оставил заслон, а остальные части огнем и штыками проложили себе дорогу к спасительной реке. Когда до реки оставался километр, заговорили две пушки егерского полка, облегчившие отступление дивизии. За рекой французы не преследовали Неверовского, удовлетворившись взятием в плен, уже в сумерках, заслона дивизии. Только оказавшись в безопасности, Неверовский получил возможность послать депеши Багратиону и Барклаю.

10

Когда французы грозно накапливались у Расасны, Багратион все еще обижался на Барклая. Только вечером 12-го он простил министра, и, простив, обещал на другой день выступить маршем на Рудню. Багратион сдержал обещание, днем 13-го пехотный корпус Бороздина и кавалерийский корпус Сиверса выступили маршем. Находящийся в самом Смоленске корпус Раевского задержался с выходом. Этот корпус выступил только после полудня четырнадцатого, а вечером солдаты Раевского разбили бивуаки в 15 километрах от Смоленска.
Утром 15-го августа, на подходе к Рудне, в штаб Багратиона примчался посыльный от Неверовского. Генерал докладывал: он ведет бой с большими или очень большими силами противника. Против кого тогда, спрашивал себя Багратион, стоит Барклай в Рудне? Багратион остановил марш. Послал приказ Раевскому – возвращаться в Смоленск, благо тот отошел недалеко. Послал депешу Барклаю о том, что противник, предположительно, ведет массированное наступление на Смоленск с юга. И сделав этот необходимый минимум, Багратион приказал Бороздину и Сиверсу скорым маршем следовать в Смоленск.
Час спустя штаб Первой армии получил депешу Багратиона. Поначалу Барклай и Толь думали, что это выдумка испугавшегося кавалерийского разъезда Багратиона, как это случилось совсем недавно Винцингероде, и штаб отреагировал тем, что во все стороны были посланы кавалерийские разведывательные отряды. Вечером отряды стали прибывать обратно с донесениями. Там где должен быть неприятель, его не было и, стало быть, он находился там, где не должен был находиться. По мере прибытия разъездов и нанесения на карту новой ситуации, точнее стирания с карты французских корпусов и дивизий, штабные Барклая приходили в ужас. Бог мой! Сам Всевышний руководил обидой Багратиона! Уже в ночь с 15-го на 16-е августа первые полки Первой Западной вышли к Смоленску.

15-го августа императору Наполеону исполнилось 43 года. Нация и армия за 12 лет правления привыкли, что этот день есть праздник, со всеми вытекающими приятными последствиями, а в праздник вдвойне не хочется умирать. Солдаты в этот день сражались, если так можно сказать, спустя рукава. Это обстоятельство позволило дивизии Неверовского, спрятавшись за стенами Смоленска, избежать когтей и клыков французского Льва; это обстоятельство дало корпусу Раевскому время вернуться в Смоленск и вместе с Неверовским занять оборону в южных предместьях города.
«За теплым, приятным днем наступила холодная ночь, – продолжает вспоминать Брандт. – В полночь подул ледяной ветер... Во всех лагерях в полночь и за полночь происходило большое оживление. Били барабаны, играла музыка – праздновали день рождение императора. Со всех сторон слышалось «Да здравствует император!»».
Именинник провел ночь с 15-го на 16-е августа на почтовой станции Корытне возле деревни Лубна.
Отставших стало заметно больше.
«Отставших стало заметно больше! – писал адъютант Наполеона, генерал Рапп. – Я доложил императору, встретив его на бивуаке в трех лье от Смоленска, об этой печальной картине, которую я наблюдал изо дня в день. «Это следствие долгого марша, – заметил он. – Я выиграю большую битву, и все снова соберутся...».
Мне принесли некоторые переведенные русские прокламации. Одни содержали сообщения о победах, по которым выходило, что казаки нас полностью разбили, другие описывали нас как миссионеров (дьявола). Я прочел чрезмерно длинную диатрибу, средством которой патриарх провозглашал защиту царя Александра реликвией Святого Сергия. Конец ее звучал так: «Москву, первую столицу империи, новый Иерусалим, обнимает Христос, как мать обнимает своего сына. Он скроет ее в тумане, защитит сиянием славы Всемогущего. Славьтесь мужественные, победившие Голиафа, из Франции на землю русскую принесшего смерть и разрушения! Славься вера светлая! Славьтесь русские Давиды! Икона святого Сергия защитит наше славное отечество!»».
В девять часов утра 16-го августа император уже приехал к Смоленску. К приезду Наполеона бой шел уже час. Ней и Мюрат, полагая в Смоленске одну недобитую русскую дивизию, пытались с марша взять город штурмом. В это время солдаты Великой армии с тяжелыми, похмельными головами после за здоровье императора выпитого накануне бренди, медленно приближались к месту битвы. «Шестнадцатого марш на Смоленск продолжился. Жары не было, но был абсолютный штиль. Пыль стесняла марширующих чрезвычайно. Люди почти падали в обморок. Они жевали березовые листья, чтобы защититься от пыли и умерить жажду. Кто такое не пережил сам, едва в состоянии понять: холод, голод, дождь, плохие дороги – ничто не избежал солдат».
Довольно скоро, по ярости защищающихся, Наполеон понял, что сил Нея и Мюрата недостаточно. Прежде всего, отсутствовала артиллерия. Следовало подтянуть войска, дать солдатам время протрезветь, подвезти артиллерию... и завтра утром покончить с русскими одним ударом, как это было с Маком в Ульме. В этот день император не возобновлял штурм, ограничившись беспорядочным обстрелом, который русские войска, находившиеся в предместьях и во рву, особо не беспокоил.

11

Смоленск не являлся крепостью в точном значении этого слова. Внешний город, от Днепра до Днепра, опоясывали сухой ров и земляной вал. Внутренний город спрятался за крепостными стенами 6 метров шириной и 8-15 высотой, воздвигнутыми еще при Борисе Годунове. За 200 лет когда-то могучие стены местами были разрушены неумолимым временем, местами самими жителями для удобства сообщений. Еще уцелели 17 башен да бастион польского короля Сигизмунда на юго-западе, между Красненским и Мстиславльским предместьями. Предместья эти, в прошлом мастеровые слободы, тянулись вдоль рва. С запада на восток: Красненское, Мстиславльское, Рославльское, Никольское и Раченка. Кроме нескольких проломов, крепостная стена имела трое ворот: северные – Днепровские, восточные – Никольские и южные – Малаховские.
В пять часов вечера 16-го августа корпус Бороздина достиг Смоленска. Ближе к вечеру начали прибывать части армии Барклая. К утру семнадцатого вся Первая Западная армия находилась у Смоленска. Вместе армии насчитывали 113 тысяч регулярных войск и 8000 казаков. Утром же 17-го армия Багратиона, исключая корпус Раевского и дивизию Неверовского, двинулась на восток, дабы у Колодной предотвратить возможное форсирование неприятелем Днепра, и не дать ему оседлать московскую дорогу. Утром 17-го в левобережной части города находились корпус Дохтурова, сменивший Раевского, дивизии Неверовского и Коновницына и одна бригада дивизии Колюбакина – всего около 20 тысяч солдат.
Битва за Смоленск началась с того, что французы попытались форсировать Днепр ниже по течению, чтобы напасть на город с тыла. Это им не удалось, слишком широк и глубок Днепр в этих местах, да и русские были начеку – кавалерийские и казачьи отряды, оснащенные легкими полевыми пушками, контролировали берега от неприятельского покушения на 20 километров в обе стороны от Смоленска. Они не дали французам переправиться и захватить плацдарм, а бродов у Смоленска нет.
В то время, когда Даву пытался форсировать Днепр, армейская артиллерия обстреливала стены, пытаясь расширить имеющиеся проломы. Дохтуров с несколькими тысячами солдат совершил смелую вылазку, заставив вражеских пушкарей срочно откатываться назад, спасая свои орудия.
В два часа дня Наполеон, убедившись в невозможности охватить город с флангов, приказал начинать штурм. На левом фланге атаковал корпус Нея, в центре – корпус Даву и справа в атаку пошли поляки Понятковского, поддерживаемые кавалеристами Мюрата.
В предместьях Смоленска разгорелся упорный бой. Русские защищали каждый дом с невероятным мужеством, с невероятной настойчивостью атаковали французы. От артиллерийского огня загорелись отдельные дома, пожары перебросились на соседние строения, и вскоре весь внешний город пылал пожаром. «Должно быть, было четыре часа по полудню, когда генерал Дохтуров по многим, приходящим одно за другим плохим донесениям, должен был признать, что он во всех местах оттеснен врагом, и что его войска могут быть разбиты, – писал в мемуарах генерал-майор Евгений Вюртембергский, командир четвертой дивизии Первой Западной армии. – Моя дивизия в это время стояла в колоннах, и я решил сам съездить в город, чтобы определить действительное положение дел. По нашу сторону моста я попал в плотную массу отходящих раненых, так что пробиться мне было почти невозможно...
Остатки 27 дивизии и несколько полков 7 корпуса держали левый фланг. 24 дивизия защищала цитадель. Часть 3 дивизии генерала Коновницына заполняла пространство за Малаховскими воротами. Все остальные части корпуса Дохтурова были не в состоянии сражаться.
Я нашел графа Дохтурова сразу за Малаховскими воротами, окруженного его штабом под злейшим свинцовым дождем...
К счастью я с первого взгляда определил потери, которым подвергся корпус Дохтурова, и попросил генерала Барклая позволить четвертой дивизии, которая тогда насчитывала всего 6700 человек, участвовать в деле...
Тобольский и Волынский полки сразу за мостом приняли влево, где они совместно с батальонами 12 и 27 дивизий удачно атаковали поляков. Здесь под штыками наших гренадеров пал генерал Грабовский, когда он со своими людьми пытался проникнуть в город через брешь в крепостной стене. В пожарах и развалинах предместий были похоронены тысячи вражеских солдат.
С четвертым егерским полком я прошел, наконец, через Малаховские ворота, чтобы и здесь усилить оборону. Когда мы пришли, первые наши ряды были уничтожены вражеским огнем... Добрая сотня огненных жерл била по предместью и городской стене. Я приказал, так как здесь бой был решающий, Тобольскому и Волынскому полкам под защитой крепостной стены перебазироваться из Раченки.
Канонада не вызвала ничего другого, как только разрушение цветущего города, который, загоревшись, вскоре превратился в один огромный пожар. Этот пожар не снизил мужество защитников, и вскоре егеря 17 дивизии снова овладели большей частью предместий. Я сообщил генералу Барклаю, что на следующий день смогу удержать город. Но веские причины перевесили мое обещание. Когда войска генерала Дохтурова, которые с самого начала вели бой, отошли и оставались только мои, получил и я приказ утром оставить город. При отступлении из города егеря 3 и 17 дивизий образовали арьергард и разрушили мосты через Днепр».

12

Веские причины перевесили обещания Евгения Вюртембергского удержать город. Вечером после боя в штабе Первой Западной армии произошел военный совет. Обсуждался один вопрос: продолжать защищать город, или сдать его. Великий князь Константин, Беннигсен и многие генералы настаивали на дальнейшем сражении. Иного мнения держался полковник Толь, и командующий принял его сторону. Властью данной ему императором Барклай де Толли приказал Смоленск сдать.
Современники, да и поздние историки, критиковали Барклая за это «осторожное» решение. И совершенно зря, ибо оно есть лишь следствие предшествующих событий. Командующий не мог не отослать Багратиона защищать северный берег Днепра. Потому что если хоть один из французских корпусов форсирует реку где-нибудь между Смоленском и Дорогобужем, армия окажется отрезанной от Москвы, и ей придется отступать на север по неподготовленной дороге. Сие означало: все заготовленные на московской дороге склады с провиантом и боеприпасами попадут в руки врага, а русская армия будет испытывать крайнюю нужду, как в первом, так и во втором. Отослав же Багратиона, у Барклая оставалось (с учетом потерь в боях 14-17 августа) около 70 тысяч боеспособных солдат. Силы противника Толь оценивал в 200-250 тысяч. То есть, по меньшей мере три неприятельских солдата на одного русского. При таком соотношении сил город не удержать. Если французы штурмом овладеют крепостью и на плечах отступающих пройдут по мостам – вполне вероятный сценарий, ибо в горячке боя на эту операцию отводится несколько минут – вся армия окажется на грани уничтожения. И напротив, ежели самим оставить город и выставить заслон, армия получит несколько часов, до полусуток, преимущества, чтобы оторваться от преследования. Словом, решение сдать Смоленск было верным решением.
В ночь с 17-го на 18-е русские войска перешли на правый берег Днепра, взорвали деревянные мосты и сняли понтонные. Рано утром вся армия начала отход на восток.
Утром около 7 часов французы заняли левобережный внутренний город. Пару часов спустя два батальона вплавь перебрались на правый берег и заняли там плацдарм, охватив полукругом северный край полуразрушенного моста. Немедленно французские саперы приступили к восстановлению моста. По неясным причинам русский арьергард позволил неприятелю занять плацдарм. И уже когда французские пионеры работали, русские батальоны решительной атакой попытались сбросить противника в воду, но было поздно.
«18 августа. Русские, оттесненные вчерашними атаками и под угрозой быть отрезанными от правого берега Днепра, за прошедшую ночь покинули эту сторону города, придав огню мосты за собой, – писал лейтенант Мартен. – На той стороне они удерживали большое предместье. С восходом солнца французы заняли дымящиеся развалины города. За горячими от огня стенами было множество обугленных трупов жителей города и солдат. Пощаженные огнем дома были забиты ранеными русскими солдатами. Большинство местных жителей бежали при известии о приближении вражеской армии. Только старики, больные и слабые, не могшие бежать, остались в церквях.
Наша первая бригада под командой генерала Гюгеля (Хюгель) быстро перешла Днепр вброд. Русский генерал Корф со своими егерями стойко защищался, чтобы создать своей армии отрыв... Между тем и мы снялись с позиции; в предместье Старное объединились со второй бригадой, и совместно с легкой пехотой заняли позиции на левом, покрытым садами предместья берегу Днепра. Половине нашей роты достался густой, подходящий к самой воде сад с садовым домиком.
Там уже находился молодой французский офицер и двенадцать его солдат. Он очень обрадовался неожиданному прибавлению, обнял меня, и со словами: «Добро пожаловать мой друг! Разделите с нами жребий!», – угостил меня глотком божественного напитка из своей фляги. Едва я поблагодарил его за угощение и повернулся к своим людям, занимавшим вместе с французами позицию в саду, как вражеская картечь так разбила голову юноши, что его мозг и кровь окрасили бревна садового домика. Какой ужасный момент!.. Потрясенный, некоторое время я оставался за домиком, не в силах двигаться...
Чтобы освободиться от страшных мыслей, я взял в руки ружье и начал стрелять... В полдень мы ушли из этого столь враждебного сада, в котором оставили раненых под присмотром санитаров и убитых. Мы двигались по широкой дороге предместья. В это время вражеские войска уже отступили... Наше дело на сегодня было закончено, и во второй половине дня мы были невольными зрителями все набирающего силу пожара... Под непрерывным артиллерийским огнем с обеих сторон наши войска подходили в берегу. Различные корпуса подходили к холмам левого берега с тем, чтобы на другой день форсировать реку. Знойный день сменился холодной ночью. Мы дрожали от холода, сидя на голой земле, ибо из-за близости врага нам не разрешалось зажигать огонь. После долгой и потом еще более долгой паузы прозвучал последний пушечный выстрел. В десять часов смолк и ружейный огонь.
Отзвучал последний выстрел, закончилась битва 18-го августа, но многие из тех, кто ранним утром были с нами, были полны надежд остались лежать на улицах города и предместий. Счастье, если они нашли смерть. Ужасно, если их судьба – стать жертвой набирающего силу пожара. В это время весь левобережный город превратился в огненное море».
К полудню 18-го августа Смоленск был полностью занят неприятелем. Французы дорого заплатили за него. Около 10 тысяч человек потеряли они погибшими и ранеными. 6 тысяч недосчитались русские после этой битвы. Из них многие, многие лишились живота своего.
Эта битва не стала генеральной, как надеялся Наполеон. Более того, взяв город, Наполеон не получил каких-либо существенных преимуществ. По меткому выражению вюртембергского генерала Пфистера: «Наполеон взломал ворота святой Руси, но их сторож сбежал».

13

Русская армия отходила от горящего Смоленска двумя колонами. По дальней дороге отступала колона, ведомая генерал-лейтенантом Тучковым 1. Колона объединяла второй, четвертый пехотные и первый кавалерийский корпуса. По ближней, московской, 12 километров извивающейся вдоль Днепра дороге двигалась колона генерала от инфантерии Дохтурова. Кроме своего шестого корпуса Дохтуров вел гвардейский пехотный корпус, третий кавалерийский корпус и армейскую артиллерию.
Перед рассветом 19-го августа у Смоленска еще оставался весь второй пехотный корпус генерал-лейтенанта Багговута и арьергард под командой генерал-адъютанта Корфа. Перед рассветом французы бросились преследовать опять ускользающую русскую армию. Кавалерийский корпус Груши помчался по Пореченской дороге за Корфом, но его удар пришелся в пустоту, ибо Корф свернул с Пореченской дороги. Мюрат с двумя кавалерийскими корпусами двинулся по московской дороге – самый вероятный путь отступления главных русских сил, – а легкие батальоны маршала Нея по проселочным дорогам выступили на деревню Гедеоново, где по данным французской разведки находилась русская пехота.
Одновременно с наступлением Нея Багговут отводил свои войска по бездорожью в ту же сторону, что и Ней. Противники двигались параллельными курсами. Авангард Нея первым достиг деревни. Примерно через час русский корпус вышел к деревне и выбил оттуда французскую пехоту. Следовало отступать дальше, но уже сильно потрепанный отряд Корфа, уйдя с Пореченской дороги и уйдя от Груши, приближался к Гедеоново. Оставить в беде Корфа русские генералы полагали невозможным. На коротком совещании Багговута, Вюртембергского и Олсуфьева было решено заслоном оставить четвертую дивизию дожидаться Корфа. Евгений Вюртембергский без труда сдерживал вялые французские атаки, а когда подошел Корф, они стали отступать вместе, стремясь на дальнюю дорогу.
Французские кавалерийские отряды по Московской дороге забегали далеко вперед, тревожа маршевые колоны русской армии; батальоны Нея по проселочным дорогам плотно преследовали второй корпус. Русскому командованию стало ясно, что большого арьергардного боя не избежать, коль армия хочет сохранить артиллерию и багаж. Штаб Барклая решил дать бой за ручьем Строгань у пересечения дорог. В бою под деревней Лубина (французское название – бой под Валутиной горой, по названию ближайшей, известной им деревни) русским повезло дважды.
Везение первое – это то, что Наполеон не присутствовал на поле боя, доверившись маршалам. Император находился в этот день в Смоленске, где для него приготовили дом, один из немногих уцелевших по странной прихоти огня. Он чувствовал себя по-настоящему больным и старым, не способным не то что воевать, но даже шевелиться.
Император толстел, толстел все годы нахождения у власти. Причина тому не власть сама по себе, а постоянное пребывание во рту леденца из контрабандного английского сахара или вкусной пастилки. В наш просвещенный век это очевидно – как не тонок ручеек калорий от леденца, но его непрерывность приводит к десяткам килограммам. А тогда... врачи недоумевали. Они списывали ожирение императора на наследственность, в тогдашнем ее понимании, на недостаток движения, на нервное напряжение, но не на безобидные леденцы, которые даже советовали ему, ибо сахар стимулирует деятельность мозга. К началу русского похода император с трудом мог взобраться на лошадь. Лишний вес привел с собой за руку другие неприятности. Усталость – попробуйте на себе потаскать добавочные 30-40 килограммов. Болело сердце – при увеличении физической нагрузки оно с трудом справлялось с обслуживанием нагулянного веса. Иммунная система ослабла, и на императора накинулись простуды, в своем невежестве не делающие различий между императором и простым солдатом.
Словом, 19-го августа Наполеон лежал в одном из уцелевших домов Смоленска совершенно больной. На другой день, 20-го августа, император приказал поднять себя. Врачи – Лерминье да Митивье – подняли его. Ему хватило сил съездить на поле боя и побеседовать с Неем, но на обратной дороге в Смоленск император находился почти в обморочном состоянии. Вернувшись, император решительно заявил Бертье, что остается зимовать в Смоленске. Он болел до 24-го августа – это видно по корреспонденции. 16-го и 17-го августа император не написал ни одного письма. 18-го он отписал Маре короткую записку: «Я прибыл; стоит страшная жара. И пыль, повсюду пыль! Она нас слегка утомляет», – да еще короткий приказ, содержащий самые необходимые указания по взятию города. С 19-го по 23-е августа включительно Наполеон не писал писем, приказов, бюллетеней.
24-го августа, очевидно, император чувствовал себя лучше. Больше двадцати важных писем к разным адресатам ушли в этот день за его подписью.
И второе везение – командир восьмого корпуса генерал-полковник Жюно дважды стратил. Его прогрессирующие сумасшествие, сказать помягче – неадекватное обстоятельствам поведение, последнее время стало заметней. Из разговора генерала Раппа с императором, произошедшим, по всей видимости, вечером 24-го августа: ««Он;Жюно; виноват, что русская армия не сложила оружие. В результате, возможно, мне будет закрыт путь на Москву». Тон Наполеона становился мягче. Злость на бездействие восьмого корпуса, очевидно, смешивалась с воспоминаниями о службе Жюно его адъютантом, и я решился сказать: «Ваше величество говорит о Москве. Экспедицию на Москву армия совсем не ожидает».».
17-го августа корпус Жюно, следуя в арьергарде армии, догонял главные силы. Командир корпуса доверился проводнику из местных. И тот, намеренно или нет, повел французов кружной дорогой. Так что к Смоленску корпус пришел, когда сражение уже заканчивалось. Жюно получил от императора суровый выговор и постепенно погрузился в пучину обиды, которая у людей колеблющихся на грани рассудка порой принимает самые изысканные формы.
Вместе с выговором Жюно получил приказ, подписанный Бертье: маршировать к деревне Прубищева (10 километров восточнее Смоленска), форсировать там Днепр, перерезать русским пути отступления по московской дороге.
Около четырех часов, после трудной переправы, корпус достиг русского поля, которое со страхом ожидало скорой битвы. Однако команду наступать Жюно не давал, обидевшись за что-то и на Нея. На депеши Нея и Мюрата он не реагировал. В пятом часу в сопровождении ординарцев и адъютантов Мюрат прискакал на опушку леса, где расположился корпус.
«Вестфальцы! – зычным голосом кричал король Неаполя, обращаясь к солдатам: – если вы также храбры, как и красивы, так атакуйте этих каналий!».
Однако Жюно этот страстный призыв не растрогал. Он так и не дал приказ наступать.

А сражение было очень упорным и кровавым. Оно началось в пять часов пополудни.
С десяти часов утра, не принявшие участия в смоленском деле третий, четвертый пехотные и первый кавалерийский корпуса русской армии спокойно ожидали французского нападения. Четвертый корпус генерал-лейтенанта Остермана-Толстого занимал правый фланг на холме. Пехота Тучкова 1-го заняла центр на топкой низине. И на левом фланге, возле леса, расположились армейские батареи, а за ними кавалерия Уварова.
Подошли и прошли в тыл сначала Багговут с Олсуфьевым, затем принц Вюртембергский с Корфом. И сразу за последними к русским позициям подошли дивизии корпуса Нея. Ней не нападал, ожидая прихода подкреплений. Он ждал корпуса Даву и Евгения из Смоленска и справа ожидал подхода корпуса Жюно. За полчаса до начала сражения в расположения корпуса Тучкова приехал Барклай де Толли и взял на себя руководство войсками.
Около пяти часов, когда корпуса Даву и Евгения были уже на подходе, Ней атаковал центр, и имел успех. Штыковая контратака трех русских пехотных полков восстановили положение в центре – батальоны Нея отступили. Но подступили корпуса Даву и Евгения. Они серьезно насели на Остермана, так что Барклаю пришлось усилить правый фланг корпусом Багговута. В результате атак и контратак правый фланг устоял и даже слегка потеснил французов.
Мюрат попытался обойти левый русский фланг, но, не получив поддержки вестфальского корпуса, и из-за топкой местности, где действия кавалерии затруднены, отошел назад, гонимый огнем русских батарей.
Около десяти часов, уже в темноте, сражение прекратилось. Русская армия продолжила отступление.
В бою участвовало по 30 тысяч солдат с каждой стороны. Русские источники обозначили потери – пять тысяч русских против восьми тысяч французов. Французские источники приводят потери с точностью наоборот. В одном согласны все: в сражении погиб французский дивизионный генерал Годен, а с русской стороны в плен попал генерал Тучков 3.

14

Итак, Наполеон намеривался зимовать в Смоленске, как ранее он намеревался зимовать в Витебске. Этого страстно желал Бертье, испуганный бесконечной удаленностью Парижа. Этого хотели маршалы, лучше императора знающие как плоха армия, знающие, что армия гниет, и остановить процесс разложения возможно только многомесячной остановкой. А как хотели этого офицеры и солдаты – и говорить нечего.
Итак, все, от императора до последнего пехотинца, не хотели дальше забираться в Азию такую суровую к ним, где все слишком: и жара, и дождь, и бездорожье, и пыль. Все хотели остановиться, но рок влек императора все дальше и дальше. Несчастливая звезда императора сияла в русском небе, и он, как сомнамбула шел на свет этой звезды. Звезда эта звалась – непобежденная русская армия.
Вечером 24-го августа император чувствовал себя относительно здоровым, и в этот вечер в главную квартиру пришла депеша от короля Неаполя: возле Дорогобужа (90 километров восточнее Смоленска) собрались большие неприятельские силы.
В полночь, влекомый роком, император выехал на передовую. Враг находился совсем рядом. Одно усилие, один хороший маневр, и он поймает прыткого русского зайца, вынудит его сражаться, победит – тогда можно и отдыхать.

15

Барклай де Толли находился под огромным давлением. Великий князь Константин, постоянно апеллирующий к мнению брата-императора, открыто обвинял командующего в том, что он сдал врагу пол-России, забывая при этом, что отступление от Вильни до Дрисского лагеря приказал не кто иной, как Александр. Второй по значимости враг командующего был генерал Беннигсен.
Чтобы оправдаться и оправдать свои действия, командующий и полковник Толь придумали сказку, которую стали внедрять в умы штабных и генералов. Отступление не есть отступление, как таковое, а заманивание врага вглубь страны. С каждой верстой, звучала основная мысль сказки, вражеская армия становится слабее, а русская сильнее. Так была создана легенда о существовании загадочного плана завлечения, который, якобы, Барклай задумал еще до войны. В основу тезы об ослаблении французской армии Толь положил то обстоятельство, что по мере продвижения неприятель должен часть войск задействовать на обслуживание все удлиняющейся коммуникационной линии. Так оно и было. Только...
О невероятно больших потерях в рядах французской армии вследствие болезней и дезертирства ни командующий, ни его верный паладин не знали, да и не могли знать. Действительное положение дел так точно совпало с придуманной легендой, что поздние баснописцы не удержались назвать ее «скифским планом». И вот теперь, продолжалась сказка, когда враг достаточно ослабел, пришла пора генерального сражения.
17-го августа из Смоленска Барклай де Толли послал штабных офицеров, поручив им отыскать подходящие место для главной битвы. Офицеры нашли два места: одно перед Дорогобужем, второе за Вязьмой, в Царево-Займище. О сборе русской армии перед Дорогобужем Мюрат известил депешей Наполеона. В сообщении Мюрата говорилось, что русские производят земляные работы и, по-видимому, готовы принять сражение. Император принял вызов.
Барклай уговорил Великого князя отвезти царю в Петербург «важные» письма. 23-го августа Константин уехал из армии. Через два дня, 25-го августа, за Константином последовал Беннигсен. Как только Беннигсен уехал из главной квартиры, Барклай приказал земляные работы прекратить, под предлогом нехватки времени на подготовку позиции, а армии приказал перебазироваться в Царево-Займище. 29-го августа войска достигли предполагаемого места сражения, но время Барклая истекло.

16

Семнадцатого августа император Александр приехал из Москвы в Петербург. В день приезда императора состоялось заседание Государственного Совета. Среди прочего Совет рассмотрел вопрос о назначении общего командующего. Последние приказы как командующий император отдал 24-го июля, в день отъезда из армии. Уже из Москвы царь не успевал реагировать на быстроменяющуюся оперативную обстановку, и потому армия существовала в условиях фактического двуначалия.
Совет рассмотрел четыре кандидатуры: Барклай де Толли, Багратиона, Беннигсена и Кутузова, который двумя неделями ранее был назначен главнокомандующим петербургским ополчением. Из всех кандидатов Кутузов имел существенное преимущество: он был русским. Недавнее объявление текущей войны отечественной, как-то само собой предполагало, что в национальной войне войсками должен командовать русский полководец, стало быть, Кутузов. Московское дворянство и генерал-губернатор Москвы граф Ростопчин все уши прожужжали царю о Кутузове, однако императору не нравилась идея москвичей. Не из-за аустерлицких подозрений Александр возражал против Михаила Илларионовича, а потому что Кутузову плохо удались переговоры с Турцией. Плохо настолько, что Александр отозвал его из Бухареста.
Сам царь склонялся к Беннигсену. Под его руководством русская армия кампанию 1807 года провела с большой фантазией. Битва под Прейсиш-Эйлау закончилась вничью, в битве под Гейльсбергом Беннигсен победил, Фридлянд проиграл, но не разгромно. Царь был убежден, что если кто-то и может сразиться с Наполеоном, то это Беннигсен. Но война-то отечественная! Вот незадача!
Словами: «коней на переправе не меняют», – царь прекратил дебаты по поводу назначения единого командующего.
Это случилось 17-го августа, а 20-го числа пришла депеша о Смоленском сражении. Через два часа царь подписал назначение Кутузова главнокомандующим всех войск.
Смоленский просчет русского командования определил выбор Александра. Вся троица – Барклай де Толли, Багратион и Беннигсен – проморгала маневр огромной неприятельской армии. И это в середине собственной страны! Только по стечению счастливых обстоятельств армия избежала позорного разгрома. Беннигсена император назначил начальником главного штаба с расширенными полномочиями. При личном разговоре Александра с Кутузовым, произошедшим в день отъезда Светлейшего, царь трактовал полномочия Беннигсена очень широко – они превышали полномочия Кутузова. Царь хотел, чтобы Беннигсен командовал, а Кутузов был символом, русско-православной опорой Отечества. Барклаю де Толли император оставил командование Первой Западной армии, но портфель военного министра передал князю Горчакову. Багратион остался командующим Второй Западной армии.
23-го августа Светлейший князь Кутузов выехал из Петербурга, а утром 29-го он прибыл в Царево-Займище. Армия встретила Кутузова воодушевленно. Он сразу заявил, что здесь, в Царево-Займище, русская армия разобьет вражьи войска. Но в полдень в Царево-Займище приехал Беннигсен – начальник штаба с расширенными полномочиями. Его в дороге нашел приказ Александра о назначении, и он вернулся, так и не доехав до Петербурга. Беннигсен, найдя выбранную Барклаем позицию совершенно негодной, настоял на дальнейшем отступлении.
30-го августа армия снова выступила на восток и 3-го сентября прибыла к деревне Бородино. Так готовое и страстно желающие сразиться с неприятелем русское военное руководство отодвинуло войска от Смоленска почти на триста километров.
На новой позиции русские войска расположились в следующем порядке.
На фронте правого фланга стоял второй пехотный корпус Багговута, рядом находился четвертый пехотный корпус Остермана-Толстого, за пехотными корпусами расположился второй кавалерийский корпус барона Корфа, резерв правого фланга стоял в селе Успенском и состоял из первого кавалерийского корпуса Уварова и девяти полков гетмана Платова. Командование правого фланга было доверено Милорадовичу, который 30-го августа привел из Гжатска собранное в Смоленской и Московской губерниях ополчение.
Центр русских позиций находился между деревней Горки и селом Семеновское. На фронте стояли шестой пехотный корпус Дохтурова и седьмой пехотный корпус Раевского. За шестым корпусом располагался третий кавалерийский корпус графа Палена, за седьмым – четвертый кавалерийский корпус графа Сиверса. За кавалеристами Палена, между деревнями Князьково и Михайлово, стояли гвардия под командой Лаврова и бригада второй кирасирская дивизия из корпуса Бороздина. Общее командование центром осуществлял Барклай де Толли.
Фронт левого фланга состоял из 27-й дивизии Неверовского и второй бригады генерала Дука второй кирасирской дивизии корпуса Бороздина. Эти войска защищали Большой (Шевардинский) редут. Слева от них располагался третий пехотный корпус Тучкова 1. За ними, южнее села Семеновское, вторая сводно-гренадерская дивизия генерала Воронцова из корпуса Бороздина защищала флеши, позднее получившие название Багратионовские флеши. За селом Семеновское стоял остаток корпуса Бороздина (вторая гренадерская дивизия Мекленбург-Шверинского). Командовал войсками левого фланга Багратион.
Ставка Кутузова располагалась в деревни Татарино.
В целом русская армия насчитывала 104 тысячи регулярных войск, 7 тысяч казаков и 10 тысяч ополченцев.
Длина оборонительной позиции простиралась на 11000 шагов. Но, поскольку французы наступали на центр и левый фланг, она сократилась до 6500 шагов.

17

В полночь 24-го августа поправившийся император Наполеон с большей частью своей армии выступил из Смоленска вдогонку русской армии. В Смоленске император оставил только первую дивизию Молодой гвардии генерала Делаборда численностью 5000 человек.
Намного обогнав пехотные корпуса, Наполеон с Мюратом приехали на место несостоявшейся битвы у Дорогобужа. Император в недоумении ходил по перекопанной земле. Опять ушли! Бог мой, почему!?
Войска маршировали в страшную жару в местности бедной водными источниками. «Жара и пыль, – писал Жираль де Эйн, – вызывали страшную жажду, а вода встречалась редко... Я уверяю, что видел людей, пьющих лошадиную мочу из колеи от колес телег!
...Очень широкая обсаженная с обеих сторон дорога была полностью занята артиллерией и фурами, плотно идущими друг за другом. По обе стороны дороги маршировала пехота густыми колонами – дивизия за дивизией примерно по восемь человек в ряду... Рядом с пехотой по каждой стороне следовали конные массы – эскадрон за эскадроном». По обеим сторонам дороги всякую растительность пехота и кавалерия вытоптали, а землю уплотнили до твердости камня.
После Смоленска и до этого не слишком ласковые к местному населению солдаты потеряли всякое представление о чести и совести. Французская армия катилась на восток, а перед ней катилась молва об убийствах и грабежах. Все кто мог уходили с дороги, увозя все, что могли увезти. Что не могли увезти – сжигали.
31-го августа французский авангард занял лагерь у Царево-Займища. Опять перекопанная земля, и опять никого. В этот лагерь Наполеон не поехал. 30-го и 31-го августа он провел в полусгоревшей Вязьме. Вечером 31-го, как только жара спала, император отправился дальше. На другой день авангард занял Гжатск. По странности, жители не сожгли город. Авангард исправил упущение русских, и, когда авангард вышел на марш, город горел ярким костром.
В этот день непереносимую жару сменил двухдневный непрекращающийся дождь, еще в первый день размывший дороги до состояния, в каком они обычно находятся осенью или весной. За десять дней французская армия прошла 300 километров. Этот марш стоил армии больше, чем любое сражение. Неделя невыносимой жары и два дня непролазной грязи уменьшили французское войско на сорок тысяч человек, сама русская земля уничтожала пришельцев. Четвертого сентября Наполеон оставил Гжатск и вечером того же дня разбил палатку у деревни Гриднево.
Командир французского авангарда, король Неаполя, настиг арьергард русской армии под командой генерала Коновницына. Вечером четвертого сентября французы ограничились несколькими наскоками, но утром следующего дня на глазах императора Мюрат стал решительней, а его кавалеристы смелее. Возле Колоцкого монастыря завязался упорный бой. Русский арьергард отходил, отчаянно отстреливаясь. Сзади у Коновницына находился незаконченный Шевардинский редут, обороняемый сводным отрядом под общей командой князя Горчакова. Коновницын полагал, что редут отсечет французские атаки. Расположенный у деревни Доронино Шевардинский редут представлял собой неправильной формы пятиугольник, фронтальная сторона которого простиралась до 60 шагов, остальные четыре – от 40 до 50 шагов. Коновницын ошибся. Большой редут не только не отсек преследование, но напротив – он подвергся массированному нападению, и до наступления темноты французы овладели редутом. Собственно этот редут составлял главную часть обороны левого фланга, и его потеря поставила русское военной руководство в трудное положение. Следовало перекраивать всю диспозицию, ибо первая линия обороны левого фланга была потеряна.
Если из деревни Утица в сторону Москвы повести линию параллельно старой Смоленской дороге, из села Псарево опустить перпендикуляр на новую Смоленскую дорогу, и в пересечение линий воткнуть иглу циркуля, как это могли сделать полковник Толь, Барклай или Беннигсен, растворить циркуль до деревни Бородино и получившимся радиусом (как раз четыре километра) провести дугу в 90 градусов с центром в Бородино, то эта дуга опишет всю русскую позицию. Настоящий мастерверк немецкого военного искусства. Правый край дуги упирался в холм. На нем была устроена батарея правого фланга. В центре дуги, напротив Бородино, тоже имелся холм под названием Красный. На нем была устроена большая батарея, позже названная батарей Раевского. А левый край дуги естественных складок местности не имел. Холм пришлось насыпать. Это и был Шевардинский редут. Потерей редута русская позиция переломилась в центре, потеряв свое геометрическое совершенство. Испоганенная геометрия еще полбеды. Требовалось срочно создать артиллерийскую опору левого фланга – в этом состояла проблема. Полутора суток тысячи людей насыпали новый холм – Багратионовские флеши.

18

Ночь с 5-го на 6-е сентября Наполеон провел в лагере возле деревни Валуево, стоящей слева от Московской дороги. Он ночевал в расположении своей гвардии. Император проснулся, как обычно перед битвой, очень рано. В третьем часу ему доложили, что погода обещает быть хорошей. «Ах! – воскликнул император, – у нас будет такая же погода, как при Аустерлице». Что поделаешь, Наполеон всю жизнь мечтал повторить Аустерлиц. Французский император находился в прекрасном расположении духа. Русские решились на битву – это очевидно. Появилась возможность закончить войну одним сражением. Всего-то требовалось наголову разбить русскую армию.
До восхода солнца, как он всегда делал перед большим сражением, император отправился осматривать позиции. В семь часов утра Наполеон вернулся в свою временную ставку. Два часа спустя у его палатки остановилась карета. Барон Боссе, отправившийся из Парижа 37 дней назад, привез императору картину барона Жерара. Художник изобразил императрицу и маленького мальчика, но уже короля Рима. Сын Наполеона не просто примитивно позировал, сидя или стоя. Нет! Жерар проявил фантазию и изобразил мальчика в люльке, держащим на палочке воздушный шар. Но шар – Земной шар, а палочка – очень похожа на скипетр. Политическая мазня барона Жерара привела императора в совершеннейший восторг. Он захотел поделиться своей радостью еще с кем-то. Искренних слез умиления суровых полководцев ему показалось недостаточно, и он приказал выставить картину на стул возле своей палатки с тем, чтобы и гвардейцы могли ощутить малую толику той радости, какую испытал их император. Впрочем, некоторое время спустя Наполеон распорядился убрать картину, ибо нежному созданию еще рано видеть ужасы битвы. Ну не прелесть!
Очевидно для равновесия, чтобы вернуть императора с небес на грешную землю, вскоре после Боссе из Парижа прибыл другой гонец. Полковник Фабвье привез весть печальную. Маршал Сульт 22-го июля у Саламанки проиграл сражение, и Веллингтону открыт путь на Мадрид. Наполеон расстроился, но не очень. Испанцы и англичане будут побеждены под Москвой. Если падет Россия, падет и Англия, а без Англии испанцы не продержатся и месяца.
Мысли о политике и о важности завтрашней битвы побудили Наполеона еще раз все проверить. Он приказал подать лошадь и около 11 часов отправился осматривать неприятельские позиции. Часто он сходил с лошади, чтобы лучше исследовать местность. К величайшему сожалению поблизости не оказалось башни или церкви, чтобы с высоты обозреть поле завтрашней битвы.
Несмотря на повторную инспекцию, в наблюдениях Наполеона имелись серьезные ошибки. Так он был убежден, что батарея неприятельского центра и строящаяся батарея левого фланга расположены на одном и том же холме, тогда как на самом деле между ними протекает Семеновский ручей.
Как обычно в последней инспекции перед битвой, его сопровождали начальник штаба и все маршалы. В подобных инспекциях властелин снисходил до мнения маршалов. В результате коллективного творчества, мозгового штурма рождался план сражения, который несколькими часами позже Бертье оформил в виде диспозиции и приказов к отдельным командирам. Маршал Ней предложил уже сегодня начать глубокий обход русского левого фланга с тем, чтобы завтра ударить противника с тыла. Император подумал некоторое время и отказался. Он даже пояснил, почему предложение Нея не может быть принято. За последние две недели русские только и делали, что копали землю и в последний момент сбегали. Если обозначится опасность левого обхода, они и на этот раз могут все бросить и уйти, и тогда желанная генеральная битва обернется заурядным арьергардным боем. Словом, император боялся спугнуть русскую армию.
Диспозиция выглядела примерно так. Атакой на Бородино Евгений начинает дело. Одновременно польский корпус по старой Смоленской дороге начинает обход русского левого фланга. Через час-полтора, когда Евгений крепко свяжет боем русский центр, Ней, Даву, Жюно и Мюрат, поддержанные сильной артиллерией, всей силой ударят по левому флангу неприятеля, сомнут его и погонят к центру. К этому времени пятый корпус заканчивает обход и бьет по русским с тыла. Сбитые в плотную кучу, окруженные с трех сторон неприятельские войска непременно сдадутся или будут уничтожены. Идея императора состояла в том, чтобы, сократив фронт атаки наполовину, выключить из битвы весь правый фланг русских, а против неприятельского центра и левого фланга создать двойное - тройное преимущество.
Главный удар приходился на левый фланг, на центр – отвлекающий. Конечно, русские могут перебросить войска с правого фланга на левый, но делать это через сражающийся центр проблематично и требует времени, а время противнику Наполеон не собирался давать. Он рассчитывал со всем делом управиться до полудня.
Император запланировал грандиозную победу, запланировал так тщательно, как никогда. Это была его лучшая после Аустерлица диспозиция, а может быть – самая лучшая.
В соответствии с императорским планом были расставлены войска.
На крайнем левом фланге, для наблюдения за правым крылом противника, располагалась кавалерийская дивизия генерала Орнано из итальянского корпуса. Таким образом, напротив двух пехотных и трех кавалерийских корпусов русских за рекой Колоча стояла всего одна кавалерийская дивизия.
На левом фланге расположились итальянский корпус вице-короля Евгения и две дивизии корпуса Даву (первая пехотная дивизия генерала Морана и корпусная кавалерия генерала Жирардена д'Эрменонвиля). Резерв левого фланга составлял третий кавалерийский корпус генерала Груши.
Французский центр был до неприличия сильным. На фронте стоял корпус маршала Нея. За ним – четыре пехотные дивизии корпуса маршала Даву. И за Даву располагался вестфальский корпус генерал-полковника Жюно. Резерв центра состоял из первого, второго и четвертого кавалерийских корпусов генералов Нансути, Монбрена и Латур-Мобура.
На правом фланге, на старой Смоленской дороге, в одиночестве расположился пятый польский корпус дивизионного генерала Понятковского.
Резерв Наполеона состоял из Старой и Молодой гвардий, общим числом 18500 человек. Гвардия, за исключением артиллерии, участие в сражении не принимала.
В целом французские силы насчитывали 125 тысяч солдат (большинство источников определяют французскую численность от 125 тысяч до 140 тысяч). Артиллерийский парк насчитывал 587 пушек.
Вечером в войсках зачитали короткий приказ Наполеона. «Солдаты! Битва, которую вы так долго ждали, лежит перед вами. От вас зависит победа. Она нам нужна. Она принесет нам отдых, хорошие зимние квартиры и быстрое возвращение на нашу Родину. Держитесь, как вы держались при Аустерлице, Фридлянде, Витебске, Смоленске, и мир восславит этот день. И каждый сможет сказать – и я был в этой грандиозной битве под стенами Москвы».
Шестое сентября прошло в лихорадочной подготовке обеих партий.

19

Шестого сентября по рядам русских воинов крестным ходом пронесли спасенную в Смоленске чудотворную икону Божьей матери. Православная церковь сделала свое дело, стало быть, слово за командирами и солдатами.
Потеря Шевардинского редута поставила командование русской армии в неприятное положение. Однако Кутузов видел в том и положительную сторону, ибо противник будет вынужден атаковать по центру, пытаясь разрезать армию надвое, как сделал это Наполеон в Аустерлицкой битве. А в центре, на Красном холме, стоит сильная артиллерийская батарея, которая картечью собьет французское наступление. Замысел Кутузова был примерно следующим. Пока противник будет заниматься нашим сильным центром, фланговыми ударами справа и слева обойти его, ударами с тыла смешать его боевые порядки и, таким образом выиграть битву. Для достижения этой цели фельдмаршал на левом крайнем фланге, далеко от позиций Багратиона, спрятал в засаде третий корпус генерала Тучкова, а на правом фланге сосредоточил сильную кавалерию.
Беннигсен пытался обратить внимание командующего на то обстоятельство, что вовсе не обязательно противник будет атаковать по центру. Высока вероятность нападения на наш левый фланг, и даже его обход. Кутузов возражал: ежели неприятель до сих пор не начал обходной маневр, то он его не планирует.
Разногласия между командующим и начальником штаба разрешились переброской части войск с правого фланга. Беннигсен натаивал, чтобы полки правого фланга усилили исключительно левый фланг, но командующий направил часть войск в центр. Это было сделано в ночь с 6-го на 7-е сентября. Перед рассветом Беннигсен, не согласовав с командующим, приказал Тучкову вывести корпус из засады и придвинуться к линии неприятеля.

20

В шесть часов утра после короткой артподготовки 13 пехотная дивизия генерала Дельзона из четвертого корпуса вице-короля Евгения первой начала наступление. Она выбила из Бородино егерский полк и, преследуя его, перешла по мосту реку Колочу, стремясь овладеть Большими редутами. За батареей располагались значительные пехотные силы, и потому с отбитием этой атакой проблем у русских не возникло. Барклай де Толли выдвинул три пехотных полка, и они, контратакой, отогнали итальянце за речку, а мост сожгли.
– Ну, что я вам говорил, – довольно потирал руки Кутузов, обращаясь к Беннигсену, – бьют по центру!
– Да, ваша светлость, бьют по центру, – отвечал начальник штаба.
В это время на Семеновских флешах разгоралась сражение, которое командующий искренне принимал за отвлекающий удар, с целью оттянуть войска от центра на левый фланг. В 7 часов дивизии Дессе и Компана из корпуса Даву оттеснили русское передовое охранение, прошли Утицкий лес и попытались атаковать южную флешь. Однако при построении на опушке леса они были биты картечью из южной флеши, а фланговая атака русских егерей загнала французов обратно в лес.
Через 15-20 минут к французам подошло подкрепление и артиллерия. Выдвинув вперед пушки, французы обстреляли русскую батарею. Во время обстрела пехота рванулась на флеши и захватила крайнюю (южную). В этой атаке были ранены оба французских командира дивизий, а маршала Даву при падении с раненой лошади контузило. По второй атаке Багратион, знавший о концептуальных расхождениях командующего и начальника главного штаба, определил, что битва развивается не по сценарию Кутузова, а так, как предполагал Беннигсен.
Первое, что сделал Багратион – это бросил стоящих наготове ахтырских и новороссийских гусар во фланг атакующим французам. Сразу за кавалерией контратаковала 27 дивизия Неверовского, которой за последнее время больше всех доставалось и славы и смерти. Второе – послал в ставку командующего просьбу о подкреплении. И третье – приказал Раевскому снять часть войск, прикрывающие Большой редут, и подвинуть их к флешам.
Не глядя в глаза Беннигсену, Кутузов распорядился немедленно послать к Багратиону резервы, стоящие у него под рукою. Испуг Светлейшего был так велик, что он бросил против французского главного удара гвардейские части. Одновременно Кутузов приказал корпусу Багговута перемещаться с правого фланга на левый – то, что добивался начальник штаба накануне битвы.
Когда Наполеону доложили, что и вторая атака на флеши отбита, первые сомнения омрачили его настроение. Скрыть направление главного удара отвлекающим наступлением по центру не удалось, и теперь следовала проломить левый неприятельский фланг силой, надеясь на удачный обход Понятковского. Но и там не все складывалось так, как планировал император.
Около шести часов пятый польский корпус двинулся в обход левого фланга по старой Смоленской дороге. Чуть раньше корпус Тучкова вышел из кутузовской засады и двинулся к передовой. Примерно в восемь часов, едва миновав деревню Утицу, Тучков встретился с Понятковским. Оба командира удивились этой встречи. Понятковский не ожидал здесь встретить неприятеля, потому что так сказал император, а он привык ему верить. Тучков же не верил утверждениям Беннигсена о возможном столкновении здесь с противником. Однако делать нечего, коль имеется неприятель, следует воевать.
Разгорелся упорный бой. Пользуясь численным преимуществом и тем обстоятельством, что поляки шли четырьмя колонами, тогда как корпус Тучкова двигался цепью, чтобы не пропустить вражеский прорыв (так приказал Беннигсен), поляки начали теснить русских. И оттеснили на полтора километра, до Утицкого кургана, расположенного слева от дороги. На кургане тем ночным приказом Беннигсен распорядился установить батарею. Когда эта батарея картечью начала обрабатывать поляков, только тогда Тучков мысленно поблагодарил Беннигсена.
В одиннадцать Понятковский, получив подкрепление от корпуса Жюно, штурмом овладел курганом. Но главного Тучков достиг – он воспрепятствовал обходу левого фланга.

21

Наполеон усилил группировку, атакующую флеши тремя пехотными дивизиями корпуса Нея и тремя кавалерийскими корпусами. Численность атакующей артиллерии довел до 160 пушек.
В девять началась третья атака. Она началась сильнейшей артподготовкой, и едва канонада утихла, в атаку пошли пехота и кавалерия. Атакующие заняли южную флешь и промежуток между южной и центральной. При этой атаке в жестком штыковом бою были тяжело ранены генерал Неверовский и генерал Воронцов, командир второй гренадерской дивизии.
Французы не успели закрепиться, как подоспела славная гвардейская кавалерия. Атака гвардейцев была мощной, как удар русской тяжелой дубины. Гвардейцы вышибли французов с батарей. Но французы контратаковали, а гвардейцы, не имея поддержки пехоты, были вынуждены ретироваться. В десять все флеши находились во французской власти. Французы снова не успели закрепиться, как справа их атаковала дивизия Коновницына, которая часом раньше по приказу Беннигсена отпочковалась от корпуса Тучкова. Коновницын отобрал у французов все флеши. В этой атаке погиб командир первой бригады генерал-майор Тучков 4, младший брат командира корпуса, сражающегося с Понятковским.
В то время когда Коновницын отбирал у неприятеля батареи, в тыл флешей зашел вестфальский корпус. Его, выходящего из Утицкого леса, вовремя заметил командир первой конной батареи, направляющийся в район флешей. Капитан Захаров развернул батарею и в упор открыл по вестфальцам ураганный картечный огонь. Подоспевшая четвертая дивизия корпуса Багговута оттеснила корпус Жюно обратно в лес, устранив опасность малого обхода.
К четвертой решающей атаке Наполеон готовился очень тщательно. Маски сброшены. Русские знают направление главного удара, что ж! Император сосредоточил против флешей 45 тысяч пехоты и кавалерии (половину, оставшихся к тому времени в строю солдат) и около 400 пушек.
В 11 часов (сражение должно было уже к этому времени заканчиваться победой, а шампанское остыть во льду до приятной прохладности) атака началась. Она стала самой большой, из бывших до сего дня в военной карьере Наполеона.
Русские ядра и картечь прорывали улицы и переулки в неприятельских рядах. Но артиллерия не справлялась – врагов было слишком много. Ответный огонь французской артиллерии заставлял замолкать русские пушки, но артиллерия не справлялась – русских пушек было слишком много. Французы неумолимо подступали к флешам, и тогда Багратион решился контратаковать противника всем левым флангом. Он лично повел в атаку 20 тысяч солдат. Перед флешами солдатские массы схлестнулись в смертельной рукопашной схватке. По своей жестокости и накалу она превзошла все предыдущие. Артиллерия молчала. Шестьдесят тысяч людей под полуденным осенним небом убивали друг друга всеми возможными способами. Через полчаса от начала убийства этого  смертельно ранили Багратиона. Командование принял на себя генерал Коновницын. Весть о гибели командира армии, как пожар в лесу, распространилась в рядах обороняющихся. Русские начали пятиться, и не прошло десяти минут, как отступление превратилось в бегство, беспорядочное и неуправляемое, то бегство, которое, как правило, заканчивается разгромом.
Русских спас овраг Семеновского ручья. На северной стороне оврага Кутузов, подчиняясь просьбе Беннигсена, распорядился выстроить Литовский и Измайловский гвардейские полки. Гвардейцы пропустили отходящих русских и открыли по наступающим французам ружейный и артиллерийский огонь. Вот когда сказался просчет Наполеона. Между центром, батареей Раевского, и левым флангом, Багратионовскими флешами, оказывается, протекал ручей, вырывший за тысячи лет овраг. Он не позволил французам спрессовать русский левый фланг к центру, и он украл у императора верную победу.
При усиливающемся огне мы приближались к врагу все ближе, – вспоминал саксонский офицер первой бригады седьмой дивизии четвертого кавалерийского корпуса, Франц Людвиг Август фон Меергейм, – и с нетерпением ожидали приказа его атаковать и разбить.
Должно быть был примерно полдень ;автор забегает на 2-3 часа вперед;, когда мы попали в трудное положение. С каждым мгновением огонь становился все ужасней и, наконец, превратился в картечный град. В нем мы находились, пока не атаковали главные шанцы. Батарея нашей дивизии, так же как и многие другие батареи, находящиеся за нашей спиной на возвышенности, стреляли по врагу и довольно успешно, но здесь вражеские орудия были сконцентрированы так плотно, что замолкание отдельных пушек не приносило существенного уменьшения силы свинцового града...
Наконец мы начали двигаться налево, но с пешей скоростью, и это под сильным огнем. Примерно каждые сто шагов мы делали остановки и обычно продолжались они довольно долго...
Наши ряды становились все реже и реже, и мы беспокоились, что не хватит сил для главной атаки. Вестфальцы во второй волне страдали от огня еще больше, чем мы...
Чем ближе мы подходили к шанцам, тем чаще меняли позицию, и остановки наши становились короче.
Наконец, после двухчасового страстного ожидания нашего, были мы так близко к ужасному вулкану, что только не хватало сигнала к атаке.
Редуты находились на пологом холме, окруженные достаточно широким рвом. С той стороны, с какой мы подошли перед укрепленной возвышенностью был еще один ров. Достаточно глубокий, но узкий, который сначала необходимо было преодолеть, прежде чем увенчать наше дефиле атакой. На самих шанцах располагались двенадцать или больше орудий. Все свободное пространство  заполнила вражеская инфантерия. Инфантерией были также гарнированы замаскированные кустарником ров и овраг, что выдавало запланированный способ обороны. За шанцами стояли достаточно сильные пехотные каре с небольшими расстояниями между ними...
Приблизившись к флангу ;левому;, увидели мы выведенную на боевую позицию многочисленную вражескую батарею и сильное прикрытие к ней. Кроме того за позицией стояли пехотные линии, и в резерве стояла кавалерия, которую, впрочем, мы увидели, поднявшись. На правом фланге вражеских шанцев, возле деревни Бородино ;автор, как и Наполеон, не видя Семеновского оврага, принял Багратионовские флеши и батарею Раевского за одно оборонительное сооружение;, стояла большая масса кавалерии, которая при первых атаках была сокрыта от нас холмом...
Непосредственно за нашей инфантерией, несколько сотен шагов за фронтом, в низине стояла тяжелая французская кавалерия в колонах по полкам, а на возвышенности за кавалерией сильные французские батареи вели непрерывный огонь... Конечно, не все части бригады Тильмана атаковали непосредственно шанцы. Фланговые эскадроны застряли в упомянутом овраге, сражаясь против вражеских масс, но бой там был не менее горячим и кровавым...
Когда мы устремились в овраг, при первых скачках наших лошадей нас встретили обнаженные штыки, а сверху на нас изливался поток раскаленного свинца, который уложил и некоторых защитников. Но ничто не могло поколебать жажду победы наступающих, обороняющиеся же горели отчаянной злостью.
Бой был ужасным! Манн и Роз пали, нарвавшись на смертельный свинец. Мы устремились вниз, а нам навстречу стремились враги, и умирали мы, сражаясь оружием, руками и зубами... Находящиеся в овраге шалаши с торчащими из них вражескими штыками представляли серьезное препятствие и делали сечу еще кровавей...
Те, кто атаковал редуты, еще раз повторили бой во рве, наполненный телами погибших... Каждая секунда была дорога, и мы не теряли ни одно мгновение понапрасну. Следуя славному примеру бригадного адъютанта фон Минхвитца и мужественному руководству генерала Тильмана, вскоре мы взяли последние укрепления. В ограниченном пространстве редута увидели мы ужасную сутолоку пехотинцев и кавалеристов, охваченных жаждой убийства, бьющихся, душащих и рубящих друг друга. Продолжительность этой сцены смерти невозможно измерить обычным временем...
Также страшно происходил бой и за пределами шанцев, только более упорядоченным фронтом. Масса за массами с ненавистью бросались враги навстречу атакующим, и, едва первые ряды были уничтожены, как видны были штыки свежих колонн. Как мало в такие страшные моменты могут видеть глаза, но так много они воспринимают, что нам стало ясно – противостоящий враг не изолирован, но его подходящие отряды представляют собой части большого войскового соединения, которое во что бы то ни стало хочет удержать позицию...
Уже наши силы начали иссякать, когда наступил такой момент, что новых вражеских масс уже не было видно. Однако прежде чем это положение привело к сигналу нашего наступления, вновь появилась вражеская свежая пехота. Наши ряды во многих местах были разрезаны. Мы все еще рубили русскую пехоту с лошадей, когда со всех сторон на нас налетела русская кавалерия – кирасиры, драгуны, кавалергарды – с брошенными поводьями, как стена сомкнутыми рядами, и легко учинила средь нас настоящее кровавое побоище. ;Контратака дивизии Коновницына и гвардейской кавалерии;. Все пришло в смятение, и все было слишком запутанно, чтобы прийти к какому-нибудь быстрому решению. Собственно о бегстве никто не помышлял, или не хотел никто помышлять. Прежде чем прибегнуть к этому последнему средству, многие пали. Выстоять нам не было никакой возможности, ибо вражеская атака была так сильна, что мы не могли и думать собрать свои ряды на валу. С болью в сердце мы были вынуждены оставить пункт, который с таким усилием завоевали, и который покрывали бесчисленные кровавые тела наших товарищей. В дикой толчее бросилась оставшаяся масса кавалерии с холма шанцев. Люди и кони ломали шеи, а нас преследовал страшно матерящиеся враги...
Некоторое время мы приходили в себя. Без свинцового дождя мы снова быстро собрались. За нами находились французские кирасиры, а за ними формировались оба саксонских полка...
Было примерно три часа пополудни. Мы отдыхали 15-20 минут, когда начался вражеский обстрел, и одновременно с ним король Неаполя и его кличь «En avant!» призвал нас к атаке...
Очень важно для нас было захватить находящиеся на возвышенности шансы, так как их захват означал прорыв вражеского центра, при этом терял смысл удержание врагом его флангов – у Бородино и на старой Можайской дороге... ;Автор полагал оборону Багратиона центром, батарею Раевского правым, а Утицкий курган левым русскими флангами;.
Хотя и медленно продвигаясь, вновь достигли мы, наконец, пресловутого рва. Наши фланги, вероятно получив подкрепление, были несколько впереди и уже начали штурм. Мы тоже не медлили и мужественно бросились на поднимающегося на нас врага. Первый отпор снова был крепким, но сопротивление, к нашему удивлению, все ослабевало. Невозможно сравнить с тем, что было раньше. Соответственно ему были и наши потери. Мы уже готовились  штурмом овладеть шанцами, когда увидели, как находящаяся слева инфантерия принца Евгения начала штурм. Мы дали шпоры нашим уставшим лошадям, чтобы последним напряжением записать победу на клинок саксонского меча. И это нам удалось!».

22

Одновременно с главным наступлением на левом фланге, корпус Понятковского атаковал Утицкий курган, а корпус Евгения напал по центру на батарею Раевского.
Рейд Понятковского в тыл был рассчитан Наполеоном на неподготовленность русских к такому обороту. Когда Тучков обнаружил обход и навязал полякам бой, акции Понятковского упали в цене втрое. Действия 5 корпуса на крайнем левом фланге русских не имели особого влияния на общий ход сражения. Понятковский взял курган. При его обороне был смертельно ранен Тучков старший. Генерал Багговут, приведший с правого фланга 17 дивизию, принял на себя командование корпусом Тучкова. Он сразу за курганом остановил поляков и удерживал позицию до часу дня. Когда из-за потери Багратионовских флешей, его положение стало уязвимо, он в согласии с распоряжением Беннигсена отвел войска.
Совсем по-другому развивались события в центре. В 9 часов утра, одновременно с третьей атакой на Семеновские флеши, корпус Богарне снова атаковал батареи на Красном холме. Смысл усилий Богарне – не дать русским возможность перебросить войска центра на левый фланг. Эту атаку русские отбили. Примерно в 10 часов Богарне повторил наступление, и неожиданно для Наполеона и самого Евгения оно имело успех. Итальянский пехотный полк, ворвавшись на батарею, переколол штыками русских канониров. Ценой невероятных усилий: фронтальной атакой 18 егерского полка под личной командой начальника штаба Второй Западной армии генерала Ермолова и начальника армейской артиллерии генерала Кутайсова, погибшего в этом бою, фланговыми атаками пехотных полков Паскевича и Васильчикова батарею отбили, но взятие батареи малыми силами показало Наполеону слабость русского центра. И в силу неудачи на русском левом фланге из-за Семеновского оврага император решил переместить основной удар на русский центр. В полдень на поле боя наступило относительное затишье. Наполеон готовил решающее наступление. Сложность подготовки состояла в том, чтобы сделать это скрытно.
Когда на левом фланге кипел жаркий бой, когда Ермолов и Кутайсов отбивали центральный редут, когда судьба русской армии висела на волоске жизни Багратиона, Кутузов, повернувшись к Беннигсену, многозначительно произнес: «Вот теперь пора!». Пора нанести врагу сокрушительный удар обходной кавалерийской атакой с правого фланга. Пусть Беннигсен спас армию от разгрома. Командующий даже готов признать разумность некоторых распоряжений начальника штаба и необходимость вывода Тучкова из засады, но настоящую славу русскому оружию принесет он, русский Кутузов, а не немец Беннигсен. «Да, ваша светлость, пора», – спокойно ответил Беннигсен. В расположение ударной группы (кавалерийский корпус Уварова и 8 казачьих полков Платова) поскакал адъютант Кутузова – пора!
В 12 часов русская кавалерия между деревнями Малая и Беззубово форсировала Колочу. Эскадроны атаковали неприятельский пехотный полк и бригаду генерала Орнано, оставленные Наполеоном как раз, чтобы сдержать возможный обход своего левого фланга. Кавалерийская атака не принесла ожидаемого Кутузовым результата. Французы сдержали первый натиск, а когда к обороняющимся подошли итальянская гвардия и кавалерийский корпус, русские трубачи протрубили отход.
Русские историки утверждают, что рейд Платова и Уварова задержал наступление французов по центру на два часа и оттянул на себя часть неприятельских сил. Оттянул – несомненно, но задержал – вряд ли. Во всяком случае, кавалерийский рейд не оказал заметного действия на ход сражения. И уж, конечно, не оправдал надежд Кутузова. Не случайно Уваров и Платов стали единственными генералами, которых Кутузов не представил к наградам за Бородинскую битву.
Пока Платов и Уваров безуспешно пытались осуществить план Кутузова, Беннигсен предпринимал меры по укреплению центра и левого фланга. По затишью он отчетливо понимал, что Наполеон готовит решающий штурм. Но где противник нанесет главный удар – вот главный вопрос. То ли враг через Семеновский овраг нанесет удар в тыл артиллерийских позиций, то ли будет атаковать центральный редут по фронту? Впрочем, позиция достаточно плотная – между батареей и краем левого фланга расстояние составляло не более одной версты. Первое, что сделал начальник штаба, это назначил Дохтурова командующим войсками Второй Западной армии вместо раненого Багратиона. Второе, по распоряжению Беннигсена Барклай де Толли отвел в тыл вконец истрепанный корпус Раевского, а оборону батареи заняла 24 пехотная дивизия генерала Лихачева. Третье, с правого фланга подошел корпус Остермана-Толстого и занял позицию левее батареи. Положение корпуса позволяло оперативно вмешаться как в бой за батарею, так и в вероятное овражное сражение. Четвертое, из резерва подошли и стали за корпусом Остермана-Толстого Кавалергардский и Конный полки гвардии.
Наполеон тоже время даром не терял. Он подтянул к полю боя Молодую гвардию, ликвидировал прорыв Уварова-Платова и, главное, он готовил артиллерию.

23

Около 3 часов пополудни батарея Раевского, стоящие за ней и слева от нее войска подверглись перекрестному обстрелу 150 орудий. С фронта палила корпусная артиллерия Богарне, а слева, с захваченных флешей, стреляла армейская артиллерия. Последняя била по войскам, стоящих между батареей и селом Семеновским. Русские несколько подались назад, частично выйдя из зоны поражения огнем. Одновременно с началом обстрела в атаку бросилась большая масса французской кавалерии, обходя батарею справа. Конную лавину встретила плотным ружейным огнем 24 дивизии, а с тыла французских всадников обстреливали стрелки 7 пехотной дивизии. Дивизии Лихачева, занятой уничтожением кавалерии, просто не хватило сил отразить еще и фронтальную атаку пехотинцев корпуса Богарне. Уже на артиллерийской позиции произошел кровопролитный рукопашный бой. К четырем часам французы захватили батарею. Раненый Лихачев попал в плен. Остатки его дивизии отошли в тыл. На переднем крае остались полки 7 дивизии, а сразу за ней располагались 2 и 4 кавалерийские корпуса. Примерно час после захвата батареи французы только стреляли из пушек, не атакуя, в ожидании решения Наполеона.
«Я уже много раз ездил от Барклая к Кутузову, – читаем мы воспоминания адъютанта Барклай де Толли, Вольдемара фон Лёвенштерна, – который в окружении великолепного штаба находился в таком месте, откуда битва была плохо наблюдаема, но где можно не бояться пуль. Он все оставил на попечение Барклая, Багратиона и Беннигсена и не мешал им своими приказами.
Только один раз Кутузов вмешался к крайнему неудовольствию Барклая. Последний поставил гвардейский корпус, которым командовал Лавров, в резерв с приказом не двигаться с места, чтобы вечером, когда будет решаться дело, этот элитный корпус был под рукой...
Было час пополудни. Пороховой дым и пыль стояли в воздухе. Крики, грохот и рев орудий по линии заглушали все звуки. Генералу Барклаю было трудно создать себе ясное представление, что происходит на позициях корпуса графа Остермана. Он послал меня к нему.
Я нашел графа раненым в бедро, уже перевязанного и снова на коне впереди своих войск, которые вели непрерывный огонь по наседающему со всех сторон врагу. В целом отпор ему удавался.
В те 8-10 минут, что я находился рядом с ним, пули летели в таком количестве, что в нашей небольшой группе многие были убиты, другие ранены или сброшены с лошадей, и все мы были покрыты землей. Адъютант Остермана, юный Валуев, который находился как раз возле меня, был убит, князь Михаил Голицын тяжело ранен, генерал Бахметьев получил пулю в ногу...
Уяснив положение вещей, насколько это представлялось возможным, я пришел к убеждению, что от действий корпуса не следует ожидать особого успеха, но все же свои позиции он с честью отстоит...
Когда я доложил это Барклаю, тот не выказал большой радости по поводу моих прогнозов, но он не имел средств изменить на этом участке положение дел...
Вскоре, это было между двумя и тремя часами пополудни, Барклай предположил, что сильные колоны кавалерии готовятся нанести решающий удар по левому флангу нашей Первой армии, который, соответственно, образовал центр обеих армий. Поэтому он послал меня к командиру гвардейской кавалерии генералу Шевичу с приказом этой дивизии: придвинуться так близко, чтобы быть едва прикрытыми от пуль и находиться в плотном строю с тем, чтобы без промедления выступить против неприятеля. Мои слова были встречены войсками с горячим одобрением...
Плотные кавалерийские массы неприятеля скакали во весь опор, сметая все на своем пути. Генерал Корф с драгунами, Крейц с легкой кавалерией сделали несколько контратак, некоторые удачные, некоторые менее удачные. Их войска сейчас представляли собой лишь беспорядочную толпу, как это происходит обычно при сдерживании кавалерийских атак. Им требовалось время, чтобы привести в порядок свои ряды. Гвардейская кавалерия имела задание сдерживать только ту кавалерию, какая станет пытаться ударом по центру разделить наши армии. Удар наших двух элитных полков – кавалергардов и конной гвардии – был неудержим. Вражеская кавалерия опрокинута, изрублена, уничтожена. Хотя другие вражеские полки пытались возобновить атаку, но все же противник был бит и гоним. В конце эта атака раздробилась на несчетные, большие и малые, отдельные поединки...
Эта ужасная атака массы вражеской кавалерии отбивалась двумя гвардейскими полками и другими кавалерийскими частями, и чаша весов битвы в сомнении колебалась. Это был тяжелый момент. Барклай определил опасность и решительно направился в самую гущу. Так как его лошадь была ранена и двигалась с трудом, он сам попал в трудное положение. На него напала несколько польских всадников. Поскольку его окружение сильно уменьшилось, он казался им легкой добычей. Возле него находились только адъютанты Царьковский, Касницов, Сиверс, Тимрот и я. Я к тому же, как уже упоминал, он был ранен в правую руку. Все же нам удалось спешно собрать группу всадников из различных полков, с которыми мы контратаковали уланов, частью порубили, а остальных обратили в бегство.
Во время этой большой кавалерийской атаки шанцы Раевского были потеряны. Защищающая их дивизия Лихачева была уничтожена, а остатки ее отброшены. Ее же мужественный командир, не оставивший свой пост, раненым попал в руки врага. Барклай послал меня еще раз на месте определить положение...
Войска наши были рассеяны и обескуражены, и не было возможности остаткам этой дивизии вести новый бой. Я сообщил моему генералу это печальное известие. Он выслушал меня и сказал: «Мы возьмем шанцы завтра, или враг сам оставит их ночью».
Было около пяти часов, когда генерал поскакал к Кутузову. После четвертьчасового разговора с ним, взобрался он на шанцы у деревни Горки... В это время только три адъютанта находились при нем – Царьковский, Сеславин и я. Все другие были либо убиты, либо тяжело ранены, либо отосланы по поручениям... Дым и туман покрывал поле боя и, наконец, наступила полная тишина, заставившая нас задуматься о полном драматизма дне прошедшем. Понесенные потери еще не были подсчитаны, но мы примерно осознавали их ужасную величину... Потеряв несколько сотен метров, мы все еще стояли на поле боя, и боевой дух войск не был сломлен. Все, кто мог сражаться, надеялись на завтрашний день. Однако совет полководцев решил другое. Соображения величины потерь, необходимости сохранения ядра армии, чтобы в будущем нарастить его и освободить страну, пересилили, и было принято решение об отступлении утром».

24

В четыре часа Наполеон приблизился к полю боя, осмотрел его и целый час думал. Ней предложил ввести в бой Старую гвардию. Маршал клялся честью, что этот натиск русские не снесут. Император отрешенно посмотрел на Нея и ничего не ответил. Он думал. Подумаем и мы.
Итак, план победы провалился. Это стало ясно еще в полдень. Атака по центру – это уже импровизация – тоже захлебнулась. Русские стоят и, судя по всему, в противоположность уверениям маршалов, будут стоять. Спасет ли положение гвардия? Наполеон сильно сомневался в том.
Что же он имел? За два с половиной месяца войны, ценой трети армии он забросил 120 тысяч к Москве. Сегодня он потерял еще треть от остатка. С Европой его связывала тоненькая ниточка, с узелками в Смоленске, Витебске и Минске. Эту ниточку так легко порвать. В 1806 году, двигаясь широким фронтом, гораздо меньшими силами он завоевал всю Пруссию. В России же он отвоевал только коридор от Вильни до Минска и от Минска да Москвы, в этом состояла принципиальная разница кампаний. Вся необъятная Россия была незатронутая войной. И император не сомневался, что очень скоро Россия родит новые корпуса и дивизии.
Слишком далеко армия забралась в Азию, слишком стоек оказался царь, слишком упорной оказалась русская армия. Слишком неуютно было императору в центре Азии. Жертвовать гвардией за три тысячи километров от Парижа – слишком рискованное предприятие.
В 5 часов Наполеон принял решение. Он не только не послал гвардию в бой, но приказал прекратить сражение. Еще два часа шла вялая артиллерийская дуэль, потом и она угасла.
С наступлением темноты Наполеон приказал оставить центральный редут. Свои войска он расположил за Семеновским оврагом. Этот отход показывает, что Наполеон в своих мыслях шел много дальше, чем прекращение битвы. Он предполагал подход русского подкрепления и продолжения битвы на другой день, а овраг создавал естественную преграду по все линии расположения его войск.
Битва издохла. Солдаты перестали убивать друг друга. Командиры прекратили охрипшими голосами посылать солдат умирать за императоров. Сражение завершилось – у каждого свое. Спор двух лучших полководцев своего времени – Наполеона и Беннигсена – закончился вничью, но Беннигсен взял очко у Кутузова. Один – ноль в пользу начальника штаба. Под Москвой Кутузов сравняет счет.

25

Прежде чем рассказать о сдаче Москвы и о том, как она сгорела, посмотрим на фланги, бесконечно отставшие от убежавшего французского центра.
На правом французском фланге оперировал австрийский корпус князя Шварценберга. Численность его составляла 34 тысяч солдат, на четыре тысячи больше обещанных по договору с Наполеоном. В начале июля корпус форсировал Буг в районе Бреста и через две недели марша достиг города Пинска. В Пинске Шварценберг получил повеление французского императора двигаться в оперативный район главных сил. Исполняя приказ Наполеона, Шварценберг выступил на Слоним. В это время на смену австрийскому корпусу, через Слоним и Хомск, маршировали части десятитысячного саксонского корпуса графа Ренье. По заданию Наполеона Ренье должен сдерживать Третью (Резервную) русскую армию под командованием генерала от кавалерии графа Тормасова.
До середины июля Резервная армия находилась в районе Луцка, а затем, по приказу военного министра Барклай де Толли, выступила маршем на север. Тормасову стало известно об уходе австрийского корпуса, и, воспользовавшись этим обстоятельством, он атаковал крайние узлы коммуникационной линии Ренье. 24-го июля войска левого фланга Резервной армии, стоявшие под началом генерала Щербатова, ударили по Бресту и выгнали из города саксонскую кавалерию. На другой день войска правого фланга, находившиеся в подчинении генерала Мелиссино, отобрал у неприятеля Пинск. Ренье находился в растерянности, не в силах определить направление главного удара, и, пока он пребывал в состоянии растерянности, Тормасов атаковал по центру. 27-го июля главные силы русской армии у Кобрина нашли саксонскую бригаду генерала Кленгеля. Против 18 тысяч русских (чуть меньше половины наличного состава Резервной армии) Кленгель смог спешно собрать пять тысяч бойцов. Почти четырехкратное превосходство русских решило исход дела. Саксонцев загнали в Кобрин, город окружили плотным кольцом, и кто не пал под картечью, не был зарублен острой казацкой саблей, сдался в плен. Пробить окружение и уйти от позорного плена смогли лишь 700 человек.
Гонимые русскими войсками, саксонцы отступали на север. А Шварценберг, узнав о русском прорыве, остановил марш своего корпуса и вернулся в Слоним. В конечном счете, наступление Тормасова спасло австрийских солдат от замерзания в снегах России и Белоруссии. Неделю австрийские и саксонские войска простояли на линии Волковыск – Слоним – Барановичи, ожидая решение императора. Тормасов же не решался нападать на равную по силе вражескую группировку. Депеша Шварценберга нашла императора в Витебске. Сначала он хотел усилить южный фронт уже находящемся на марше корпусом Виктора, а австрийский корпус получить в свое оперативное командование, но наступление Тормасова заставило Наполеона сделать наоборот: корпус Шварценберга остается на юге, корпус Ренье переходит в подчинение австрийскому генералу, а Виктор получил приказ следовать в Витебск. Как только приказ императора достиг Слонима, Шварценберг начал наступательную операцию. Противоборствующие армии сложно маневрировали, у Шварценберга получилось это немного лучше. 12-го августа у местечка Городечна (20 километров восточнее Кобрина) австрийцам удалось изолировать шестнадцатитысячный корпус генерал-лейтенанта Маркова, и навязать ему бой. Для русских этот бой сложился неудачно. Марков отступил, отдав австрийцам в плен 1200 своих солдат. Шварценберг не стал развивать успех, за что заслужил порицания Наполеона.
В силу поражения под Городечнай, Тормасов отвел свои войска сначала за реку Припять, а затем за реку Стыр. И здесь, в стороне от основных событий, стал дожидаться подхода Дунайской армии адмирала Чичагова.

Много динамичней развивались события на левом французском фланге. В погоне за армией Барклай де Толли Наполеон не стал задерживаться у Дрисского лагеря, где по приказу Александра первый пехотный корпус Первой Западной армии под началом генерала Витгенштейна закрывал врагу дорогу на Петербург. Для нейтрализации русского корпуса, грозящего коммуникациям, Наполеон оставил второй армейский корпус маршала Удино, определив ему оперативный район от Полоцка до Дриссы.
Энергичный Витгенштейн не стал пассивно ждать французского наступления. В конце июля, когда Первая Западня счастливо избежала разгромного сражения под Витебском, когда войска Багратиона ушли от Даву за Днепр, когда войска Тормасова пленили саксонскую дивизию, первый корпус оставил дрисский лагерь и выдвинулся к Полоцку. 28-го июля войска Витгенштейна на встречном курсе соприкоснулись с далеко оторвавшимся кавалерийским авангардом корпуса Удино. Витгенштейн продолжал наступать, гоня перед собой французских драгун, а Удино, тем временем, у деревни Клястица спешно собирал корпус в кулак.
Процесс сбора был в самом разгаре, когда русские войска атаковали противника. В первый день боя (30 июля) сражались авангарды возле деревни Якубово. На второй день подошли главные силы русского корпуса и сбили французский авангард. Дальнейший бой разгорелся возле деревни Клястица. Русские атаковали, захватили уже горящий мост через речку Нища; частью бродом, частью по горящему мосту перебрались на другую сторону реки, и вынудили противника спешно ретироваться. На третий день русская кавалерия под командой генерала Кульнева, усиленная пехотным батальоном и артиллерийской ротой, увлекшись преследованием, нарвалась на французские батареи. Отряд был сильно бит картечью и откатился назад. Русский командир, генерал-майор Кульнев, в этом бою был смертельно ранен. В свою очередь восьмая пехотная дивизия генерала Вердье, увлекшись преследованием удирающих гусар Кульнева и приданных отряду пехотинцев, нарвалась на главные силы корпуса Витгенштейна и была полностью разгромлена. В плен попало не меньше 3000 французских солдат.
Конфуз Вердье заставил Удино оттянуть свои войска в Полоцк и за Полоцк. Историки говорят, что «трехдневным победным боем Витгенштейн предотвратил французское наступление на Петербург». Кажется мне, что Удино и не имел ни задания, ни намерения захватывать северную столицу России. Для этого он не располагал достаточными силами, хотя кто знает, кто знает...
Следствием смелого поведения солдат и командиров корпуса Витгенштейна стало то, что Наполеон остановил находящийся на марше в Витебск тринадцатитысячный корпус Сен-Сира и приказал ему вернуться в Полоцк. В начале второй декады августа корпус Сен-Сира стал под команду Удино. Однако Удино, получив в лице Сен-Сира значительное подкрепление и имея полуторное преимущество над неприятелем, почему-то не рвался к Петербургу, довольствуясь скромной задачей охраны собственных коммуникаций от покушений на них русской кавалерии – отчего и растянул свои войска от Полоцка да Вильни. Этим решил воспользоваться предприимчивый Витгенштейн.
Ранним утром 17-го августа, в день, когда в Смоленске шла горячая битва, Витгенштейн атаковал французские позиции возле Полоцка и заставил французов отступить. По мере отступления Удино стягивал те войска, до которых мог дотянуться. В полдень маршал смог организовать контратаку и к вечеру противники находились на исходных позициях. Всю ночь к французам подходили подкрепления. Подошел из Полоцка весь корпус маршала Сен-Сира, еще не раздробленный по отдельным гарнизонам. Раненый в предыдущем бою маршал Удино передал командование Сен-Сиру.
Утром 18-го августа Сен-Сир предпринял большое наступление. Демонстрация и главный удар – вот два камня, на которых строится все здания военной науки. Сен-Сир великолепно провел демонстрацию на русском правом фланге, а когда Витгенштейн усилил правый фланг, он взломал оборону центра и левого фланга. Витгенштейн избежал разгрома, бросив против французского прорыва всю наличествующую кавалерию, и это помогло. Французы отошли на исходные позиции, а Витгенштейн отвел корпус на север, и два месяца больше не беспокоил французскую коммуникационную линию, чего и добивались от него Сен-Сир, Удино и сам Наполеон.
И опять, уже второй раз, так учат нас историки: «Витгенштейн спас Петербург от вражеского нашествия». Приятно, право, спасать столицу, если враг не имеет цель захватить ее.
26

Количество убитых в Бородинской битве раненых, искалеченных людей превзошли всякие досель имеющихся представления о возможном (то бишь, заранее допустимом) количестве убитых, раненых, искалеченных людей в большой битве. Они намного превзошли людские потери битвы в Прейсиш-Эйлау, которая до Бородино владела сомнительной пальмой первенства по пролитой крови. Полтора века считались твердо установленными и не поддающиеся сомнению потери – 28 тысяч убитых и раненых французов против 52 тысяч убитых и раненых русских солдат. Не хочется делить павших на своих и чужих, ибо там, за чертой, теряет значение национальная принадлежность. Я бы и не делил, если бы подсчеты эти не несли на себе идеологическую печать. Не стану до срока их анализировать и комментировать, просто запомним: 28 против 52.
Во время Бородинской битвы и сразу после нее Кутузов не раз заявлял о намерении продолжить дело на другой день. Беннигсен, однако, настаивал на отступлении. «Позиция исчерпала себя, – говорил он, – разумней при отступлении выбрать другую, обладающую теми преимуществами, которые здесь уже потеряны, и там принять сражение». Кутузов согласился и приказал общее отступление.
Перед рассветом 8-го сентября русская армия выступила маршем на восток. Она отступала четырьмя колонами. Прикрывал отступление отряд численностью 10 тысяч пехотинцев, артиллеристов и примерно таким же количеством кавалеристов. Командовал арьергардом генерал Милорадович. У французов в авангарде, как всегда, шел Мюрат.
После кровавого бородинского спектакля французская кавалерия не выказывала характерного прилежания в преследовании неприятеля. Обычно арьергардные, для французов, соответственно, авангардные, бои ограничивались ружейной перестрелкой, начинавшейся к вечеру и заканчивавшейся с наступлением сумерек. Мюрат скорей демонстрировал, чем нападал. Лишь на третий день отступления Милорадовичу пришлось дать серьезный бой.
В первый день отступления вперед русской армии выехали офицеры штаба в поиске подходящего места нового генерального сражения. Задача эта не такая простая, учитывая, что до Москвы оставалось всего ничего, а в местности изобилующий лесами трудно найти открытое пространство для построения на нем 70-80 тысяч человек. Беннигсен отверг несколько вариантов и выбрал поле у деревни Фили, туда и устремилась русская армия.
«Скорее пасть при стенах Москвы, нежели предать ее в руки врагов», – заявлял Кутузов. Губернатор Москвы, граф Ростопчин, штаб, командиры и солдаты, да вся армия, пребывали в спокойной уверенности, что под стенами древней столицы русские побьют Наполеона. Командующий «нескромными обещаниями», как выразился генерал Ермолов в своих «Записках», цементировал общую уверенность. До последнего часа Кутузов ни словом не обмолвился о своем намерении сдать Москву без боя, чтобы враги его – Беннигсен и Ростопчин – не успели наябедничать императору Александру и тот не помешал ему. Неожиданность – залог успеха. Единственное, что позволил себе командующий – это послать накануне уступления столицы несколько всадников в Москву. «...к вечеру 1 сентября от Дорогомиловской или Смоленской заставы, мчась вихрем по улицам, кричали: «Спасайтесь! Спасайтесь!»», – писал в мемуарах Глинка. Что? От кого? Куда? Никто не понял. Этими истошно-загадочными призывами к спасению Кутузов надеялся снять с себя обвинения, коль те возникнут – предупреждал ведь!
Поутру 12-го сентября армия пришла в район Филей и Воробьевых гор. Там уже шли интенсивные земляные работы. «Первого сентября рано поутру вместе с прибывшими войсками к селению Фили приехал князь Кутузов, – писал Ермолов, – и тотчас приказал строить на возвышении, называемом Поклонная гора, обширный редут и у самой большой дороги батареи, назначая их быть конечностию правого фланга; лежащий недалеко по правую сторону лес наполнить егерями, прочие войска расположить по их местам».
Армия готовилась к битве, а ее полководцы собрались на совет. Вечером 12-го сентября в избе мужика Савостьянова Кутузов проводил военный совет. Присутствовали Беннигсен, Барклай де Толли, Дохтуров, Ермолов, Остерман-Толстой, Коновницын, Уваров, Толь и Раевский. Последний приехал из авангарда. Милорадович, занятый в авангарде в совете не участвовал. Ростопчин, известный своей решительностью защищать столицу до последней возможности, не был Кутузовым ни приглашен на совет, ни извещен о нем. И Михаил Илларионович оказался прав, ибо только узнав о решении военного совета, Ростопчин накатал императору донос: «Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в котором он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! Поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об отступлении от города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез. Мне остается плакать об участи моего отечества».
Существует множество редакций совета в Филях. Совет был секретный, протоколы поэтому не велись. Приходится опираться на воспоминания участников, писаные годы спустя и грешащие, что греха таить, субъективностью. Все версии сходятся на том, что совет собрался в 6 часов вечера, и что закончился он удивительным приказом Кутузова сдать Москву без генерального сражения. В редакции принятой государством Российским, как истина, не подлежащая сомнению, берущей свое начало от Данилевского и закрепленной Толстым, предложение сдать Москву без боя исходило от Барклая де Толли. Однако, некоторые современники, недостаточно проникшиеся русской идеей, сомневались в том. Например, Бутенев в мемуарах писал: «Говорили, что Барклай был в числе немногих генералов, которые подали голос сразиться во что бы ни стало. Он не дерзнул бы соединить своего иноземного имени с оставлением Москвы. Эта великая жертва принесена была без ропоту, без мятежа и народного негодования в самой Москве и в губерниях только потому, что повеление шло от Кутузова». Еще откровенней высказывался Жозеф де-Местр в своем донесении сардинскому королю 2-го июня 1813 года: «Какая низость, какая гнусность! Чтобы называть вещи их настоящим именем, мало преступлений подобных тому, чтобы открыто приписать весь ужас гибели Москвы генералу Барклаю, который не русский и у которого нет никого, чтобы его защитить». Словом, Барклай де Толли история наша оклеветала, оболгала низко, подло.
Требование сдать Москву исходило персонально от командующего, и не от кого более. Высказал он его не в начале совета, а в конце, и высказал в форме приказа, положивший конец никчемной дискуссии. А началось совещание с обсуждения сценария завтрашней, в крайнем случае – послезавтрашней, битвы. Беннигсен настаивал на наступлении. «Как раз потому, – аргументировал Беннигсен, – что противник не ожидает наступления». Ему возражал Барклай де Толли, стоящий на позициях оборонительного сражения, подобного последней битве. Начальника штаба поддержали Дохтуров, Уваров и Коновницын. С Барклаем согласились Остерман, Раевский и Толь. Остерман, опровергая предложение действовать наступательно, спросил Беннигсена: может ли тот удостоверить в успехе. Беннигсен холодно ответил: «Если бы не подвергался сомнению предлагаемый суждению предмет, не было бы нужды сзывать совет, а еще менее надобно было бы его мнение». Ермолов колебался. В конце концов, он принял сторону Беннигсена. Пять за наступление, четыре за оборону. Все ждали решающего слова командующего. Наступать или обороняться – как он скажет, так тому и быть. Кутузов кряхтя встал, откашлялся и сказал спокойно: «Волей данной мне императором и Отечеством я приказываю отступление». Немая сцена по субъективному времени длилась бесконечно долго. Вот удивил, так удивил Михаил Илларионович! Генералы долго не могли уразуметь, что битвы, к которой армия готовилась уже два дня, просто не будет – ни наступательной, ни оборонительной. Один – один. В борьбе с Беннигсеном Кутузов сравнял счет.
Мог ли Кутузов в угоду личных интересов, амбиций совершить такое преступление? И мог, и совершил! Вся мировая история кричит о том, что человек способен и не на такое. Тот же Наполеон в погоне за все большей личной властью на пятнадцать лет погрузил Европу в непрекращающуюся войну. Двадцатый век дал примеры еще большего людского честолюбия.
Русская историография приложила титанические усилия, чтобы обелить Спасителя Отечества, окрасив черное в белое с нежно-розовым патриотическим оттенком. Было трудно, но «историческая наука» справилась, не оставив ни единого пятнышка на белоснежных ризах божественного Кутузова. Историки отвечали, и отвечают, на два вопроса – почему? и кто виноват? Сначала о виноватых.
Кто же виноват в том, что Кутузов был «вынужден» принять такое страшное решение? Примерно через месяц после сдачи Москвы, когда все устаканилось, и император Александр, приняв этот позор как данность, боролся со Спасителем Отечества, виноватым стал Беннигсен. За то, что выбрал плохую позицию. Поздние историки если и упоминали вину Беннигсена, то вскользь, дабы не возбуждать любопытство незрелых умов его неугодной персоной.
Основным виноватым стал граф Ростопчин. Список его грехов столь обширен, что вызывает удивление, как его может вместить один человек. И пожар Москвы в его активе, и плохое снабжение армии, и глупые «афишки», и не менее глупая идея «народной войны», и, и, и... и личная ненависть к Кутузову.
Иллюстрируя эту ненависть, приведу два документа. Письмо Ростопчина императору Александру от 17-го августа 1812 года: «Государь! Ваше доверие, занимаемое мною место, и моя верность дают мне право говорить Вам правду, которая, может быть, и встречает препятствие, чтобы доходить до Вас. Армия и Москва доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра, которым управляет Вольцоген. В главной квартире спят до 10 часов утра; Багратион почтительно держит себя в стороне, с виду повинуется и, по-видимому, ждет какого-нибудь плохого дела, чтобы предъявить себя командующим обеими армиями... Москва желает, Государь, чтобы командовал Кутузов и двинул Ваши войска, иначе, Государь, не будет единства в действиях, тогда как Наполеон сосредоточивает все в своей голове. Он сам должен быть в большом затруднении, но Барклай и Багратион могут ли проникнуть в его намерения? Решитесь, Государь, предупредить великие бедствия. Повелите мне сказать этим людям, чтобы они ехали к себе в деревни до нового приказа. Обязуюсь направить их злобу на меня одного; пусть эта ссылка будет самовластием с моей стороны. Вы воспрепятствуете им работать на Вашу погибель, а публика с удовольствием услышит о справедливой мере против людей, заслуживших должное презрение. Я в отчаянии, что должен Вам послать это донесение, но его требуют от меня моя честь и присяга».
И письмо Александра сестре: «Зная этого человека, вначале я противился его назначению, но, когда Ростопчин письмом от 5-го [17-го] августа сообщил мне, что вся Москва желает, чтобы Кутузов командовал армией, находя, что Барклай и Багратион оба неспособны на это, а тем временем и когда, как нарочно, Барклай наделал под Смоленском ряд глупостей, мне оставалось только уступить единодушному желанию и я назначил Кутузова». Кого действительно ненавидел Ростопчин, так это барона Беннигсена. Ирония судьбы – русский Ростопчин и немец Беннигсен стали естественными союзниками. Ненависти Ростопчина к Кутузову не было вовсе. Напротив, только хлопотами московского генерал-губернатора князь стал главнокомандующим русских армий.
Но, может быть, спросит пытливый читатель, граф помог с назначением и тут же возненавидел Кутузова. Да нет же, отношения были самые дружеские и безоблачные, и простиралась дружба до самого военного совета в Филях. А вот когда командующий, выражаясь современным языком, кинул графа, тогда Ростопчин и невзлюбил Михаила Илларионовича; а когда на него навесили грехи Спасителя Отечества, вообще возненавидел фельдмаршала. Историки же относят начала ненависти Ростопчина к Кутузову недели на две раньше – эдакий каламбур с датами.
Советский период истории 12-го года добавил еще одного виноватого – императора Александра. Ни за что не догадаетесь, в чем находящийся в Петербурге Александр оказался виноват. Оказывается в том, что царь доверился Ростопчину. Постсоветские исследования войны сняли обвинения с Александра. Ну и слава Богу! А Ростопчин так и остался козлом отпущения.
Уже после войны Ростопчин долго путешествовал по Европе, и, будучи в Париже, он издал, естественно на французском языке, свои «Записки о войне 1812 года», избежав суровой царской цензуры. В них граф очень нелестно отзывался о Кутузове, обвиняя его в искусственном затягивании переговоров с турками, с целью получения личной выгоды, называл его «большим краснобаем, постоянным дамским угодником, дерзким лгуном и низкопоклонником» В другом сочинении он писал, что на всех портретах Кутузов похож на плута, никогда на Спасителя. Но это и все, на что решился граф. Беннигсен, кстати, издал свои мемуары тоже в Париже и тоже на французском. В 1912 году, во время предреволюционной демократии и ослабления цензуры, мемуары Беннигсена были переведены на русский и изданы крошечным тиражом. К нашему времени едва ли сохранилось дюжина экземпляров этого тиража. В советский период воспоминания Беннигсена не издавались, словно он был засекреченный.
И второй вопрос – почему? Выждав три дня, Кутузов отписал царю о причинах оставления Москвы без сражения: «После столь кровопролитного, хотя и победоносного с нашей стороны от 26 августа сражения, должен я был оставить позицию при Бородине... После сражения того армия была весьма ослаблена; в таком положении приближались мы к Москве, имея ежедневно большие бои с авангардом неприятельским и на сем недальнем расстоянии не представлялось позиции, на которой мы бы с надежностью приняли неприятеля; войска, с которыми надеялись мы соединиться, не могли еще прийти... а потому не мог я никак отважиться на баталию, невыгоды которой имели бы последствием не только разрушение армии, но и кровопролитнейшую гибель и превращение в пепел самой Москвы; в таком крайне сомнительном положении, по совету с первенствующими нашими генералами, из которых некоторые были противного мнения, должен был я решиться попустить неприятеля взойти в Москву, из коей все сокровища, арсенал и все почти имущества, как казенные, так и частные, вывезены и ни один почти житель в ней не остался. Осмеливаюсь всеподданнейше донести Вам, Всемилостивейший Государь, что вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России... Напротив того, с армией делаю я движение к тульской дороге, cиe приведет меня в состояние прикрыть пособия в обильнейших наших губерниях заготовленные... Хотя не отвергаю того, что занятие столицы  было раною чувствительнейшею, но, не колеблясь между сим происшествием и теми событиями, могущими последовать в пользу нашу с сохранением армии, я принимаю теперь в операции со всеми силами линию, посредством которой, начиная с дорог тульской и калужской, партиями моими буду пресекать всю линию неприятельскую, растянутую от Смоленска до Москвы и ... надеюсь принудить его оставить Москву и переменить свою операционную линию. Пока армия Вашего Императорского Величества цела и движима известною храбростью и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря Отечества. Впрочем, Ваше Императорское Величество, всемилостивейше соизволите согласиться, что последствия сии нераздельно связаны с потерею Смоленска».
Как видим, командующий подсказал будущим историкам, где следует копать. Оказывается, он не мог отважиться на баталию из-за боязни потерять армию. Прямо о слабости русской армии, относительно силы французской Кутузов не осмелился написать, ибо это было бы слишком откровенное вранье, но поздние историки и граф Толстой прочитали слабость русской армии между строк донесения Кутузова.
Из-за чего же, как не из-за слабости, Кутузов опасался потерять армию? Вот и ответ. Стало быть, если доказать слабость нашей армии, решение Спасителя Отечества оставить Москву без битвы приобретает логику и мудрость – и началось манипулирование цифрами. Попытаемся в них разобраться.

Предвоенное состояние французских войск русскому командованию было хорошо известно. Этому знанию Александр обязан своему адъютанту Чернышеву. Царь несколько раз в 1810-12 годах посылал полковника Чернышева в Париж к Наполеону в качестве личного представителя. В свой последний приезд полковнику удалось подкупить чиновника военного министерства и снять копии отчета французского военного министерства о составе Великой армии. Конечно, Чернышев был не единственным человеком, занятым на шпионском поприще, но именно добытая им информация являлась наиболее полной и точной, хотя и несколько устарела ко времени вторжения.
Русское руководство знало, какие силы Наполеон приуготовил за Неманом. Но как только первые полки перешли реку, возникли первые проблемы с подсчетом численности неприятеля. Следует различать реальную численность, условно-реальную и предполагаемую. Действительное количество солдат, то есть число способных к бою солдат и офицеров, находящихся в определенный момент времени на определенной территории, мы не знаем и никогда не узнаем, ибо едва большая армия приходит в движение, как ее численность приобретает большую динамику. Отсылка частей, отставшие и дезертиры, не говоря уже об убитых и раненых, уменьшают численный состав армии, пополнения – увеличивают его.
По каждому конкретному военному эпизоду историки спорят до хрипоты, потрясая фолиантами списков, армейских отчетов, каких-то ведомостей; в результате появляется условно-реальная численность. Для упрощения картины мы будем считать реальное количество идентичным условно-реальному. Нас интересует третья цифирь – предполагаемое число вражеских войск, то есть то количество, которое определяют штабы во время боевых действий. Подсчет этот – занятие кропотливое, сложное и очень, очень ответственное. Ведь на основании его полководец принимает решение атаковать или обороняться, наступать или отступать. В русских штабах традиционно этим занимались немцы.
В штабе Первой Западной армии знали, что в районе их оперативного действия пересекли Неман 300 тысяч солдат противника. В силу малости расстояния от Ковно, места перехода главных сил неприятельской армии, до Вильни, где была сосредоточена армия Барклая, русский штаб полагал против наших войск все 300 тысяч, то есть в 2,3 раза больше, чем имела русская армия. Большим численным преимуществом противника  и было вызвано отступление русских корпусов, и, в силу этого преимущества, до объединения русских армий, ни о каком серьезном сопротивлении врагу не могло быть и речи. У Смоленска русские армии соединились, но и французский центр соединился со своим правым флангом (корпусами Жюно и Даву). Штаб русской армии оценил силу противника под Смоленском в 200-250 тысяч человек. Стало быть, французская армия, по расчетам главного русского штаба, уменьшилась на 130-180 тысяч бойцов. На убыль в боях штаб отнес 30 тысяч; следующие 60-70 тысяч на нейтрализацию группировки Витгенштейн  (корпуса Удино и Сен-Сира), на противодействие армии Тормасова (корпус Ренье) и на обслуживание коммуникационной линии от Ковно до Витебска; и от 30 до 90 тысяч штаб положил на естественную убыль неприятеля (больные, дезертиры, отставшие). Нижний предел штаб определил на основе данных естественной убыли по собственной армии, а верхний – ожидаемый, вследствие того, что французская армия находилась в менее выгодных условиях, по сравнению с русской армией.
Невыгоды эти хорошо описал Клаузевиц. «Русские, начиная от Витебска и до самой Москвы, находили повсюду в более значительных провинциальных городах склады с хлебом, крупой, сухарями и мясом; кроме того, из внутренних областей к ним навстречу прибывали огромные транспорты с продовольствием, сапогами, кожей и другим снабжением. Поэтому в их распоряжении было всегда множество подвод, бесчисленное множество лошадей, которых без труда можно было прокормить, так как трава и овес росли в поле, а русские обозы и в мирное время обычно довольствуют своих упряжных лошадей на пастбищах встречающихся повсюду. Это давало возможность русской армии располагаться лагерем на любом удобном для нее месте; главное, с чем приходилось считаться, это – наличие воды. Лето было исключительно жаркое и сухое; эта часть России не очень богата водой; мелкие ручьи большой частью пересохли, а что в таких случаях представляют собой деревенские колодцы, всякий знает. В общем, ощущался больший недостаток в воде, и полковник Толь почитал за счастье, когда он мог расположить армию лагерем у небольшого озера...
Совершенно обратное наблюдалось у французов. Если русские благодаря особым обстоятельствам оказались в необычайно благоприятных материальных условиях, которые даже в других более крупных государствах с наибольшим процентом обработанной площади не были бы столь благоприятны, то в такой же мере французы оказались в необычайно невыгодном положении.
Продовольствие наступающей и преследующей армий представляет всегда большие трудности, так как к моменту образования продовольственного склада армия уже успевает вновь продвинуться на известное расстояние и для своевременного снабжения требуется огромный транспорт. Эти трудности растут с уменьшением населенности и количества посевов в стране. У продвигающегося вперед имеются только два выхода, которые могут облегчить его положение. Во-первых, время от времени ему может удастся захват продовольственных складов отступающего; во-вторых, не будучи вынужден, как последний, держать свои силы в совокупности крупными массами, он может их дробить и, следовательно, в большей мере довольствовать войска за счет средств местного населения.
В России оба эти выхода отпадали: первый – потому, что русские большей частью поджигали свои магазины и даже большинство сел и городов, которые они оставляли позади себя, второй – по причине малонаселенности страны и недостатка проселочных дорог. Для того чтобы не закрывать окончательно этот второй выход, Наполеон все время вел армию тремя колоннами, из которых колонны, шедшие справа и слева от большой дороги, по большей части состояли каждая из одного корпуса, т. е. составляли вместе от 30000 до 40000 человек. Из обстоятельного изложения некоторых французских писателей видно, что этим колоннам приходилось в походе преодолевать большие трудности, и они обычно заканчивали переход поздно ночью с огромной затратой излишних усилий.
Поэтому трудности продовольствия должны были очень рано сказаться во французской армии, и это было совершенно очевидно.
Большой недостаток в фураже терпела также кавалерия; то, что можно было найти на ближайших к дороге полях, было уже использовано русскими; фуражировки приходилось совершать на известном удалении, и корм был в этих условиях недостаточным.
Но главное затруднение составляла вода. Обычно уже русский арьергард находил все колодцы вычерпанными, а более мелкие ручьи – приведенными в состояние полной непригодности, поэтому ему приходилось довольствоваться более значительными речками и небольшими озерами, которые встречались не везде. Но так как русские имели возможность заблаговременно производить рекогносцировку и выбирать для расположения наиболее удобное место, то зло для них не было так велико, каким оно часто являлось для французского авангарда, который не мог выслать вперед рекогносцеров и, как общее правило, должен был располагаться там, где натыкался на русский арьергард. При этом не имелось специальных карт страны кроме так называемой «подорожной карты», которую французы воспроизвели в увеличенном масштабе и перевели на французский язык. Однако при малом масштабе русского оригинала далеко не все населенные места были нанесены на ней и в еще меньшей мере мелкие особенности местности».
Словом, немцы при русском штабе по своим немецким, неведомым русскому человеку методикам посчитали естественную убыль французской армии от 30 до 90 тысяч. К слову, на самом деле убыль неприятеля превзошла самые радужные русские ожидания. Под Смоленском предполагаемое соотношение сил все еще стояло не в пользу русских 1:1,5-2,0.
Отгремели битвы в Смоленске и на Валутиной горе, русские взяли несколько сот пленных. Их допросили на предмет того, сколько в их частях больных и раненых, сколько отстало на марше, какие подкрепления пришли. На основании данных допросов штаб подкорректировал количество неприятельских войск в меньшую сторону. В Бородинской битве Беннигсен предполагал силу Наполеона в 160-170 тысяч. Соотношение сил при этом предположении стало 1:1,3. Это если поверить общепризнанному количеству русских солдат у Бородино – 125 тысяч. Советский историк Троицкий, не ведая, что творит, очень тщательно посчитал русские полки и дивизии и пришел к выводу, что сила нашей армии у Бородино составляла 158 тысяч человек. То есть, против предполагаемых 170 тысяч неприятеля соотношение становится по Троицкому 1:1,05 – фактический паритет. Как бы там ни было, первое ли, второе ли количество верно, соотношение стало стремительно меняться в пользу русских. 1:1,3 или 1:1,05 – позволили надеяться на победу в генеральном сражении. Ну а каково же было соотношение сил у Москвы?

Прежде чем заняться этим интересным делом, вернемся к потерям армий в Бородинской битве. Всегда считалось нормой, даже правилом хорошего тона, собственные потери в  сражениях уменьшать, а потери противника завышать. Наполеон всегда пользовался этим правилом и заслужил славу великого полководца. Русские военачальники в этом всеобщем лукавстве вовсе не были исключением – врали все: французы, австрийцы, пруссаки и русские. К отчетам русского военного министерства и русских штабов о собственных потерях во всех битвах, сражениях, боях кампаний 1805, 1807 и 1812-14 годов следует подходить с осторожным, уменьшающим коэффициентом, а потери неприятеля следует несколько увеличивать, против указанных. Во всех сражениях это правило соблюдалось – за исключением Бородинского.
Причем, следует различать убыль армии, как собственной, так неприятельской, определенную русским штабом непосредственно после битвы и количество выбывших из строя солдат, принятое официально. Сколько русских убитыми, ранеными, пропавшими без вести определил наш штаб есть тайна, но для упрощения картины мы примем на веру те 52 тысячи, какие нам навязывает официоз. Посчитать собственную убыль – это еще полдела. Не менее важный вопрос – убыль неприятельской армии. Русский штаб, естественно, мог только предполагать, опираясь на прецеденты.
Вспомним, русская армия в Бородинской битве приняла оборонительную тактику, тогда как французы непрерывно атаковали. Нападали они на артиллерийские позиции, что само по себе связано с громадными потерями в их рядах. Это и понятно. Требуется время, чтобы добежать пехотинцу или доскакать кавалеристу до пушек Семеновских флешей или Курганской батареи. Наши же артиллеристы (совершенно точно, ребята очень квалифицированные и очень меткие) время даром не теряли – они стреляли, и стреляли метко. Кроме того, русская артиллерия располагалась на высотах. Наклон местности, замедляя бег пехотинца или скок лошади, давал русским канонирам несколько дополнительных минут, в течение которых они убивали многие сотни неприятельских солдат. И наконец, русская пехота из укрытий вела по наступающему неприятелю прицельный ружейный огонь. Конечно, французы отвечали и весьма интенсивно пушечным и ружейным огнем, но прецеденты, то есть опыт предыдущих битв и сражений, совершенно отчетливо говорил – атакующая сторона несет большие потери. Словом, коль русский штаб определил собственные потери в 52 тысячи человек, то он просто обязан был предположить не меньшую убыль французской армии.
С Бородинского поля до Воробьиных гор русская армия отступала пять дней. Все эти пять дней штаб интенсивно занимался подсчетом убыли армий и определением соотношения сил. В Филях штаб выдал на гора заключение – силы примерно равны; примерно по 70-80 тысяч с каждой стороны. Потому-то Беннигсен и настаивал на наступлении.
В положении паритета  один корпус мог кардинально изменить соотношение сил. Была ли у русской армии возможность получить подкрепление? Оказывается – была! «...к уловлению неприятеля за Москвою Кутузов остановил на Владимирской дороге войско, вновь устроенное князем Д. И. Лобановым во Владимире. Главный корпус находился в двадцати, авангард в четырех верстах от Москвы, в Новой деревне», – необдуманно написал Глинка в своих «Записках». Стало быть, из Владимира к Москве спешил корпус Лобанова помочь Кутузову, как пятью годами раньше тот же Лобанов спешил со своим корпусом во Фридлянд помочь Беннигсену. 12-го вечером или 13-го утром авангард его корпуса достиг Москвы, а основные силы находились в дневном переходе. Кутузов остановил марш корпуса, а Александру написал «войска, с которыми надеялись мы соединиться, не могли еще прийти». Вот такой Спаситель Отечества.
Мы не будем говорить о нескольких десятках тысяч ополченцев, подготовленных Ростопчиным, хотя они были обмундированы, вооружены (и вовсе не пиками и кухонными ножами, как уверяет нас Толстой), прошли краткое обучения держаться в строю и владению оружием. Не будем говорить ни об ополчении, ни о владельце идеи «народной войны», которую подхватил Толстой, приписав ее самому народу, и его внутреннему чувству. Не будем учитывать их, но корпус, корпус регулярной армии был!
Репутацию Спасителя Отечества спасли русская историческая наука и граф Лев Николаевич Толстой. Сначала о Писателе. Арифметика материя скучная. Подсчет, расчет, определение соотношений – тоска берет, господа. Нешто мы немцы! Вот пусть они этим и занимаются, а мы их потом за это накажем. Цифирь скучный предмет, много интересней заниматься тонкими материями – предчувствиями и ощущениями. Перед Бородинской битвой по Толстому каждый русский человек – заметьте, только русский человек – имел предчувствие завтрашней победы. Какое-то помешательство по национальному признаку. Беннигсен, Барклай де Толли и Багратион не были русскими человеками и не имели этого предчувствия, потому приложили титанические усилия, чтобы эта победа состоялась. Ну да ладно у Бородина помешательство это было, как бы это сказать, – краткосрочным. Но что Писатель сотворил с чувствами русского человека относительно сдачи Москвы, выходит за всякие рамки приличия. По Толстому оказывается каждый русский – заметьте, снова исключительно русские – уже за два месяца совершенно точно знал, что Москву сдадут. Не знали о том только немцы и примкнувший к ним Ростопчин, едва ли не единственный русский, однозначно отрицательный персонаж знаменитого романа знаменитого Писателя. В качестве доказательства общенационального предвидения Толстой приводит то обстоятельство, что уезжать из Москвы стали еще в июле. Но позвольте, господа. В 1941 году Москва выстояла, а эвакуация была проведена. В конце концов – это элементарная предусмотрительность.
«Первыми уезжали, – пишет Толстой, – богатые и образованные, прекрасно знавшие, что ни Вена, ни Берлин, ни их жители не пострадали». Дальше – больше: оказывается, русский человек не только знал, что Москву позорно сдадут без боя, но имел стойкое предчувствие, что она будет сожжена. «Событие это – оставление Москвы и сожжения ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек не на основании умозаключений, а на основании этого чувства, которое лежало в нас и лежало в наших отцах, мог предсказать то, что совершилось...
Сознание что это так будет, и всегда так будет, лежала и лежит в душе русского человека». Вот так-то! Откуда же черпал русский человек свои знания? Прямо в романе это не говорится, но между строк легко читается – Господи, да оттуда! Придумав бред о национальном предчувствии, зачесав всех русских под одну гребенку, Толстому оставалось полшага до признания богоизбранности русского народа. Он его и сделал, но уже за пределами Войны и Мира.
  Но если все русские – а Кутузов лучше всех; видимо у него больше были открыты некие таинственные чакры – знали о скором сожжении Москвы, становится совершенно непонятными яростные нападки Толстого на Ростопчина. Ведь коль Москва была приуготовлена на заклание, то граф не более чем орудие в руце Божьей и, стало быть, не злодей, а герой. Впрочем, логика и Толстой суть понятия несовместимые.
Я бы не стал тревожить прах идей Льва Николаевича (мало ли у кого какие фантазии), кабы его роман не оказал такого влияния на представления русского общества о войне 12-го года и о личности Кутузова – представления лживые и похабные. Этот Карфаген должен быть разрушен.
Вернемся к русской исторической науке и к потерям на Бородинском поле. После Бородинской битвы под Москвой во французской редакции – битвы под Москвой (странное название, ведь до Москвы оставалось еще более 100 вёрст) император Наполеон посчитал возможным показать собственные потери в размере 20 тысяч человек – 6,5 тысяч убитыми, остальные ранеными. Русская сторона легко согласилась с этой цифрой, и никогда не оспаривала ее. Французы же проявляли ответную любезность, не подвергая сомнению 52 тысячи потерь русских. Уже после войны французы увеличили собственные потери на 8 тысяч. Русские снова не возражали. 28 – так 28. Весь 19-й век и добрую половину 20-го 28 против 52 были незыблемы, как скала. Современные исследователи полагают потери равными, но это происходит из-за общего падения нравов. До упадка нравов очень часто, не называя конкретных цифр, историки писали о двойном превосходстве неприятеля под Москвой.
Было бы так просто поверить в общий заговор русских историков. Нет же, они основывались на многочисленных мемуарах, авторы которых, повинуясь национальному чувству и чувству стыда за беспричинную сдачу столицы, находили оправдания Кутузову, святость которого подтверждала сама Русская православная церковь. Типичные в этом отношении воспоминания князя Голицына. «Кутузов никогда не полагал дать сражение на другой день, но говорил это из одной политики. Ночью я объезжал с Толем позицию, на которой усталые воины наши спали мертвым сном, и он ;Толь; донес, что невозможно думать идти вперед, еще менее защищать с 45 тысячами те места, которые заняты были 96 тысячами, особенно когда у Наполеона целый гвардейский корпус не участвовал в сражении. Кутузов все это знал, но ждал этого донесения и, выслушав его, велел немедленно отступать».
Кутузов все точно рассчитал. Статус Спасителя Отечества позволял ему многое. Генералы не могли не подчиниться его решению, ибо любое колебания перед лицом грозного врага могло закончиться разгромом. На ревизию же приказа, на обращение к императору, как к единственному человеку, способному отменить приказ, Кутузов никому не оставил времени. Приказ оставить Москву без боя был для командиров, как гром среди ясного неба. Они должны были ему подчиниться, чтобы сохранить армию. Они и подчинились, проводя приказ со всей возможной жесткостью и решительностью. Офицеры негодовали. «Я помню, – писал в мемуарах Маевский, – когда адъютант мой Линдель привез приказ о сдаче Москвы, все умы пришли в волнение: большая часть плакала, многие срывали с себя мундиры и не хотели служить после поносного отступления, или лучше, уступления Москвы. Мой генерал Бороздин решительно прочел приказ сей изменнический и не трогался с места до тех пор, пока не приехал на смену его генерал Дохтуров.
С рассветом мы были уже в Москве. Жители ее, не зная еще вполне своего бедствия, встречали нас как избавителей, но, узнавши, хлынули за нами целою Москвою! Это уже был не ход армии, а перемещение целых народов с одного конца света на другой».
Но довольно о московском позоре. Кутузов выиграл у Беннигсена раунд, это для него было важней Москвы. Следующий раз наши соперники схлестнулись в бою под Тарутино.