Псы

 
       – Девочка, ты хочешь сниматься в кино?
       Она была довольно рослой, физически развитой для своих одиннадцати лет. И в одежде её угадывалась наивная подростковая кокетливость: коротенькая дублёнка, обильно украшенная вышивкой, плотно обнимала её крепкую фигурку; на белой меховой шапочке поблёскивала большая брошка со стеклянными самоцветами; а сапоги на каблуках уж очень походили на взрослые, женские.
       Девочка только что перешла дорогу по светофору, и уже виден был её дом, как вдруг незнакомый мужчина встал у неё на пути:
       – Нам как раз нужна девочка на главную роль. Надо только пройти пробы. Это ненадолго.
       Мужчина, не мигая, смотрел на неё светлыми, будто прозрачными, глазами:
       – Ах, да! Я не представился. Режиссёр…
       И назвал имя и отчество, которое девочка тут же забыла.
       Ещё недавно она зачитывалась сказками про фей и принцесс. Потом появились рассказы о животных, а теперь  – читала книги из серии «Истории о любви для девочек» в ярких обложках и с сердечками на корешках.
       В последнее время пристрастилась она к сериалам. Сядет, поджав ноги, рядом с бабушкой на мохнатый диван и во все глаза глядит, как на фоне тропических пейзажей признаются друг другу в любви, страдают, преодолевая немыслимые трудности, жгучие красавицы и красавцы. И это было так непохоже на обычную жизнь…
       Родители запрещали девочке разговаривать на улице с незнакомыми людьми, а уж тем более идти с ними куда-то. Но разве каждый день предлагают сниматься в кино?


       Давно-давно мы носились шумной ватагой по старому тихому двору с его зарослями сирени, много лет не крашенными беседками, кварталами гаражей…
И деревьями, конечно же, деревьями, которые мы излазали, местами стерев кору до белой, как кость, древесины.
       Солнце высоко стояло над головой, и мы успевали прожить несколько жизней всего за один день.
       В каждой части нашего двора был свой особенный мир со своими играми. На большой заасфальтированной крыше какого-то полуподвального учреждения старшие мальчишки играли в футбол, а мы – в «штандер», высоко подбрасывая звонкий детский мяч; замирали «морскими фигурами», и я представляла себе затонувшие статуи, стоящие в нелепых позах где-нибудь на самом дне морском.
       Классики можно было нарисовать везде: хоть на земле, хоть на асфальте, и многие из нас не раз попадали камушком в заветный «рай». А около моего подъезда обычно играли в прятки.


Вышел месяц из тумана,
вынул ножик из кармана:
«Буду резать, буду бить.
Выходи – тебе водить».

       И мы разбегались, прячась словно бы от этого таинственного месяца: кто за кусты акации, кто за беседку, кто-то даже за песочницу с серым слежавшимся песком.
       Я любила прятаться на лестнице, ведущей в старый подвал. Присядешь на ступеньку, прерывисто дыша, и осторожно выглядываешь – где сейчас водящий? А в самом низу лестницы почерневшая, рассохшаяся дверь. Она всегда на замке. Веяло от неё сыростью и детскими страхами.
       В нашей компании не принято было трусить. И мы не боялись ни людей, ни собак, ни отцовского ремня, во всяком случае, нам так казалось. Каждый стремился превзойти остальных в смелости.
       Гулко ступая по кровельному железу, мы ходили по крышам пятиэтажек. Вытягивали шеи и с замиранием сердца смотрели вниз. Кто-нибудь из пацанов, подойдя к самому краю, лихо плевал, выбрав себе цель внизу.
       А прыжок с гаража  в кучу сухих листьев даже поступком не считался. Но так приятно было с ходу зарыться в них, и одежда после этого пряно пахла свободой.
       Иногда заходили в наш двор бродячие собаки: редко – стаями, чаще – по одной. Сначала как будто на разведку.
       Мы радостно окружали пса, гладили его, а он стоял, опустив хвост, и с опаской наблюдал за нами, готовый в любую минуту отскочить, укусить, убежать. Но, видя наше дружелюбие, успокаивался, веселел и даже играл с нами, становясь на время членом нашей компании. Потом собака прибегала уже каждый день, а мы подкармливали её как могли.
       Но недолга жизнь бродячего пса. Однажды подцеплял он лишай, или какой-нибудь злой человек калечил его. И когда приходил к нам пёс, страшный теперь и внушающий омерзение, мы брезгливо сторонились его. А он придёт раз, придёт два и исчезнет. Сдох – думали мы и старались поскорее забыть.
       Родители не позволяли мне заводить собаку, и я страстно завидовала тем детям, у которых она есть.
       Я знала в «лицо» всех собак в нашем квартале, а если появлялась новая, сразу же подходила к ней знакомиться. Сначала давала себя обнюхать. Затем протягивала ей открытые ладони, и собака деликатно «исследовала» их, потом я переворачивала правую ладонь и начинала потихоньку гладить собаку по голове.

      
       В соседнем доме жил Дружок – крупный жёсткошёрстный «двортерьер». Он пулей вылетал из подъезда и убегал далеко, пока не свистнет хозяин – такой же молодой и весёлый, как его пёс.
       Из этого же подъезда выходил чёрный как смоль строгий доберман – всегда на поводке. Однажды он до заикания напугал мою подругу. Я убеждала подругу, что собака не виновата. Нечего было перед самым носом у неё бегать.
       Помню, гуляла я как-то раз по двору. Смотрю – у скамейки сидит большая чёрная псина, а рядом старушка, совсем ветхая, в очках с толстыми, как у водолаза, стёклами. Ну, я подошла и начала гладить добермана. А старушка вцепилась двумя руками в ошейник и говорит мне: «Ты что, не боишься? Собака сильная, вдруг не удержу!» А я ей в ответ: «Не надо держать, меня собаки не кусают».
       Мы разговорились со старушкой и потом часто беседовали.
       Она рассказывала, что когда-то, ещё до войны, жила в Ленинграде и даже фотографии старые показала. Одну я до сих пор помню: три девушки стоят в свободных позах, из озорства наряженные в тельняшки, с папиросами в зубах, как будто курят. Крайняя слева – она, эта старушка в молодости.
       А ещё она когда-то была художницей. Теперь художниками стали её дети и внуки. Кто-нибудь из них всегда подходил к старушке, чтобы забрать собаку на прогулку, она-то с собакой не гуляла, а просто сидела у подъезда, очень уж была старенькая.


       Однажды поселился в нашем доме молодой охотничий пёс. Когда я впервые увидела его, он гулял со своей хозяйкой и всё время забегал вперёд, натягивая поводок. Видно, не терпелось ему поскорее исследовать новую территорию. Пёс часто поднимал голову и нюхал ветер, несущий волны запахов, потом вдруг резко останавливался и шарил носом по земле – даже пыль чуть-чуть разлеталась.
       Незадолго до этого я посмотрела фильм про охотничьего пса и его хозяина – старого одинокого человека. В конце фильма пёс погибал.
       В этот вечер перед сном я потихоньку плакала в своей комнате. А на следующий день рисовала этого пса из фильма на каждом, попавшемся мне под руку, клочке бумаги. Вскоре вся моя комната была увешана такими собачьими портретами.
       И вот теперь передо мной самый настоящий охотничий пёс, совсем как в фильме, и сейчас он скроется за поворотом. Я побежала за ним. Собака оказалась дружелюбной: помахала хвостом, дала себя погладить, но мир вокруг был интересней, чем моя скромная персона. Через пару минут пёс рванулся к стае взлетающих голубей и обо мне больше не вспоминал. И мне ничего не оставалось, как только любоваться им на расстоянии, беседуя о нём с его хозяйкой.
       С этих пор я часто гуляла с ними. Садилась у их подъезда на скамейку и ждала, когда послышится знакомое лёгкое постукивание когтей по каменным ступеням.
       Один раз я даже заходила к ним домой. Пока собирались они на прогулку, я стояла у входной двери в большом коридоре, полном притаившихся теней.
       В одной из комнат хозяйка о чём-то спорила со своим сыном, высоким грязноблондинистым мужчиной. Вдруг хозяйка вспомнила обо мне и пригласила пройти.
       Её сын перевёл свой немигающий, как будто рыбий, взгляд на меня. Я попятилась и, сказав, что подожду на улице, быстро выскользнула за дверь.
       Вскоре пса увезли в деревню, отдали охотнику. «Очень уж по охоте скучал», – объяснила хозяйка.

       А я осталась здесь, в моих каменных джунглях, на асфальте, липнущем к ногам в жаркий июльский полдень. Детский мячик всё так же взлетал к солнцу. А солнце ярко освещало самые укромные уголки и потаённые места, изгоняя всё страшное, смутное в холодные недра квартир, за толстые глухие стены.
       В детстве на дворе всегда ясно. И если чуждый нам мир взрослых напоминал о себе, то каждое событие, пересказанное по нескольку раз и щедро сдобренное фантазиями рассказчика, превращалось в приключение, иногда опасное.
       Порой мы вели себя как стайка маленьких обезьян. Увидев шатающегося пьяного, прыгали, кривляясь, вокруг него и дразнили, как дразнят большого неуклюжего зверя. Издали, замирая от страха, наблюдали за взрослыми драками.
       Помню, как однажды один избитый долго стоял, облокотившись на стену окровавленной рукой. И мы потом, затаив дыхание, смотрели на багровый отпечаток его ладони.
       Возле старой школы среди кустарника, чёрных деревянных бараков и облезлых двухэтажных домов с расплывшейся гипсовой лепниной прятались «трясуны».
       Вынырнет откуда-то из закоулка такой «трясун», распахнёт плащ и начинает трястись.  Поначалу пугаешься, но узнав, что «трясуны» не опасны, перестаёшь обращать на них внимание.
       Очень уж они трусливы. Стоит только крикнуть погромче или бросить в «трясуна» камень, и он, застенчиво запахнув плащ, нырял обратно куда-то в глубину двора.
       Там же, возле школы, мы с моей подружкой Ленкой нашли небольшую чёрно-белую фотографию. В серой мути этого снимка едва угадывались очертания голых людей, а лица и вовсе было не разглядеть. Они лежали все вместе, переплетясь между собой, как куча-мала какая-то.
       Мы с Ленкой посмотрели немного, пытаясь понять, что там такое происходит, и на всякий случай спрятали фотографию в наш тайник, под крышу гаража, рядом с помятой алюминиевой фляжкой и ржавым кухонным ножом.
       Когда становишься старше – входит в твоё сердце осень.
       Осень – это первое сентября, школа, неволя, одноклассники – дети, с которыми вынуждена общаться, вездесущая казённая пыль и мелкий мусор в радиаторах батарей. И ещё – постоянное ощущение собственной тупости и беспомощности.
       Выходя на улицу, замечаешь, что солнце теперь стоит ниже. И как будто прощается, исходя кровавыми облаками.
      У Ленки была взрослая сестра. И Ленка рассказала мне, что произойдёт с нами, когда мы вырастем. Это было настолько мерзко, что я ей не поверила. А Ленка уверяла, что эти ужасы происходят со всеми, и даже нам этого не избежать. «Уж лучше умереть сейчас!» – в отчаянии сказала я.


       По дороге на работу, выйдя из подъезда, я, как всегда, равнодушно  с ним поздоровалась. Он стоял неподвижно, сунув руки в карманы и ничего не выражающим взглядом смотрел, как, болтая ушами, бегает по искрящемуся снегу его игривый кокер-спаниель.
       «Какой неприятный тип», – думала я, на ходу вспоминая этот непроницаемый в своей бессмысленности взгляд. «Хотя, кто его знает, может, и неплохой человек. С детьми вон всегда разговаривает. Правда, дети к собаке подходят. Но ведь он их не отгоняет. У самого такие же дома бегают». «Любит детей, наверное», – решила я и напрочь про него забыла, так как уже подошла к дороге и как раз загорелся зелёный свет.


       Он шёл домой после работы через детский ледяной городок, благодушно посматривая на ребячью возню, и даже поддержал за воротник одну поскользнувшуюся малышку. Тот голод, который он чувствовал сейчас, был голодом гастрономическим, не опасным. Всего лишь желанием вкусно пообедать.
       Ребятня с шумом скатывалась на фанерках с высокой деревянной горки. Подростки ехали стоя, чуть боком, выставя ногу вперёд,  иногда – паровозиком, уцепившись друг за друга. И, видимо, разбивали носы – на снегу кое-где багровели капли крови.
       Совсем уж мелкие детишки под присмотром мам катались с маленьких, будто игрушечных, горок, украшенных сверкающими ледяными башенками, или плутали в несложном ледяном лабиринте. А лёд мерцал и, казалось, хранил в изменчиво преломляющейся глубине своей какую-то древнюю тайну, чудо, сказку.
       И высоко над всеми возносился, увешанный большими аляповатыми игрушками, срезанный в диких таёжных лесах, зелёный колосс – ёлка.
       Мужчина, уютно засунув руки в карманы дублёнки, уже почти дошёл до дома, и вдруг – эта девочка.
      «Ух, крепенькая какая!» – только успел он прошептать, как застучало сердце и будто горячие пальцы забегали по его телу. Выступил пот, и стал наливаться нетерпеливым жаром низ его живота. Мужчина пошёл девочке наперерез, ещё не зная, что скажет ей, но уж непременно что-нибудь придумает. Ведь говорить с детьми он умел.
       Что врал он ей, про какие съёмки у озера, когда ехали они на автобусе через весь город…
       Она сидела смирно, изредка улыбаясь его шуткам. Люди входили и выходили, шубы пахли морозом, ёлки, со связанными лапами, никак не хотели помещаться в тесном салоне автобуса. Роняя иглы, гнулись их колючие верхушки.
       Когда выехали за город, девочка начала сомневаться и несмело задавать вопросы, но продолжала сидеть, словно загипнотизированная, – как дичь, замеревшая под взглядом собаки, сделавшей стойку.
       Через посёлок девочка шла молча – под совершенно белым небом без солнца. Ухали цепные псы, подтявкивали мелкие шавки, людей же почему-то не было видно совсем.
       Лишь подойдя к садам, девочка остановилась, но властно смотрели на неё глаза зверя, загнавшего добычу.