Буквы и знаки

ПЕРВОЕ ПРИОБЩЕНИЕ К ТАЙНЕ
Мне было пять лет. В детсаду шел новогодний праздник. Расстроенное пианино, астматический баян, снег из ваты, елка светится разноцветными огоньками. Мы, дети, радостны и возбуждены.
Я был зайчиком. Заячий хвост у меня был настоящий: папа был заядлым охотником (со временем приобщил и меня – но об этом позже). По сценарию праздника зайчик (в моем исполнении) должен был «отнести на почту» телеграмму Деду Морозу. Мне нужно были выйти в коридор и положить большой запечатанный конверт, обсыпанный блестками, на журнальный столик.
Я вышел в коридор, аккуратно затворил за собой дверь, повернулся… и увидел на лестничной площадке Деда Мороза. Он курил папиросу, пуская дымок в приоткрытую форточку. Я увидел желтоватые зубы Деда Мороза.
Мы встретились глазами. Был момент растерянности. Потом я ощутил приобщение к тайне и одновременно – то, что я участвую в некоем заговоре. Я знал теперь больше, чем мои друзья за закрытой дверью актового зала
Конверт уже лежал на журнальном столике.
В шумный зал, где играла музыка, я вернулся другим человеком. На меня давила тяжесть увиденного. Нет, настоящий Дед Мороз не мог курить папиросу! Что-то здесь не то!
Роль зайчика у меня не клеилась.
Появились сомнения в искренности взрослых людей. И сказочный вечер стал портиться.
Ночью мне снился курящий Дед Мороз. Настоящий заячий хвостик лежал у меня под подушкой. До следующего нового года – уж тогда-то Дед Мороз будет настоящий! Без папиросы!

 
РАБСТВО У ПИСКЛИ
Писклёй прозвали в нашем детсаду А. К-на. Он постоянно «пищал»: жаловался воспитательницам и нянечкам на притеснения со стороны одногруппников.
Наши с ним родители дружили, мы часто встречались с А. К-ом дома и  у его родителей, и у моих.
Однажды А. К-д увидел, что я в садике зажигал – страшное дело! –  спички.
– А я все расскажу твоему папе, он тебе надает! – сладостраcтно объявил А. К-д.
– Но мы же друзья, – попытался я надавить на чувство товарищества.
– Спички детям не игрушка, – ответил товарищ.– А хочешь, не скажу?
– Хочу.
И тогда А. К-н взял меня в рабство: я должен был помогать ему в детсаду надевать сандалии и чулки (мы носили чулки с поясом, как взрослые тети, так тогда полагалось всем в нашем детсаду, невзирая на половые различия).
Три дня я покорялся судьбе и терпел унижения. Я доставал из шкафчика с изображением землянички чулки и сандалии и помогал А. К-ну облачаться после дневного сна. И уж только после этого открывал свой шкафчик с изображением груши и занимался собой.
На четвертый день я решил: хватит унижений – и отдубасил Писклю.
На следующий день он рассказал моему папе историю со спичками. Мой папа был озадачен своими делами и ничего не понял.
Пискля был в шоке. Его план не сработал. Я развлекался тем, что щедро отпускал Пискле пинки пониже поясницы. Иногда пинки чередовались подзатыльниками и бросанием песка в мокрые глаза Пискли. Он опять «пищал», бегал жаловаться воспитательнице. Воспитательница грозила мне пальцем, не вставая со скамейки. Она была немолодой, усталой, толстой и добродушной. Мы ее звали «Тётьвер».
…После университета (где мы снова встретились и даже учились в одной группе) А. К-н стал офицером госбезопасности. Но далеко не Штирлицем. Он вербовал стукачей в сектах. Дослужился до майора. Потом комиссовали – печень. Говорят, частенько расслаблялся после забот о государственной безопасности с помощью «злодейки с наклейкой».
Неужели он изначально был запрограммирован на вербовки и шантажи? И это проявилось еще в детсаду?  А если бы я попался в его лапы уже взрослым? Вспомнил бы тогда Пискля мои подзатыльники?
Подумать страшно!         

 
СЧАСТЬЕ
Я сижу на дереве, мне семь лет. Весна. Дерево кипит розовым цветом. Это был так называемый жердель – дикий абрикос.
Читаю книжечку о приключениях волшебного мелка.
Над моей головой поет соловей. Где-то гукает горлица.
Я боюсь свалится – левой рукой придерживаюсь за сук, правой держу книгу.
Тогда я не понимал, что нахожусь в раю. Я просто сидел на дереве, читал книгу и с некоторым беспокойством ждал, что бабушка вот-вот позовет меня собираться в школу – я ходил во вторую смену.
…А осенью дерево безжалостно трясли все, кому было не лень в нашем дворе, чтобы добыть дикие маленькие абрикосы. Часто били ногами по стволу. Я тоже. Это была неблагодарно и неблагородно к дереву, дарившему мне весной свою красоту и покой. Ощущало ли обиду дерево?
Да и дикие абрикосы не успевали вызревать, а потому все кончалось расстройством желудков (у нас, детей) и нервов (у наших родителей).
Было бы лучше, если бы дерево только цвело, и была бы вечная весна (без претензий на оригинальность мысли).

 
КОСМОС КАК СОЧУВСТВИЕ
Четвертый класс. Лучший мой друг того периода – Коля П-к. Он был страшно наивным, верил всему. Я приходил к нему в гости играть в настольный хоккей, а потом мы пили чай, и я рассказывал ему о том, что я-де родился не где-нибудь, а – в космосе. Причем я все время менял версии: то я родился на борту космического корабля, то – на другой планете.
– А ты не брешешь? – робко спрашивал Коля (он был украинец, что отражалось на его лексике).
– Честное пионерское! – твердо отвечал я. Я уже и сам не знал, вру я или не вру.
…Спустя много лет, когда борода поседела, а ума не прибавилось (здоровая самокритика), я прочел в научно-популярном журнале, что психологи советуют людям, живущим или работающим в недружелюбной, агрессивной среде, представлять себе, что они – тайные посланцы внеземной цивилизации. Это, говорят, помогает преодолеть психологические проблемы.
После пятого класса Коля перешел в другую школу.
Мы встретились с ним много лет спустя на юбилее той школы, где когда-то учились вместе. Вспомнили наши хоккеи и чаи.
– Ты чо-то там такое брехал тохда… – неуверенно завел разговор Коля.
– Ну… Николай, – я сделал вид, что обрываю его, изобразил недоуменное лицо и якобы осторожно оглянулся по сторонам. Думал, Коля засмеется, подыграет.
– Понял: не здесь, – на полном серьезе отреагировал Коля.
Святая простота!
Больше мы не виделись.

 
PIP-SHOU MUST GO ON
Окна женской душевой общежития финансово-экономического техникума покрасили темно-желтой краской. Но удивительное дело – со стороны улицы. В первый же вечер, когда в заветном подвальчике зажегся свет, мы, трое шестиклассников, спрятались за бетонной  нишей, ограждавшей окна цокольного этажа, и процарапали пятикопеечными монетами смотровые щели в толстом слое краски.
Шумела вода в душевой, а мы, затаив дыхание, впивались глазами в микроокошки, ведущие в мир заманчивый, неведомый, загадочный и опасный (могли ведь поймать ребята из общежития и отлупить; несколько раз, кстати, так и случилось).
Было много молодой мокрой плоти студенток финансово-экономического техникума. Плоть колыхалась, в горле у меня перехватывало. Кудрявые треугольнички завораживали.
Иногда на улице мы встречали студенток, которых накануне видели абсолютно голыми. У меня в этот момент просыпалась странная смесь жалости и нежности к взрослой девушке, о которой я знал самое-самое заветное. Вот одна из них – рассеянно идет мимо, кутается от снега в воротник (дело было зимой). Я чувствую по отношению к ней эту жалость-нежность и одновременно – покровительственную снисходительность. Я ведь знаю, что находится и под этим воротником, и под этой шубой и… ох, как  много мне известно… Обо мне же она ничего такого не знает и знать не может! Я – заведомо в выигрыше.
Было ее немного жалко: словно накануне она была вынуждена выполнять некую мою прихоть, хотя при этом, бедняжка, стеснялась и боялась – а куда денешься! У меня, пубертанта, было ощущение тайной власти над ней. Но власти доброго тирана. Хотя как-то нечестно получалось: я – да, а она – нет. Вот если бы… Эх…
Много позже мне пришло в голову, что эти девушки знали, что за ними подглядывают малолетки, и обе стороны ловили от этого кайф.
Вспоминая эти свои душевные «душевые» переживания, я перефразировал знаменитую фразу из культовой песни Фредди Меркури. В моей трактовке она звучит теперь так: «Pip-shou Must Go On!!!».

 
СЛАДОСТЬ СИЛЫ
Долгое время, класса до седьмого, меня в школе и во дворе били. Я был домашним, книжным, забалованным поздним ребенком. Бабушки, когда я играл на гитаре этюды Маттео Каркасси, дуэтом пели мне: «Гений, гений!». Отец же недовольно хмурился. Потом он купил себе и мне боксерские перчатки.
В лесопосадке, по утрам (зимой – почти в темноте) он учил меня боксу. Я вредничал – и спать хотелось, и больно, и холодно, и с бабушками лучше…
Потом как-то раз наш класс сажал на уроке труда деревья. Мой давний обидчик Саша Н. подошел ко мне сзади, когда я возился с деревом, и толкнул меня. Я упал в яму. Все засмеялись, в том числе моя любимая девочка Валя.
Я спокойно подошел к Сашке (тот улыбался ранней фиксой) и провел серию коротких ударов: в челюсть справа, слева и прямо в нос. Мой обидчик оказался в нокдауне: он сидел на земле и тряс головой. Глаза его были безумны. Теперь все смеялись уже над ним, хохотала и его любимая девочка Жанна.
Но сладость силы я почувствовал не тогда, а на следующий день, когда в интонациях своих друзей-школьников уловил заискивание и почитание. Приблатненный старшеклассник по кличке Жук угостил меня сигаретой «Дымок». Это было посвящение в новую, более высокую касту.
Но потом во время занятий боксом я повредил сухожилие кисти и не смог больше брать сложные гитарные аккорды с барре – в запястье при этом словно гвоздь впивался.
Бабушки с грустью посматривали теперь на мои боксерские перчатки. И уже не пели дуэтом: «Гений, гений!..»
Гитара пылилась за шкафом.

ЛЕНИН И ГНОМЫ
Каждое лето я проводил у своей бабушки в маленьком приморском городке. По вечерам с бабушкой Варварой (а иногда и с мамой и папой, приехавшими на выходные) мы гуляли с парке, где было много роз, где в беседке добродушные старички играли в шахматы под «софитом» огромной лампочки без абажура, висевшей на толстом проводе. В парке было много статуй – гномов ростом с пятилетнего ребенка. Гномы были выкрашены в пестрые цвета, и лишь бороды их были белыми.
Сначала гномы были большими, потом они стали вровень со мной, а потом я уже мог поглядывать на них свысока. Гномы всегда улыбались мне, а их зеленые колпаки мне хотелось надеть – сначала поочередно, а потом все сразу, чтобы попасть в чудесную, сказочную страну и лишь иногда возвращаться из нее домой, чтобы увидеть своих родителей, бабушек и друзей…
Потом я повзрослел и просто любовался этими гипсовыми фигурами. Они стояли в разных местах – и возле фонтана, и вдоль аллеи, и охраняли грот с чашей, которая сочилась веселой водой.
Но самой большой «гном» стоял в середине клумбы. Он был белого цвета. Звали его Ленин. Он всегда был большим, даже тогда, когда я уже подрос и понимал, что это никакой не гном, а вождь пролетариата. А пролетариат, думал я одно время, это такой большой плот для морских путешествий, а Ленин там капитан.
Со временем я стал все реже ездить в милый моему сердцу город.
И вот недавно я после большого перерыва побывал в нем. На месте Ленина я увидел пустой постамент, чему я, разумеется, не удивился. Розы в парке исчезли, их место заняли ромашки-простолюдинки. И – как обидно! – почему-то кто-то в горячке борьбы с идолами распорядился убрать и разноцветных гномиков, друзей моего детства. Без них и парк был уже не парк, и город многое потерял. Борьба с кумиром оборотилась борьбой с самобытностью. Но что общего между памятником Ленину и гномами – белые бороды?
Ни в чем меры не знаем, в том числе в борьбе, оттого и многие наши беды.

ТРИ ПОСЛЕДНИХ КАДРА
На мое пятнадцатилетие мне подарили фотоаппарат «Зенит». Плёночный. Тогда все фотоаппараты были плёночные. Я фотографировал за неимением подружки свою младшую двоюродную сестру Лену, а потом хвастался, что-де снимал свою девушку.
Потом, рассердившись за что-то на кузину Лену, я переключился на Леду. Ледой звали мою собаку, она была породы «боксер». Она была настолько сильной, что еще в пятнадцать лет я зимой запрягал ее в санки и катался с ветерком. Леда плохо позировала – все время она подходила ко мне и утыкалась в ноги, так сильно она меня любила. До сих пор не могу простить себе, что бывал с ней резок и порой давал ей сильные и, наверное, обидные шлепки… Не ценил ее бескорыстной преданности и любви…
В какой-то момент я решил, что обязательно сфотографирую летающую тарелку. Я ждал ее дома у окна, в лесу, когда гулял с Ледой, на море и даже в школьном классе – я всегда садился возле окна, чтобы быть наготове в нужный момент. В моем фотоаппарате всегда были три резервных последних кадра в пленке – на случай инопланетного вторжения.
Один раз мне показалось, что я сфотографировал летающую тарелку – но, увы, это было лишь облако, подсвеченное закатным небом.
Потом к летающим тарелкам я стал остывать, но все же старался оставлять в фотоаппарате три запасных кадра. До сих пор у меня дома хранится множество проявленных пленок с неотснятыми последними тремя кадрами. До последнего момента, – до момента проявки пленки – я хранил этот резерв.
Но наступил день, когда я отснял пленку полностью, забыв про НЛО. Наверное, в этот самый день и кончилось мое детство


ЗАЯЦ
Заяц был еще теплый. Ствол ружья тоже был еще теплым.
Жизнь зайца была закончена. Он пал от заряда охотничьей дроби. Курок был нажат моим пальцем. Это чистая правда.
Это был мой первый в жизни охотничий трофей. Я зачем-то выстрелил в бедного зверька два раза – из обоих стволов.
– Ты зачем стрелял второй раз? – подбежав, строго спросил меня отец, перепоясанный кожаным патронташем. – Он ведь кувыркнулся с первого выстрела! Шкуру зря попортил.
Оказалось, второй раз я промахнулся. К счастью. Поэтому мало попорченную шкурку я дома обработал, высушил и подарил Наташе, с которой мы учились в одной группе университета. Я неуклюже пытался за ней ухаживать. Это была экзотическая девушка, в ней была японская кровь (что сказалось на разрезе глаз, скулах и губах), при этом она была блондинкой.
(Впрочем, она и сейчас блондинка – в самом хорошем смысле этого слова).
Наташа поблагодарила меня за подарок поцелуем в щеку  – и вскоре сшила из шкурки убитого зайца шапочку. Все получилось почти что… ну… по-семейному, что ли... Я продолжал делать своей «японочке» знаки внимания. Но вскоре она неожиданно вышла замуж за художника Витю и при этом стала ходить с ним под ручку в той самой шапочке.
Зря погиб зайчишка, зря…


«ЗА НАШУ СВОБОДУ!»
…И все же она, «японочка» пришла обмывать свой диплом без своего мужа Вити. Собралась в хорошем ресторане уютная компания: Миша Б. с голосом, напоминающим клекот орла и очками, которые начинали перекашиваться уже после первой рюмки, Олег Ч., сын первого секретаря сельского райкома партии; Олег увлекался гандболом и читал помимо учебников только книги про Незнайку (в 20-то лет!..). А также: рано облысевший Никита, любую паузу заполнявший репликой «Девочки, пейте морс», Ирина И., вместе с которой и с уже упомянутым выше Писклей мы ходили и в детсад, и в университет; пришел и Пискля. И я.
Все шло своим чередом: тосты, звон бокалов, танцы с нежными прижиманиями патнерш/партнеров и т.п.
И тут в довольно обычный ресторанный вечер ворвался свежий персонаж. За соседним столиком разместилась некая компания, которая завертелась вокруг важной персоны восточного типа. Говорили по-английски. Вели себя непринужденно и корректно. Минут через сорок важный господин пригласил на танец нашу «японочку», чуть позже – Ирину. Вел себя элегантно, целовал дамам ручки. Потом прислал за наш столик корзину с цветам, шампанским и коньяком.
Мы – даром что студенты – ответный жест: набор изысканных молдавских вин.
После того, как официантка отнесла коробку с винами, к нам за столик подсел немолодой лысый дяденька, полный, одышливый – из сопровождавших восточного гостя. Толстяк выразил надежду на то, что мы, советские студенты, проявим себя достойно в глазах иранского бизнесмена, который приехал заключать договор о поставках персидских ковров.
– В вашем лице, – заверил дяденька, – он видит новое поколение советских людей, которые скоро будут руководить всеми сферами жизнедеятельности страны. Не подведите, ребята.
Мы уверили дяденьку, что все будет «окейчики». Тот поблагодарил нас и удалился за свой столик.
Сидевшая рядом с иранцем дама-переводчица смотрела на нас настороженно. Мы, конечно же, быстро догадались, что эти двое сопровождающих – из госбезопасности. Кроме них, сидел за столом еще скромный молодой человек восточной наружности – видимо, помощник или референт иранского босса.
Музыка продолжала греметь, бокалы пениться, и вконец раздобревший иранец-коммерсант попросил разрешения подсесть за наш столик. Разумеется, мы выразили радость по этому поводу. Потеснившись, подсадили, кроме иранца, и дяденьку со строгой тетенькой. Помощник коммерсанта скромно остался сидеть в одиночестве за «иранским» столиком.
Гость предложил выпить за прекрасных дам. Тост мы поняли и без переводчицы, охотно сомкнули бокалы. У Миши Б. от волнения свалились под стол очки, «японочка» раскраснелась, Ирина потупила глазки, Олег Ч. крякнул после того, как осушил бокал, Пискля ссутулился (он, кстати, пил только морс), а лоб Никиты покрылся – от избытка чувств – гроздьями пота.
И тут я допустил промашку. Пытаясь изо всех сил понравиться «японочке», я встал, поправил галстук, поднял бокал и произнес по-английски ответный тост:
– За нашу свободу!
А ведь хотел произнести нейтральное и корректное – «За нашу дружбу!». Но плохое знание английского языка и алкоголь свершили свое коварное дело: вместо «friendship» родилось «freedоm».
За час до закрытия ресторана бизнесмен раскланялся, подарил всем зажигалки и удалился в свите из кагебешников и помощника. Мы догуливали в раскрепощенной обстановке и были довольны собой: не подвели родные органы, с честью представили советское студенчество.
Но наутро мой папа поперхнулся и выронил вилку, когда я весело рассказал ему о своей оговорке в ресторане.
– Ты с ума сошел! – встрепенулся отец. – «За нашу свободу!» – это ведь почти цитата польских сепаратистов ХIХ века. Ты что, хочешь себе и мне неприятностей?
Уточню: шел 1978 год. Выкладывание на стол партбилета было сродни выкладыванию головы на плаху. Правда, в отличие от папы, у меня был билет комсомольский. Но тоже могли быть неприятности…
Все лето наша семья жила с ощущением грызущего червячка тревоги. Но, на удивление, все было тихо.
Ресторанный эпизод всплыл в конце сентября, когда мы почти всей группой – уже выпускники университета, получившие распределение – пришли в деканат за какими-то справками. И тут тех из нас, кто пил-гулял с иранцем, пригласил в свой кабинет декан. Вытащил на свет божий бумажку – официальный бланк республиканского КГБ с каким-то текстом. Мы напряглись.
А декан торжественно зачитал текст, из которого явствовало, что Комитет предлагает руководству факультета поощрить таких-то студентов (были перечислены все имена-фамилии), безупречное поведение которых  способствовало заключению выгодного контракта с иранской фирмой.
Это был приятный сюрприз.
Предвосхищая наш вопрос о поощрении, декан сказал:
– Мы решили воздержаться… Ну как-то не совсем правильно: студенты… понимаете… сидят в ресторане… Вот если бы вы у нас работали, тогда б, конечно…
Об оговорке – «свободе» вместо «дружбы» упоминаний не было.
Проскочило. Обошлось… Уф-ф…
Вот уж точно: нам не давно предугадать, как наше слово отзовется. Или не отзовется вовсе. 
P.S. До сих пор не знаю, как в КГБ узнали все наши фамилии, мы ведь никому не представлялись. Возможно, нас незаметно сфотографировали в ресторане, а потом узнали кто есть кто у осведомителей из среды студентов. А возможно, осведомитель был с нами в ресторане.

МОЛОЧНЫЕ БРАТЬЯ
В редакции шел маленький банкет по поводу наступающего нового года. На улице стемнело, валил снег, а тут, как назло, кончилась закуска. Бежать в магазин никому не хотелось. Загрустили.
Но Оля И., девушка экстравагантная и любительница острых ощущений (троих детей родила в море, прямо в соленой воде!) неожиданно предложила свои услуги.
Выглядело это так: надо было махнуть рюмку горькой, а потом припасть к соску кормящей матери Оли И. и запить водку женским молоком. Грудь Оли И. была молочная – и по цвету, и по содержанию.
И я там был, водку-молоко пил. Ощущения: не столь вкусно, сколь оригинально и эротично. Оля И. каждый раз, когда мы припадали к ее груди, улыбалась и ерзала.
Припал, поколебавшись, к груди кормилицы и наш куратор из мэрии Константин И., который был приглашен на фуршет. «Табачок врозь, а молочко – вместе!» – потом оправдывался он смущенно, промакивая  губы белоснежным носовым платочком. Авторитет его только укрепился после молочного причащения.
…Марсель Пруст (точнее, его лирический герой) окунался в детство, вкушая пирожные, напоминавшие ему лучшие годы его жизни. А мы, выходит, окунались еще глубже – в младенчество? Выходит, так.
Константин И. стал очень большим начальником. Я – просто большим. Но мы всегда помним о том, что мы – молочные братья.
   

ЗАВТРАК
Лева А. пришел в редакцию с головной болью.  Массировал виски, тараща глаза.
Я тоже в то утро страдал – но не от головной боли, а от голода – проспал, не позавтракал.
Мы с Левой пожаловались друг другу на тяжелую жизнь. Выход был найдет быстро. Я предложил Леве кофе, а он мне, как он выразился, «оригинальные вафли».
При ближайшем рассмотрении это оказалась маца.
Голод не тетка, стал я есть мацу, запивая ее кофе.
Лева пил кофе с мацой рассеянно и грустно.
Мне захотелось его развеселить.
– Лева, – обратился я к нему, – а говорят, что в мацу добавляют… хм-хм… кровь христианских младенцев…
– Ешь спокойно, – невозмутимо ответил Лева. – Там её немного.
Сквитались.

АТЛАНТИДА
Когда мой папа был большим начальником, я был школьником-старшеклассником. Поскольку папа был большим начальником, то нам выделили земельный участок для постройки дачи – да не где-нибудь, а… на острове.
Остров был посередине Днестра (дело было в Молдавии, тогда ее звали МССР).
Мы поехали осваивать участок. Баба Тася сажала картошку – землю вспахивали мы с отцом. Дядя Леня сделал сходни к воде, а потом построил шалаш. Решили, что для первого дня хватит, а в следующий раз начнем завозить паромом стройматериалы и обустраиваться капитально.
Через две недели везти стройматериалы было уже некуда  – случилось сильное наводнение, и наш остров с картошкой, шалашом и сходнями утонул, скрылся в водной пучине. И хотя мы знали, что после наводнения он снова всплывет, стало ясно: обосновываться там нельзя.
Мы с отцом взяли лодку и поплыли к середине Днестра. Наш остров был под нами. Это была наша Атлантида.
Наверное, так, как мы с отцом тогда, чувствовали себя жители Атлантиды, спасшиеся после катастрофы.
Правда, у них не было «Волги», которая повезла нас после катастрофы в городскую квартиру с баром в секретере. Налили с горя по бокалу «Вин де масэ». Вода тебе пухом, наша днестровская Атлантида!

 
БУТЫЛОЧНЫЙ ПЁС
Эта удивительная дворняжка бегала по люберецкой платформе каждый день, круглый год. В ее уже сточенных и желтых от старости зубах всегда была пустая пивная стеклянная бутылка.
Народ на платформе шутил, мол, из цирка сбежала. Кто-то предположил, что собака дрессированная и знает команду «апорт». Но на пограничного пса этот простяцкий кобелек с колтунами в рыжей шерсти походил мало.
Я вместе со всеми посмеивался над этим псом, которого местный народ прозвал «бутылочным».
Смеялись и смеялись… Но соседка тетя Нина рассказала мне его историю: все оказалось непросто. Оказалось, что хозяин пса, пропивший все на свете, выгнал несчастное животное на улицу – мол, тут и людям есть нечего, ступай с глаз долой.
Хозяин пса нигде не работал и каждый день собирал по люберецким мусорным  контейнерам бутылки и алюминиевые банки, тем и жил.
Несчастный пес сообразил что к чему и стал притаскивать «добычу» в пахнущий аммиаком драный подъезд хрущебы, где жил его горе-хозяин. За принесенную пустую бутылку пьяница пускал пса минут на десять погреться (если дело было зимой), а иногда давал обрезки ливерной колбасы.
Такая вот история. С хозяином все ясно – алкаш, опустившаяся личность, предатель того, кого он приручил… Но пес… Ходил ли он к этому пьянице, приносил ему добычу, – ради обрезков ливерной колбасы или… или чтобы хоть иногда увидеть того, кого этот песик любил?..
Увы, песик не ответит на этот вопрос.

КРОНА С ДЕВУШКОЙ ЛЮЦИЕЙ
Коленоприклоненная девушка держала в правой руке саженец, левой – придерживала лопатку. И цифра 1. Это была моя первая монета в коллекции – чехословацкая крона.
Монету мне подарил приехавший из Чехословакии знакомый моей бабушки Варвары, которого звали Давид. Я был уверен, что имя Давид – от глагола «давить». Тогда я еще не читал Библию, а был советским пионером.
Я придумал, что девушку на монете зовут Люция.
Люция лежала на дне белой баночки из-под дамского крема. Держать ее в баночке было интересно, это ассоциировалось у меня с популярным тогда фильмом о Синдбаде-мореходе, где миниатюрная красавица томилась внутри масляной лампы.
Потом я стал остывать к монете и к Люции, а потом баночка с коллекцией (кроме кроны, там было еще монет 5-7, – пфенниг ГДР, польский грош и еще какие-то) – потерялась.
Уже в ХХI веке я купил у антиквара в Праге, столицы уже не ЧССР, а – Чехии, крону с девушкой Люцией.
Дома я попросил у жены белую баночку, похожую на ту, из детства, и положил на дно монетку.
Все, как тогда – саженец, лопатка… И баночка очень похожа.
Но время не сомкнулось ни на мгновенье. Чуда не случилось: все было не так, как в детстве.
Не надо было мне покупать эту монету… На ней, видимо, была уже не Люция, а лишь похожая не нее девушка.   


ИНЦИДЕНТ НА ГРАНИЦЕ
Вместе с группой советских журналистов возвращался мой папа поездом из болгарской Варны в Москву – из отпуска. Журналистов был целый вагон. Там были мэтры советской пропаганды и контрпропаганды, видные пропагандисты марксистско-ленинской идеологии, «агенты» АПН, ответственные работники Союза журналистов СССР. Все были стильно и хорошо одеты (по итогам загранкомандировок и отдыха в Болгарии) и шиковали в разговорах с коллегами знанием английского, французского, немецкого, испанского, итальянского, финского, японского и других языков.
Когда они что-то цитировали на этих языках, мой родитель чувствовал себя неуютно: он ни слова не понимал. Он был очеркистом в «Социалистической индустрии», ездил по городам и весям СССР, и русского языка ему вполне хватало. Мэтры замечали, что папа не понимает цитат из Фолкнера, Хемингуэя или, например, Кобо Абэ (в оригинале) и возвышались в собственных глазах, попыхивая дорогими трубками или импортными сигаретами.
Но приключилась неприятность на болгарско-румынской границе. Один из мэтров вышел на платформу подышать и купить свежих газет, но так как был в хорошем подпитии, заблудился, перешел не на ту платформу – и отстал от поезда, забыв в вагоне документы и почти все деньги. При этом он был одет в шорты и обут в резиновые «вьетнамки» на босу ногу. 
Заметили его отсутствие только тогда, когда поезд уже пересек болгарско-румынскую границу. Надо было срочно «разруливать» ситуацию.
В вагон подсел румынский полицейский – здоровый детина деревенского вида. Попытки объясниться с ним на русском, английском или другом ходовом на планете языке с треском провалились: парень был  не силен по этой части. Мэтры-международники растерялись, старший группы (кагебешник, разумеется) был в стрессе.
И в этот момент мой папа, который в свое время окончил Кишиневский университет (приехав зачем-то в столицу Молдавии аж из Сибири), подсел к румынскому полицейскому и на ломаном молдавском (он же – румынский) языке стал объяснять что к чему. Изрядно расстроенный полицейский (он ведь тоже влип в историю, не знал, что делать) вздохнул с облегчением: ну наконец-то нашел общий язык с этими бестолковыми интеллигентами, от которых изрядно пахло ракией и «Слънчевым брегом».
Уж как там папа справился с падежами, артиклями и суффиксами непростого языка романской группы – не знаю, но дело было сделано: румынская полиция все поняла, связалась с полицией болгарской, и любителя свежей прессы и крепких напитков посадили на другой поезд, идущий в Москву.
А папа мой стал не просто героем дня, – многие заподозрили в нем скромного полиглота, которые не суетится, не работает на публику, искусно маскируется и знает, в какой момент надо выйти на сцену.
Мэтры притихли: их цитаты уже не котировались. Ложка к обеду нашлась только у моего папы, дай Бог ему здоровья!
 

ЛЮБИМЫЙ КОСТЮМ АРТУРИКА, МОЕГО ЕРЕВАНСКОГО ЗНАКОМЦА
Артурик может воскресенье провести так: с утра до трех часов он будет вымачивать свой белый костюм в отбеливателе-жавеле, потом тщательно его стирать, до пяти часов сушить на электрическом обогревателе, потом час его гладить…
В  6 часов он выйдет на теплую летнюю ереванскую улицу, дойдет до любимого кафе рядом с мемориальным парком Цицернакаберд и будет пить кофе-мофе у живой, подрагивающей стены искусственного водопада. Он будет важно кивать знакомым и друзьям, а с особо близкими по кавказской привычке целоваться. Но при этом он будет внимательно следить, чтобы не помялся его белостнежный костюм
Артурик очень блюдет себя. Если вдруг нечаянно в кафе он все-таки испачкает или помнет свои белые одежды, то немедленно ловит такси, мчится домой и замачивает костюм или его часть в жавеле.
Мне известно, что свой любимый костюм Артур купил после удачной торговой операции, когда он привез из Тбилиси полный пикап контрафактной лимонной водки и выгодно перепродал в Ереване партию популярного напитка.
Наверное, если бы это было возможно, то Артурик каждый день сам погружался бы в ванну из отбеливателя-жавеля. Видимо, он подсознательно хочет стать чистым и непорочным.
Ну-ну…


ВДОЛЬ РЕКИ
Одно из самых ярких впечатлений юности. Ночь, река Пра, Мещерский край, Рязанщина. Я бегу вдоль реки. Справа бежит по реке отражение луны. Иногда ноги начинают увязать в заболоченной почве, осока ставит подножки. Тогда приходится плыть по течению, держа одной рукой узелок с одеждой.
В кармане у меня ни копейки. Одежда пропотела насквозь. Хочется есть.
Впереди – темные фигуры людей и лошадей. Это ребята в ночном пасут стреноженных коней. Добродушные деревенские подростки, говорят с рязанским акцентом. Угощают печеной картошкой. «Самогонку будешь?» – «Нет, спасибо, ребята, мне бежать еще и бежать». – «Ну, тады бяги. На еще картошки, хлеба… Воду можно пить из реки». – «Она же грязная». – «Да нет, чистая она, ряка-то, просто коричневая от торфа».
Опять бегу. Слышу только свое дыхание и шум по прибрежной траве своих ног в кедах. Наконец на другом берегу вижу горящий костер. Вот и лодки, пришвартованные к берегу. Переплываю на тот берег. «Ура, снежный человек!» Наша тургруппа уже приняла водочки, все веселы, звенит гитара, образовались и парочки… «А мы думали, что ты отстал совсем». – «Макарончиками попахивает…» – «Ах, да-да… Вот тебе и водочки, и макарончиков!».
Почти первобытная радость встречи отставшего со своим племенем, радость от открытого огня под ночным небом, от еды, от запахов воды и хвои. И немигающий полузакрытый глаз луны.
До сих благодарен за это яркое приключение вредному и мстительному инструктору нашего туристического маршрута, который, затаив на меня злость за насмешки, воспользовался моментом и не стал задерживать автобус, уходивший с турбазы на начало маршрута, и не стал ждать меня, застрявшего у камеры хранения, которая  оказалась закрытой на 15-минутный перерыв. Тетя Даша, приемщица, побежала домой покормить поросенка. Отдельное спасибо тете Даше и поросенку.
 

ФРАЗА
Когда я стал большим начальником, пришлось пережить новые ощущения, а именно – нелюбовь абсолютного большинства коллектива. Коллективное бессознательное считывало во мне врага по определению. Определение это висело на двери кабинета и было исполнено на медной табличке.
Мне это не нравилось. Но взялся за гуж – не говори, что не уж, как учил когда-то Санька  З-в (ныне – о. Александр). Приходилось ужом вертеться!
Постепенно у меня выработались защитные реакции: стрессоустойчивость, спокойное отношение к субординации и… навыки демагогии. Когда очередная взъерошенная делегация  моих подчиненных (3-5 чел.) на повышенных тонах с нотками обиды пыталась мне доказать, что я не прав, обычно после недолгой паузы я устало произносил:
– Знаете, друзья, почему вы не правы?
– Почему же? – напрягались подчиненные.
Надо было снова выдержать паузу.
– Потому что… – вздыхал я. – Потому что жизнь сложнее голых схем.
Фраза была почти магическая. Люди терялись, накал сбивался, запал отсыревал – и скандала, как многим хотелось, не получалось.
Об этом я рассказал своей жене Тамаре.
Когда однажды она увидела у наших сыновей-погодок потрепанный «Плейбой», то отреагировала на это так:
– Дети, жизнь сложнее голых схем!

 
СОСЕДКА ТЁТЯ МАРФА И СМИ
Пенсионерка тетя Марфа всю жизнь проработала на Баковском предприятии по производству резиновых перчаток и бронебойных «изделий № 2». На стене ее убогой однокомнатной квартиры висели прикнопленные грамоты победителя соцсоревнования с профилем Ильича, а также красный вымпел.
Каждое воскресенье утром она выходила в общий коридор в сером халате и тапочках эпохи, наверное, того же Ильича, звонила мне в дверь и напоминала, что вот-вот начнется передача «Играй, гармонь!». «Включай!» – кричала она на всю лестничную площадку, не дожидаясь, пока я открою дверь. Тем временем я дверь отрывал, вежливо благодарил свою любезную соседку и шел досыпать. Сквозь сон я все же слышал гармонь – тетя Марфа была глуховата и включала на всю катушку черно-белый телевизор «Горизонт».
И тут грянула горбачевская гласность. Мой чтовый ломился от газет и журналов. Конечно же, там были «Огонек» и «Московские новости». Прочитав, я отдавал их тете Марфе. «Спасибо, вот почитаю перед сном…». Газеты и журналы лежали аккуратными стопками на ее столе, покрытом кружевной накрахмаленной скатертью.
Когда я встречал ее в коридоре и спрашивал о прочитанном, тетя Марфа качала головой и говорила: «Читаю-читаю… Эх, а жизни-то настоящей они-то и не знають…“. Я немного удивлялся ее реакции на разоблачительные антисталинские статьи и публикации в пику административно-бюрократической системе или агрессивно-послушному большинству… но боялся переспросить, обидеть пожилую женщину.
Однажды ко мне в квартиру зашла почтальонша с ценным письмом. В руках ее была пенсионная ведомость. Я машинально глянут на листок, и с изумлением увидел, что против фамилии тети Марфы стоит крестик. «Так она же неграмотная», – заметив мое удивление, сказала почтальонша – Крестик ставит….».
Я не знал, что делать – продолжать ли давать газеты и журналы тете Марфе или нет. Не хотелось ставить ее в неловкое положение. Видимо, она стеснялась признаться в своей неграмотности. Решил выйти из положения так: сказал ей при встрече, что, мол, газеты и журналы кончились, – подписку забыл продлить.
«Под какую еще писку?» – вдруг игриво подмигнула мне пенсионерка, вспомнив, возможно, родную баковскую фабрику. – «Ты смотрел бы лучше «Играй, гармонь!» А то – писку продлить!».
Эту чеканную фразу я люблю цитировать в журналистской среде. Ведь тетя Марфы четко определила приоритет электронных СМИ перед бумажными.

 
НА ЗОРЬКЕ КАПИТАЛИЗМА
Выступал по телевизору крупный бизнесмен, миллионер и важная государственная персона. С легкой ностальгической улыбкой, чуть усталым голосом вспоминал начало своего восхождения на волне кооперативного движения. Тогда, на зорьке капитализма, они с каким-то его товарищем покупали синюю спецодежду, вываривали ее в хлорке и продавали уже как джинсовые костюмы.
Вот и мне вспомнилось, как в то же время мы сражались в советской цензурой (правда, слегка «раненой» горбачовской гласностью), чтобы пробить публикацию речи Н.С.Хрущева на XX съезде КПСС, напечатать смелые «рыночные» статьи передовых экономистов, в конце концов, начать говорить и писать правду.
А они вываривали штаны в хлорке.
Результат: теперь  вывариватели штанов стали владельцами не только заводов, пароходов, но и газет, да и по сути нас самих, подневольных батраков- журналистов. И еще пытаются учить нас жить и работать.
А мы… Кто плюнул и ушел из профессии, кто умер от отвращения к вызывающей несправедливости, а кто-то смотрит в рот выварителям штанов. А то, глядишь, в свой рот класть будет нечего. Да и штаны не помешают, хоть вываренные, хоть нет.
Получилась современная версия русской сказки про суп из топора. В данном случае – суп из штанов. Навар удался на славу! Жаль, всем не хвалило.


РЕЛЬСОВЫЙ МИР
А.В. любит трамвай и поезд. Рельсы все определяют, все очевидно, надежно. На автостраде нужно или осторожно держаться своего ряда (иногда всю жизнь) или пытаться постоянно лавировать, маневрировать, догонять, обгонять, определять. Опасно. Да и зачем? Куда по большому счету спешить в этой жизни? К конечной остановке? Так ведь тише едешь – позднее приедешь…
По рельсам катиться куда веселее. Стучит железное сердце поезда, а если это трамвай, то А.В. кажется, что в хитросплетениях городской суеты и бессмыслицы у этого вида транспорта всегда четкий и определенный, свой путь.
Впрочем, это, возможно, запекшийся в подкорке А.В. комплексик – после давнишней аварии, когда он просто-напросто не справился с управлением и, выскочив на раскисшую после дождя обочину, ухнул в кювет. Испугался всерьез, но не тогда, а позже, осознав, что чуть было не прибыл, с опережением графика движения, на конечную остановку.
Но ему не хочется думать, что все так просто, что дело в той самой автомобильной аварии. Ему хочется иметь свою жизненную философию и олицетворяющие ее символы. Вот и придумал этот рельсовый детерминизм.
В конце концов корни любой философии, надо полагать, коренятся в человеческих комплексах и испугах.
…Последняя фраза, конечно же, – шутка.

 
ПОЛКОВНИК-КУЛИНАР
Полковник одной из серьезных российских спецслужб Юрий обожает готовить. Он часто приходит к своей старшей сестре, которую тоже обожает, и они вместе колдуют на кухне. Юрий любит шинковать морковочку, лучок, томить заготовку для борща, тщательно подбирает специи для плова: столько-то шафранчика, а вот еще барбарисика, не забыть бы щепотку зиры…
На кухне у него умиленный, почти детский вид. Он всегда слушается на кухне свою старшую сестру, та ставит задачи: порезать картошку помельче, посолить, бросить лаврушки и т.д. Все четко исполняет: все-таки старшая сестра! Я знаю, что в детстве она его всюду таскала за собой (у них разница в 5 лет) и тискала, как куколку, – он был пухленький. Они жили в Узбекистане, и сестричка сажала маленького Юрика на ослика, а он боялся упасть и горько плакал.
За смелость и отвагу во время боевых действий во 2-й Чеченской кампании Юрий был награжден Орденом мужества. Полгода провел в госпиталях. Мелкие осколки до сих пор выходят из него. Я был свидетелем того, как из шрама в его брови упал маленький кусочек металла прямо в полную рюмку; мы тогда посмеялись.
Я знаю, что на  счету Юры – много убитых бандитов. Этот человек, который сейчас (пишу с натуры) с умилением нарезает чесночок, прихлебывая из баночки джин-тоник, вел в свое время огонь на поражение из автомата Калашникова.
Несколько раз их бой с бандитами переходил в рукопашную, в ход шли приклады, ножи, лопатки.
Разумеется, тогда, в бою, Юрий был не таким, каким я его сейчас вижу – с чесночком и джин-тоником.
Нет, человек не широк, не надо его сужать. Просто человек существует в разных регистрах. Так он устроен, таким он создан. Не нам его сужать, не нам его переделывать.

НЕРАВНЫЕ СИЛЫ
Почему так получается – многолетняя дружба рассыпается в один момент после глупой фразы?
Почему от любви до ненависти – лишь один шаг?
Почему отношения детей и родителей портятся, когда дети вырастают и не выносят, когда их по инерции учат жить?
Тому виной следующий закон: он гласит, что сила отталкивания сильнее силы притяжения и силы центробежные сильнее сил центростремительных.
Такого закона нет ни в учебнике физики, ни в каком-либо другом учебнике.
Но закон-то действует…


КОГДА-НИБУДЬ…

Когда-нибудь я пройду сквозь магический кристалл. Этим кристаллом станут детские воспоминания моих сыновей и дочери. Возможно, эти воспоминания будут положены на бумагу.
На этой бумаге, усыпанной печатными (а может быть, письменными) знаками, я предстану перед читателем совсем не таким, каким я кажусь себе сегодня. Например, сегодня я почти уверен, что не боюсь смотреть в календарь, зная, что где-то в нем спряталась неведомая мне (слава Богу!) дата, когда остановится деятельность доставшегося мне по случаю телесного агрегата.
Не знаю почему, но меня почему-то очень раздражает, когда я смотрюсь в зеркало, седой пушок на моем затылке. Как ни попытаюсь его сбрить – обязательно порежусь. Отразится ли этот затылок в детском сознании, запечатлеется ли он? 
Запечатлеется ли в воспоминаниях моих деток добрый и сильный папа или же – полнеющий, покрикивающий неврастеник?
Веселый малый (а, по-моему, я такой) или зануда?
Мне остается надеяться лишь на магический кристалл, романтизирующий окружающий мир и населяющий, обогащающий его странными, незрелыми и прекрасными плодами наивного детского сознания.
Многажды отраженный, словно в перекликающихся зеркалах, я буду долго-долго существовать тихо, молча, не догадываясь о своем существовании. Возможно, воспоминания обо мне будут записаны на компьютерной дискете – и тогда я завалюсь в дальний угол письменного стола, а на моей черной пыльной поверхности засохнет липкая капля сладкого чая.