Глава 5

У меня была подруга - пусть Вера, пусть Мухина. Вера Мухина имела совершенно серый оттенок во всём, от одежды до цвета своего некрасивого, как будто из грубых кусков составленного, лица. Но чем-то она мне нравилась - может быть, тем, что сквозь какую-то тотальную забитость и зашуганность проскальзывал всё-таки иногда огонёк жизни, непосредственность, ум. Впрочем я, помню, всё сравнивала себя с ней, и думала, как это ей живётся в семье. Я считала, что мне в семье живётся хуже некуда - но глядя на Веру, я не могла отвязаться от ощущения, что я - Мария Антуанетта и только что из солнечного, сквозного, сверкающего, праздничного Версаля прибыла вот на встречу с Верой, а Вера живёт... Не знаю где и каким образом, и, "если у неё нет хлеба, пусть бы ела пирожные". Я не могла себе представить, какая житейская обстановка может довести человека до этой тупой, бессмысленной, бараньей покорности всему, которая часто и надолго овладевала Верой. Я возвращалась домой, задумчиво разглядывала отца, предварительно огорчившись, что машина - зелёный "Москвич" - стоит перед подъездом - и, значит, отец дома; и, если не возникало у меня с ним почему-нибудь скандала, мы пили вместе чай и беседовали, а я размышляла - не совсем внятно - о чём-то вроде того, что жить с ним конечно невозможно - в плане негатива, но не может ли это обстоятельство как-то уравновесить вносимый им в мою жизнь позитив? Ведь в другой семье негатива могло бы быть столько же - или больше...? - нет, наверное не больше, в моём представлении любые бытовые неурядицы, любоцй бытовой кошмар бледнел перед глазами отца, вдруг становившимися дикими и безумными, перед этим неслышным шагом, посредством которого он вдруг оказывался за спиной, заставляя вздрогнуть, сдержав крик ужаса - но... вот, мы ведь вели с ним интересные разговоры, потом, нам в смысле красоты нравились похожие вещи - скажем, высокие очень тёмные, очень прямые розы; а потом русский рок /позже он перешёл на другую какую-то музыку, и я было решила, что он сошёл с ума - но, проведя сама с собою советскую плановую разборку, постановила, что каждый сходит с ума по своему и слушает то, к чему у него в данный момент лежит душа/; ну, и эта громадная коллекция редких книг, занимавшая в нашей квартире - ещё в советские времена - два - нет, четыре, они были составлены по два громадных стеллажа под потолок и один шкаф. Стояли в нашей с братом летской в ряд, например, вкусные на взгляд, потрясающие толстенные тома Майн Рида, в жёстких обложках и разноцветные, их вид радовал глаз; я кисло на них вот смотрела, потом на потолок, стены и окно, которые я ненавидела по кругу в порядке очереди и достаточно сильно; я снова переводила взгляд на замечательные книжные полки и лениво, мрачно думала, что ж это за такая ситуация до меня докопалась в жизни и что же вот мне делать, пока ещё я не растеряла остатки рассудка. - Была какая-то безумная и неотвязная идея о том, что я доживу до свободы в рамках отдельно взятой семьи - я не представляла себе хорошо, что это будет за свобода - зато я была уверена, что к тому времени я так устану, что никакая свобода будет мне уже не нужна, а далее разомкнётся какой-то круг и я уйду - по потоку неяркого света - куда-то в сторону облаков. Мысль, не отступая, серьёзно мешала мне жить; или вот ещё помню - в четвёртом или третьем классе - докопалась до меня та идея, что я должна дожить до совершеннолетия, а в совершеннолетие я взойду на какую-то гору, и, сойдя с неё, стану уже новым, другим и абсолютно свободным человеком. Как щас помню, мне ещё представлялось, что сейчас я на гору взойти не могу, потому что вот как годовалый ребёнок не может достать до стола - это было, видимо, и моё детское впечатление - почему-то страшно хотелось вол младенчестве достать до стола; да и вообще со столами в нашей семье было не слава богу, в частности, мой брат, находившийся тогда именно что в близком к младенчеству возрасте, умудрился пилкой для ногтей отпилить от нашего древнего, заслуженного стола кусок, достаточно большой для того, чтобы его можно было взять в руки и рассматривать. - Ещё брат в том же возрасте порезал бабушкину цветную шаль, - ножничками для ногтей, и что ему дался маникюрный набор?! - чем очень огорчил бабушку; а у меня вызвыало тайное сочувствие как действие брата, так и горе бабушки: я сама страшно привязывалась к вещам /коллекционировать которые - какие-нибудь безделушк - мне в квартире, решённой в стиле "минимум мебели, простота интерьера" не позволяли, что очень осложняло жизнь/; но, с другой стороны, не помню с какого возраста возникло желание что-нибудь такое порезать, разбить и уничтожить; в частности наши интересно решённые дизайнерски настенные часы в виде лягушки со стрелою во рту я неотступно мечтала утопить в море - по примеру Башкирцевой, дневники которой я когда-то тогда прочитала. - Говорят, в глубоком детстве я и сама порезала в бахрому нижний край стол - "чтобы было красивее"; ну, а теперь - во взрослом состоянии - приходилось ограничиваться тем, чтобы вырывать из тетрадей листы, аккуратно, долго, скрупулёзно их складывать, разглаживая сгибы ногтем, а потом не менее скрупулёзно, упорно разрывать их в мелкие-мелкие одинаковые квадратные кусочки или опять в бахрому. - Брат постепенно подрос и увлёкся сначала "Думом", а потом другими очень громкими компьютерными играми, их дизайн отличался сумрачностью пейзажа, развалинами, какими-то дверями и замкАми сложными, напоминающими гетто или ещё какой-нибудь шедевр фашистской архитерктуры; глядя в экран, панорама была видна под тем углом зрения, как если ты смотришь от первого лица - недалеко от лица покачивался один из видов огнестрельного оружия; когда же ты убивал врага, обильно разбрызгивалась, разливалась кровь, как бы брызгая и на стекло экрана. Когда убивали тебя, панорама постепенно приобретала всё более насыщенный бордовый оттенок и затем гасла. Брат утверждал - отец тоже любил во всё это играть, они с Арсюхой /Арсений - имя брата/ соревновались; брат утверждал, что он таким образом сбрасывает агрессию, и я его понимала; впрочем сама почему-то не играла - мне не давалась эта игра, там надо было как-то так медленно скользить под прикрытием стен, а когда я начинала скользить, то путалась, в какое там коридорное ответвление я уже заходила, а в какое ещё нет.

Сама же я страшно увлеклась толкиеновским "Властелином Колец", меня притягивал этот текст, закончив, я начинала читать сначала, в результате родители стали прятать от меня книги. Я их находила и читала всё равно, родители же снова их от меня прятали. Однажды книги поставили на виду в стелаже - но для того, чтобы их достать, требовалось вытащить сначала две крайние книги, загораживающие доступ к "Властелину". Разумеется, я их вынула, а скоро так обнаглела, что забрала один из томов в свою комнату, что отца возмутило, и он на моих глазах переставил книги дпдальше - вроде бы теперь, чтобы до них добраться, мне предстояло бы вытащить сначала десять или пятнадцать книг. Я тогда обиделась на отца: как будто я буду вытаскивать эти пятнадцать книг, а не вытащу, как и раньше, две, не сдвину весь ряд к краю и не достану "Властелина", наклонив книгу диагонально. - Такк я и делала, правда в комнату свою я "Властелина" больше не забирала. - там, во "Властелине", говорилось, что, если адепт служит Свету, Свет даёт ему Силу, и адепт может с этою Силой победно выступать против любого числа врагов. - Потом ещё была "Дюна" и "Хроники янтаря"; "Дюну" я заглотила, не отрываясь от чтения, и долго пыталась практиковать одну ведьминскую практику-медитацию: когда, значит, тебе страшно, нужно совершенно отключиться от окружающего и спокойным, бесстрастным убеждением переубедить... свой организм... ну, внушить организму ту мысль, что страх - это механизм защиты, он предупреждает об опасности. Я уже предупреждена об опасности, я предупреждена о ней рассудком, опасности не избежать; в рамках выживания мне теперь страх не полезен, но вреден, поскольку отнимает у меня возможность быстро и хладнокровно принимать решения. Практика что-то не шла.

"Хроники Янтаря" были замечательны - и вот их-то перечитывал по много раз папа -- мне и самой дико нравилось - если б не то, что, пытаясь применить почерпнутые идеи в нашей бытовой, серой реальности лично я быстро скатывалась в шизофрению. Была, например, идея в районе девятого класса прослушивать папины разговоры а потом шантажировать его тем, что, если он не перестанет на меня наезжать, я его поссорю с начальством. Или ещё помню, как я, уже просто по прямому указанию из "Хроник", обыскивала папин письменный стол. Там не оказалось ничего интересного - в основном, канцелярские принадлежности. А сам же папа - они разводились тогда с мамой - мама прятала от папы деньги. Папа их находил. Но не тратил. Он приносил деньги маме с информацией о том, что он их нашёл. После этого мама прятала их в другое время. Кажется, это было увлекательно для обоих.

Всегда все врали. В малых дозах или с телеэкрана это было бы увлекательно, я вот и сама подвизалась, не желая отстать от родителей в какой-то жёсткой, грозящей шизофренией, остросюжетной игре. До некоторых пор не было особых ни причин, ни поводов врать - и приходилось, идя в парикмахерскую, говорить, что идёшь в булочную и наоборот. Так продолжалось довольно долго; но наконец все устали, и в результате у мамы появился любовник, а папа - каким-то образом в рамках развода - вытащил из стенного шкафа все документы свои, мамины, брата и мои. Папа спрятал обретённые им в полную собственность бумаги в своём делового вида чемоданчике-кейсе-сумке и пошёл спать, потому что от нервов напился совершенно. мы сидели с мамой на кухне, пили чай - кейс стоял на виду - и мы решили посмотреть, что там в кейсе. Найдя документы, мы их все перепрятали не помню куда, и мама пообещала забрать их завтра на работу и там уже спрятать так, что не найдёт никто и никогда. Довольные, мы отправились спать.

Я, в самом деле, устала от этого фантасмагорического присутствии папы за спиной, и очень хотела, чтобы наконец они развелись и я бы жила с мамой. Но мама... мама как-то не очень разводилась. Я не знаю, что там было у неё в голове, но она устраивала буйные скандалы, и мы жили у её любовника, и она пыталась развестись в смысле штампа в паспорте, но, когда заводила я речь о размене квартиры и разъезде, начинала она нести какой-то бред просто медицинский, что-то о какой-то разнице площадей и проч.

Оба родителя, играя не только на расшатанных нервах друг друга, но также и на моих, довели меня постепенно до того, что меня беспрерывно колотила нервная дрожь и я понимала, что в этом состоянии из меня в этом состоянии можно сделать что угодно - а действовать в пользу одного из них и в ущерб другому я не хотела. Я попыталась сложными манипуляциями сгладить собственные бурные эмоции и что-то важное разладила в своём сознании, стал виден то ли космос, то ли ужас, Набоков /только градусом выше того, что написано у Набокова/

"Керн уже несколько минут чувствовал, что губы его растягиваются в судорожную усмешку, которую он не мог удержать. Она мучительно дёргалась в уголках рта, - и захотелось ему вдруг - стянуть со стола скатерть, запустить в стену горшок с гиацинтами".

"Пинком раскрыв чемодан, он стал укладывать вещи, - сразу закружилась голова; он бросил и опять зашагал по комнате. Со злобой набил короткую трубку. Сел в кресло у окна, за которым с тошнотворной ровностью падал снег".

"А собака-то у неё есть, напрасно отнекивается: гладкий дог какой-нибудь. С холодным носом и тёплыми ушами. А снег всё идёт, - беспорядочно думал Керн. - А у меня есть в чемодане... - И словно пружина, звякнув, раскрутилась у него в мозгу: - Парабеллум".

"До вечера он опять валандался по гостинице, сухо шуршал газетами в читальне; видел из окна вестибюля, как Изабель, швед и несколько молодых людей в пиджаках, натянутых на бахромчатые сэтеры, садились в сани, по-лебединому выгнутые. Чалые лошадки звенели нарядной сбруей. Валил снег тихо и густо. Изабель, вся в белых звездинках, восклицала, смеялась между спутников своих, и когда санки дёрнулись, понеслись - откинулась назад, всплеснув и хлопнув меховыми рукавицами".

"Он заснул в ту минуту, когда стал решать про себя, стоит ли зажечь лампу и почитать что-нибудь. На кресле валяется французский роман. Костяной нож скользит, режет страницы. Одну, вторую...

Он проснулся посреди комнаты - проснулся от чувства невыносимого ужаса. Ужас сшиб его с постели. Приснилось, что стена, у которой стоит кровать, стала медленно на него валиться - и вот он отскочил с судорожным выдохом

Ощупью Керн стал отыскивать изголовье и, найдя его, тотчас заснул бы опять, если бы не звук, раздавшийся за стеной. Он не сразу понял, откуда звук этот исходит, - и оттого, что он напряг слух, его сознание, которое скользнуло было по склону сна, круто прояснилось. Звук повторился: дзынь - и густой перелив гитарных струн.


Керн вспомнил: ведь в соседнем номере Изабель. Тотчас, как бы откликнувшись на его мысли, за стеной легко прокатился её смех. Дважды, трижды дрогнула и рассыпалась гитара. И затем прозвучал и затих странный, отрывистый лай.

Керн, сидя на постели, изумлённо вслушивался. Нелепая картина представилась ему: Изабель с гитарой и громадный дог, глядящий снизу на неё - блаженными глазами. Он приложил ухо к холодной стене. Лай лязгнул опять, гитара брякнула, как от щелчка, и волнами заходил непонятный шорох, словно там, в соседней комнате, заклубился широкий ветер. Шорох вытянулся в тихий свист, - и ночь снова налилась тишиной. Затем стукнула рама: Изабель запирала окно.

"Неугомонная, - подумал он, - пёс, гитара, морозные сквозняки". /В. Набоков/