Не-жизнь

Быть жутко несерьёзными, счастливыми и глупыми вполне,
Но видеть всё намного ярче, ощущать всё в сотни раз сильней...
Пьянящему ветру и каплям дождя подставить лицо,
Смеяться, кружиться, раскинуть руки и упасть в ничто...
almost_F.

I am lost, in our rainbow, now our rainbow has gone…
the_I.

…вспышка необычно-ясного сознания… боль, расходящаяся концентрическими кругами от спины по всему телу и собирающаяся в пальцах и коленях… невыносимая тяжесть, пульсирующая низким монотонным гулом в голове… серые сумерки и оглушительная тишина вокруг… вздымающиеся корни платана… ее платье задрано до талии и разодрано на едва поднимающейся и опускающейся груди… ноги подломлены в неестественной позе, открытой и беззащитной одновременно… на прозрачной коже страшными пятнами цвели кровоподтеки… но лицо оказалось страшнее всего… на испачканном в грязи кукольном личике среди антрацитового хаоса волос застыла умиротворенная полуулыбка, а ресницы словно слезами набрякли росой… Эта картина растерзанной невинности привела его в ужас… Рассудок словно раскололся надвое, откликнувшись в теле нестерпимой судорогой… а потом снова все поглотила тьма.

Его словно кто-то толкнул. Рассвет… Он резко открыл глаза и сразу же увидел, что ее уже нет.
Ушла…
Как же ей должно быть нестерпимо больно… нестерпимо смотреть на него…
В одно мгновение он возненавидел и проклял себя. Как он мог?.. Так поступить с самым хрупким и волшебным существом… единственным сокровищем в его жизни… Внезапно его окатил первобытный панический ужас, и тело скрутило в долгой не отпускающей судороге, выдавливающей из груди остатки воздуха. В голове бесновалась боль, затмевая воспоминания прошлой ночи… он ничего толком не мог вспомнить… лишь какие-то разрозненные обрывки… его поступки… его развратность и жестокость…

Как же он мог?!

Нет! Невыносимо! Правильно, что она возненавидела его! Он это заслужил!
Роб резко вскочил, и его вывернуло наизнанку желчью… желудок обожгло едкой болью… воздух с трудом протискивался сквозь горло. Он с такой силой ненавидел себя, что разбежался и обрушился на могучий ствол платана, искренне желая себе мучительной смерти… что-то треснуло, отозвавшись протяжным гулом в ушах, голову словно разорвало на осколки, на глаза навернулась горячая багровая пелена… но это все было шелухой… ведь она никогда не простит его, это просто невозможно… он предал ее, предал все…
И он не вынесет ее взгляда, ее боли… ведь он помнит кровь между ее ног, кровь на ее бедрах… и его руки… они все в ее крови.

Боже, но почему, почему все так случилось?!

Никогда он более не сможет к ней прикоснуться! И никогда  себя  не простит…

Он пришел в себя уже в доме родителей… часы под слоем пыли на прикроватном столике показывали начало шестого… Тело продолжало выполнять механическую работу на автомате, в то время как мозг плавился от невыносимой и жгучей аверсии к самому себе… Лишь тяжелая мигрень каким-то извращенным образом спасала его от мыслей. Он должен уйти! Исчезнуть навсегда! Но от самого себя сбежать невозможно! И всю жизнь его будет сжигать боль, стыд и презрение к себе…
Он быстро умылся холодной ржавой водой и выскочил из дома, подхватив те же сумки, что бросил накануне ночью… и почти побежал, заставляя себя не оглядываться… вперед… но, все-таки, один единственный раз он обернулся, проходя мимо жемчужных ворот, ведущих в ее сад… Поверх всех их детских надписей было выведено «Я люблю тебя. Навсегда»…
Слезы жгучей розоватой щелочью смазали дорогу, смешивая горизонт с грязной пеленой серых холмов. На миг его ноги запнулись. На миг он задержался, парализованный диким желанием броситься к ней, упасть на колени и молить о прощении… но к горлу снова подкатила тошнота, и желудок скрутила очередная судорога, извергая на дорогу горящее нутро… мозг словно одновременно пронзили тысячи игл, и в грудь ударила паника, разлившаяся дрожью по спине и отозвавшаяся болезненным эхом, сводящим пальцы в скрюченные когти… Ноги сами понесли вперед безвольное тело, а задеревеневшая шея уже не позволяла обернуться…


Зачем?.. зачем он сидит в этом дребезжащем автобусе и невидяще пялится в забрызганное грязью стекло?.. куда он бежит? От чего? То, что он сотворил… от этого невозможно убежать, как бы далеко он не уехал… этот груз всегда будет волочиться за ним, прочно прикованный цепями воспоминаний… мертвых воспоминаний… потому что он все уничтожил… разрушил… убил…
Их детство… привязанность… любовь… слепое доверие… ее взгляд… улыбки… волосы, в которые он так любил прятать лицо… голос… касания… ее ладошка, теряющаяся в его руке… их язык… мириады и мириады воспоминаний вплоть до глупых сентиментальных деталей… все, что он любил… все, что было его жизнью. Прошлое, настоящее… будущее… все мертво… перечеркнуто… перерезано… обезглавлено… Вся его жизнь прямо сейчас корчится в предсмертных конвульсиях, хрипя и харкая кровью, тщетно силясь вдохнуть хоть что-нибудь… но ничего не осталось… он все сжег…  больше не существует Роберта… больше нет Иезавели… он их убил… и все, что было раньше, обращено в ничто… в бесцветный пепел… в пустоту, что распирает грудь изнутри в том месте, где должно биться сердце…
Он выгнулся в спазматическом припадке, запрокинув голову, исторгая беззвучный крик отчаяния… он умирал изнутри, и ничто не могло остановить это самоуничтожение…

Агонизирующее сознание хаотично билось внутри сжимающегося кольца безумия, отдаваясь тупой болью в голове…
КАК он мог совершить подобное?!
КАК жить с этим?!
КАК жить без нее?!
И самый невыносимый вопрос, разрывающий его мозг… КАК она?.. сколько боли и унижения он ей причинил… ведь он разрушил ее мир… ее мечты… ее веру… разворотил, надругался… изнасиловал…
…изнасиловал!!! Он… ее Роберт, тот, к кому она с детства доверчиво прижималась и в чьих руках спокойно засыпала, чувствуя себя защищенной от всего мира… он этими самыми руками рвал на ней одежду, оставлял синяки и царапины на ее коже, безжалостно сжимал ее хрупкие запястья… Если бы не режущие своей яркостью и четкостью вспышки памяти, он бы ни за что не поверил, что совершил это… Он давно уже понял, что не святой, но подобное просто не укладывалось в голове… ни с кем! Тем более с ней!!!

КАК… КАК… КАК… эти вопросы множились со скоростью ядерных реакций, сжигая его с каждым импульсом, проносящимся по нервам…
Почему он не умер?! Он не имеет прав на существование! Он ни на что не имеет прав… даже на смерть…


Он не помнил, как оказался на обочине… не понимал, где он и в какое время суток… он ничего не видел вокруг себя, ничего не чувствовал, словно мертвец…
Но рядом была виолончель… Ее слова… как же она сказала?.. он точно не помнил, только сияющие глаза и низкий голос, вибрирующий в самом укромном месте в его груди: «я теперь никуда без тебя… хоть в футляре вместо виолончели меня держи…». Воспоминание пронеслось сквозь сознание, словно крошечный метеорит, прорезающий слои атмосферы, прочертив яркий слепящий свет и оставив за собой пульсирующий ожог. Он вновь беззвучно разрыдался, вцепившись сведенными судорогой пальцами в мокрые волосы… Мокрые? Ах да… дождь… Наверное, тот самый дождь, что убил его родителей, теперь вернулся и за ним…
Он рванул рубашку, подставляясь под ледяные струи - забирай. Мало… Даже дождю он не нужен…
Роберт схватил фуляр, вырывая застежку молнии с корнем, обнажая гладкую нежную поверхность… струны отозвались жалобным стоном – мольбой, обращенным в самое сердце… Но оно было глухо ко всему… Жестоко дернув обреченный инструмент за гриф, он беспощадно вытащил его под дождь…
…Его будущее: музыка, всемирное признание и восхищение… все это тоже было обречено… все это было мертво… он не имел на это прав…
НИКОГДА… НИКОГДА… НИКОГДА ОН НЕ ПРИТРОНЕТСЯ НИ К ВИОЛОНЧЕЛИ, НИ К ПИАНИНО… НИКОГДА НИ ОДНОГО ЗВУКА НЕ ВЫРВЕТСЯ ИЗ-ПОД ЕГО ПАЛЬЦЕВ!
Он сам все уничтожил…
Схватив виолончель за гриф, и уже рыдая в голос, он размахнулся изо всех своих жалких сил… и ударил… Исторгнутый ею звук походил на пронзительный крик смертельно-раненного животного… Этот звук выжег его сердце без остатка… но он не останавливаясь, ударил еще раз… и еще… и еще… он бил снова и снова… пока в руках не остался лишь треснутый гриф с оборванными мертвыми струнами… все, что осталось от его души…


Он очнулся, когда висок взорвался острой болью, сопроводившейся глухим клацаньем бутылки об асфальт…

- Убирайся с дороги, придурок! - машина, взвизгнув тормозами, исчезла в тумане…

Висок пронизывала пульсирующая тошнотворная боль, по щеке медленно ползла горячая вязкая влажность. Он инстинктивно потянулся рукой к голове, но она оказалась занята – побелевшие от напряжения пальцы сжимали смычок, испачканный в чем-то грязно-красном… Что за?.. От боли сознание немного прояснилось, являя дорогу, с двух сторон сжатую стенами леса… дороги почти не было видно, так как все пространство тонуло в густом перламутрово-мерцавшем тумане, из которого изредка с лихорадочными взбешенными гудками выныривали машины, ослепляя фарами, чтобы тут же снова нырнуть в молочную густоту… Он стоял, точнее медленно брел, едва переставляя ноги, по самому центру этой узкой дороги… ни сумок… ни ветровки… только выпотрошенный футляр и смычок, в который судорожно вцепилась непослушная рука... Вторую руку он вообще не чувствовал, словно ее и не было. Он попробовал пошевелить пальцами, но не смог. Мимо пролетела очередная машина, в последний момент успев вильнуть в сторону от застывшего на дороге человека…

- Псих!!!

Он доковылял до обочины, обессилено рухнув на землю... туман неохотно подвинулся вглубь леса, но тут же слизал часть дороги… Роберт медленно перевел взгляд с испачканного засохшей кровью и грязью, местами расщепившегося волоса смычка на не подающую признаки жизни руку… Кровь… повсюду спекшиеся темные сгустки… разодранный пропитанный насквозь рукав рубашки… Что же он сотворил с ней?.. сплошные раны, поверхностные и глубокие, с ровными и рваными краями. Он не испугался, даже не удивился… он вообще ничего не почувствовал… Но рука неожиданно для него дрогнула, словно доказывая, что все еще жива… Он попытался хоть как-то прикрыть обезображенное предплечье рукавом, но внезапно вздрогнул уже всем телом – вид смычка у изувеченного запястья словно открыл шлюз памяти, мгновенно затопившей сознание… так банально его тело просто попыталось спастись, пока он был без сознания. Возможно, раньше проявление подобной самостоятельности испугало бы его… теперь же ему было безразлично… Рано или поздно, но он сдохнет… от голода… холода или какой-то болезни… дорога у него, все равно, одна…
Роберт медленно поднялся, не сводя глаз со смычка… а потом наконец-то разжал пальцы, отпуская свое прошлое… то прошлое, что должно было привести его к исполнению мечты, где он был знаменитым виолончелистом и где Иезавель была в его руках…
…где была Иезавель…

Он побрел вперед, оставляя на обочине смычок и опустевший безжизненный футляр от виолончели…


Роберт действовал импульсивно. Тогда он вообще ни о чем не думал, не пытался ответить на свои же вопросы… слишком много боли в них было. Он просто слепо верил, что поступает единственно верно. Он не задумывался о том, что бросал ее, но верил, что только так мог спасти ее от себя… не понимал, что она могла быть серьезно ранена, но не сомневался, что, очнувшись, она так сильно ненавидела и презирала и даже боялась его, что не захотела выслушать его и просто сбежала… хотя, что он мог бы сказать в свое оправдание? Он не думал, как в одиночестве ей будет нестерпимо-тяжело пережить то, что он сотворил, но он верил в то, что облегчает ее жизнь как может, убираясь из нее навсегда…И, наконец, он не понимал, что поступает как последний трус, лишь усугубляя тяжесть совершенного преступления, и убегает именно из-за страха перед последствиями. Он просто знал, что боится самого себя и того, что еще может сотворить с ней… Знал, что она никогда уже не позволит ему приблизиться к себе… Знал, что ее открытого презрения он не перенесет… А еще знал, что, несмотря на страстное желание покончить с собой, он не заслуживает такой легкой расплаты, но заслуживает пожизненного ада сознания своего поступка и невозможности видеть и касаться Иезавели, от сознания, что она будет презирать его, многократно усиленного собственными презрением и ненавистью…
Роберт перечеркнул и переломал их судьбы… И за это он сам превратит свою жизнь в ад…
И лишь годы спустя постепенно, со всей невыносимостью пытки, сравнимой с восстановлением кровотока и чувствительности в обмороженных конечностях, он медленно и неотвратимо осознает, что на самом деле сотворил, сбежав в то утро…

Бедный маленький Роберт… Слишком крепко оказались натянуты нити судьбы, слишком сильно довлел над ним рок…
Он не имел право выбора. Как Иуда, он не мог поступить по-иному, и, все же, должен был расплатиться за свой поступок сполна.


Пятнадцать лет он считал себя последним подонком, надругавшимся над самой любовью, воплощенной в крошечной и беззащитной девушке… Пятнадцать лет он ненавидел себя, похоронив заживо…

Он отрекся от музыки… Навсегда забросил пианино… И разбив свою несравненную виолончель, уже никогда не взглянул ни на какую другую…


Пятнадцать лет его жизнь – жалкое существование бродяги, скорее мертвого, чем живого – представляла из себя чистилище… И все это невыносимо медленно тянущиеся время, с каждым годом он опускался все ниже и ниже. Иногда ему казалось, что он уже достиг дна, но через некоторое время приходило понимание, что еще есть куда падать… Постоянная кочевка с места на место в компании дальнобойщиков или на грузовых поездах… грязная и дешевая подработка, лишь бы были деньги хоть на какую-нибудь еду, одежду и временную ночлежку… больше ни на что деньги ему не требовались, а если что-то и оставалось, он шел в ближайший кабак, где напивался почти до потери сознания и тогда начинал открыто нарываться на драку, и чем больше противников было, тем лучше… несколько раз его избивали почти до смерти и даже резали… возможно, именно этого он подсознательно и желал, сначала доводя других до каленой ярости, а потом внезапно прекращая сопротивление, позволяя избивать себя и лишь инстинктивно защищая лицо и живот. Он почти ничего не ел, мылся, когда придется, нередко ночевал в подворотнях, под мостами, заброшенных зданиях или в лесу. Не позволяя себе ни к одному месту привязаться надолго, он кочевал по всей стране, пересекая один штат за другим. Но чтобы он не встречал в своем бесцельном бродяжничестве, ничто не могло его тронуть, пробудить хоть какие-нибудь эмоции… Он походил на дерево, внешне здоровое и крепкое, но сердцевина которого уже давно гнила от неизлечимой болезни. И лишь музыка еще была способна воздействовать на него… Хотя он никогда не позволял себе дольше нескольких секунд слушать или пожирать взглядом пианино или виолончель, но и этого хватало, чтобы его буквально выворачивало наизнанку, и казалось, что сердце разобьет грудную клетку и вырвется, наконец, на свободу… и разбитые одеревеневшие пальцы сами собой начинали наигрывать на воображаемых клавишах…
Он пытался себя уничтожить, довести до полного истощения, но крепкое молодое тело, казалось, становилось только сильнее и живучее, быстро привыкая к  ухудшающимся условиям жизни… чего нельзя было сказать о душе. Его душа словно пребывала в коме… Все, что наполняло его – воспоминания о прошлом, мертвые, но не похороненные… И если ему иногда и удавалось уснуть, ему снилась лишь она… смеющаяся, плачущая, сонная или гневная… поющая и восхищенно слушавшая его игру… ее глаза, испуганные и не верящие… ее низкий молящий стон… Неправда, что со временем память слабеет и отмирает… Напрасно он когда-то боялся, что однажды не сможет вспомнить ее лицо… Со временем он забыл все, но она осталась неприкосновенной… как остался нетронутым и весь ужас его поступка… с годами становилось только невыносимее, еще и из-за того, что он осознал, его бегство оказалось чуть ли не худшим преступлением по отношению к ней.

И лишь в самоуничтожении он еще находил иллюзию покоя… Чем хуже ему было, тем большее удовлетворение он получал…