Adios

        Если ты придёшь ко мне…
Если ты когда-нибудь войдёшь в мой дом – не торопись. Не пугай его мирный сон, ведь снится ему прошлое.
Моё прошлое началось здесь в тридцать три года. Это было время больших надежд. А теперь мой дом спит. И видит сны. Но не бойся. Медленно открой дверь и включи свет. Знаешь, кто выйдет тебя встречать?
Ты сам…
Ну да, ты уже догадался. Конечно же, это зеркало – почти в полный рост. Бабушкино, из старой квартиры.
В коридоре моём полумрак. Кое-где на тёмных обоях посверкивают блёстки. Ещё не все осыпались.
Впрочем, не о том я хотела сказать.
Посмотри направо. На вешалке возле двери, прижавшись друг к другу, висят старые куртки, плащ и пуховик. Где-то там, в одном из карманов, вот уже несколько лет лежит конфета. Я когда-то не посмела её съесть, как не смею сейчас выбросить.
Мне дал её Марк.


Боже мой, что я делаю!
Прямо передо мной сидят и смотрят на меня маленькие дети, а я пою им о любви и смерти. Я пою Лорку. Его стихи льются, как кровь из перерезанной вены.
Я закончила песню и, пока Нина читает стихотворение, быстро взглядываю на моих зрителей.
Кажется, они ничего не поняли. Может, это и к лучшему.
Дети потихоньку переговариваются между собой. Марк сидит спиной к окну, и я не могу разглядеть его лица. Слева от меня, как обезьянка, скачет Женя. На неё зашикали – она ненадолго присмирела и опять за своё.
Я знаю, что эта девочка больна. Она не способна сосредоточиться. К тому же ей три раза делали операцию на сердце. И когда её привезли сюда, она очень боялась взрослых. Думала, что все они врачи.
А сейчас я должна петь следующую песню – «Погибший из-за любви».
Ну и название… Самое то для семилетних.


Есть такое явление природы – яблоневый дождь.
Мы с Ниной, два пишущих стихи человека, шли, осыпаемые лепестками, по длинной прямой дороге.
Нина только что была в детском доме – она часто бывает там:
– Знаешь! Наша с тобой книжка поедет на родину Федерико Гарсиа Лорки.
– ?
– Помнишь, я тебе рассказывала про Марка, мальчика, который обиделся и не стал обедать? Он едет в Испанию. Я ему подарила нашу книжку.
– А кто такой Федерико Гарсиа Лорка? Я что-то слышала о нём.
Нина на минуту задумалась, запустив пальцы в серебристые волны волос, и нараспев прочитала:

И тополя уходят,
но след их озёрный светел.
И тополя уходят,
но нам оставляют ветер.

Мы проходили под деревом с розовыми лепестками. Я подставила ладони, как под дождь, и поймала лепесток. Он был похож на белое перо, смоченное кровью.


Я забрала у Нины сборник стихов Лорки и, как только открыла, поняла: в этих стихах – музыка. Мне так захотелось, чтобы её услышали!
Я, выбрав стихотворение, взяла гитару и закрыла глаза.
Не знаю для кого как, а для меня писать музыку – словно ловить сетью рыбу.
Заходишь в реку и опускаешь руки в воду, а вода струится между пальцев. Нащупываешь сеть и начинаешь её вытягивать, ловя ритм – и раз, и два.
Твои пальцы бродят по гитаре, пробуя струны, испытывая разные сочетания звуков. Руки помнят только ритм и смутную тень настроения.
Но чем дальше, тем настойчивее вытягиваешь сеть. Ты в нетерпении. Сейчас увидишь рыбу… И она заблестела! И вот уже рыбины, похожие на слитки серебра, подпрыгивают и бьют хвостами.
Найдена наконец музыка для первого четверостишия. Умом ещё не осознаёшь, но руки-то знают – вот оно, есть! А дальше – дело техники.
Я написала семь песен. И мы с Ниной решили сделать небольшую программу: я – пою, Нина читает стихи Лорки. Вот с этим-то и пошли мы к людям. В первую очередь – в детский дом, с которого всё началось.


В игровую комнату, где я подключила электрогитару, стали собираться дети. Их было мало. В это время они обычно в школе. Пришли несколько воспитателей и музыкальный руководитель. Начали рассаживаться.
Вдруг Нина, держа за плечи, подвела ко мне невысокого мальчика: «Это Марк».
Серьёзное лицо, внимательные тёмные глаза.
– Садись, Марк, поближе, вот сюда!
– Я не могу слушать громкую музыку.
Он взял стул и поволок его подальше от меня. Я отпила тёплого молока – для горла, для голоса. Была осень, и я уже успела простудиться.
Нужно начинать…
Я опускаю глаза.



Да… «Погибший из-за любви»:

– Что же там светится ночью
так высоко и багрово?
– Сынок, одиннадцать било,
пора задвинуть засовы…

Все посторонние звуки стихают. Исчезли совсем. Их вытеснила музыка. Пространство надо мной сгущается и становится тягучим. Я чувствую, как текут воздушные потоки, ставшие осязаемыми. Кажется, вот-вот соберутся тучи и блеснёт молния.
Я ударила по струнам и взмолилась:

…Если умру я, мама,
будут ли знать об этом?
Синие телеграммы
ты разошли по свету.

После концерта ко мне подходят дети, интересуются электрогитарой. Я демонстрирую им разные звуки: вот гитара гудит, как самолёт на взлёте, а это – высоко и тонко поют дождинки, а так рычит мотор мотоцикла, когда заводится. И ещё другие звуки показываю, те, которые не могу прокомментировать. Я даже позволяю детям немного побрякать самим. Они и рады. Дзинь, дзинь…
Но тут подошёл Марк и отстранил всех: «Нет! Не так!»
Он тихонько, не спеша, проводит рукой по струнам. Гитара мелодично откликается. «Вот так надо!» – говорит он.
Постепенно все расходятся. Марк с Женей уносят наши вещи из игровой комнаты в спальню мальчиков. Марк гордо тащит тяжеленную гитару, которая почти с него ростом, но с достоинством отказывается от помощи. Женя с такой же самостоятельностью берётся за «комбик».
Нас пригласили на чай.
Мы сидим за столом с воспитателем этой «семьи». Дети зовут её мамой. Интересно, скольких женщин приходится им так называть…
Рядом со мной Марк, дальше – притихшая Женя.
Обсуждаем концерт.
Воспитательница, взглянув на Женю:
«А Женя-то, Женя! Ты её прямо загипнотизировала. Сначала хулиганила, а потом залезла на кресло и впилась в тебя взглядом. Так и просидела до конца».
Женя молчит, словно не о ней идёт речь. Марк ёрзает на стуле. Мы вспоминаем про него и просим принести книжки, которые он привёз из Испании.
Марк доволен. Вприпрыжку отправляется за книгами. Книги большие, с картинками. Рисунок, а внизу несколько слов на испанском.
Марк, всё больше оживляясь: «А знаете, как по-испански добрый вечер?» Мы, конечно, не знаем! Откуда нам знать! Марк нас просвещает. И снова, лукаво
улыбаясь: «А знаете, как по-испански…».
Марка собираются усыновить. Он и ещё несколько детей ездили в Испанию на каникулы. Жили там в семьях.
Мы, забыв про Марка, говорим о своих взрослых печалях. Я жалуюсь, что сижу без работы, да ещё отец в больнице.
Воспитательница приглашает меня заходить к ним в детский дом: «Среди детей легче. У меня когда мать болела, я только здесь и спасалась».
Вдруг что-то прикасается к моей голове. Я в испуге отстраняюсь. Марк отдёргивает руку и с интересом смотрит на меня.
Воспитательница иронично: «Не верим глазам своим, обязательно надо потрогать».
Нина добавляет: «Это он тебя погладил».
Мы собираемся домой. Марк, не зная чем нас одарить, шарит в карманах. Находит драже «Тик-так». Высыпает чуть ли не полгорсти. Я съедаю две.
Марк хватает со стола шоколадные конфеты и угощает нас с Ниной. Мы отнекиваемся. Но воспитатель останавливает нас: «Не мешайте ему проявлять гостеприимство». И я беру конфету из рук Марка.
Уже на пороге Марк смотрит на меня и, как пароль, произносит:
– Adios.
– Adios, Марк, adios.


Всё никак не кончается осень. Деревья давно уже истекли кровавыми листьями, и даже листья эти сожгли, принеся в жертву суровым зимним богам.
Снег выпал всего лишь раз, он только прошёлся по тёмным улицам и растаял.
Я бродила по вечернему городу и думала об Испании, где, наверно, никогда не бывает снега. У меня родились ещё пять песен на стихи Гарсиа Лорки. А он всё не отпускал меня. И я не могла выпустить его из своего сердца. Я поняла – нужно записать альбом с этими песнями.
Я нашла работу. При жёсткой экономии мне понадобится полгода, чтобы рассчитаться за запись в студии.
И ещё – один диск я подарю Марку.
Мне казалось, я всё просчитала.


После работы я обычно сплю час или два, потом смотрю по телевизору местную программу новостей.
И однажды вот так, в полудрёме, я слышу, что троих детей из детского дома
усыновляют испанцы. Да! Именно из того детского дома, где живёт Марк.
Ну наконец-то его забирают!
Я окончательно проснулась и бросилась было к телефону, чтобы сказать Нине, но…
Взглянула на экран.
Совсем не знакомые мне дети. Сначала – девочка. Ну, девочка ладно. Потом – мальчик лет пяти, возится с конструктором. Сейчас я увижу Марка!
Белобрысенький, в меру общительный, мальчик отвечает на вопросы корреспондента. Но это не Марк! Где же мой Марк?
Мне на миг показалось, что среди детей на заднем плане промелькнуло грустное лицо Марка.
Он был среди тех, кто остаётся.


Прямо мне на голову с неба сыплются белые звёзды. Застревают в волосах. Тают.
Ужасно болит голова. Без шапки немного легче.
А может, белые звёзды меня исцелят?
Как долго нет трамвая. Кроме меня на остановке только два человека.
Улицы пустынны.
Вон ледяной городок светится, там играет музыка, горят разноцветные огни, а людей нет.
Одиноко стоит, слепленный из снега, пятиметровый Дед Мороз. Он стоит, подняв руку, будто приветствует кого-то. Он ждёт.
Они придут позже. В это трудно сейчас поверить, но всю ночь по улицам города будут течь потоки людей. С песнями, с выстрелами шампанского. Они придут сюда праздновать Новый год.
В этом ледяном городке слишком мало льда и снега. Сплошная раскрашенная фанера. Декорации, бутафория. А вместо ёлки огромный конус. Интересно, что думают дети о такой ёлке?
В моём детстве ёлка была настоящей. Я подходила к ней и обнимала, пытаясь обхватить ствол.
«Вот какая большая!» – говорила мама то ли про меня, то ли про ёлку.
Сейчас я приеду домой, где не будет вообще никакой ёлки. И Новый год я, скорее всего, просплю.


Я стою у женского туалета, уткнувшись лбом в холодную стену.
Голова! Мою голову зажали в тиски и сжимают всё сильнее.
Есть разные степени боли. Это предпоследняя. Дальше – животный крик и потеря человеческого облика. Ещё дальше – обморок или смерть. А я могу плакать и стоять, прислонившись лбом к стене.
Мимо ходят женщины из других палат. Некоторые заглядывают мне в лицо и гладят, как кошку. Туалет освободился. О как хочется выблевать всё, все внутренности, всё тело, чтоб осталась только душа!
Теперь я могу вытереть слёзы. Окно в туалете приоткрыто, я открываю его совсем. Залетают снежинки, тают на моём лице. Напротив окна фонарь. Хорошо бы укутаться в его уютный свет, льющийся вместе со снегом. Завернуться в этот снегопад и спать, не просыпаясь.
Я залезла на подоконник и смотрю с четвёртого этажа, как внизу через сугробы пробирается человек.


Ночь. В коридоре никого нет. Я сижу в кресле среди чахнущих растений. Сегодня отсюда убрали цветок. Он скромно стоял за шторой на подоконнике и засыхал, позабытый всеми.
У меня в руках книга стихов Гарсиа Лорки. Горит лампа на столе у медсестры. Темновато для чтения, но я и так знаю эти стихи. Не глядя открываю книгу и не столько читаю, сколько угадываю:

  Песня сухого
      апельсинового дерева

Отруби поскорей
тень мою, дровосек,
чтоб своей наготы
мне не видеть вовек!..

Очень хочется спать, но в палату идти неохота. Там душно и смрадно, потому что проветривают редко, боятся простудить лежачих.
В моей палате две парализованных старухи и одна полубезумная – её привезли из психушки.
Люда большая, как медведь, сутулая, с покатыми плечами. У неё седые косматые волосы. Она постоянно трёт, чешет своё необъятное тело, бормочет и кивает, будто соглашаясь с кем-то. Я ни слова не понимаю.
Первое время моей единственной собеседницей была Ирина.
Она приходит к матери, быстро приберёт у неё, у другой парализованной старухи, а потом говорит Люде: «Давай я тебя причешу». Люда любит, когда её расчёсывают, смирно сидит на стуле, сложив на коленях руки.
Ирина понимает Люду: «Люда тихая, ты её не бойся, я тоже сначала боялась».
Люда преданно смотрит на Ирину и кивает. «Да, да», – различаю я в её бормотании.


По утрам врачебный обход.
Я слышу, как они идут по коридору, бодро постукивая каблучками, чирикают, как стайка птичек.
Смотаюсь-ка я лучше на процедуры, всё равно каждый день одно и то же: «Ну, я вижу, вам уже легче », – говорит, не глядя на меня, наша докторица.
Перелезая через сугробы, иду в соседний корпус в водолечебницу. Там хорошо, пахнет, как в бассейне. Это другой мир, будто и не больница вовсе.
Ложусь в тёплую ванну, тело облипают весёлые пузырьки. Бурлящие подводные потоки щекочут ноги, спину. Поднимаясь к поверхности воды, превращаются в водоворотики.
Я чувствую себя островом среди гейзеров. Я пою!


Море смеётся
у края лагуны,
пенные зубы,
лазурные губы…

По нескольку раз в день я мысленно исполняю мой альбом. От первой до последней песни, чтобы ничего не забыть.
После кислородной ванны голова ясная и тело наконец перестаёт докучать мне. Освобождённая душа, ставшая большой, как океан, стремится заполнить любовью всё вокруг.
Я иду по больничному коридору, расправив плечи, походкой сильного здорового человека и про себя желаю здоровья всем, кто попадается на пути. Кажется, что я сейчас способна исцелять.
Понурые старики, смиренные или раздражённые старушки – сидят, стоят в бесконечных очередях. Страдающие люди в плену у своих немощных тел.


Вечерний моцион.
По коридору, как по бульвару, из конца в конец прогуливаются женщины. Некоторые идут неуверенно, опираясь на стену, другие степенно, заложив руки за спину.
Вот, опустив голову, идёт Люда. Ей лучше. Теперь я понимаю её речь. Сегодня она сказала, что делает себе массаж, а не просто так чешется.
А утром пришла Людина сестра.
Я вернулась с процедур, ко мне подлетает Ирина: «Видела сестру Люды? Они с матерью собираются сдать Люду в интернат! А Люда спокойно так говорит: “Ну что ж, ничего не поделаешь, в интернат так в интернат”. Не могу я на это смотреть, аж сердце переворачивается!»
Сегодня как-то сразу всё пришло в движение. Многих выписывают, привозят новых больных. Медсёстры бегают, меняют постельное бельё.
Приходила Нина. Она недавно была в детдоме.
Марк не ездил в Испанию на каникулы. Я, не выдержав, стрельнула сигарету у медсестры и пошла курить в туалет.
А через два дня докторица сообщила мне: «Кончился ваш срок».


И вот я дома.
Оставив у порога сумки, сбросив ботинки и пуховик, прохожу в комнату и беру гитару.
Сколько разных предметов держала я в руках за свою жизнь! Ложку, вилку, карандаш, кисть, молоток, флейту, ружьё… И только между гитарой и моими руками существует неразрывная связь. Телепатическая. Их тянет друг к другу.
Гитара ложится в мои руки, как младенец в колыбель. Спокойно и уютно.
Она немного расстроена. Я её понимаю, ведь меня не было дома целых две недели. Я тоже соскучилась. Провожу рукой по её чёрной блестящей шее.
Сейчас я наяву исполню то, что играла каждый день в воображении – мой альбом:

Выходят весёлые дети
из шумной школы,
вплетают в апрельский ветер
свой смех весёлый…

А ночью ко мне приезжала скорая.


Я опять на больничном. Врачи не знают, как со мной поступить. Вызвали на комиссию.
Сидим с Ниной у кабинета. Слышно, как там говорят на повышенных тонах.
Наконец, меня приглашают.
Три врача. Женщины. Одна из них с надменным умным лицом и орлиным носом, наверно, главная: «Садитесь».
Сажусь на стул посредине кабинета, свет от лампы бьёт в глаза.
Главная смотрит недоброжелательно, с прищуром. Изучает меня, видно, подозревая какой-то злой умысел. Начинает допрос.
– Это кто с вами, ваша мама?
– Нет, это моя подруга.
– А почему такая разница в возрасте?
– Мы в литературном клубе познакомились, – отвечаю невпопад, думая: «Какое тебе дело?»
Спрашивает наконец о моей болезни, но это её не особенно интересует: слушает рассеянно, похоже, что-то уже заранее решила. Пальцем не шевельнула, пока другой врач меня осматривал: послушал сердце, пощупал пульс. Я одеваюсь и сажусь обратно на стул. Но это ещё не всё. Она не удовлетворена.
– Кем вы работаете?
Я объясняю, где и кем работаю.
– А по профессии кто?
– Художник-оформитель.
Как она обрадовалась, что смогла наконец-то меня уличить!
– А-а-а! Свободный художник!!!
– Да какой уж там свободный. Я на заводе работала, почти в каждом цехе был свой художник. Потом завод пришёл в упадок, нас посокращали.
– Да знаю, знаю я про ваш завод!
Помолчала немного и решила объявить, для чего была вся эта комедия.
– Никакой болезни мы у вас не нашли. Если хотите, обратитесь к психиатру, а больничный мы вам продлять больше не можем.
Мне стало противно, и я ответила им с такой же откровенностью:
– Ничего мне от вас не надо, никакого больничного! Я уволюсь с работы, только вылечите меня ради Христа!
Они несколько минут удивлённо смотрят на меня. И вдруг заговорили между собой, как положено врачам: о методах лечения, о лекарствах.
Мне назначают уколы и отправляют на обследование.
А на работе меня отпустили с миром.


Земля уходит из-под ног, она прячется подо льдом. Я держу электрогитару, Нина держит меня, а земля всё время норовит ускользнуть куда-то. Всё же кое-как добираемся до места.
Нас встречает заспанный звукооператор.
«Это мой продюсер», – представляю я Нину.
Звукооператор посмотрел на Нину и промолчал. Протягивает мне акустическую концертную гитару.
Гитара хорошая, нет слов, но мне нужно не это. Записать что-то псевдо-испанское… Слишком просто. Мой альбом будет другим, и для каждой песни в нём нужен свой, особенный звук.
Язык музыки понимает каждое сердце, были бы подходящие инструменты. И голос человека – инструмент. Гарсиа Лорка говорил: «Я люблю человеческий голос…».
Я тоже люблю, и особенно голос поющий. Поэтому и пишу песни.
От наушников болит голова, из-за этого меня тошнит по ночам. А днём, наглотавшись таблеток, бреду в студию, цепляясь за Нину.
И вот настал день, когда я всё записала.
Теперь Марк.
Нина отнесла диск и кассету в детский дом для Марка. А вернувшись сказала, что Марк поедет летом в Испанию.
Я так устала, что целыми днями лежу дома на диване и выползаю только в поликлинику на уколы.
И пролежала я, как медведь в берлоге, до самой весны.


Мы встретились на Поляне памяти.
Многое, что мы помним, можно так назвать: поляной памяти, домом памяти, деревом памяти… То прошлое, которое что-то значит для нас.
Они вспоминали своё. Войну, которую я не помню. Для них играл баянист. Баян глубоко дышал. Так дышит море, вдыхая и выдыхая волны.
Они сидели на стульях лицом к баянисту. Поющие сплотились на первых рядах. На задних рядах слушали, и если кто-то принимался петь, его голос звучал одиноко, отчётливо, не сливаясь с остальными.
Нина стояла неподалёку и беседовала с воспитателями из детского дома. Рядом дети лазали по машине военных времён.
Как только я подошла, Нина сказала: «Здесь Марк».
Он подбежал и обеими руками обнял меня за талию, куда смог дотянуться. Я прижала его к себе.
– Марк, я так долго болела…
Марк удивлённо взглянул на меня.  Я сразу опомнилась.
– Как ты учишься?
– Хорошо, без троек.
– Говорят, ты поедешь в Испанию?
– Летом поеду.
Тут вмешалась Нина: «А почему ты зимой не ездил?»
Марк резко отвернулся и отступил на шаг.
Неожиданно к нему подскочил вихрастый мальчишка и начал его тормошить, дёргать за воротник, расстёгивать и застёгивать молнию на куртке.
– Это ещё кто?
– Мой брат Кирилл.
– Кирилл, отстань от Марка!
Кирилл не унимается.
– У меня ещё есть братик Лёва, – ласково говорит Марк.
Марк стоит, опустив руки, и устало смотрит на меня. Ему сказали, что если он сцепится с Кириллом, то ни в какую Испанию не поедет.
Марк терпит и взглядом просит помощи у меня, взрослого человека.
Я пытаюсь встать между ними и разжать пальцы Кирилла, но Кирилл лезет снова и снова.
– Марк, поедешь в Испанию, возьми диск.
Я почему-то думала, что испанцы услышат мои песни и решат: в России любят Лорку. И во имя этого они усыновят Марка.
Воспитатели уводят ребят, Марк уже далеко. «Что же он не попрощался?» – огорчаюсь я. Марк остановился, оглянулся и пошёл назад ко мне.


Я увидела его снова через три года.
Обложившись энциклопедиями по искусству, я сидела в читальном зале и выписывала материал для статьи. Краем уха я слышала, что придут ребята из детского дома, но не придала этому значения. И когда зазвенели детские голоса, с трудом оторвалась от книги.
Дети дисциплинированно, без лишней суеты входили в полуоткрытую дверь. Один за другим. Третьим или четвёртым был Марк, слегка подросший, но узнаваемый.
– Марк!
Он взглянул на меня и нехотя приблизился.
Я схватила его руку. Он остался безучастным. И тут я поняла, что говорить нам не о чем.
– Что ты здесь делаешь?
– На мероприятие пришёл.
– Как учишься?
– Плохо, – равнодушно ответил он.
Пока я соображала, что бы ещё сказать, он подошёл к застеклённым стеллажам, рассеянно поглядел на экспонаты.
Его позвали.
Я смотрела вслед Марку и думала: «Гарсиа Лорка, Испания… Как давно это было, словно приснилось».
Adios, Марк, adios…