Противоядие

               
       Вячеславу Маслову и Андрею Ефремову посвящаю

1.Пробуждение

– Орехи сей! Орехи сей!
Орехи? Какие орехи?
Постепенно он стал осознавать себя и окружающее. Он понял, что над его лицом склонилось лицо медсестры. Да, он вспомнил -  её звали Катей. Он увидел, что над ее верхней губой выступили от напряжения едва заметные капельки пота. Белый халат ее чуть слышно хрустел, наверное, от крахмала. Катя осторожно теребила его по щеке и произносила его имя:
– Алексей! Алексей!
Затуманенное наркозом сознание минуту назад трансформировало эти слова в бессмысленное «орехи сей»
Он хотел поздороваться с медсестрой,  заговорить с ней, но лишь замычал. Язык плохо слушался.
– Просыпаемся, просыпаемся, – ласково приговаривала  Катя.
– Всё… сделали? – с усилием шевеля тяжелыми сухими губами, всё-таки  спросил он.
– Всё в порядке. Всё, что надо, сделали. Вы вот что… Попейте водички. Той самой, из часовни, что вы просили… Я принесла…
– Спасибо.
Он сделал несколько глотков. Когда Катя приподнимала его голову, он почувствовал тугую повязку на своем животе.
Опухоль удалили.
С этой мыслью он стал быстро хмелеть – то ли от мысли о том, что опасная операция позади, то ли от еще гулявшего по его телу наркоза, то ли от слабости, то ли от всего этого вместе.

2. Старик в сванской шапке

Он прилетел поздно вечером, и пока добрался до отеля, сгустилась майская теплая грузинская ночь.
Алексей сидел на балконе седьмого этажа окраинной тбилисской гостиницы за плетеным столиком, пил сухое вино, купленное в аэропорту, дышал незнакомым ласковым воздухом, напоенным запахами долинных и предгорных трав и наблюдал, как по освещенной лунным светом змеистой тропинке взбирался на холм старик-грузин. Алексей видел его спину, посох, сванскую шапку. Иногда старый грузин поворачивался в профиль, и были видны его седые усы.
У Алексея в этот вечер странным образом обострилось зрение – он издалека, со своего балкона, видел детали происходящего. Луна ли, точнее, её свет ли этому способствовал или душевный подъем у Алексея в связи с его первой серьезной командировкой – как знать?
Старик был сух, поджар, за плечами у него висела котомка.  Наверное, он шел домой. Где-то за перевалом холма стоял дом этого старого пастуха, там его ждала жена, пожилая грузинка в черном одеянии, и, наверное, она уже разогревала ему в деревенской печи кусок козлиного бока, а на столе стоял кувшин домашнего красного вина.
Рядом со стариком бежал пёс – с виду помесь немецкой овчарки и собаки менее благородных кровей. Собака вдруг напряглась, вслушиваясь в ночные звуки, затревожилась о чем-то, поводила острыми ушами. Старик тоже остановился, потом потрепал пса за ухом, они успокоились и пошли дальше. Вскоре они скрылись, погрузились в раствор звездного неба по ту сторону холма.
Алексей выпил еще вина. Откуда-то, возможно, из соседнего номера негромко звучал голос Кикабидзе: «Вот и  всё, что было… ты как хочешь это назови…». Тогда эта песня была популярной. Алексею соотносил ее слова с небольшим, но уже имевшимся опытом в личной жизни, но слова о том, что было – не очень трогали его, он знал, что всё только начинается: ведь ему 22 года, а жить он будет долго, как этот увиденный при свете луны старик-грузин, и в свои 100 лет Алексей будет бодро и с достоинством ходить пешком по холмам, горам и долам, а также морям и океанам, и иногда трепать за ухом свою любимую собаку. И что он будет удачлив, силен и благороден в своей жизни.

– Улыбается, – удовлетворенно сказал доктор.
– Что-то приятное снится? – робко глянув на врача, сказала тихо медсестра.
– Какие-то счастливые воспоминания, наверное, – чуть рассеянно
произнес доктор, начиная думать уже о других заботах. – Катя, я буду у себя. Если что не так – звоните тут же.
– Хорошо, Вячеслав Андреич, – ответила медсестра, поправляя больному  одеяло.

Гора и звездное небо вдруг рассыпалась на мозаичные осколки. Алексей почувствовал жажду, головную боль.
– Катя,– позвал он.
– Да, я здесь.
– Водички.
– Ага. Попейте.
Она опять приподняла ему голову, и он сделал несколько нервных глотков.
– Я видел старика… и собаку, – сказал Алексей медсестре заплетающимся языком.
– Да, да, конечно, – медсестра промокнула его губы салфеткой.
Больной посмотрел на девушку хмельными глазами и стал засыпать, утопая в подушке и проваливаясь в собственное подсознание,  погружаясь в насыщенный раствор воспоминаний, ощущений, эмоций, мыслей.

3. Поздний ребенок

– Бабушка,  а бабушка, а если бы у мамы первый ребеночек не умер, а остался жить, это был бы кто – я или не я?
Бабушка в кремовом переднике с вышитыми на нем красно-белыми петухом и курицей изумленно посмотрела на внука-первоклассника. Потом приглушила огонь примуса, на котором в черной толстой сковородке с длинной деревянной лоснившейся ручкой жарились беляши.
– Бабушка, ответь! – капризно настаивал внук.
– Ну, Лёка, ты и вопросик бабуле задал.
Бабушка чуть смущенно поправила платок на голове.
– Да, должным был родиться мальчик, твой братик… но он умер у мамы в животике… А тебе кто сказал?
– Мама сказала.
– Ну вот. А потом родился ты.
– А если бы тот мальчик не умер, то он был бы кто – я?
Бабушка медлила с ответом.
– Погоди, у меня из-за тебя беляши сгорят…
Она выложила порцию пахучих беляшей темно-бронзового цвета в маленький эмалированный тазик и накрыла его самодельной крышкой из фанеры с ручкой из алюминиевой проволоки.
– Да нет, это был бы другой мальчик. Мы даже имя ему уже придумали – Игорь.
– А если бы он не умер, я был бы?
– Конечно, был бы! – бабушка протянула внуку тарелку  с горячим беляшом. – Иди на веранду, поешь. А потом арбуз разрежем…
Избалованный поздний ребенок строго-вопросительно смотрел на бабушку. Тарелку с горячим беляшом он держал обеими руками.
– Да, ты был бы тоже, но только попозже, и у тебя был бы братик Игорь, – сказала бабушка с легкой растерянностью в голосе.
Внук внимательно, недоверчиво смотрел на нее. Потом откусил беляш, пожевал его… но снова вернулся к разговору, к которому его бабушка не была готова:
– Значит, если бы мальчик Игорь тогда родился в 56-м году вместо меня, а я бы родился в другом году,  – это тоже был бы я?
– Думаю, да, – запнувшись, ответила бабушка.
– А если бы мой братик родился, а после этого мама бы умерла – я бы что – не родился?
Бабушка погладила внука по голове:
– Да нет же, как так? Как так? – мама не может умереть! Ну что ты такое говоришь? Да и как ты мог бы не родиться?
Внук не унимался:
– А если бы братик родился, а я бы нет – то… ну вот тот мальчик, который бы был – это был бы я? Просто меня звали бы Игорем?
Бабушка перекладывала беляши из сковородки в кастрюлю. Пожилая женщина была обескуражена таким разговором со внуком.
– Ну да, когда бы ты ни родился  и как бы тебя ни звали – ты бы обязательно был. Су-ще-ство-ва-ал, – сказала она нараспев, поглядев на внука с нежностью и некоторой тревогой.   
– А, я понял! – воодушевленно сказал мальчик. – Я понял: просто мои мысли были бы в другой голове. Ну, другого мальчика. Да, бабуля?
- Ну да! – обрадовалась бедная женщина.
- А то я подумал: или я, или братик…  Ну, кто-то из нас двоих должен был жить… Ну я сам уже запутался. Дай, бабуля,  другой беляш, этот остыл.
Тогда маленький Алексей не смог сформулировать мысль, но теперь ему было очевидно: в той ситуации, о которой говорили внук с бабушкой, за одну жизнь пришлось бы заплатить другой жизнью - вообще не завязавшейся в этом мире.
Но – кому заплатить? И кто кому остался должен?


4. В палате

Доктор Маков деликатно постучал в дверь – Алексей узнал его манеру – и вошел в реанимационную.
– …Скоро переведем вас в вашу палату, и вы опять наденете ваш бордовый халат. В нем вы похожи не на больного, а на боксера перед выходом на ринг, – сдержанно улыбаясь, говорил молодой подтянутый доктор в дорогих очках. У него были тонкие нервные пальцы, которые больше подошли бы музыканту, а не человеку, еженедельно режущему живую, брызжущую кровью человеческую плоть.
Алексей отметил про себя, что после операции между ним и Вячеславом Андреевичем как будто установилась некая таинственная связь – один из них побывал в потрохах другого   и излечил его: в этом было нечто роднящее и при этом глубоко сакральное.
– Ну, как самочувствие?
Алексей посмотрел на висящий над кроватью треугольник, похожий на музыкальный инструмент в симфоническом оркестре, даже попытался приподняться, зацепившись за этот немудреный снаряд, он доктор жестом остановил его.
– Неплохое самочувствие, – ответил Алексей.
– Хороший ответ. Ложитесь.
Врач осторожно распеленал его, ощупал живот, осмотрел место разреза. Снова запеленал пациента.
– Всё идет по плану. Вы здоровый мужчина. Быстро восстановитесь.
– Вашими стараниями.
– Вот еще что, Алексей Григорьевич… Наверное, есть смысл сообщить вам… Нет, нет, не беспокойтесь… Все в порядке. Сейчас уже все в порядке. Опухоль была злокачественная. Вовремя вы к нам попали. Мы успели, как говорится, перехватить инициативу.

Алексей догадывался о том, какой диагноз был у него на самом деле. Но впрямую ему об этом не говорили, а он не лез с лишними вопросами – и так нервничал перед операцией и интуитивно чувствовал, что не стоит перегружать себя  информацией. Но сейчас, услышав все прямым текстом, Алексей почувствовал испуг. Это был как бы отложенный испуг.
– Все у вас теперь чисто, метастаз нет, – говорил между тем врач. – Пройдете чуть позже химиотерапию, и все будет великолепно.
Врач подошел к окну и несколько секунд молча смотрел на больничный двор с фонтаном. Красноухие черепашки вылезли на камни и загорали в мелкой мороси от разбивающихся о каменные края фонтанной чаши водных струй. Вокруг бассейна кружком стояли ходячие больные – кто в больничных халатах, кто в спортивных костюмах.
Вячеслав Андреевич поправил очки на интеллигентном молодом лице, взглянул на Алексея. От халата врача пахло табаком. Алексей вспомнил, что в стеклянном шкафу доктора, в его кабинете заведующего отделением, хранится коллекция сабель и шашек. Маков, безусловно, неординарный человек, – отметил про себя Алексей. К тому же знает толк в лезвиях, поражающих человеческие ткани – ведь это бывают и исцеляющие лезвия.
– Отдыхайте и не думайте ни о чем плохом, – заключил доктор. – Через десять дней мы снимем шовные нитки, а чуть позже выпишем. И будете как новенький!

Врач вышел, и Алексей почувствовал, что ему нужно полежать в тишине и по возможности спокойно, неторопливо усвоить то, о чем он недавно только догадывался. Понимание того, что опухоль нашли по сути случайно, совсем в другой больнице, где он был по совсем другому поводу, – заставляло ёжиться от страха перед другим сценарием развития своей жизни. Надо было гнать эти картины из сознания.
И еще Алексей испытал удар по самолюбию, когда понял, что информацию, во всяком случае полную, врачи от него скрывали. Понимая, что делали они правильно, Алексей, злясь на себя, испытывал почти детскую обиду. Если бы здесь были его близкие – родители, сестра – скорее всего, врачи тайно сообщили бы им всю непривлекательную правду о его заболевании. Правильно я сделал, подумал Алексей, что я ничего не сообщил им, а то бы засобирались ехать – а путь им неблизкий. Хорошо, что позвонил и сказал, что, мол, отдыхаю в подмосковном санатории, жив-здоров, солнце, воздух и вода, тра-та-та…

Ночью он внезапно проснулся. В окно светила луна, похожая на ту, тбилисскую. Он увидел, что медсестра – уже не Катя, а сменившая ее Жанна, молодая женщина гренадерского роста, с длинными ногами и длинноватым носом, дремала в кресле возле окна. Коленки ее были размером с два шара для кегельбана.   
Накануне выпитая вода, как обнаружил Алексей с неприятным удивлением, уходила из организма через катетер. И в этом тоже было что-то унизительное. Его организм был объектом чужих манипуляций. И во время операции своим телом он не распоряжался, он временно как бы не был его хозяином, а ведали его плотью другие люди, а он беспомощно лежал под наркозной маской, ничего не соображая и не чувствуя.
Где, в каком виде находилось в этот момент его сознание?
И где была его душа в тот момент?
В теле или вне его?
Алексей много читал о том, что во время смерти из тела человека выходит нечто – душа, личность, словом, то, что сохраняет способность думать, видеть, слышать, ощущать.
Но вот под наркозом – где же была его личность? Где была его душа?
Кто даст ответ?

– Поворачиваемся, стягиваем штанишки…
Алексей отметил, что эта фраза в устах медсестры-гренадера Жанны, делавшей ему укол, звучит, по крайней мере странно из-за глаголов во множественном числе. Забавная фразочка.
Он почувствовал легкий укол и снова стал погружаться в мягкую, теплую, пряную тину сновидений. 

5. К соленой воде

Спутанные коричнево-зеленые водоросли на берегу лимана, неподалеку от старинной крепости, пахли йодом. В голове гулял хмель – всю ночь они, выпускники десятого класса, гуляли по городу, пили из горлышка коньяк, а иногда не из горлышка, а – особый шик! – из пеналов-патронов из-под кубинских сигар, которые и закуривали после  терпкого, обжигающего, напитанного дубом напитка. И тогда уже не менее терпкий, крепкий табак перебивал коньяк. Приятными эти ощущения назвать было трудно, но сама церемония производила нужный эффект на бывших одноклассниц, бродивших с ними в эту странную – еще школьную, но уже и не-школьную ночь после выпускного бала. 
Он оторвался от поднадоевшей компании одноклассников, сел на холодный серый камень на берегу лимана, достал из кармана брюк плоскую бутылочку коньяка, стал прихлебывать, ежась от утреннего ветерка и  слушая шум легкого прибоя.
– Ты идешь, Лёха?
– Идите, я вас догоню.
– Ну догоняй. А то опоздаешь.
И сказавший эти слова его приятель-одноклассник приобнял за плечи красивую девушку из параллельного десятого, вернее, теперь уже выпускницу этого десятого.
Вода, убегая от берега, пощелкивала ракушками и мелкой галькой.
Когда бутылка была допита, он понял, что надо сделать. Вскоре он оказался возле прибрежного лодочного длинного бокса, в одном из отсеков которого стояла на деревянных серых козлах моторка двоюродного дяди Алексея – Владика (дядькой он был ему номинально, они были почти ровесниками, но Владик уже отслужил во флоте). Алексей поприветствовал сторожа, который узнал его, несмотря на ранний час и на нестопроцентную трезвость обоих. Алексей вспомнил, что забыл два дня назад отдать дяде ключ от секции гаража-бокса; этот ключ и обнаружился в кармане слегка помятого и обсыпанного сигарным пеплом пиджака.
Алексей посмотрел на часы: около шести утра. Меньше, чем за час он дойдет на лодке до того места, где днестровский лиман входит в Черное море.
Через полчаса он был совсем мокрый от брызг. Туфли он снял – старенькая шлюпка пропускала воду, на дне образовалась лужица. На дне лодки, рядом с полной запасной канистрой с топливом, валялось ржавое детское ведерко, которым Алексей время от времени вычерпывал мутную холодную воду.
  Алексей предвкушал: когда он проплывет (или как говорят моряки, пройдет) под железным мостом, который иногда грохочет и днем, и ночью под колесами поездов, – то вокруг лодки окажется вода уже не пресная, а соленая, морская, пусть пока и разбавленная днестровской. За мостом, за невидимой демаркационной линией, разделяющей лиман и обитель Нептуна,  начнется оно –  Чёрное море. 
И когда на фоне белесого рассветного неба показались контуры моста, то вдруг зачихал, а потом и вовсе  затих мотор лодки. Что-то сломалось.
Алексей опешил, расстроился и окончательно протрезвел. Достал весла, и вскоре причалил к берегу неподалеку от моста со стороны лимана, вытащил лодку, и, растянув молодое уставшее тело на холодном песке, уснул.
Через полтора часа он проснулся от уже настоящего холода – с моря, до которого ему оставалось плыть меньше километра, дул пронизывающий тревожный ветер. Еще через час на море разыгрался шторм, бушевавший – то усиливаясь, то словно уставая – до вечера. Если бы Алексей, как взбрело накануне в его разгоряченную голову, вошел в море и двинулся в сторону нейтральных вод, подальше от берега, то наверняка дело кончилось бы плачевно. Лодка не выдержала бы испытания таким штормом. Добрался бы после этого Алексей до берега вплавь – сложный вопрос…
Кому сказать спасибо за сломанный двигатель?.. 
Как кому? Господу Богу, – так впервые тогда подумал Алексей. Наверное, это была Божья милость к нему, уже успевшему к тому времени поднакопить кое-каких грехов. Разных грехов. Например, вот этот.

6. Невидимый забор

В шестом или седьмом классе Алексей поддался искушению взрослых знакомых девушек, студенток педучилища, и  занялся вместе с ними спиритизмом.
…Ночь. Шторы задернуты. Тишина. Только шелестит перевернутое кверху дном фарфоровое блюдце по большому, песочного цвета, картонному квадрату с написанным на нем в виде циферблата алфавитом. Блюдце непонятным образом вращается под пальцами четырёх участников – трех взрослых девушек, соседок, и  Алексея – и вот уже нарисованная на фарфоре губной помадой стрелка показывает поочередно буквы, складывающиеся потом в слова. Они, четверо, разговаривают – во всяком случае, так им кажется, с усопшими. «Что посоветуете, Владимир Ильич?» «Не сворачивать с найденного пути». Это из разговора с Ульяновым-Лениным.
Алексей поначалу относился с этим ночным бдениям как к игре с участием взрослых девушек. Ему было интересно за ними наблюдать, особенно за двадцатилетней  рыжей Валечкой, которая была главным генератором, медиатором, модератором, как сегодня сказали бы, в создании канала по связи с потусторонним миром. В  начале каждого сеанса она начинала сильно нервничать, руки ее мелко дрожали, голос менялся с высокого и мягкого на низковатый, хрипловатый – и начинала свой бег спиритическая тарелочка.
Но однажды девушки и Алексей, положив пальцы на фарфоровое блюдце, вызвали дух недавно почившего преподавателя местного педучилища, в котором, кстати, училась та самая Валечка – и неожиданно красная косоватая стрелка стала складывать слова на гагаузском, который никто из участвовавших в сеансе не знал, – разве что несколько слов, что позволило хотя бы понять, на каком языке говорят с ними с того света.
Алексей понял тогда, что это была вовсе не игра, а нечто большее, страшное и запретное, интуитивно он отпрянул. Больше он не ходил на эти сборища у Валечки, снимавшей в их доме однокомнатную квартиру, хозяева которой уехали на Север, как тогда говорили, за «длинным рублем».

7. Сережа

В том, как опасны попытки заглянуть через невидимый забор, разделяющий, –  в чем он был уверен, – разные плоскости человеческого существования, а проще говоря, мир земной и мир загробный, Алексей убедился много позже, в том возрасте, когда с красивой фразы «пора и о душе подумать» облетают, отшелушиваются обветшавшие покровы иронии. Он был потрясен смертью своего друга, доброго, умного, талантливого художника-шаржиста Сережи Савина.
Сергей иронизировал надо многим, в том числе и над своей болезнью сердца. Это был веселый и отзывчивый человек, с обостренным чувством собственного достоинства, что делало его жизнь достойной, но трудной. О нём Алексей  часто рассказывал друзьям – и о том, как Сергей уволился из редакции одной ведомственной газеты в тот момент, когда оставалось получить последнюю визу на получение квартиры: откровенное хамство и издевательства начальничков, понимавших, что подчинённый полностью зависит от них, он стерпеть не смог. Так и умер художник в съемной квартире.
Алексей тепло вспоминал, как однажды на работе они решили выпить по рюмке коньяка  – с ними был еще один товарищ, атлетического сложения казах Галим. Закусывать предстояло только сухими маленькими галетами – добывать что-то более изысканное не было времени. И тогда Сергей на куске ватмана быстро набросал карандашом абрисы пышного окорока, бутербродов с икрой, сочных ломтей красной и белой рыбы, других явств. Алексей, Сергей и Галим аккурат в белевшую ватманную середину каждого рисунка положили по галетке. Пир удался на славу! Закуска была под стать дорогому коньяку!
Но в другой – последний! – раз Сергей, получается, пошутил неудачно. По заказу одной желтоватой газеты он нарисовал… ни карикатурой, ни изошуткой это не назовешь, теперь-то уж точно… словом, сюжет такой: бородатый дядька, очень похожий внешне на самого Сережу, сходит в могилу, а в рисованном пузыре, слетающим с его губ, – призыв: «Братья и сестры, айда со мною в рай!»… Ночью Сергей это нарисовал, а под утро умер – остановилось больное сердце.
Алексей был тогда ошарашен, травмирован происшедшим. По телефону ему рассказали эту историю. Участвовать в похоронах друга не смог – был далеко, приехать не успевал. Все, что он смог тогда сделать для Сережки – поставить свечку за упокой его души в местном православном храме, где слышалась и русская, и английская речь.
 
В окне реанимации виднелось теперь заходящее ослепительно-оранжевое солнце, которое, казалось, вот-вот прожжет синюю занавеску. Алексей осторожно пощупал свой живот и понял, что по-прежнему спелёнут повязкой. Снимать ее было рано, должны срастись внешние ткани и потроха.
Потроха, – усмехнулся он. Забавное слово. Человек, подумал Алексей, никогда не бывает свободен – в первую очередь от своего тела – уязвимого, неизбежно стареющего, получающего всю жизнь травмы, капризного и иногда непредсказуемого, как с этой, будь она неладна, опухолью.
Он вспомнил про сливовый расстрел.

8. Сливовый расстрел

С двумя воспитательницами-практикантками, студентками того самого педучилища, где училась потом рыжая оккультистка Валя, они, детсадовцы третьей группы, пошли гулять в ближайший лес. Это был традиционный маршрут – вниз по улице, потом мостиком через небольшую, но бойкую речушку Красавицу, а затем начинались лесные тропинки, заросшие по бокам высокой травой и кашкой. Идти надо было в сторону трех дубов, один из которых был расщеплен когда-то ударившей в него молнией.
Дети были одеты  в маечки-трусики и панамки. Тем больнее были удары твердых зеленых слив, пущенных из рогаток местными хулиганами, которые увидели в малышах вполне подходящие живые мишени.
«Мишени» старались не плакать, уклонялись от летящих в них зеленых тугих снарядиков, а хулиганы, – их было человек пять-шесть, а лет им исполнилось по десять-двенадцать, смеялись и не обращали внимания на робкие попытки воспитательниц увещевать их. Несколько слив ударили по сочным грудям и животам студенток, они окончательно стушевались, потом подошли к малолетним мерзавцам, о чем-то с ними пошептались – и те уехали на своих старых велосипедах с самодельными трещотками на спицах. Победный треск велосипедов своих мучителей униженные и расстрелянные детишки слышали еще какое-то время, растирая слезы по пыльным щекам.
Много позже Алексей понял, что их, детсадовцев, студентки, скорее всего, просто откупили. Сливовая пытка закончилась, когда шпана получила деньги и укатила с добычей. Расстрел-шантаж и затевался, собственно, ради денег.
Уже в зрелом возрасте Алексей прочитал у классика, что насилие – основной источник власти и богатства. А тогда, в детстве, маленький мальчик обиженно потирал вспухшие следы от ударов на груди и не в состоянии был понять, за что ему сделали больно.
Всю ночь он мучился от саднящей боли. Детская худосочная грудь покрылась фиолетовыми гематомами, словно зеленые сливы впились в его тело, угнездились и созрели там. Он не мог спать,  страдал, проклинал злых мальчишек, но не понимал еще одну важную вещь – своей зависимости от своего тела. Испытывал её, но не понимал.
Впрочем, подумал Алексей, – не тогда, в детстве, а сейчас, в больнице, – человеческое белковое тело – не худший носитель души и духа. Наверное. Сравнить-то не с чем. Во всяком случае – пока.
Человеку даны тело и душа, которым приходится страдать, и в этом есть смысл. Понять этот смысл нельзя. Но если знать, что смысл в постоянных испытаниях есть – становится легче, как при приёме горького лекарства или болезненного укола, несущих исцеление
«Да что ж это такое, медицинская тема прямо-таки не отпускает  меня». С этой мыслью Алексей забылся тяжелым сном. Но его сознание не сжалось в точку, как тогда, при наркозе, а продолжало работать на малых оборотах, рождало образы, воспоминания, ощущения, голоса, и из этого перепутанного вороха вдруг всплыла Стелла.


9. Стелла

В свое время он горячо влюбился в эту экзотическую девушку восточных кровей. Он сравнивал ее с лермонтовской Бэлой – словом, нафантазировал себе литературно-романтический образ.
Увы, загадочная «лермонтовская Бэла» оказалась простой мещанкой, любившей разговаривать о деньгах, одежде, еде, сплетничать и смотреть по телевизору «Санта-Барбару». В свой родной город она регулярно посылала маме по почте паштеты, конфеты, копченую колбасу, но никогда – книги или, например, музыкальные записи.
Впервые Алексей испытал шок еще во время медового месяца со Стеллой. Когда он приехал в жаркий, солнечный, красивый город,  он удивился, не увидев в квартире своей тещи, где много лет прожила Стелла, ни одной книги. Впрочем, книги в квартире этой семьи были, но почему-то хранились сложенными в старый сундук на балконе. На этом сундуке обычно стоял тазик – пустой или с мокрым бельем. На балкон противоположного дома была переброшена бельевая  веревка, передвигавшаяся по траектории плоского эллипса с помощью роликов: две семьи сушили таким образом одежду и постельное белье. До этого Алексей видел нечто подобное только в итальянских фильмах эпохи неореализма.
В сундуке, когда теща его зачем-то приоткрыла, Алексей обнаружил отличное издание Вальтера Скотта в алом твердом переплете. Открыл томик и стал читать, сидя на том самом сундуке, в тени дикого винограда, оплетавшего с внешней стороны почти весь балкон.
– Ты что, заболел? – спросила его Стелла, выйдя на балкон.
– Вовсе нет, – удивился вопросу Алексей, закрывая «Ричарда Львиное Сердце».
– Почему же тогда ты сидишь и читаешь средь бела дня?
 – А что в этом необычного?
– У нас мужчины днем не читают, а считают! – с вызовом ответила Стелла. Она сердилась, раздувала нежные ноздри. – Хочешь заработать? Тигран предлагает съездить с ним в деревню, привезти мясо и отдать молоканам на реализацию.
Алексей помолчал несколько секунд, машинально глядя на двигающуюся в сторону их балкона с помощью веревки и роликов очередную партию сырого соседского белья.
– Нет, не хочу.
Стелла фыркнула и ушла в комнату.
Алексею стало тоскливо. Он понял, что совершил в своей жизни некую серьёзную ошибку.
Но теперь, во сне, на малых оборотах сознания, его мозг родил и светлую картинку их совместной со Стеллой жизни: вот он встречает ее в аэропорту в Адлере, вот она, соскучившаяся, всю дорогу целует его в автобусе и, не стесняясь других пассажиров, нежно гладит его руки.
В их номере в Пицунде вечером, при свете золотистой лампы в виде бронзовой фигуры кузнеца, она вышла из душа лишь в восточном золотистом халате, лукаво, игриво, шутливо-коварно посмотрела на Алексея –  и распахнула халат.
Через полгода они развелись, а потом он хоронил ее после страшной катастрофы в горах, когда автомобиль, в котором поздно ночью, зимой, по обледеневшей горной дороге, ехала Стелла в компании слегка подвыпивших приятелей, на спуске пошел юзом, вылетел с трассы и долго прыгал, как мяч, по огромным черным вулканическим валунам, пока не достиг дна пропасти.

Алексей проснулся и больше уже на смог заснуть. Окно постепенно наливалось серым светом.
Зашла медсестра. Она увидела, что пациент не спит.
– Вам что-нибудь дать? Водички, валерьяночки? Снотворное можно вколоть… будете спать до обеда.
– Вколите, – попросил Алексей. – А завтрак беру сухим пайком.
Но медсестра не оценила шутки. Да и шутка вышла не особо удачной.
 
Через день его перевезли из реанимации в одноместную палату. Он пока не вставал, но чувствовал себя уже лучше. Можно было смотреть маленький телевизор, командуя им  с помощью пульта.
Но Алексей вдруг понял, что не хочет ничего ни смотреть, ни слушать. Ему хотелось думать, радуясь самой возможности делать это спокойно и уединенно.
До чего все непредсказуемо. Вот, пожалуйста, вкалываешь на всю катушку в своем офисе, потом едешь в отпуск в Индию, где мотаешься на джипе по красным грунтовым дорогам джунглей,   вечером смываешь с себя пот с рыжей железистой пылью, переодеваешься и почти до утра с друзьями пьешь местный приторный ром под острые и пряные местные закуски, танцуешь, смеешься, выходишь к берегу и окунаешься в теплый даже ночью океан; а назавтра уже мчишься вдоль берега по мокрому песку на арендованном велосипеде местного производства, подозрительно напоминающем советскую «Ласточку», и чувствуешь себя молодым, здоровым, успешным… Но вот ты прилетаешь домой – все семь часов полета в самолете звучали индийские барабаны и звенели бутылки, которыми чокались веселые попутчики-студенты, – и с легким недомоганием идешь в поликлинику, внезапно оказываешься в больнице, где тебе говорят, как здорово тебе повезло: еще бы месяц-два – и опухоль была бы неоперабельна.

Если согласиться с тем, что болезнь – расплата за грехи, то каким же был самый большой грех? Гордыня? Бывало. Не всегда почитание родителей? Увы, и такое бывало. Да мало ли чего ещё… Богохульство?

10. Мистификация

Он вспомнил странный, неприятный, и при том курьезный случай начала 90-х годов. Страна переживала, как писал много лет назад по другому поводу хороший советский, ныне полузабытый писатель Паустовский, – время больших ожиданий. Ветер перемен, казалось, дул в паруса свободы и справедливости.
Некто Игорь  Морошкин придумал и создал частную газету «Невероятные правдивые истории». Это была простенькая черно-белая газета на дешевой сероватой бумаге с примитивными рисунками пожилого художника, работавшего в стиле иллюстратора школьных учебников 50-х годов. На последней странице еженедельника мелким шрифтом вытянулось в строчку  примечание: «Один из материалов этого номера является мистификацией». Под эту оговорку-индульгенцию Игорь позволял себе делать газету почти сплошь из мистификаций – а в те времена псевдочудеса были востребованы читателями, долгие годы сидевшими на сухомятке советского официоза.
В период инфляции Алексей сподобился по просьбе Игоря сотворить некую мистификацию. 
…Игорь смотрел прямо в глаза Алексею кукольными глазками, – уменьшенными сильными линзами очков. Морошкин входил в роль издателя, работодателя, воротилы.
– Старичок, придумай что-то по мотивам того, что народ любит по вечерам читать вслух – у себя на кухне, допустим, в деревне Почесалово.
Игорь стал изображать, как это происходит:
«Вась, я пока картоху почищу, ты почитай чё-нить вслух из газетки…»
«Ну чё те почитать… Так… тут какая-то черная дыра в небе… Да ну, херня всё это. Так, Эйнш… Энштейн… Да и хрен с ним… А, вот! Сын инопланетянина живет в Смоленской области!»
Именно так потом назвал свою мистификацию Алексей. Она была стилизована под очерк с элементами интервью. Идею подсказал Игорь. Живет, дескать, на Смоленщине простая русская женщина, работает на фабрике, растит сынишку – скромная одинокая мама. Но вот раскрывается большая, серьёзная тайна – на условиях анонимности женщина решается рассказать журналисту о том, что сын, пятилетний мальчишка, невероятным образом зачат не от кого-нибудь, а от – инопланетянина! Журналист описывает свои впечатления во время той беседы – скепсис, потом доверие,  острый интерес, симпатия к матери инопланетянина.
А потом появляется и сам пятилетний мальчик: он поражает журналиста своим умом, сдержанностью и манерами взрослого человека. На мгновенье кажется, что это лилипут… но нет, это ребенок, который, порассуждав о тайнах мироздания, принимается как ни в чем не бывало играть с пластмассовым паровозиком… И уже перед уходом и прощанием журналист вдруг замечает, что у мальчика глаза светятся красным светом, как у сиамской кошки…
Как раз в то время у Алексея дома жил сиамский котенок, и в статье появилось точное описание оттенков красного цвета в неземных глазах смоленского мальчика.
А через месяц в редакцию газеты Игоря Морошкина пришло коллективное письмо от прихожан провинциальной церкви, где они обвинили автора очерка «Сын инопланетянина…» ни много ни мало как – в богохульстве, сочтя публикацию злобной пародией на историю непорочного зачатия Богородицей Сына Божия.
Алексей тогда в первый момент опешил. Ему и в голову не приходило что-либо подобное. Он перечитал текст и понял, что при желании его можно трактовать и так. Он расстроился и больше не писал никаких «мистификаций». Но и виноватым в чем-либо тоже себя не считал.
Может, зря?
Неужели и этот грех на его плечах? В череде многих других, где были и мелкие подлости, и измены, и нетвердая вера, и уныние… Но это грех невольный. Неужто наказание за то, что он не ведал тогда, что творил?
Как не ведал, что творил тогда, когда поддался искушению пожить в Царствии Небесном на земле. И еще – искушению создать себе кумира. В том самом приснопамятном 1991 году.


11. Путч

19 августа он проснулся от громкого голоса телевизионного диктора, объявлявшего о болезни первого человека в стране. Алексей лежал в постели, снова и снова вслушиваясь в ошарашившую его новость и хрипло откашливался – и от волнения, но большей частью от прицепившейся саднящей ангины.
Некая дама, которую тоже поразила эта новость, принесла ему чая с лимоном и заспешила на свою службу.
Перед уходом, поправляя свой красный (Алексей называл его «краповым») беретик, женщина простодушно спросила своего простуженного бой-френда:
– А что, его отстранят от власти?
– Уже, – ответил Алексей сдержанно. – Уже отстранили. 
Не очень глубоко разбиравшаяся в политике женщина сокрушенно покачала головой и почему-то сказала:
– Лишь бы сокращения не было.
Алексей лишь пожал плечами, в очередной раз поражаясь хитросплетениям женской логики.
Ему надо было идти в подвал, гордо именуемый офисом, где они с друзьями, вдохновленные перспективами частного предпринимательства, пытались заниматься издательским бизнесом.
Главный из них – по фамилии Портюхов – был в этот день где-то далеко от Москвы в отпуске. А насупившийся, двигающий желваками на худощавом лице Сашка Замков и недоумевающий происходящим в стране седой, усталый и невыспавшийся Феликс слушали диктора по стоявшему на нетвердых рахитичных ножках радиоприемнику образца ранних 70-х, который достался новоявленным издателям в наследство от прежних арендаторов.
На столе лежал свежий номер «Коммерсанта».
– Ребята, – робеющим голосом заговорил работающий пенсионер Феликс. – И зачем нам теперь эта газета? Эпоха свободного предпринимательства сегодня канула в Лету…
Он тяжело вздохнул.
Замков грыз мундштук дымящейся папиросы, как герой какого-то старого советского фильма – кажется, то был командир партизанского отряда.
Внезапно Алексей почувствовал прилив бойцовского вдохновения. Жестом остановив протянутую в его сторону руку Замкова с чашкой чая, он  строго заявил:
– Надо идти.
– Куда идти? – вяло спросил Феликс.
– К Белому дому, – отрезал Алексей. – В метро – я видел – уже расклеили листовки, зовут окружить Белый дом живым щитом.
Коллеги молчали.
Феликс по-детски склонил голову набок и смотрел на Алексея с ироничной улыбкой. Замков нервно ткнул папиросный бычок в пепельницу. Наконец, раздался скрипучий голос Феликса:
– А если ворвутся к нам в офис?.. У нас все-таки четыре роля хорошей бумаги. И оригинал-макет будущей книги. Ну этой, про призрака…
– Хорошо, – оборвал Алексей Феликса. – Оставайся на хозяйстве, сторожи призраков. Сам призраком не стань от страха… А ты, Саша?
Алексей чувствовал, как охватывает его кураж – неясный, бодрящий и затмевающий чувство опасности.
Замков молчал. Феликс тоже, надувшись. Только сейчас Алексей заметил, что на кулаке Феликса был намотан коричневый кожаный собачий поводок. Вряд ли, конечно, Феликс готовился к кулачным боям, просто прогуливал  своего терьера Барри, которому по утрам хотелось писать при любых политических и экономических потрясениях в стране. Отведя пса домой, рассеянный и озадаченный новостями Феликс просто забыл поводок на кулаке.
Замков, которого Алексей знал к тому времени не меньше десяти лет, с тех пор, как они вместе работали в заводской многотиражке,  продолжал хранить молчание.  Потом, поднявшись со стула, походил взад-вперед по подвалу и вдруг застыл.
– Я не пойду, – вдруг решительно заявил Сашка. – И не потому, что жена не велит… и теща отговаривает… нет… просто…
– Просто что? – строго, как на допросе, спросил Алексей старого друга.
Сашка помолчал и ответил:
– Просто у меня есть особые соображения по поводу происходящего в стране.
Алексей сказал, подражая кому-то экранному или книжному:
– У нас осталась минута для принятия решения.
Сашка Замков молчал.
Феликс смотрел на друзей, крутил головой с чуть выпученными грустными ближневосточными глазами.
– Я пошел, – объявил Алексей и покинул своих товарищей.
В руках он сжимал, словно древко будущего победного знамени, свой зонтик. Моросил мелкий дождик.
Два дня Алексей простоял у Белого дома с зонтиком наперевес, выкрикивая имя будущего вождя.
Когда путч провалился, он ехал домой в обклеенном листовками метро и чувствовал себя победителем. Добравшись до дома, обрадовался, что дама в краповом берете не пришла, и в изнеможении прилег на диван. Включил телевизор, где уже объявляли о его победе и победе того, чье имя он выкрикивал, выкликивал вместе с толпой. Он знал, что на его зонтике-древке взвилось знамя с надписью «Победа!». С этим образом в сердце он глубоко и сладко уснул. Это была, возможно, последняя в его жизни эйфория.
Прелестные, искусительные эндоморфины ласкали его мозг.
Увы, очень скоро эти эндоморфины заменит адреналин от невзгод, войн, вопиющей несправедливости. И горькое послевкусие сильного разочарования.
Разочарование – дитя иллюзий.
В свою очередь разочарование рождает порой страшный гнев. Как в этой истории с клумбой, храмом и конфликтом на остановке на Дмитровке. Но историю лучше начать с середины – с оскверненного храма.

12. Гнев

Три раза в неделю, переодевшись в красное, чуть вылинявшее трико, он осваивал приёмы и навыки классической борьбы. Происходило это в бывшем православном храме с давно и, наверное, не раз заштукатуренными фресками, с канувшими в черную неизвестность иконами, с разрушенными алтарем и царскими вратами и всем тем, что могло бы напоминать об истинном предназначении бывшей церкви, и что было сметено железной волей безбожной власти. 
В храме был тогда небольшой спорткомплекс. Здание сделали двухэтажным. На первом боролись добры молодцы с уханьем и кряканьем, порой и матерком; там остро пахло мужским потом и дермантиновым, постоянно жевавшемся борцовками, покрытием ковра. На втором этаже был зал для мини-баскетбола и душевые.
Тогда, в середине семидесятых, это никого не удивляло. Неснесенным храмам власти предписывали утилитарные назначения – быть складом, гаражом, спортзалом, в лучшем случае – художественной школой, а если повезет – галереей или музеем.
Алексей без особого рвения занимался в секции борьбы. Он с детства любил тишину, уединение, книги, альбомы по искусству, классическую музыку. А на борцовском ковре ему приходилось сплетаться руками с грубоватыми деревенскими парнями, учившимися с ним в университете по «рабочее-крестьянской» квоте. Алексей не проявил особых талантов в борьбе, но упорно, упрямо ходил три раза в неделю в тот храм со сбитыми крестами. И, даже чаще своих соперников оказываясь на лопатках, он был уверен, что надо быть сильным, и только тогда жить становится интересно.     Часто в пылу схвати с его губ вырывались непотребности – не от злости, а для того, чтобы подбодрить себя, чтобы одолеть борца в таком же трико или хотя бы не сразу оказаться на лопатках.
После тренировки ребята шли в душ по металлической лестнице на второй этаж. Из женских душевых, отделенных тонкой перегородкой, слышались девичьи голоса и смех, и у борцов греко-римского стиля разыгрывалась фантазия. И вполне органичными  борцовскому стилю были звучавшие из уст Алексея под шипение воды из душевой рассказы о том подвиге Геракла, который не вошел в школьные издание мифов Древней Греции. Его товарищи-спортсмены были в восторге от вольного пересказа классического сюжета.
Много позднее ему было неловко, стыдно вспоминать свои тренировки, шутки-прибаутки и импровизации в здании переделанного под спорткомплекс храма.
А приемы самообороны он усвоил надолго.
Они ему потом очень пригодятся. Как пригодилось и ещё одно нелицеприятное качество, впервые проявившееся давным-давно, когда он учился во втором классе. Тогда свою задушевную подружку Олю Воронину он мог  запросто угробить.
Оля была разбитной губастой девчонкой из простой семьи: папа-бухгалтер, мама-нормировщица, работали родители девочки на местном мукомольном заводе.
Мальчик и девочка вместе играли во дворе, причем она в их социальном дуэте была ведущей, а он – ведомый. Девочка лихо взбиралась на росшее во дворе каштановое дерево и сбивала короткой палкой с ветвей похожие на зеленых ёжиков плоды. Мальчик собирал их на земле, он побаивался влезать на деревья. Потом мальчик и девочка очищали каштановые ядра от зеленой колючей кожуры. Для этого надо было игольчатую добычу, ухватив тряпочкой, сильно ударить об землю, а еще лучше о камень или об асфальт, или прыгнуть на плод каштана обеими ногами. Зелёный панцирь лопался, и коричневое ядро становилось доступным. Из очищенных ядер мальчик и девочка мастерили, применяя клей, спички и булавки, всякие смешные фигурки – человечков и животных, крошечные гроты и крепости.
Происходило это обычно к комнате коммуналки, где жила с родителями Оля – так было удобнее: днем после уроков часа два девочка оставалась одна, и первоклассникам никто не мешал творить и общаться.
И уроки они часто тоже делали вместе. В комнате, где жила девочка, тогда начинало пахнуть чернилами, ведь это было эпоха до широкого нашествия шариковых авторучек в быт советских школьников.
Потом Оля и Леша перешли из первого класса во второй, и роли их и субординация поменялись. Теперь главенствовал мальчик, и притихающая во время его рассказов девочка смотрела на него с почтением и немного со страхом. И было отчего – ведь мальчик теперь ежедневно рассказывал подружке, что в подвале их сарая живет – только тссс! – карлик, боящийся дневного света. И показывать его никому нельзя – умрет!
Мальчик рассказывал, округляя глаза (и у девочки они тоже непроизвольно округлялись), как каждое утро он кормит карлика сухой малиной из домашней аптечки, хлебом и маргарином. А однажды карлик рассказал ему, что на самом деле он – человек-амфибия, живет в местных плавнях, но вот поругался со своими родителями, тоже, разумеется, карликами-амфибиями, и ушел от них пешком в город. Обиделся на папу с мамой. (А ведь всё это было задолго до голливудского ширпотреба в кинотеатрах; в рассказах мальчика, впрочем, угадывались мотивы прошедшего в клубе местного педучилища фильма о человеке-амфибии с молодыми Кореневым и Вертинской).
«Тяп-тяп-тяп», – говорил Лёша Оле и растопыренной ладонью шлёпал по пыльному битому асфальту, показывая, как именно шел в город обиженный карлик-амфибия. «У него же между пальцами – перепонки, как у кракона, – наглядно объяснял Лёша, почему у карлика такой разлапистый шаг. Краконами в тех местах, где жили девочка, мальчик и придуманный мальчиком карлик, называли лягушек и жаб.   
Словом, мальчик и девочка славно, чисто, интересно дружили. Но случилось предательство.
Все началось с того, что сентиментальный, добрый и мягкий по натуре мальчик решил стать юным натуралистом и ранней весной выкопал несколько крошечных саженцев деревьев, пробившихся на свет божий под большими деревьями, и высадил их во дворе на клумбе со свеженасыпанным черноземом.
Шесть саженцев он оградил заборчиком из половинок камышовых обрезков. Увы, мальчик не знал, что он невольно занял зачатками будущих деревьев место, предназначенное для тюльпанов, крокусов, гиацинтов, гладиолусов и ирисов. Луковицы этих цветов были уже куплены и хранились в сарае одного из жителей небольшого двухэтажного дома, где среди прочих жили с родителями Оля и Лёша.
Вечером во двор вошли, скрипнув петлями покосившейся деревянной калитки, Оля, ее папа и мама, вернувшиеся из детской поликлиники, – водили туда девочку сделать какую-то прививку. Папа, грузный и прихрамывающий, нахмурив лоб и деловито поигрывая седоватыми бровями, подошел к черной свежей клумбе и, увидев незапланированную поросль, укоризненно покачал головой, посмотрев в этот момент в сторону жены и дочки. При этом мама Оли громко деланно откашлялась.
Постепенно возвращались с работы и другие жители дома. Кто недоуменно пожимал плечами, кто посмеивался, увидев непонятные прутики. Все понимали, что прутикам не суждено стать деревцами, ведь завтра бригада зеленщиков посадит здесь цветы.
И, наконец, вернулся из профтехучилища (как тогда говорили – из ремесленного училища) хулиган и мучитель кошек Олеча. Это была его кличка, производная от имени Олег.
Олеча был взрослый, жесткий, приблатнённый. Его побаивались даже взрослые. А второклассник Алеша и подавно.
Алеша сидел на лавочке и любовался  деревцами в обрамлении камышинок. Олеча, швырнув свой портфель рядом с мальчиком, молча подошел к клумбе, вырвал деревца, бросил их рядом с кирпичной окантовкой клумбы, а образовавшиеся свежие ямки притоптал. Потом взял свой портфель и также молча пошел домой, – жил он  с матерью на втором этаже.
Алёша тихо плакал. Его душили обида, непонимание, страх, беспомощность перед грубой силой.
Но впереди  было еще одно испытание.
Вышедшая во двор, переодевшаяся для игр, разрумянившаяся после ужина Оля, увидев картину с плачущим мальчиком и поверженными саженцами, вдруг принялась громко хохотать. Наверное, это был её реванш за то, что тайна карлика-амфибии принадлежала не ей. 
И вдруг сентиментальный, добрый, мягкий мальчик неожиданно для себя разгневался, стал выхватывать из ограждения клумбы кирпичи и швырять их в девчонку-предательницу. Два кирпича чуть не попали ей в голову. Оля истошно закричала. На крик выскочил сосед, чье окно выходило во двор, и скрутил разбушевавшегося юнната.
Мальчик, которого сосед насильно, за обе руки схватив, уводил домой, громко, во весь двор обещал убить предательницу и даже спалить ее квартиру, – ту самую, где они совсем еще недавно так славно мастерили каштановых человечков.
Так же внезапно его охватил гнев двадцать лет спустя, когда на Дмитровском шоссе в Москве после грубой перепалки на стоянке такси к нему ринулся долговязый, длиннорукий парень с ножом наперевес. Гнев – гнев! – поднял в Алексее полузабытые борцовские навыки, в результате чего одна из длинных рук нападавшего была сломана, а нож отобран. Перевозбужденный Алексей пинал ногой лежавшего на асфальте парня, корчившегося от ударов и закрывавшего руками голову, пока какая-то пожилая женщина не разрядила обстановку, попросив бывшего борца не бить лежачего.
Алексей унес домой трофейный нож с костяной ручкой. И еще – удивление тому, как тихий и незлобивый человек, только что мирно сидевший в зале редких изданий библиотеки, вдруг звереет при виде наставленного на него ножа.

И что же получается, – думал он сейчас, вспоминая и складывая эти два эпизода – греховные проявления помогают иногда выжить? Гнев – это грех по определению, невольное соучастие в осквернении храма, как ни крути – тоже грех. Сочетание того и другого помогло увернуться от того ножа. Не хирургического исцеляющего, а хулиганского, убивающего.
А ведь это все ещё может аукнуться, грехи эти, подумал он. Аукнуться не со знаком плюс, как тогда, на Дмитровке, а с противоположным знаком. И не обязательно это произойдёт на земле, а, возможно, там, где совсем другая форма существования.
Какая именно? Возможно, это будет что-то вроде перекодирования на другой носитель. Ведь картина художника не перестает быть картиной от того, что в виде длиннющей вереницы цифр и знаков хранится на диске компьютера.
Но надо выздоравливать, думал Алексей, а не думать о переформатировании. Всему свое время и свой формат.

Алексей уже мог сидеть. Он зацепился за треугольник, добрался до стула у стола, пригубил компот из сухофруктов, напомнивший ему компоты студенческой поры.
А веселая выдалась в свое время студенческая пора. Молодецкие загулы, друзья, сейчас уже растерянные во времени и пространстве, стройотряды с их полувоенными френчами, археологическая экспедиция с ее глиняными черепками и черепами – пожелтевшими человеческими (и такие были находки).
И ещё история с монетой – тоже из поры археологической экспедиции.
 

13. Монета

Они возвращались в расположение экспедиции на Илюхином мотоцикле. На головах их были хоккейные каски – им, двадцатилетним студентам истфака, хотелось этими красно-белыми ребристыми шлемами удивить друзей и подружек, уже, наверное, поджигавших к этому времени сухостой для того, чтобы потом разгорелись полена вечернего костра – и с кружками сухого вина, умными разговорами, гитарой – и всем прочим, что (они еще этого не знали) будет со временем вспоминаться все чаще и чаще, особенно тогда, когда душе надо на что-то опереться, чтобы не рухнуть под натиском черных дней, – вот с этим всем и провести вечер у огня на полянке рядом с палатками, за которыми виднелся обозначенный колышками археологический раскоп.
На Илью и Алексея, впрочем, в этот вечер навалилась вполне прозаическая, хозяйственно-техническая забота – хватило бы бензина в красном баке «Явы». Им оставалось проехать километров сорок. Заправка на развилке оказалась закрытой, а они так на нее рассчитывали.
Илюха в видавшей виды коричнево-белесой авиационной кожанке (отец Ильи был когда-то летчиком) на секунду полуобернулся к Алексею:
– Кажись, приехали.
Мотоцикл зачихал, Илья остановил «Яву», заглушил мотор. Стали слышны звуки цикад и отдаленный лай собак. Уже стемнело.
Вручную они вкатили мотоцикл на пригорок, а потом  на нейтральной передаче докатились до деревни, светившейся желтыми окошками. Надо было где-то искать ночлег, а утром покупать бензин у местных жителей или проезжих шоферов и утром на всех парах рвануть в расположении экспедиции, к началу рабочего дня на раскопе. 
Они с голодной жадностью ели яичницу с темными желтками.
– Ешьте, ешьте, ребятки, – приговаривала хозяйка дома, Евдокия Трифоновна, приютившая их на ночь за символическую плату. – Вот и винца домашнего принесла. До утра далеко ещё… А пойду-ка закрою калитку.
Готовясь выйти во двор, где уже было прохладно, август заканчивался, женщина накинула на плечи морской бушлат.
Евдокия Трифоновна перехватила взгляд Алексея.
– От сыночка остался, – со вздохом пояснила она, чуть смущенно отряхивая обшлаг бушлата. – Ой, непутевый он был, Володька-то … Вернулся со флота своего, загулял… а потом с ним несчастье случилось, – она махнула рукой и вышла во двор.
Они сидели за столом в бедной деревенской комнате. Судя по всему, женщина жила одна. В прихожей не было ни сапог, ни ботинок, ни другой мужской обуви. В буфете стояла вазочка с орехами и конфетами. Среди орехов что-то блестело. Алексей подошел к буфету, присмотрелся  – и поразился: среди орехов и «Мишки косолапого» полулежала редкая римская монета с профилем императора Траяна.
Вернулась Евдокия Трифоновна с кувшином.
– Попейте, ребятки. У меня пить некому, вдова я. И сыночка больше нет.
Она тоже выпила с Ильей и Алексеем.
Илья, от еды и вина раскрасневшийся, почти как бензобак его «Явы»,  потянул воротник свитера, попыхтел и сказал:
– Спасибо, хозяюшка. Я выйду во двор, накрою мотоцикл пленкой, чтобы утром роса не села. Да и покурить пора.
– Покури, покури, – доброжелательно согласилась женщина.
Они остались вдвоем. Алексей знал, о чем он будет говорить с этой на вид сорокалетней женщиной.
– Евдокия Трифоновна, – начал он, – я тут углядел у вас любопытную вещь – монетку римскую.
– Ага, – заулыбалась. – А может, хотите орехов?
– Нет, спасибо. Евдокия Трифоновна, э-э… а можно эту вашу монетку посмотреть поближе?
Женщина подошла к буфету, вытащила из вазочки монету, осторожно потянула её Алексею.
– Вот она, родимая.
Алексей покрутил металлическое послание из давнопрошедшего времени. Сомнений не оставалось – деньги времен императора Траяна.
– Потрясающая монета. Это Траян.
– Кто?
– Император Траян. Вот его профиль, отчеканен. Он правил тогда, когда эти земли были римской провинцией.
– А… Сынок мне подарил, когда ему было лет семь. Вишь, в огороде вскапывал, а тут дзынь – он бежит: «Мамака, гляди!». Он меня «мамакой» звал, когда был маленький. А потом: «Мамака, это тебе!». Вот такая память от него осталась. Самая дорогая моя память о нём. А больше ничего и не осталось… так, несколько карточек. И вот эта денежка. Ни за что, ни за какие богатства её не променяю…
Когда вернулся Илья, от свитера которого пахло бензином – видимо, открывал бензобак – все трое выпили еще вина, потом поговорили о всяких мелочах, ребята дали хозяйке обещанную сумму и начали готовиться к ночлегу.
Евдокия Трифоновна принесла в ту комнату, где они ужинали, две старые раскладушки, дала бельишко – чистое, но неглаженное, показала, где лучше расположиться, а сама отправилась спать в соседнюю комнату, где Алексей успел заметить старомодную панцирную кровать, над которой висели коврик со старинным замком с башенками, охотниками и озером с лебедями.
Илья, уставший за день за рулем мотоцикла, быстро захрапел, а Алексей два часа ворочался, не зная что делать. Ведь если он подстроит так, что якобы нашел эту римскую монету на раскопе, на своем участке – то в руках у него окажется доказательство того, что торговые отношения развивались и в этой части римской провинции. Не  сенсация, но любопытное дополнение к общей картине. Как раз тема его диплома. Да не только в дипломе дело! Алексей опубликует статью в научном журнале, даст, наверное, интервью газете – ну и далее в таком же духе размышлял он, ворочаясь на скрипучей раскладушке.
Но как уговорить хозяйку? Она сразу дала понять, что монета не продается и не меняется.
Утром они тепло прощались с Евдокией Трифоновной. Алексей подарил ей на память большой раскладной швейцарский нож, который отец привез ему из-за границы – настоящий, каких тогда нельзя было купить. Она засмущалась, отнекивалась. Потом аккуратно положила нож на стол, где вчера они ужинали. Алексей мельком взглянул за стёкла буфета – среди орехов и конфет полулежала римская монета.
Он ничего не стал говорить Илье. А Илья, кажется, вообще от усталости не обратил вчера внимание на эту монету. Тем лучше.
Они немного опоздали к началу работ – все уже ушли на раскоп. Алексей переодевался в  рабочую одежду в палатке, осторожно вынул монету из кармана куртки. И ведь бывает же такое везение!
А все получилось просто – ночью он босиком осторожно пробрался к буфету, бесшумно вынул монету, взял одеревеневшую от старости конфету, и из фольги «Мишки косолапого» под одеялом, при свете фонарика, сделал муляж, передавив на серебристую поверхность профиль Траяна. Потом растер между пальцами немного шоколада, отковыряв его ногтём с задубевшей конфеты, поводил жирными пальцами по фольге – и муляж потускнел. Теперь всё выглядело правдоподобно. Аляповато, если честно сказать, но через буфетное стекло не сразу углядишь подделку.
Монета не принесла Алексею ни славы, ни почета, ни удовлетворения. Все лавры по ее «находке» на раскопе присвоил себе прохиндей, руководитель экспедиции, молодой преподаватель из категории комсомольских карьеристов. Да и лавры оказались жиденькими – доклад на какой-то межвузовской конференции, вот и всё.
Чего больше было в том поступке, думал Алексей – гордыни, сребрелюбия, лжествидетельствания или нарушения заповеди «не укради»? Какими калькуляторами вычислишь это сегодня?
Лежа в больничной кровати и перебирая орехи, конфеты и монеты своих воспоминаний, Алексей понял, что, пожалуй, он насчитает в своей биографии все семь смертных грехов и нарушение всех десяти заповедей.

14. Укол 

И вдруг в его сознании внезапно связались, выстроились в логический ряд два эпизода: та старая история с газетной мистификацией и – находка в Индии!
Два месяца назад в Индии, еще не подозревая о своей болезни, он шел по влажной полосе океанского песка. Сухой песок, протянувшийся метров на тридцать по правую руку Алексея, казался выгоревшим добела, как выгорает солдатская гимнастерка. Но Алексей оставлял отпечатки своих стоп на полосе как бы  невыгоревшей, более темной. Внезапно босая нога почувствовал что-то твердое. Алексей испугался, что сейчас последует укол – и тогда надо будет срочно мчаться в больницу за противоядием от токсин морского ежа. Но нет – никто, к счастью, не впился в его ногу. Алексей присел на корточки и вытащил из океанской пены, готовой было утащить обратно свой подарок, небольшой камешек. Он пригляделся и оторопел – фантазия природы или артефакт? Знак или совпадение?
Камешек являл собою маленькую фигурку Богородицы с Младенцем – он накануне видел такую, но побольше, деревянную и раскрашенную, в местном католическом храме. В храме было много индийцев-католиков Гоа, они украшали фигурку Мадонны гирляндами из бархатцев. Алексей эту статуэтку не статуэтку, камень не камень увез домой, поставил на небольшую настенную полочку.
Он вдруг подумал – что это было? Если это был знак, то знак чего, если послание ему, то о чём? Или это просто игра воды и камня? Или всё-таки дарованное свыше чудо? Прощение греха? Поддержка? А может быть своего рода противоядие – противоядие духовное накануне испытания, серьезной операции?
Алексей приподнялся, сел на кровать и  смотрел на утренний пустой больничный двор и продолжал связывать причины и следствия событий в своей жизни. Он боялся разрушить подступающее понимание очень важных для него вещей. Он боялся это сделать потому, что понимание это было очень хрупким, зыбким, эфирным, грозящим в любую минуту ускользнуть, рассыпаться,  развеяться, убежать, словно сон после пробуждения.