Ночь в психбольнице

     Дмитрий Ли

     ЗАПИСКИ  ИЗ  ЖЕЛТОГО  ДОМА
     повесть-трилогия
     часть вторая

     «НОЧЬ  В  ПСИХБОЛЬНИЦЕ»


               I

     Нет!
     Этого не должно было случиться! Если бы хоть что-нибудь можно было изменить… Я бы отдал все, весь остаток моей никчемной жизни за то чтобы все произошло иначе. Но все случилось именно так…
     Все началось…
     Конечно, теперь, когда это уже произошло, я понимаю, что все начиналось гораздо раньше, чем то злополучное воскресенье пятого декабря 2004-го года, но… Но, именно в то воскресенье все дальнейшие события начали развиваться со столь стремительной скоростью и уже ничто не могло остановить этот дьявольский механизм. Именно в тот день моя жизнь раскололась, раскололась надвое: на «до» и «после»; раскололась, а затем также стремительно стала разрушаться.
     Итак, пятое декабря, воскресенье, 8:49 утра.

               II

     Что ж, на этот раз автобус от меня не ушел. Это уже радовало. Пробок на дорогах не было, и я смог-таки добраться на работу вовремя. Даже раньше. Теперь, не раздеваясь, – сразу в приемный покой. Предыдущая субботняя смена, в лице Олеси Викторовны была уже там. С нескрываемой радостью, что до окончания ее дежурства – заветных 9-ти часов оставались считанные мгновения, бывалый доктор что-то не торопясь, дописывала в огромный журнал приемного покоя. Эпиприпадки, температурящие, возбужденные, отказ от еды, перевод по отделениям и прочие рутинные показатели нашей скромной второй областной психиатрической больницы; к счастью, большинство граф заполнялось короткими прочерками.
     – Ну что вам сказать, Сергей Михайлович… Поступивших за сутки не было, по отделениям все спокойно. В восьмом Шуняева опять забыли с контроля снять; пятничный делирант, Чумаков, из психоза вышел, вчера еще, – можно и не смотреть. Зверев успокоился; зато у Опанасенко в неврозах – хронический бронхит обострился, я ему гентамицин назначила, температура – субфебрильная, до завтра дотянет. В общем, все более-менее, без происшествий, чего и вам желаю!
     – Счастливо отдежурить! – добавила Олеся Викторовна и бодрым шагом направилась прочь из приемного покоя. Впереди у нее была еще бульшая часть выходного дня – много ли человеку надо…
     Пикнули часы на подоконнике – 9:00 – время пошло…
     «И на том спасибо», – мысленно ответил я, энергично растирая побелевшие с мороза пальцы. Ну что ж, посмотрим; обычно на следующие сутки после затишья как раз и везут, хотя, конечно, раз на раз не приходится. Раздумывая об этом, я не спеша, пошел располагаться в свое родное острое отделение.
     Ну и мороз на улице! Какое тут глобальное потепление – я утром ехал – минус 34 показывали. Да еще этот ветер. Так и есть: в мутном зеркале отражалась красная в хлам, отмороженная короткостриженная физиономия с беспокойными выпученными глазами, которая никак не могла мне принадлежать. А ниже? Этот более чем сомнительной свежести халат на дистрофичном, но поджаром от постоянной беготни по отделениям теле. А что бы ты хотел за 5.400 на полторы ставки, плюс дежурства? И зачем мне такая работа? Я вспомнил уходящую на пенсию Ангелину Николаевну, заведующую седьмым отделением. Это ж надо: 41 год за такую зарплату проработать в дурдоме и доживать теперь свой век на еще более низкую пенсию. Нет, безусловно, – цветы, проводы, уважение коллег, – это замечательно, но, а дальше-то что? Ведь мы никому не нужны: ни государству, ни самим больным, ни их родственникам тем более. Редко – кто «спасибо» скажет, и то – скорее обругают или жаловаться пойдут, да по «бабкам» в деревнях мочой лечиться. Вон, в мае был случай, в изоляторе студент-шизофреник Игоря Геннадьевича – врача из «восьмерки» чем-то так изрезал, что он теперь на инвалидности, вообще работать не может. И все за копейки. Тоска.
     Наконец-то мне удалось запихать мой огромный зимний тулуп в устье нашего шкафчика. Не знаю, кто его конструировал, но эта мебель была явно не предназначена для подобного зимнего насилия. Надо бы хоть чай вскипятить, согреться, а то со всеми этими мыслями с утра пораньше можно вообще до ручки дойти. Да и на первый обход сходить бы не мешало, по отделениям пробежаться.
     Раздался звонок. Это еще не страшно. Скоряк (скорая помощь по-нашему) не подъезжал – я его всегда слышу, если не сплю, а звонят, в основном родственники больных, или так, мед сестрам знакомые. Зуммер изменился. Мини АТС – случайная роскошь нашей ординаторской неумолимо переключила звонок на меня. Это уже хуже. Я взял трубку.
     - Дежурный врач слушает.
     - Сергей Михайлович, восьмое беспокоит, здесь у нас Лукашов в Космос собрался, посмотрите, пожалуйста.
     - Хорошо, – ответил я. 9:25. Началось в колхозе утро!
     Я нехотя поднялся, допивая остатки кофе. Какой уж тут завтрак, даже покурить толком не успел!
     Я в восьмое, Людмила Андреевна, не теряйте, а потом, может, и на обход утренний схожу, – доложил я дежурной медсестре.
     - Хорошо, Сергей Михайлович.

               III

     9:30. Острое мужское отделение №8. Совсем как наше, только номер другой. Я машинально попытался открыть железную дверь вездеходом (специальным четырехгранным ключом для большинства дверей в психбольницах). Щас! Ну, будем звонить… И зачем они их только по утрам на засовы закрывают? Не иначе, опять замок сломался. Хотя, все равно, если кто убежать захочет – так сам изнутри его и откроет, если не совсем дурак, конечно. Видать, извне, терроризма опасаются…
     - Здравствуйте, врача вызывали? – ехидно осведомился я, зайдя внутрь отделения.
     - Здравствуйте, Сергей Михайлович!
     - Ну, что там у вас?
     - Да вот, Лешка Лукашов возбудился, кричит, что его инопланетяне похищают. До этого неделю неподвижно в ступоре пролежал, а сегодня с утра орать начал, что «в контакт вступают», крадут его, дескать. История его здесь где-то, в сестринской, даже карточка рядом. Только у него ягодицы плохие – колоть сложно уже, живого места не осталось.
     Ну-с, посмотрим, и на ягодицы тоже… Да, действительно, старый шизофреник, поступил неделю назад в состоянии классического кататонического ступора, – такое сейчас уже и не встретишь. По причине полного мутима продуктивному контакту больной был недоступен, поэтому, даже по школьному понятный почерк Александра Андреевича мало что мог мне прояснить, кроме питаемой надежды доктора на растормаживающий эффект инъекционного мажептила. И вот – на тебе. И впрямь – растормозился, только чересчур как-то. Да еще ягодицы плохие.
     - Ну, что, Наталья Николаевна, пойдемте смотреть на вашего гуманоида!
     - Пойдемте, Сергей Михайлович, только тонометр возьму.

     Я до сих пор так и не мог понять, почему у нас в нашей маленькой областной психиатрической больнице всего одно женское отделение и целых два мужских – первое и восьмое? Мужчины – что, с ума чаще сходят? Старожилы пытались было мне объяснять, что раньше вместо третьего отделения было второе, а пятого, «первого психоза» и кафедры в прошлом веке – вообще здесь не было; а теперь, когда все это вместе взятое вообще, к чёрту закрыть собираются – это и вовсе неактуально; но я, честно говоря, так ничего и не понял. Особенно, почему лекарств нету. Городские-то сами купить могут, а сельские… они же сто рублей одной бумажкой никогда не видели. Им-то чем лечиться? Самогоном что ли?
Внезапно, справа от меня, прямо у виска с силой пролетела добрая половинка дореволюционного кирпича и с грохотом исчезла где-то в столовой. «Домечтался», – мелькнула мысль, – «еще бы сантиметр и писец!»
     – Держите, доктор! – послышался маниакально-эйфоричный возглас больного из третьей палаты. – Слава Богу, уместились! Здесь все заповеди Моисеевы, все, прямо на этой скрижали!
     Я быстро отскочил, спрятавшись за дверцей буфета, лихорадочно ожидая прилета следующего послания. Но, к счастью, второго камня в палате пока не оказалось.
     – Мне было откровение, доктор, и я нацарапал его на осколке этого божественного кирпича, – с нескрываемой радостью провозгласил умалишенный; тем временем энергично, начиная с оконного угла, стертыми в кровь заскорузлыми пальцами, продолжал разбирать кирпичную стену между третьей и четвертой палатой. – Христос открыл мне путь, путь к спасению! Присоединяйтесь, доктор!
     Штукатурка в этом месте давно уже обвалилась, стена отсырела, и больной Репустин имел неплохие шансы при таком завидном упорстве к Новому Году родить еще пару-тройку подобных «скрижалей». Как всегда, с опозданием, подоспели санитары и начали его активно привязывать к наблюдательной кровати. Амбивалентно радуясь и злясь гонениям за веру, усатый Репустин до последнего сжимал в своих грязных ладонях кипы исписанных бумаг.
     – Возьмите, доктор, прочтите, и Бог поможет вам! – уже гневливо бормотал шизофреник, – прочтите и помните: «горе вам, смеющееся ныне, ибо восплачете и возрыдаете, если не будете есть плоти сына человеческого, и пить крови его, и только ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную»!!! В дальнейшем больной окончательно утратил всякую целенаправленность мысли и полностью предался своему бессвязному религиозному резонерствованию.
     Читать его библейские бредни я благоразумно поостерегся, с них самому свихнуться недолго, а у меня психика слабая. Отдал Олегу Неизвестному – пусть в грамоте упражняется, хотя что-то мне подсказывало, что наш немой санитар легко найдет этой ахинее другое, более нужное применение.
     – Четыре кубика аминазина и два кордиамина внутримышечно, сейчас и на ночь. И строгий надзор, не то всю больницу растащит, – резюмировал я. Ну, где там ваш Лукашов-то?
     – Вот, в первой палате, у окна койка.

     Лукашова было явно не узнать. Он кричал, отчаянно рвался на вязках, демонстративно мочился под себя – в общем, находился в состоянии сильнейшего психомоторного, а возможно – и кататонического возбуждения.
     - Спрячьте меня, Сергей Михайлович! – выпученные глаза больного в невыразимой тоске и надежде смотрели на меня, – спрячьте, пока они снова не пришли за мной!
     - Кто они? – осведомился я.
     - Как кто? Инопланетяне! Они опять похитят меня, опыты делать будут! Помогите, Сергей Михайлович!
     - А что, уже похищали?
     - Конечно! Перед поступлением незадолго! Тарелка над деревней зависла, туман напустила, затем двое «гоминоидов» вышли – серебристые такие, в чешуе, глаза по чайнику, хвать, и утащили меня на корабель ихний. А потом как давай лазером всего светить, в глаза мигать, колоть чем-то, что-то сбоку отрезали, вон – даже шрам остался; электрод японский в извилины впаяли, сексом заниматься заставили!
     - Какой ужас! – искренне посочувствовал я.
     - Куда там! Еле живой спасся. Только отпустили – побежал в сельсовет скорую вызывать. Электрод-то остался, сигналы шлет непонятные, мне и не разобрать толком, с моими семью классами. Эта, как его, – операцию делать надо, а то и взорваться может!
     - Ну, надо, так надо. Сделаем, какие проблемы?
     - Да хрен с ней, с операцией: они меня уже здесь выследили, гоминоиды эти. Прибор у них есть такой: мысли ворует, желания. Поступками управляют.
     - Страшное дело! Только я не пойму, ты почему, Леша, только сейчас все рассказал, неделю целую как неживой с «невидимой воздушной подушкой» валялся? Меня ждал, что ли?
     - Так я же говорю!!! Пришельцы у меня в первый же день душу выкрали, только сегодня утром и вернули. Они ж из меня биоробота делали. Вон, вон, гады, сигналы посылают! – с ненавистью уставился Лукашов в хмурое утреннее небо. Даже Наталья Николаевна, не удержавшись, взглянула в окно четвертого этажа. НЛО поблизости не было. Лукашов немного успокоился.
     - Значит так, – сказал я, уже сидя в сестринской и дописывая последние назначения.
     - Больного с редкой онейроидной кататонией, Лешу то есть, от окна переложить, к посту поближе и от "братьев" его по разуму – подальше. "Акуфаз" 100 мг внутримышечно, "инвалидский" – сейчас прямо. Азалептина нет? Тогда на ночь аминазина сотку per os, – должно подействовать, да мажептил отмените пока, все равно – колоть больше некуда. И за этим маньяком проповедником следите, чтоб не убил кого, невзначай, своими заповедями. 
Если что – зовите, я в первом. В остальном у вас ничего, все нормально? Ну и, слава Богу! – машинально повторил я больного Репустина, сосредоточенно пытаясь вставить в пятирублевую ручку новый стержень. Только бы опять канализацией блатное отделение не затопили…   
     10:20. Остальные отделения я обошел довольно быстро, проблем нигде не было, так – обычная рутина, ничего больше. Около одиннадцати утра я вернулся в свое родное первое отделение, решив немного отдохнуть, но видно судьба решила иначе.

               IV
         
     В 11:10 поступил первый больной. Делирант (с белой горячкой) из Сузуна. Бухал месяц. Оборвал запой за три дня. Бессонница, мыши, змеи, ондатры. Вчера «злыдня» какого-то в сарайке обнаружил. С ружьем по поселку бегал, оборонялся, видать. Незаряженным, правда, патроны-то давно на самогон обменял. И понеслась!
     12:30. Шизофреник Войсопко, "дефектный", с обострением в придачу. На скорой прямо из Каменского интерната привезли. Таким макаром и возят его по три - по четыре раза в году подлечится. Бормочет, аффектируется, несет околесицу всякую. Хорошо, я его анамнез наизусть знаю – благо, пять лет у нас до интерната в отделении прожил, до сих пор ночами снится.
     Дальше – больше. 13:40. Прямо вслед за предыдущим приехал, так с петлей на шее и взяли. Такими темпами скоряки у нас в воротах сталкиваться начнут, Коля Леонгард на проходной и так открывать-закрывать уже не успевает. Тот больной упорный оказался – все руки себе для контроля изрезал, правда, не там, где надо. Хирургу его уже показали, тот целых две строчки написал, даже препараты рекомендовал, которых у нас и в лучшие-то времена отродясь не бывало. Вот сыпь на спине с экскориациями – это мы пожалуйста, вылечим, пусть теперь полежит привязанный, в изоляторе, бензилбензоатом повоняет. Наркоман, суицидент хренов. Корсаков его фамилия. Пробы на пищеблоке из-за него пропустил, негодяя.
     Потом затишье, как перед бурей. Хоть подремал немного.
     16:45. В женское, во второе, из Убинки привезли. 22 года, острейший психоз неясной этиологии. Одного крику сколько было – на весь дурдом и Березовый сквер в придачу. Вчетвером, вместе с бригадой до палаты тащили, еле прификсировали. А еще говорят «слабый пол»…  В общем, недоброволка получилась, надо бы не забыть, в журнале отметить…
     Следом, около шести – не считается. Ага, хотели нам милиционеры красноозерского «органика» с кузькиной грамотой пропихнуть. Щас! Район-то не наш! Правда, менты тоже шустрые оказались, пока я раздумывал, успели сбежать с машиной в придачу, но ничего, и такое видали… Транспортировка, ОбьГЭС, седьмая больница, три феназепама в зад, чтобы не орал, легкая фиксация на кресле в коридоре… И все, через каких-то два часа заблудившийся пациент уже с ветерком мчался в родную психбольницу. Правда, как это не печально, ужин на пищеблоке мне тоже пришлось пропустить. Потом, правда, отчасти, картошкой с крутыми яйцами компенсировал.
     Затем быстрый вечерний обход по отделениям, – часиков в пол восьмого – опять вроде все более-менее. Звереву, чтоб сильно не выпендривался вместо традиционного аминазина, к которому у него уже сто лет толерантность, тизерцина назначил с кордиамином, – тот сразу и вырубился. Медсестры нарадоваться не могли, думали – опять всю ночь буянить будет. Может быть и будет, конечно, только теперь к утру уже, не раньше.
     У Опанасенко в неврозах температура 37,6, хрипит весь справа, кашляет. И угораздило же ему вечером в пятницу заболеть. Гентамицин получает… Назначил две таблетки парацетамола на ночь – должно помочь. Не хотелось бы переводить его. Хотя и на пневмонию похоже. Но, диагноза терапевта нет. Снимка нет. Свежих анализов нет. Договоренности с больницей нет. Нашего брата – сами знаете, с какой неохотой в соматические стационары берут. Поста в сопровождение, кстати, тоже как такового нет – санитарки у нас давно на вес золота. Будем ждать.
     21:05. Слава тебе, Господи, может – последний на сегодня. Номер пятый – прикольный сказочный «гномик», сам из Барышево на электричке приехал. Щуплый, метр с кепкой, не разговаривает совсем, только шепчет иногда что-то невнятное. Интересно, ведь как-то же называется по научному такая аномалия роста при пропорциональном телосложении… Где-то у нас даже справочник был по генетике… Ну ты глянь! Ригидный весь, да и пальцы трясутся, словно монеты считает. Так год за печкой и прожил, от людей прятался, боялся кого-то. Если бы племянник его не приволок – так и помер бы один с голодухи. Родственник дофамин по рецепту покупать отказался, звонить из деревни обещал, а номер не сказал почему-то, – тоже мне, – шутник нашелся. Написал я ему деменцию вследствие болезни Паркинсона, витамины назначил, контроль стула, питания и спать пошел.

     В общем, где-то в 22:15 меня после всей этой беготни обуял уже здоровый, заслуженно-физиологический сон. Мягкая подушка, теплое одеяло и тишина.… Эта райская тишина и неподвижность… минут эдак пятьсот-шестьсот полной тишины и покоя… Ну что еще нужно начинающему врачу для полного счастья?
     «Хоть бы никакая сволочь ночью не поступила», – засыпая, взмолился я.

     Я спал до утра. Проснулся сам, без будильника, без десяти семь. Быстро умылся – и снова на обход, по отделениям. Бегом, бегом, что вчера не успел или забыл – дописал, в журналах расписался, потом – на пищеблок, там своя писанина, в приемник – сводку заполнять, цифры списывать. Хорошо хоть за ночь выспался. И к утру никто не затяжелел – одна радость. У невротика температура спала, не буянил никто, все спали, как положено. Отопление не отключали. На отделенческую пятиминутку я прибежал только в 8:35, правда, все равно – Нина Юрьевна в пробке застряла, а Тамара Алексеевна – сама только пришла. В 8:57 я уже был в приемной главврача в полной боевой готовности для сдачи дежурства.
     И вот именно тогда, когда я только начал в уме составлять план своего доклада, это и произошло. Я внезапно понял. В том числе, и по сочувственным взглядам окружающих. Я понял, что этой ночью произошло что-то очень-очень странное. Но времени поразмыслить над этим уже не было. В 8:59 прибежала следующий дежурант – Лариса Викторовна, и мы все вместе зашли в кабинет главврача.

               V

     – … на утро пятого декабря состояло 304 человека, сдаю 316 человек. За прошедшие сутки выписанных не было, поступило 12 больных, троим отказано в госпитализации. Одна больная – 22-х лет по скорой из Коченевского района – госпитализирована недобровольно по статье 29, пункт «а», «в», с острым психотическим расстройством. В основном, вызывали в четвертое, восьмое и первое. По отделениям состоит: …
     – Подождите… Сергей Михайлович…, – главный врач после выходных дней и крепкого сна еще пребывал в неком полудремотном расслабленном состоянии, и к такой необычной информации оказался явно не готов. – Сколько поступило за сутки?
     12 человек, Иван Филиппович, – как ни в чем не бывало, повторил я, и если главврач еще не совсем проснулся, начмед логично подумала, что, либо она ослышалась, либо я, не выспавшись, оговорился.
     Пауза затянулась. Я удобно расположился в черном кресле кабинета главврача и лениво рассматривал свои немногочисленные записи. Заму по АХЧ вообще было на все наплевать, и пока разговор не дошел до единственно важного в его понимании вопроса о состоянии канализационных труб в восьмом, седьмом-детском и в отделении первого психотического эпизода, он демонстративно считал ворон в оконных решетках нашей психбольницы.
Главный врач смотрел на начмеда. Начмед смотрела на главного врача. Я разобрал ручку и с интересом изучал исписанный за неполные сутки стержень. Молчание не прекращалось. Тогда я продолжил.
     - По отделениям: – в первом состоит 59 человек, во втором 62, в третьем 28, в четвертом – 56, в пятом – логопедическом – три человека, в шестом – первого психоза – 14, в седьмом 29 и в восьмом – 65 больных…
     - Да подождите вы, – вновь прервал меня главный врач. То есть – двенадцать – это без «отказников», правильно?
     - Да, Иван Филиппович, поступало 15, поступило – 12. Тринадцатого я к нейротравматологу отправил, так и не принял. И обратно его еще не привозили. Опанасенко из неврозов с подозрением на правостороннюю пневмонию решил ночью не переводить, до утра оставить, тем более снимков нет, документы – в сейфе, да и температура спала.
…
     Снова молчание. Двенадцать. Начальство переваривало эту цифру. Опустив формальную часть доклада о состоянии пищеблока, водоснабжения, количестве машин, электриков и пьяных сантехников на территории больницы, я, чтобы добить их окончательно, сразу перешел к нозологиям. Зам по АХЧ заскучал окончательно.

     Обычно за сутки в нашу больницу по дежурству поступало от двух до пяти человек. А мог и никто не поступить. Но шесть – это было уже слишком. Семь – исключение. Рекорд принадлежал Тане Осиной, которая в 2002-м году 9-го мая умудрилась принять восьмерых. Все прекрасно знали эту трагическую историю, равно как и ее печальный финал: Татьяна после этого месяц была на больничном, развелась с мужем, а потом еще до конца лета наотрез отказывалась дежурить. И ее можно было понять. Но двенадцать – это было уже чересчур, где-то из области научной фантастики. Все знали, что это в принципе невозможно.
– … и последняя, поступившая сегодня, в 5:40 утра, больная Сухарева, жительница Криводановки, добровольно госпитализирована с обострением шизофрении во второе отделение, галлюцинаторно-параноидный синдром.   
     Я закончил. Обычную заключительную фразу «чрезвычайных происшествий не было» я благоразумно опустил. Вся предыдущая ночь была одним затянувшимся чрезвычайным происшествием.
     – А на контроле кто? – с интересом спросила Лариса Викторовна. Дай-то Бог, в отделениях всех вновь поступивших за день уконтрапупят, с контроля снимут, чтобы ночью с ними возни не было.
     – Да пока один, все тот же, – отрапортовал я следующей смене, – Шуняев, отделение №8, состояние за сутки без изменений (как, впрочем, и в последние несколько лет).
 
     Да, это было невероятно. Двенадцать… цифра для нашей маленькой психбольницы – почти запредельная, астрономическая. Но самым невероятным, самым непонятным, и даже пугающим для меня, было то, что я отчетливо помнил только первых пятерых человек, поступивших до вечера. Дементного карлика без порошка и туалетной бумаги, поступившего в 21:05 я тоже помнил как сейчас. Но промежуток времени где-то с половины одиннадцатого вечера и до семи утра, словно намертво выпал из моей измученной частыми дежурствами памяти. И даже не частями, а один сплошной темный провал.
     Я не помнил тех семерых, поступивших ночью. Не помнил, равно как и ночных вызовов в первое и четвертое отделение, и битву с неизвестной женщиной без адреса и фамилии я тоже не помнил.
     Да, я полностью доложил главврачу обо всех пациентах, включая и поступивших этой ночью. Но дело в том, что… как бы это объяснить… Я доложил о них, потому что просто «знал» всю необходимую информацию, словно кто-то рассказал или поделился со мной этими данными. Не имея практически никаких записей, я знал абсолютно все об этих семерых ночных пациентах, включая возраст, пол, рай принадлежность, анамнез, психический и соматический статус. Знать-то знал, но я точно, точно помнил, что я их не принимал!!! 
Не принимал, потому что добросовестно проспал все это время на диване в ординаторской отделения №1.

     - Вы хоть поспали немного? – словно читая мои мысли, с ужасом осведомился начмед.
     - Что мне было ответить?
     - Ни минуты, Светлана Михайловна.
     - Вы тогда прямо сейчас, Сергей Михайлович, домой идите, отдыхайте, а я с Тамарой Алексеевной – заведующей поговорю, если что, – сердобольно предложила начмед.
     - Да ничего, Светлана Михайловна, я еще поработаю немного, я не сильно устал, – честно признался я. (Тем более «дневники» за меня все равно никто не напишет).
     - С ума сойти…, – задумчиво подытожил Иван Филиппович.
     Если бы он знал, что его слова окажутся пророческими…

               VI

     С ума я сошел в среду, восьмого декабря, через два с половиной дня после того злополучного воскресенья. У меня снова по графику было дежурство, на этот раз 18-ти часовое – в будничный день. Меня отговаривали. Начмед легко нашла бы мне замену, уже вызвались добровольцы, но… Во-первых, как это ни странно, я действительно почему-то не чувствовал особой усталости после той ночи, как тогда несчастная Таня Осина; а во-вторых, мне по-прежнему нужны были деньги, и отказываться даже от этих жалких четырехсот рублей я не собирался. Ни страха, ни волнения перед предстоящим я не испытывал; в конце концов, такая ерунда, как в те сутки, по теории вероятности может повториться только лет через восемьсот, не раньше.
     В вечерний обход я не удержался, и еще раз просмотрел истории всех семерых больных, поступивших в ночь с воскресенья на понедельник. Во всех историях были подробные записи приема и назначений, не слишком большие и не слишком краткие, только самое необходимое. Почерк был мой. Подписи тоже были мои. Все было грамотно и вполне совпадало с информацией моего утреннего доклада. Ночные вызова в "неврозы" и в "первое" также были зафиксированы в полном объеме.
     Но я по-прежнему был уверен, что этих больных я не принимал и в отделениях затяжелевших также не осматривал. Просто мистика какая-то…
     Поступлений сегодня пока еще не было, в отделениях – более-менее спокойно – всегда бы так. Как я уже говорил – раз на раз не приходится, и вообще, дежурство – вещь непредсказуемая и малопрогнозируемая. За полтора года работы я уже успел в этом убедиться.
     Стемнело. В половине десятого вечера я в раздумьях расположился в кресле своей ординаторской и закурил. Было совсем тихо. Только изредка со стороны автострады доносился приглушенный шум машин, да в сестринской периодически с дребезжанием включался и выключался доисторический холодильник. Я тупо рассматривал профессиональную мозоль на среднем пальце правой руки, отдельные чернильные черточки на ладонях и по привычке разминал уставшие от бесконечной писанины пальцы. Послышалось тихое перестукивание по батареям – призывники из восьмого отделения снова безуспешно пытались наладить связь с прекрасной половиной нашей психбольницы.
     Интересно… Воскресные загадки по-прежнему не давали мне покоя. Словно кто-то взял и вырезал из памяти почти девять часов активнейшего дежурства. С одной стороны, хорошо конечно, когда ложишься спать, просыпаешься, а все дела уже сделаны. А с другой… Меня всерьез беспокоил этот, по меньшей мере, странный провал в моей памяти, это непередаваемое ощущение «было-небыло». Ничего подобного раньше со мной не происходило. Среди родственников – тоже. Прабабка, умершая в полном маразме на 98-м году жизни – не считается. Как говорится, наследственность психическими заболеваниями не отягощена. «Значит, я – первый», – полушутя думал я. А все-таки, что же происходило со мной в эти часы? Что это было? Кататимное или гистрионическое вытеснение? Амбулаторный автоматизм? «РМЛ» – «множественная» личность, – вроде alter-ego, как доктор Джейкил и мистер Хайд? Интересно… Какой диагноз себе поставить? Что же это было, что?
     – Ты действительно хочешь это знать? – спросил Голос.
     Процесс пошел. Прямо на дежурстве. Надо же, а я даже не успел испугаться.
     Что-то находилось рядом со мной. В соседнем кресле. Что-то одушевленное. И невидимое. Феномен «воплощенного присутствия», сейчас он почти не встречается, но раньше описывался в медицинской литературе довольно часто и даже назывался каким-то немецким словом. Anwesenheit. Вспомнил. И всегда это ощущение «присутствия» некого существа указывал на дебют эндогенного психического заболевания.
     Накатила запоздалая волна страха. Вся кожа стала гусиной, волосы зашевелились, а сердце, бешено забившись, вдруг замолкло, словно затаилось от испуга. Стремительно нарастала паника. Первобытная слепая паника, звериный ужас перед неизвестным уже вгрызались мне в грудь, стягивали горло, и душили, душили холодным и липким потом.
     – Ну, чего молчишь? – не унимался Голос, – я же знаю, что ты слышишь меня!
     Голос был мужским. Не громким. Я машинально отмечал, что он, несомненно, принадлежал этому «нечто», расположившемуся рядом со мной, по другую сторону журнального столика. И еще. Самое неприятное было то, что… Да, да, – он, это голос,  слышался прямо в середине моей головы, ближе к мозжечку, и он был чужой, посторонний, словно специально «наведенный» этим «существом». Все как в учебнике.
     Критерий «социальной достоверности» тоже был явно не в мою пользу: никто, кроме меня, его слышать не мог, и отвечать ему вслух тоже особой нужды не было. Внутренней речи было бы вполне достаточно.
     Если бы не второй этаж. Если бы вы знали, как мне неудержимо хотелось немедленно разбить окно и выпрыгнуть вниз, между сугробами, прямо на заледеневший асфальт, чтобы как можно скорее покончить с этой неописуемой пыткой, с этим безумием. Это был бы хоть какой-то выход, хоть какой-то шанс. Если бы вы знали,… как это страшно – сходить с ума…
     – Редкий год находишь подходящего человека, а он тебя игнорирует, – меланхолично размышлял Голос, – Никакой благодарности! Кстати, был уже один такой, невропатолог, года два назад. Тот послабее оказался, «помогите» кричать начал, в галлюцинациях признался, даже сам себе бригаду вызвал. Так в третьей больнице до сих пор и лежит, хотя я давно уже от него отстал. Ты-то сам, что про меня думаешь?
     Я оцепенело молчал, все еще наивно надеясь, что при сохранной критике шизофрения пройдет сама собой. Думать я уже не мог.
     – Ага, ты еще галоперидолом колоться начни, или сероквеля из сейфа отведай! Знаешь где ключ? Подсказать? Заодно и проверим, правду или нет говорят, что сероквель – это лучшее средство от псевдогаллюцинаций при шизофрении. Достаточно одной таблетки… – Голос язвил и был явно раздосадован моим молчанием.
     - Что это? – мысленно взмолился я. Мне было совсем не до шуток. Может Александру Андреевичу позвонить, посоветоваться? Интересно, верит ли он в мистику? Вряд ли…
     - Уже лучше: есть контакт. И не «что», а «кто». Кстати, я тебя очень прошу, не называй меня «голосом», меня это раздражает, тем более, о последствиях я уже говорил.
     - А как, как вас называть? – я почти физически ощущал, как с головы съезжала крыша.
     - Зови Олегом Анатольевичем, или просто - Олег. И можно на «ты».
     - Почему? – уже апатично осведомился я, (а почему не просто «Бог»?).
     - По кочану! Потому что это имя мое, придурок!
     - Я опять замолчал, не в силах хоть как-то осмыслить происходящее. Теперь я словно отключался из внешнего мира, и чтобы не биться в глупой панике отныне решил считать, что сплю, сплю и вижу кошмарный сон, вроде фильма ужасов. Конечно, это тоже, мягко говоря, проблем говорящего кресла не решало, но другого выхода у меня пока не было. Одна надежда на охранительное торможение ЦНС…
     - Сергей! Ну, чего молчишь? Знаешь сколько лет я ни с кем ни разговаривал?
     - Кто вы? То есть, кто ты? – безнадежно спросил я. Раз уж он и имя мое знает…
     - Кто я? А ты разве никогда обо мне не слышал? Моров Олег Анатольевич? 1995-й год?
     - Нет…
     - Странно…, – разочарованно сказал Голос. – Раньше меня знали все… Странно… Наверное, время…, время… Наверное…
     Теперь уже молчал Голос. Но невидимое существо в кресле не исчезало и словно пульсировало, увеличиваясь и уменьшаясь в размерах. Я тоже молчал. Время остановилось. Прошла минута, а может и полчаса, пока он не заговорил снова.
     - Знаешь, Сергей, сегодня так никто и не поступит. Тарасов уснул, и нам никто больше мешать не будет. Времени у нас предостаточно. Ты спросил, кто я… Хорошо, я расскажу тебе. Если ты будешь слушать.
     - Говори, я слушаю, – мне было уже все равно.
     Голос начал с вопроса.
     - В восьмом отделении… В восьмом отделении до недавнего времени работала врач… Ты должен ее помнить… Сергей, ты знаешь Кирову Наталью Юрьевну? – с надеждой, неуверенно спросил он.
     А я уже думал, что ничто теперь не сможет меня удивить.
     - Знаю ли я Кирову Наталью Юрьевну? – оживился я.

               VII

     Да, я знал Наталью Юрьевну. Хорошо знал, даже слишком. Впервые я увидел ее еще в интернатуре. Мне тогда было 24 года, как раз только-только после института, а ей – уже 30. За свою не слишком долгую жизнь я успел повидать многих интересных женщин, молодых и не очень, красивых и «так себе», пугающе умных и приятно глуповатых. Мне казалось, что я знал женщин, по крайней мере, в общих чертах разбирался в них. Женская душа всегда была мне небезразлична; мне всегда нравились интересные женщины, нравились во всех смыслах этого слова, и я мог не без основания надеяться, что большинству из них я тоже был привлекателен. В большей или меньшей степени, в том или ином качестве. Да, я нравился женщинам, несмотря на свою бедность, самоуничижительные мысли и почти полное отсутствие навыков обольщения, а может и просто потому, что мужчины сейчас в меньшинстве. Так было всегда, еще со средней школы, сколько я себя помню. Но…
     Но внезапно все изменилось. Вся моя субъективная картина мира поколебалась и постепенно стала распадаться на части. Тогда Наталья Юрьевна еще работала в восьмом остром отделении вместе с Игорем Геннадьевичем, а затем, после того майского ЧП, и с Александром Андреевичем. Мне же, по окончании интернатуры уже прочили постоянное место в первом отделении. Но пока интернатура не закончилась, и еще продолжалось то счастливое время, когда можно было беззаботно практиковаться в написании эпикризов и курировать не более десяти больных, переходя из отделения в отделение. И именно тогда, в сентябре, в конце квартала, когда меня направили на усиление в «восьмерку» заполнять статкарты, я впервые и увидел ее.
     Она была не такая, как все. Да, я знаю, это звучит банально, но я действительно не встречал раньше ничего подобного. Конечно, никакой любви с первого взгляда у нас не возникло, это только в сказках бывает, но… Но со временем, я все отчетливее начал понимать, что меня словно магнитом неудержимо влечет к этой женщине. Любовь в принципе иррациональна, словно слепая синкретичная подсознательная сила, и законы логики здесь, как правило, вытесняются далеко на второй и третий план. Она была старше меня почти на семь лет. И она была красива. Не верьте тем невежественным глупцам, кто говорит, что после тридцати женщина не может быть ослепительно красивой. Еще более красивой, чем в 25 и 18 лет. Может. Я знаю. Я видел ее эти два года, мне даже посчастливилось лицезреть и более ранние ее фотографии, и я могу совершенно точно сказать, что, казалось бы, вопреки закону времени, она только расцветала с годами. Превращалась из серой пташки в гордую и изящную птицу куда более высокого полета, чем раньше. Из зеленого бутона в великолепный цветок. Я не знаю, с чем еще сравнить эту удивительную трансформацию, но она, несомненно, с течением лет приобретала все больший шарм, все большее обаяние… Словно какую-то волшебную энергетику, и эту особую, ни с чем ни сравнимую притягательность. Взглянув на нее один раз, хотелось видеть ее снова и снова, и меня влекло к ней, как неудержимо влечет наркомана к очередной дозе опиума. И теперь, в свои 32 года, она была еще более красива. Красива как никогда. 
     Кстати, её ум. Ее мудрость. Она никогда не выставляла их напоказ. Как все наиболее интересные женщины, Наталья Юрьевна была женщиной-загадкой. Может, я опять говорю банальные вещи, но в ней действительно, словно была какая-то тайна. В ее глазах. В ее неповторимых, непередаваемых, слегка раскосых глазах. В их темноте было все: ее мудрость, ее тайна и глубина, – все то, что так отличало ее от других.
И эта улыбка. И этот свет, словно солнечный свет, исходящий от нее. И волосы. Эти длинные до плеч, почти прямые или слегка вьющиеся черные волосы. И этот пронзительно-изящный неповторимый стиль. Всё. Остальное домыслите сами. С меня довольно. Я рассказал что мог, насколько хватило слов. Просто… просто она была идеальна, вот и все…

     «И что», – спросите вы, – «Что было дальше? Добивался ли я взаимности?»
     «А ничего», – отвечу я. – Это ж вам не любовный роман. Все было гораздо проще и печальнее. И прозаичнее. Знала ли она, что я ее люблю? Конечно, знала. Но обстоятельства… проклятые жизненные обстоятельства всегда были против меня. Я был просто щуплый молодой мальчик, едва закончивший интернатуру. У меня не было ничего. Зарплата в нашей больнице – сами знаете, какая, даже с дежурствами. Кому скажи – не поверят. Недвижимость – хрущеба, планов никаких. Даже в аспирантуру не попал – обогнали…
Я как-то раз, уже работая в первом отделении, между словом, обмолвился начмеду о делах наших скорбных. «Не волнуйся, Сережа», – ответила тогда Светлана Михайловна, – «25 лет – это не возраст. У тебя еще все впереди. Вот через пару лет категорию защитишь, а там, глядишь, в перспективе может, и заведовать будешь!». Ага! Во-первых, знала бы она тогда, что именно ждет меня впереди, какие «перспективы». А во-вторых, даже если я когда-нибудь и стану этим заведующим с его «огромным» шеститысячным окладом, Наташа к тому времени уже не только третий – четвертый раз выйти замуж успеет.
     Тем более, знаю я ее тип мужчины, изучил уже – явно не в мою пользу, прямая противоположность. Мне чтоб один такой джип купить нужно будет лет четыреста в дурдоме проработать, все деньги откладывать и на пищеблоке харчеваться. Ну, буду я заведующим, и что?… да здесь и украсть-то нечего – итак ничего не осталось – один аминазин в ампулах, да мышь за диваном.
     Тоска. И безысходность. Надо было что-то менять. Но что? Я много думал об этом. Думал одинокими вечерами на дежурствах, заваленный бланками МСЭК и эпикризами, думал, смотря на ржавчину на решетках, размышлял на собраниях ГО, и даже глядя в пустые зрачки обкурившихся наглых «военкоматчиков» – я тоже думал. В частные фирмы на серьезную должность так просто не пробиться, никто там без блата с распростертыми объятиями рядового психиатра не ждет. Тем более с моей коммуникабельностью. Вернее, с ее отсутствием. Тем более, что ради этого придется бросать, хоть и неблагодарную, но, как это ни странно, уже полюбившуюся мне работу.
     Ведь я был психиатр, – врач, в конце концов, и, несмотря ни на что, мог действительно гордиться этим. А уж каким-то распространителем, мальчиком на побегушках или ваятелем пластиковых окон я всегда при желании хоть как-нибудь да устроюсь. Но, будет ли это престижным, действительно подходящим для меня, решит ли это все мои проблемы? Нет, вряд ли… Тогда стоит ли дергаться, что-то пытаться, крутиться, изворачиваться? Лучше пусть все идет своим чередом, все равно уже ничего не изменишь.
     А может, я просто был слишком слаб для нее, слишком слаб для своей любви. Может – проблема именно в этом? Да, я действительно любил Наташу. И это была не просто заурядная влюбленность. Она была для меня всем. Вся моя жизнь, все мои мысли и устремления были связаны с ней. Нет, ну кое-чего я все же добился за эти годы: я стал для нее не просто младшим коллегой или приятелем. Я по-настоящему стал ее другом, одним из лучших друзей. Я так считал. И не надеялся на большее. Я был почти счастлив. Я был счастлив просто видеть ее, разговаривать, просто находиться рядом с ней или знать, что она где-то рядом.
Я был счастлив. До того самого момента, пока она не исчезла.

               VIII

     - Да, я знаю Наталью Юрьевну, – ответил я.
     Голос долго молчал, словно глубоко задумавшись над моим кратким рассказом.
     - Я тоже знал Наталью Юрьевну, – наконец печально ответил он.
     - Ты? Откуда? – все также мысленно поинтересовался я.
     - Вот ты называешь меня «Голосом», псевдогаллюцинацией. Да, от меня теперь действительно мало что осталось. Но раньше, раньше все было по-другому. Я был человеком. Я был врачом высшей категории, заведующим этим самым отделением. Это теперь здесь Тамара Алексеевна, но раньше… Раньше, до 1995-го года я, Моров Олег Анатольевич 16 лет день и ночь работал прямо здесь, за тем столом у телефона. Знаешь, каким я был? Мне сейчас очень трудно общаться с людьми. Никто не слышит меня. Я даже не призрак, меня просто не существует. Один только старый разум, болтающийся где-то между небом и преисподней. Но я старался, я работал над собой, и постепенно… постепенно кое-что у меня начало получаться. Немного, правда, но… смотри!
     Я, затаив дыхание, слушал исповедь ночного гостя. Он замолчал, и сначала ничего не происходило, но потом… Потом это самое невидимое существо рядом со мной стало меняться. Я почти физически ощущал эту магическую трансформацию. Казалось, вся ординаторская наполнилась какой-то необычной, волновой, пульсирующей энергетикой. Я услышал тихий звук, словно зловещее шипение или электрическое потрескивание, перед глазами все поплыло, и на секунду я отключился. Когда сознание вернулось, он был уже рядом со мной. В соседнем кресле, практически, неотличимый от обычного человека. В белом халате, возраст – около сорока, темные с проседью волосы, аккуратная бородка, преждевременные морщины на лице, и глаза, глаза, в которых, казалось, была сама Вечность. В руках он поигрывал необычной, видимо, прежней моделью ключа-вездехода. И он слегка улыбался.
     Я видел его и не видел. Все вокруг призрака было, словно в тумане, казалось, даже сама ординаторская изменилась. У меня было чувство, что я вижу его не обычным, рутинным человеческим зрением, а каким-то «внутренним оком», словно в другом измерении или особом пространстве, или, может, – во сне.
     - Вот такой я и был до июня 1995-го года, – сказал призрак.

               IX

     У меня в голове промелькнула безумная догадка. С некоторых пор в моем помешательстве я даже стал усматривать некое подобие системы.
     - Подожди, подожди, – не удержался я, – а это как-то связанно с той ночью?..
     - С той ночью? Когда ты принял 12 человек? Ты это имеешь ввиду?
     - Да. Я так и не понял, что тогда произошло. Чертовщина какая-то…
     - Ничего удивительного. Все очень просто. Я немного помог тебе, – снисходительно ответил призрак.
     - Помог? Но как?
     - Как? Ну, хорошо, я расскажу тебе как, – привидение удобнее расположилось в кресле напротив.
     – Я ведь говорил, что сумел кое-чему научиться. Ты почему-то… понравился мне, что ли. Или напомнил мне самого себя, много, много лет назад. Твой склад ума, эта экстраординарность, и некая… безнадежность…, словно, словно ты сам не от мира сего. Я подумал, может мне удастся поговорить с тобой,… ведь должен же хоть кто-нибудь меня услышать. И я знал, что тебе нужна помощь. Я предчувствовал, что будет в эту ночь. Иногда я и сам вижу невидимое и могу немного предугадывать судьбу. В общем, когда твой разум уснул, через пять минут я уже завладел твоим телом. Я вселился в тебя. Чтобы помочь тебе, пока ты спишь.

     Я был в шоке. За этот вечер произошедших со мной сверхъестественных вещей хватило бы и на десять жизней, но я все еще не мог поверить… Но как…
     - Как? А вот так! Очень просто. Твой мозг отдыхал, а руки работали. Мне даже не нужны были твои глаза, я все видел сам, своим собственным зрением. А потом просто записал тебе в память всю необходимую информацию. Нет, ну если ты настаиваешь, можешь сам пережить все эти ощущения, как говорится, во всей полноте, иначе так и будешь всю жизнь маяться, диагнозы примерять. 
     - А это возможно? – поинтересовался я.
     - В ускоренном варианте. Если хочешь.
     - Хочу, – ответил я, и подумал: «Бред какой-то…»
     - Конечно, бред – с приведением общаться, а ты бы как хотел? И не волнуйся, Сергей, сейчас вся жизнь такая – одно сплошное сумасшествие. Вон, я вчера по телевизору в третьем отделении смотрел, какие сейчас шоу популярные, вроде того, кто больше тараканов съест, да кто дольше всех с червями и крысами на голове продержится. И ничего, подросткам нравится. Короче, двигайся прямо ко мне… или нет, давай лучше я сам к тебе подойду.
     Призрак встал, бесшумно обогнул журнальный столик и сел на корточки передо мной. За моей спиной была включенная настольная лампа, но тени от бывшего доктора не было и в помине. Призрак положил свои руки на мои. Я почувствовал, почувствовал… Но тут он взглянул мне прямо в глаза. И тогда я вспомнил все. Все, что видел Олег Анатольевич.

               X

     - Сергей Михайлович, в приемный покой, пожалуйста. Скорая из Мошково.
     Все то же воскресенье, пятое декабря, 22:35. А что мелочиться? Сразу две бабки алкоголички с психозами, с одной бригадой. Одна просто, делирантка, цыплят под душем в санпропускнике ловила, а другая дождалась, когда скорая уедет и уже у нас помирать начала. Сначала по стене сползла. Потом сереть стала. Лицо – как земля на кладбище. Хрипит, давления нет. Еле-еле 80 и 30 – нижнего совсем нет. Я тут же – мезатон по вене. Хорошо – успели из женского ампулу бегом донести, в приемнике же нету ничего. Ввели – смотрю, ожила, порозовела даже. Правда весь пропускник изгадила, чем только можно. Потом, погодя, кордиаминчик в мышцу, – ничего, вытащили бомжиху с того света. А то я хотел было уже реанимацию вызывать. Ничего, даже до отделения сама доковыляла, капать начали. Глядишь, через недельку уже снова можно будет самогонку пьянствовать.

     Примерно в час ночи случилась досадная неприятность. Еле успел дописать вторую алкоголичку – опять скорая, какую-то больную без документов с улицы подобрали. И только я начал вникать в суть дела (случай оказался нелегкий), как меня срочно вызвали в пограничное отделение. («Сергей Михайлович, температура 39,2, больному плохо, помирает. Идите скорее!»).
     Не раньше не позже. Я знал, что если хоть на минуту уйду из приемного покоя, бригада благополучно сбежит, оставив эту непонятную пациентку на мою многострадальную голову. А если не уйду – может тот больной загнется. К тому же, из приемного покоя прямого пути в четвертое пограничное отделение, как известно, располагавшееся в другом крыле больницы, ночью просто не было. Потому как первый этаж в средней его части по традиции с вечера перекрывался наглухо, на висячие замки. Только в обход, назад, по лестнице вверх, затем направо, звонить в логопедическое отделение, и если они откроют (что далеко не всегда возможно) – нужно будет пройти весь дурдом по второму этажу, открыть заднюю дверь в четвертое отделение неврозов, еще раз свернуть направо, пройти палаты в отделении, подняться вверх – и в сестринскую. Обратно – тем же длинным извилистым путем. И я более чем уверен, что скорая эти минимум двадцать пять - тридцать минут ждать меня точно не будет и запросто сбежит, оставив нам проблемную пациентку. А по телефону, не видя больного, назначения у нас не делают, особенно с недавнего времени.
Дежурная медсестра Яна Михайловна автоматически принялась измерять пациентке температуру и давление, попутно проводя осмотр на педикулез и чесотку.
     Тогда я принял единственно верное решение. Я посадил тебя с умным видом за чтение направления и прочих бумажек скорой помощи, а сам вышел из твоего тела и вперед, напрямик, прямо сквозь стены: вверх, вверх и направо. Один из немногих плюсов моего бытия как раз состоял в том, что физические преграды теперь не имеют для меня принципиального значения. Я словно перешагиваю через них. В неврозах, как и сегодня, я сгустил свой эфирный двойник и показал всем твою волновую копию. Сложновато конечно, торопясь другой формой материализовываться, но ничего – сработало, как ни странно. И ты знаешь, никто даже ничего особенного и не заметил. А что? Фигура – твоя, голос твой, слава Богу, медсестра заспанная оказалась, да не столкнулся ни с кем в отделении, а то так бы и прошел насквозь по привычке. 
     Только потом, все удивлялись, как ты мог одновременно быть в двух местах, учитывая то, что санитар самого мелкого – пятого логопедического отделения, Степан Викторович, еще в 11 ночи заперся на все замки и тут же захрапел до утра беспробудным сном, и никаких звонков и твоих несуществующих хождений по своему отделению, естественно не слышал. А другим способом ночью попасть в неврозы в принципе невозможно.
Единственное, жаль, что я не могу напрямую воздействовать на мир физических вещей. Или почти не могу. Я слышал влажные хрипы в правом легком Опанасенко, я чувствовал жар, исходящий от него, слышал одышку и тахикардию. Я почти видел гентамицин, наполнивший его кровь, предугадывал назначения Олеси Викторовны, но… Но я даже не в силах был перелистнуть историю болезни, поднять фонендоскоп, сделать запись осмотра... Я был абсолютно беспомощен в этом материальном мире.
     – Меня ждет скорая, – уверенно сказал я медсестре, быстро осмотрев больного, – сделайте литическую: два анальгина, два димедрола. Я все запишу. Давление как? 120 на 70? Ладно, через час температура не спадет – будем переводить. Сопровождение готовьте. Я еще зайду…
     – Как вы быстро… – только и успела сказать мне вслед молодая медсестра. Покинув сестринскую, я уже проходил сквозь стену. Времени было в обрез.
     Все это представление заняло не более семи минут.

     Обратно я вернулся прямо через потолок. Бригада с интересом наблюдала, не заснул ли молодой врач, так тщательно изучая их галиматью.
     – Как вас зовут, гражданка? – я сходу ринулся в бой. Дремлющий санитар даже вздрогнул.
     – Горгулька Мария Федоровна, – неуверенно отвечала прилично одетая женщина на вид лет тридцати пяти - сорока.
     – Где вы прописаны? Адрес какой?
     – Село Каменка…, нет – Мочище, … Новолуговое, … нет – не помню, – в полной растерянности оправдывалась больная, нервно теребя пуговицу на пальто.
     – Лет вам сколько? Число, дата, год рождения? Телефон домашний? Что случилось-то с вами?
     – Не знаю я…, не знаю, – безнадежно сокрушалась больная, начисто лишенная рай принадлежности.
     – Может все-таки документы какие, справки хотя бы?
     Ответ отрицательный.
     Амнестический синдром неясной этиологии. Или Альцгеймер молодеет, или что – кто его знает. Словно кто-то безжалостно украл у человека добрую половину его жизни. Даже знавшая почти всех пациенток за пятнадцать лет работы дежурная медсестра ее не припоминала. Шансов больше не было.
     – Где вы взяли Гросс Валентину Михайловну, записанную при приеме как Конкина Людмила Ивановна? – безжалостно обратился я к сотрудникам скорой помощи.
     Бригада приуныла, ей уже давно было не до шуток. Впрочем, как и всем нам.
Дзержинский район, рядом с ночным супермаркетом, – безнадежно капитулировал врач.
Ну, четвертая же больница рядом, по месту взятия, – пытался утешить я их, – и Каменка тут явно не прокатит!   
     Они и так все поняли. Ага, думали здесь всех подряд берут! Шас! Забрали свои бумаги, безымянную больную и уехали восвояси, с «четверкой» воевать. Ну, это уж – у каждого свои проблемы. Может, она и из Новосибирского Сельского района, конечно, раз только названия наших деревень помнит, но был бы хотя бы паспорт! А нет – и не надо. Главный врач такому подарку бы явно не обрадовался.

     01:48. Сразу трое полусонных военкоматчиков из Татарки. Все как на подбор, с отпечатком восьми классов вспомогательной школы на наглых чумазых физиономиях. С ними я быстро разделался. Им то что, они времени суток не различают. У них один поезд до центра пустили, раз в сутки, вот они и приехали. Здравствуйте, я ваша тетя! Двум по семнадцать, одному – восемнадцать. Все рваные, штаны грязные, в снегу, словно их на болоте выловили. Разводить с ними длительные беседы у меня почему-то желания не оказалось. Согласие взял, дела пролистал, набросал каждому полстраницы, на вшей осмотрели – и вперед, кому – в острое, кому – в третье подростковое, санитара Андрея Владимировича в три часа ночи будить.
 
     3:15. На тебе – чудо в перьях. Я еще восемнадцатилетнего не дописал – он уже нарисовался. Идиот полный. Имбецил – вернее. На вид – типичный даун, лет пятнадцать, ростом по пояс, язык до пупа; читать, писать, естественно не умеет, только на Виталика и откликается. Кто такой, откуда, неизвестно. Прямо около вокзала в гаражах и подобрали. Случай оказался, по закону парности до боли похожий на предыдущий.
     – Чего в третью больницу не везли, по месту взятия, без документов-то? – спрашиваю, – он же сам туда шел?
     Бригада смущается, ничего вразумительного сказать не может.
     - Не берут его там, говорят, город «Обь» произносит…, – оправдывался врач.
     - Виталя? – спрашиваю.
     - Ага! – весело кивает головой приблудный подросток.
Каменка? – даун мычит и яростно размахивает свои полуметровым языком в разные стороны.
Дубровино? Успенка? – та же реакция. Не признает Виталя другие интернаты, хоть убей, уже сам начинает смотреть на меня как на слабоумного.
     - Город Обь? Обской интернат? – я не был уверен, что Виталя не согласится на первое попавшее место проживания, и поэтому для достоверности оставил город Обь напоследок.
Га! – оживился, наконец, олигофрен. – Йобь! Йобь! Тетя Валя! И начал жевать пух из единственной в «приемнике» подушки, попутно мощно сморкаясь в разные стороны.
     Шансы по-прежнему были минимальными. Госпитализировать больного на основании одной матерещины было очень рискованно. Бригада уже напряглась, предвидя решающую схватку. Но ничего, повезло, как ни странно. Созвонился я по сотовому с Обским интернатом, перебудил там всех, опознали его по фотороботу, за своего приняли, обещали завтра с подарками приехать, вместе с Валентиной Николаевной – воспитателем в придачу. Обрадовались, – нашелся, – говорят. Только кто теперь межгород компенсирует – не знаю. Хорошо они потом нам сами перезвонили, а не то разорил бы тебя совсем. А Виталика я в «подростки» госпитализировал, велел только подушек не давать и кормить получше.
 
     – Может, хватит на сегодня, – полушутя спросил я дежурную медсестру.
     Яна Михайловна с ужасом посмотрела на меня. После этой ночи она еще долго будет вздрагивать на приветствие молодого доктора, и еще много ночей ее будут мучить кошмары.
     Ну, что приуныли? 4:45. Я даже покурить не успел. Привезли 12-го, последнего, вместе с матерью евонной. Олигофрен-психопат бухать начал, дома все покрушил, младшего брата избил, и с ножом на старушку мать кинулся. Та не растерялась, да так ему сковородой по голове шандарахнула – он и обмяк, нож выронил. Все тело в ссадинах, на голове – тоже. Хирургу показали – жить будет, – говорит.
     - Хирургу-то хирургу, – говорю. А вот почему у него зрачки разные? Правый явно больше! И нистагм, левая носогубная сглажена? Скалится криво. Может, гематома нарастает, если раньше не замечали? Надо у нейротравматолога консультировать.
     Сотрудникам скорой помощи моя дотошность явно не понравилась.
     - Зрачки все на месте. А нистагм вы где нашли? Какой  нейротравматолог? – врач СМП начал демонстративно названивать старшей по смене. Потом раздраженно передал трубку мне. Я рассказал врачу все, что видел, и передал трубку обратно. Бригада была явно раздосадована.
     - Какой  нейротравматолог? – уже по инерции с неприязнью повторял врач, – пока мы его искать будем – бабка сбежит, мы и так ее уже еле с хирургом догнали. Нам она вообще ничего про сковородку не говорила, мол – о притолку шмякнулся. Вы хоть ее возьмите!
     - А она, что – тоже к нам?!
     - Не узнаете что ли? Шиза древняя, уже который раз к вам привозим. Правда, Ангелина Семеновна?
     - Правда, правда, внучок. Совсем дома житья нет. Сын бьет, соседи газом травят, сквозь потолок голоса посылают. Да и картошки на зиму не осталось. Помру ведь. Я вон и халат с тапочками взяла…
     Я застонал.
     – Ладно, мать возьму, а травмированного – ни в коем случае. (Еще помрет под утро – не дай Бог!)
     Двенадцать. И это только принятых. Скорая, с чувством глубокой обиды (опять не на того напали) нехотя увезла незадачливого сына на повторную консультацию, а я остался наедине с бабкой и чистым бланком истории. Время приближалось к шести утра.
     Двенадцать.
     - Сергей Михайлович! – я прямо подскочил от пронзительного звонка телефона, – в первом у Макеева сильный эпиприпадок, генерализованный.
     Ничего, больная подождет. Тут рядом. Куда она из запертого приемника вместе с санитаркой денется…
     Пока я, теперь уже безо всякой мистики дошел до самого Макеева, припадок повторился. Щуплый больной вновь упал с койки и теперь лежал на полу, извиваясь в тоно-клонических судорогах.
     - Пять магнезии уже после первого поставили, – доложила Людмила Андреевна, дежурная медсестра.
     - Теперь четыре сибазона в мышцу, потом давление измерьте, и еще пять магнезии. Не расшибся он?
     - Вроде нет.
     - Посмотреть бы надо.
     - Хорошо, Сергей Михайлович.
     Я разыскал историю, кратко описал произошедшее, назначения… Только бы не эпистатус…
     В приемнике меня смиренно дожидалась престарелая больная Сухарева, уже с цифрами температуры и АД, с подписанным согласием на госпитализацию и лечение. Пять минут седьмого. Рассвет надвигался. Самый краткий анамнез, статусы, формальные назначения – все равно через два часа уже врачи придут. Без двадцати семь. Пора в отделение.
     - Доктор, а вы сами никогда голоса в голове не слышали? – напоследок поинтересовалась мать олигофрена.
     - Я – никогда, – искренне ответил призрак.      
 
               XI
      
     – Ну, а потом, утром, – ты и сам все прекрасно помнишь, – закончил свои комментарии Олег Анатольевич.
     Теперь он расположился на своем любимом рабочем месте – за столом заведующего, рядом с диваном, тумбочкой с телефоном, и большим книжным шкафом, заполненным разнообразными книгами и проспектами по психиатрии. Призрак с интересом рассматривал новые справочники и истории болезни. Иногда он сосредоточенно пытался перелистнуть исписанные страницы, но чаще дело ограничивалось изучением титульных листов и уже раскрытых кем-то историй. Было уже около полуночи; мы молча сидели в тусклом полумраке настенной лампы, друг напротив друга, и только холодный свет Луны изредка освещал блеклые стены ординаторской.
     - Вам помочь? – спросил я. Уж что-что, а листать истории я был мастер.
     - Мне уже не поможешь. Ничего – приспособился, даже новую МКБ изучил, заглядывая всем вам через плечи, – на лице призрака мелькнула грустная улыбка, – стараюсь не терять квалификацию. Ну и так, слушаю умных людей, вроде Александра Андреевича и Тамары Алексеевны вашей, – что мне еще остается?
     - Но как?
     - Что – как? Как я дошел до жизни такой? Хороший вопрос…
     - Вы… вы ведь умерли? – прямо спросил я.
     - А что, не заметно? – машинально попытался отшутиться он. Но тут же осекся, замолчал, словно испугался чего-то. Словно я растревожил его больную, все еще кровоточащую рану.
     - Нет, я не умер! – внезапно с вызовом продолжил призрак, – не умер, потому что… умирают сами, а меня… меня убили! Понимаешь, убили!
     - Кто? – опешил я.
     - А ты еще не понял? – с отчаянием уже почти выкрикивал он, – кто? Твоя любимая Наталья Юрьевна – вот кто!
     - Как?! Наташа? – Не может быть! Как это случилось? – я теперь окончательно перестал что-либо понимать в этой жизни и в недоумении уставился на полупрозрачного доктора.
     Призрак явно разбушевался. Я уже пожалел, что затронул столь наболевшую для него тему. В ярости полетели на пол два огромных «Видаля», посыпались амбулаторные карты, полетели бланки эпикризов.
     – Как? – в бессильной злобе кричало приведение, – как у меня отняли жизнь? Ты это хочешь узнать? Это? Ну, тогда слушай!
     Полтергейст внезапно прекратился, и слова умершего доктора снова плавным потоком потекли мне в головной мозг.

               XII

     Это было самое начало, январь 1995-го года. Как я уже говорил, я тогда довольно успешно заведовал первым отделением. Тогда еще было все нормально – и лекарств хватало, и санитаров, и врачи были старой закалки – не те, что теперь. Были, конечно, одно время перебои с зарплатами, но тогда это было повсюду, по всей стране, и уж, по крайней мере, никто тогда нас закрывать не собирался.
     Я и раньше видел ее – молодую девочку-интерна лет 23-х, но все больше мельком, на бегу. И лишь когда ее перевели на практику в наше отделение, я узнал о ней все. Я не умею говорить красиво. Да и словами этого просто не передать. Это была поистине роковая женщина. И не мне это тебе объяснять. Ты и сам прекрасно знаешь. После первой же недели работы в одной ординаторской с ней я вдруг отчетливо понял, что моя жизнь изменилась, и уже никогда не будет такой, как прежде. Да, я влюбился в нее. Я, почтенный женатый человек, с двумя детьми, только что отметивший свое сорокалетие. Я, уважаемый врач высшей категории, которому уже не без основания намекали на будущее кресло главврача. Я, полуседой, старше ее на семнадцать лет влюбился в нее как мальчишка.   
     Ты знаешь, что такое любовь? Настоящая, сильная, всепоглощающая? Это не страсть, не увлечение, даже не сексуальное чувство – нет. Любовь это больше, намного больше и выше всех земных чувств и страстей. Не многим суждено пережить такое, только единицы могут так смертельно наслаждаться и страдать, сгорая от мысли, что рядом та единственная, та уникальная душа, роднее которой не может быть никто, никто во Вселенной.  Вы словно одно целое, и без нее даже окруженный всем миром ты будешь бесконечно одинок, словно у тебя отняли все, вырвали из груди твое окровавленное сердце, забрали разум, словно ты и сам больше не существуешь. Такое совпадение душ бывает очень редко, но, единожды встретившись, эти души уже не смогут расстаться никогда. Они будут любить друг друга вечно, и стремиться, стремиться к утерянному единству вопреки всему. Даже вопреки самой смерти. 
     Так думал я тогда, и также считаю до сих пор. Но за все эти годы я стал немного мудрее и теперь уже по-другому смотрю на вещи. Вечная любовь – удел немногих, и лишь немногие могут претендовать на взаимность. Такую любовь надо заслужить, дорасти до нее. Я много размышлял и многому научился, здесь, в тишине.  И главное – я научился ждать. Ничего в этой жизни не приходит сразу. Но если ты чего-то действительно, по-настоящему хочешь, и у тебя есть воля, воля к победе – ты обязательно этого достигнешь. Надо только немного подождать. Лет пять. Или десять. Или пятьсот. Все зависит от того, к чему ты стремишься. Но не сразу.
     А тогда… Тогда я был еще наивным, горячим и окрыленным своими чувствами безумцем, оторванным от реального мира, и разочарование, горькое разочарование пришло слишком быстро. В конце весны я объяснился с ней и сказал, что готов на все ради нее, что я люблю ее больше жизни, что разведусь с женой, и мы будем жить вместе. Только я и она. До самой смерти. Я еще много говорил ей, говорил, что не могу без нее, но…
     Она мне отказала. Наташа отнеслась к моим словам очень серьезно, даже взволнованно курила одну за другой свои длинные ментоловые сигареты. Она долго думала, бежали эти томительные секунды, и уже тогда я впервые заметил эти хмурые морщинки у ее лба.
У нее был другой. Тогда она действительно думала, что была влюблена в своего будущего первого мужа. Она рассказала мне про него и про то, как сильно уважает меня, и даже любит, но только как друга, не более. Скоро у них должна была быть свадьба, а мне… А мне не было места в ее жизни.

               XIII

     И тогда в моей душе словно что-то оборвалось. Следующие две недели я ходил как зомби, как автомат – не живой - не мертвый. Я не привык легко сдаваться и все еще по привычке на что-то надеялся. Но все было тщетно. В четверг Наташа отпросилась у меня на завтрашнюю свадьбу, а в субботу рано утром я уже принял решение.
     Жена с детьми вчера уехала на дачу. Июнь только начинался, погода была пасмурной, и она обещала вернуться уже сегодня вечером. Но в эту ночь, ночь с пятницы на субботу, я остался совсем один.
     Я почти не спал этой злополучной ночью, и окончательно проснулся с первыми бликами рассвета, где-то около пяти утра. Дальше я спать не мог. И жить тоже. Серо-зеленая тоска когтистыми лапками сдавила мне грудь. И не отпускала. Мне было больно, тяжело и больно, и эта душевная боль была не сравнима ни с какой физической болью. Все мое прошлое было просто цепью ошибок, а в будущем ждала одна бессмысленная безысходность. Я вообще не видел никакого будущего. Все окружающее потеряло для меня всякий интерес, вся жизнь, это полусуществование, на которое я теперь обречен, казалась мне пустой, блеклой и безжизненной. И несправедливой. Словно весь мир вокруг стал мертвым, и я не испытывал ничего, кроме отвращения к этому мертвому миру. Только хаос, мрак и ужас. В полном бессилии и отчаянии я упал на ковер, и беззвучные рыдания без слез сотрясали мое никчемное тело.
     Тогда я ползком добрался до шкафа, взял бельевую веревку, дрожащими пальцами завязал петлю и поплелся в ванную за мылом. В своей комнате, прямо над окном я заприметил прочный крюк, поддерживающий гардины. Должен подойти. Ничего, уже скоро… Только бы веревка выдержала… Я выверил длину и привязал один конец веревки к крюку, затем встал на небольшую табуретку и натянул петлю себе на шею. И шагнул вниз.
Промыленная петля затянулась довольно быстро. Острая боль от лопнувшей кожи пронзила мне шею. Раздался какой-то хруст – видимо от сломанных хрящей гортани или подъязычной кости. Сразу перекрылись сонные артерии, в глазах потемнело, легкие отчаянно требовали кислорода, но самое главное, – успел подумать я, уже теряя сознание, – эта ужасная свинцовая тяжесть в груди впервые за две недели отступила. Я победил.
     Потом я умер.      

     Мне сложно описать мои последующие ощущения. В человеческом языке просто нет слов, подходящих для этого. Я помню, была темнота. Не знаю, как долго продолжалось это небытие. Быть может – мгновения, а может – миллионы лет. Потом шум, словно быстро летишь или едешь куда-то. И этот длинный темный тоннель. И не то, чтобы я видел этот пресловутый тоннель или слышал «свист ветра». Все мои органы чувств остались на Земле, и теперь я был словно в другом измерении. Здесь все понятия были другими. Я – был уже не я, а только какая-то малая частица меня, меня прежнего. Передо мной в доли секунды пронеслась вся моя жизнь, я видел себя ребенком, затем подростком, затем уже взрослым мужчиной. Видел со стороны, как будто мне показывали жизнь какого-то другого человека.
Со стороны… Хотя здесь и не было никаких сторон. Все земные представления о пространстве и времени стали абсурдом. Здесь их просто не существовало. Я был одновременно везде и нигде. Во мне, как в зеркальном шаре отражалась вся Вселенная, а я и был всей Вселенной. Я чувствовал каждую частичку огромного мироздания, словно это была часть меня. Словно я был огромным всепроницающим океаном, и каждой его мельчайшей каплей и волной. Быть может, это и есть тот самый рай или нирвана, к которой так стремятся люди со времен царевича Гаутамы… 
     А затем я увидел Его. Я до сих пор не знаю, кто это был, быть может, Его и называют «богом», «космическим разумом», и уж тем более я не могу описать Его. Но Он не был богом или чем-либо другим в нашем человеческом понимании. Ведь это не Бог создал людей, а люди создали Бога, Бога-отца, защитника и наставника, чтобы не чувствовать себя такими слепыми и беспомощными в этом непонятном и враждебном для них мире. Людской бог – иллюзия, но Он… Он был тот, «которому нет имени», «аз есмь», «cause sue» (первопричина, вещь в себе), и никто из людей даже не в силах представить Его. Ему нет названия, а потому – и Его самого тоже нет.
     Что мне сказать о Нем, сказать земными словами? Я помню только яркий, влекущий свет, Его бесконечную мудрость и доброту. И горе. Неописуемое горе, когда Он не принял меня. «Ты еще не закончил…», – «услышал» я приговор Света.
     И тогда я начал падать. Все быстрее и быстрее, стремительнее и ужаснее, как Люцифер, кружась и неумолимо отдаляясь от Него и Его благодати; пока, наконец, не очутился лежащим ничком на полу своей собственной квартиры.

               XIV

     Первое время, я даже не мог понять, что произошло. Я был в полной растерянности. Но затем я увидел это. Увидел труп, раскачивающийся на веревке рядом со мной. Труп был совсем свежим, еще не разложившимся, только первые мухи уже облюбовали его выпученные остекленевшие глаза. На шее, под веревкой запеклась кровь, голова под силой тяжести наклонена вниз и немного набок. Лицо мертвеца было перекошено, иссине-земельного цвета, с невероятно длинным, вывалившимся и почерневшим языком. Внизу была небольшая лужица мочи, и, что самое интересное – это парадоксальная эрекция, возникающая практически у всех удавленников, словно смерть в последних объятиях щедро дарует несчастному самый незабываемый в жизни оргазм. Еще, видимо, были судороги, что можно заподозрить по разбитому цветочному горшку и треснувшему стеклу на окне; безвольно повисшие руки и ноги – все как полагается.
     Но вы не поверите! Только увидев эту разбитую герань, я с ужасом понял, что это был я! Это по моему мертвому телу сейчас ползали мухи. Это моя бледная кожа скоро начнет покрываться трупными пятнами под лучами восходящего солнца. Я действительно умер!
 
     Ещё долго пребывал я в раздумьях, сидя на корточках, у батареи,  рядом со своим многострадальным телом. Как глупо все вышло! И жизнь не удалась, и смерть толком не получилась… Ну и кто я теперь? Дух или призрак, эфирный двойник? Или просто никто, жалкая ошибка мироздания, которой нет места ни на Земле, ни на Небе… А может, как удавленник Искариот, проклятый в апокрифах за предательство Назарянина, я и впредь обречен бояться света, разъедающего мертвую плоть, и стану вампиром, чтобы пить вместе с кровью людские души?
     Никто не отвечал на мои вопросы. Неудачи преследовали меня. Жена, вопреки обещаниям в тот день не вернулась, а вернулась только завтра, вечером в воскресенье. Синоптики опять все перепутали, и вместо проливных дождей светило яркое солнце. Поэтому они и остались на даче. А я, словно безмолвный страж должен был еще бесконечно долго сидеть рядом и ощущать запах своего гниющего на солнце тела, не в силах отойти ни на шаг от кармического проклятия.
     В понедельник меня наконец-то положили в гроб, и я снова, по привычке отправился на работу. Там была Наташа, мои друзья, мои больные. Там была жизнь. И моя фотография в траурной рамке…

               XV

     Призрак замолчал.
     Я тоже молчал, потрясенный его рассказом. Теперь-то я вспомнил, что да, мне действительно что-то говорили о когда-то умершем докторе из нашего отделения, но я не придал тогда этому особого значения: все люди смертны, да и когда это было… Но чтобы так! Никто и слова тогда не говорил о самоубийстве, наверное, все и спустили, «на тормозах». Интересно, знала ли сама Наташа об истинной картине произошедшего?
     Стояла тишина и полумрак. Только настенные часы громко отсчитывали секунды. Час ночи. Я подошел к окну и откинул занавеску. Вся больница уже давно погрузилась в сон, и четыре этажа противоположного крыла с чередой темных окон были едва различимы сквозь метель и ночную мглу. Я взглянул на черное небо. Звезд не было, одни тучи. Я вновь посмотрел на своего собеседника. Призрак словно съежился, ослаб и стал почти невидимым. Теперь он снова располагался в кресле у журнального столика, рядом с пустой кофейной чашкой и тарелкой недоеденной мною картошки. Я машинально стал собирать разбросанные истории, справочники и эпикризы.

     – Конечно, она меня не убивала, – еле слышно продолжил он, – это так, просто глупая метафора, каждый сам должен отвечать за свои поступки. Она даже не знает, что я покончил с собой, думает, как и все – несчастный случай…
     – Понимаешь, Сергей, веришь ты в бога или нет, но самоубийство – это действительно страшный грех, страшнее, чем ты можешь себе представить. Я много думал об этом… Я проклят, проклят на это нелепое полусуществование, пока не завершу то, что было отмерено судьбой.
     Странно, но именно в тот понедельник мне предстояло сделать и еще одно, весьма неприятное открытие. Я, словно узник, почему-то оказался запертым в этой больнице, в том месте, где я впервые увидел ее, мою Наташу. И лишь пару раз за все эти годы мне «позволялось» покидать железные ворота и гулять по Заельцовскому кладбищу, у могилы, и еще один – по моей бывшей квартире. Все долгие девять лет я был вынужден проводить в этих стенах, днем и ночью, год за годом, минута за минутой. Днями я поначалу прятался на чердаке или в подвале: меня пугали эти огромные толпы, проходящие меня насквозь, и этот яркий свет, также был почему-то особенно неприятен. Потом ничего, понемногу приспособился к своему странному проклятию, но темнота и одиночество по-прежнему оставались моим скорбным уделом. Никто не видел меня, никто не слышал мой голос, кроме того краткого случая с невропатологом, да еще пара больных. Мне не с кем было просто поговорить, поздороваться, взять за руку… Даже в шуме людских голосов я был одинок, смертельно одинок, как Робинзон на своем острове. А вечерами и бессонными ночами было еще хуже. Помнишь песню: «Бесконечна пытка тишиной, / Тишина смеется над тобой, / Замирает время на стене, / У часов печали стрелок нет. / Ночь за ночью, день за днем один, / Сам себе слуга и господин, / А года уходят в никуда, / Так течет в подземный мир, в подземный мир вода…»
     Но, к счастью, это было не совсем одиночество, в полном смысле этого слова. В конце концов, значительную часть времени, а иногда и все ночи, на дежурствах, здесь была она – моя любовь и моя богиня. Да, даже спустя девять лет, даже после смерти я любил ее все также сильно и безумно. Ты ведь тоже заметил, что с годами она только расцветает? И все эти годы я был рядом с ней и мог любоваться ее красотой, ее возрастающим и утонченным великолепием, слышать ее дыхание, ее смех, видеть ее глаза и улыбку. Иначе бы я просто бы не выдержал своего проклятья. Наташа была моим единственным утешением, моей отрадой. До того самого момента, пока она не исчезла…

     – Нет, это не было для меня неожиданностью. После развода со вторым мужем она давно думала уволиться и уйти в какую-нибудь компанию фармпредставителем. Но я не предполагал, не верил, что все это произойдет так скоро. И я никак не мог удержать ее от этого поступка. И вот уже почти три месяца, как я не видел ее. Теперь я совсем один. Все эти годы я только и существовал, глядя на нее, как на некое совершенство. А теперь… что мне делать теперь, когда я остался совсем один? Разве ты не знаешь, Сергей, что пытка одиночеством это самая ужасная пытка на свете? Так и жить здесь вечно, пугая по ночам припозднившихся интернов, разбрасывая статкарты, греметь стульями и ждать, ждать пока наш гребанный дурдом, наконец, на хрен не закроют, и я стану первым в истории призраком обувного бутика?! Или может, лет через девятьсот мой эфирный двойник все же усохнет и сдеградирует до такой степени, что и меня, наконец, примут в преисподнюю под маркой какого-нибудь гнома или никчемного привидения?… Что мне делать, Сергей???

     Призрак опять замолчал. Не в силах поддерживать свою энергетическую оболочку, полностью отдавшись своим переживаниям, он снова стал совсем невидимым. Осталось только прежнее ощущение постороннего, чужого присутствия. Часы неумолимо отсчитывали минуты. Я должен был ему что-то ответить.
     - Вы здорово помогли мне тогда на дежурстве. Теперь моя очередь. Что я могу сделать для вас?
     - Что ты можешь…, – устало и медленно промолвил Голос, – а, впрочем,… Впрочем… Сергей, у меня вроде появилась кое-какая идея… Только надо все обдумать. Сколько сейчас? Уже два? Ложись-ка ты лучше спать, а я пока еще поразмышляю.
     Как ни странно, несмотря на все впечатления, я заснул сразу, как только моя уставшая голова коснулась подушки. И в эту ночь действительно никто не поступал.
       
               XVI

     Призрак еще долго и задумчиво смотрел на спящего доктора. Беседа с человеком сильно взволновала его. Целый поток оживших воспоминаний проносился перед его бесплотным разумом. Когда последний раз хоть кто-то разговаривал с ним? Он вспомнил Вячеслава – этого трусливого и безнадежного ипохондрика со своим неврологическим молоточком в вечно дрожащей, словно с похмелья руке. Слишком слабым оказался он, не готовым к общению с потусторонним, а тут еще латентная эндогения… Слишком печально все тогда получилось. С Писаревым было интереснее, хотя тот даже не удивился, когда к его обычным голосам прибавился еще один, новый, с высшим медицинским образованием. Жаль, что его тогда в Карпысак быстро перевели: в четверг поступил, а уже в пятницу в комфортабельном автобусе умчался прямо из наблюдательной палаты в свою родную пятую психбольницу. За один вечер много не поговоришь, тем более, с шизофреником…
   Но было и еще кое-что, о чем призрак также не рассказал молодому врачу. Не успел, или просто не захотел говорить об этом. Слишком много застарелой боли было в этих воспоминаниях, все тяжелее ему было подбирать слова, чтобы передать все те выстраданные мысли и чувства, гнетущие его до сих пор. Об этом невозможно было просто рассказать, и невозможно просто понять, это надо было пережить, пережить и прочувствовать самому. Например, как ту сентябрьскую ночь 97-го, которая навечно врезалась ему в память. Тогда даже не он сам, а другое существо в первый и последний раз пыталось вступить с ним в контакт, но… Боже, как давно это было…
   
     Осень только начиналась. В тот день, с приходом темноты в отделениях уже почти все спали, и только он один по-прежнему бесконечно долго и бесцельно бродил по пустым и холодным коридорам больницы, пыльным чердакам и по темным ординаторским, не в силах нигде найти себе покоя. Боль и досада все больше овладевали им. Он был озлоблен на всех, на весь мир, на себя и на Бога. «Почему все так несправедливо?» – в отчаянии думал он, – «почему я должен так много страдать, страдать при жизни и после смерти, и вечно расплачиваться за свою слабость и ошибки? И почему мы все так беспомощны, и я, сколько бы ни старался, не могу ничего, ровно ничего изменить в своем жалком полусуществовании и в этом проклятом и призрачном мире? Почему?»
     Бывший психиатр, в который раз отправился во двор больницы, быстро и стремительно, – через проходную, мимо спящего Коли Леонгарда, и вот он уже снаружи. Хаос из мыслей, боли и страдания неотступно следовал за ним. Теперь, только один путь – вперед, мимо хлебного киоска, через переулок, в Березовый сквер, туда, туда, где свобода. И опять, как и тысячи прежних раз, призрак необъяснимым образом оказался у северной стены, с противоположной стороны больницы, у четвертого отделения. Но в ту ночь разочарование было слишком сильным, даже сильнее, чем раньше. Он словно достиг какой-то грани и не мог больше вынести этой дьявольской пытки, этого вечного бега по кругу. Ни минуты.
     В отчаянии, он вернулся на первый этаж, и остановился у большого полуосвещенного зеркала, расположенного между лестницей и доской служебной информации. Призрак приблизился к нему вплотную. Отражения не было. Нечему было отразиться в нем. «Но должно же остаться хоть что-нибудь, ведь я же есть, я мыслю, я чувствую, я вижу этот мир, но почему же мир не видит меня? Пусть я умер, пусть я уже не Моров Олег Анатольевич, но ведь что-то же от меня осталось? Так кто же я теперь? Кто я в этом мире?» – печально рассуждал он, разглядывая отражение длинного темного коридора. Как и вчера. Как и два года назад. Как и всегда.
     Но внезапно что-то изменилось. Серебреная гладь зеркала словно помутилась, и пошла какой-то дымкой и легкой рябью. И тогда, на фоне темных стен призрак впервые увидел свое новое уродливое отражение, выражение своего страха и отчаяния, – лицо паука. В ужасе он отшатнулся от этой чудовищной маски и бросился прочь от сатанинского зеркала, вверх по лестнице, через ступеньки, на четвертый этаж. Домчавшись до чердачной двери, он, наконец, остановился и одумался.
     «Бывают ли у приведений галлюцинации? Или я все-таки могу, могу спонтанно материализовывать какую-то часть себя? А если сознательно?» Немного поразмыслив и успокоившись, призрак вновь вернулся на первый этаж. Искушение было слишком велико. Бывший психиатр вновь приблизился к стеклянной поверхности. И сконцентрировал все свои мысли, всю свою волю в одной единственной точке в глубине старого зеркала. Теперь уже легкий туман и даже подобие силуэта стали его долгожданной наградой. Впервые за долгое время он был полностью спокоен и сосредоточен. «Теперь у меня есть цель. Я знаю. Нужно только время», – удовлетворенно думал он.
     Внезапно скрипнул замок, и распахнулась дверь приемного покоя. Вместе с больным – сухоньким дементным старичком вышел энергичный санитар Павел. И тут же остановился как вкопанный, уставившись вытаращенными глазами на полупрозрачный человеческий силуэт, словно паривший в полумраке коридора. В то же мгновение, сзади, не сбавляя семенящего шага, на него налетел слабоумный старик. Санитар машинально перевел взгляд на больного, встряхнул головой, и вновь посмотрел впереди себя, в сторону доски объявлений. Силуэта не было. Павел удивленно протер глаза, захлопнул за собой дверь, и, как ни в чем ни бывало, продолжил свой путь.
     Вскоре дверь «приемника» снова отворилась и оттуда вышла дежурный врач Светлана Иосифовна с молодым интерном – вторым дежурантом Ниной Юрьевной. Немного посовещавшись, они бодро направились в больничный подвал, выяснить, живы ли еще там сантехник с электриком, и не слишком ли пьян последний, чтобы срочно починить «коротнувшую» проводку в половине женского отделения. Призрак отправился вслед за ними.
     Безрезультатно набегавшись вдоволь и поперек с фонарем по темным подвальным лабиринтам, врачи, наконец, успокоились и остановились около подвальной лестницы, с единственной горящей лампочкой, где располагалось традиционное место для курения мед персонала. Призрак с ностальгией смотрел на табачный дым, поднимающийся от двух сигарет, пытаясь всеми фибрами впитать этот никотиновый запах. Даже спустя два года он так и не смог полностью избавится от этой зависимости.
     Перекурив, врачи ушли наверх, и Олег Анатольевич остался один. Ночь шла своим чередом.

               XVII

     Внезапно он услышал какой-то шум или даже звуки, раздающиеся снизу, из-под бетонного подвального пола. Призрак был всерьез заинтригован: – «не многовато ли событий на сегодняшнюю ночь?» Вспомнилась старая легенда, ходившая одно время среди врачей психиатров. Некоторые из них даже всерьез утверждали, что до 1963-го года, до открытия психбольницы, а может быть, и еще раньше в этом здании была тюрьма, где в годы НКВД содержались политзаключенные. Ходили слухи, что в многоярусных разветвленных подвалах и казематах этого здания устраивались ночные допросы и пытки несчастных репрессированных узников. Об этом после развенчания культа личности предпочитали не вспоминать, якобы засекретили всю информацию, а второй, более глубокий подвал еще во время войны заколотили и заварили наглухо. Но большинство врачей никогда не верило в эти страшные истории, считая их не более чем сказкой или вымыслом больной фантазии. Тем более что официальная история хранила по этому поводу полное гробовое молчание.

     Призрак распластался на полу и снова прислушался. Странные неопределенные звуки, похожие на завывания баньши, повторились снова. Раньше он и сам ни во что это не верил, но с недавних пор обстоятельства несколько изменились, и призрак с интересом отправился искать проход в преисподнюю. Прорываться вниз через сплошной бетонный пол неизвестно куда было довольно сложно, гораздо сложнее, чем через закрытую дверь, да и силы были еще не те.
     Прямоугольный железный люк оказался около пищеблока, вровень с полом, и поэтому почти незаметный, запечатанный электросваркой и придавленный сверху огромным, казалось, вечно стоящим на этом месте пришедшим в негодность баком-котлом. Он не сразу заметил его, заглянув сквозь этот ржавый бак, но найдя, и немного поколебавшись, начал путь в глубину, через этот люк.
     Внизу тоже оказалась лестница, но уже с полуразрушенными ступенями, какая-то комната, и было абсолютно темно. По грязному полу активно бегали разнообразные насекомые и вездесущие крысы. Несмотря на то, что он уже привык и научился довольно хорошо видеть в полной темноте, призрак решил на всякий случай пока не слишком удаляться от железного люка. Неопределенная и уже позабытая предостерегающая тревога постепенно заполняла его душу. Кто знает, куда могло завести его любопытство в этом странном и жутком месте.
     В углу на зловонной куче мусора, среди крыс, паутины и бледной плесени кто-то был. Призрак не видел его, но знал, что это именно то существо, которое звало его вниз и от которого теперь веяло злобой и ненавистью. Существо начало изменяться, и словно воронкой поглощать окружающую материю, пытаясь прорваться в этот мир из энергетически более низких слоев бытия. Стремительно чередовались дьявольские полуформы, маски и личины, пока, наконец, дух не стал виден призраку в образе дряхлого, сморщенного и омерзительного тролля – низшего существа, по преданиям живущего под землей, и не могущего преодолеть земную поверхность.
     «Где справедливость, доктор?!», – шипело существо, – «ведь я был лучшим, самым безжалостным инквизитором, я до последнего был верен делу Вождя, и как никто другой расправлялся с врагами народа! И что? Где благодарность? Расстрелять меня, меня, лучшего следователя, в этом же самом подвале в 39-м году! И теперь я целых четыре тысячелетия питаюсь падалью в этом каземате, среди крыс и жуков, и даже сам сатана не приходит ко мне!»
     Жалкий тролль дрожал в бессильной злобе, с хрипом пытаясь вдохнуть затхлый и пыльный воздух.
     «А ведь прошло не так много времени, меньше шестидесяти лет. Сейчас только 1997-й», – задумчиво сказал призрак, вспоминая своего деда, ученого-генетика, сгинувшего в кровавом 38-м.      
     «Что?!» – завыл инквизитор, – «не может быть! Я считал! Прошла целая вечность! Постой, постой, доктор, выслушай меня! Возьми меня с собой из этой глубокой ямы!»
«Дай мне силы подняться наверх!!!» – с дикой яростью завизжало существо и внезапно бросилось к нему.
     Призрак среагировал мгновенно. Приключений было достаточно. С неизвестно откуда взявшейся силой он отбросил мерзкую тварь и стал все быстрее и быстрее вращаться, одновременно поднимаясь вертикально вверх, все выше и выше, прочь из преисподней. Сквозь железный люк, сквозь все потолки и перекрытия, с неиссякаемой энергией, в одном порыве выбросив свое эфирное тело прямо на крышу, как можно дальше от злобного подвального карлика. Кто знает, возможно потом, в поисках свободы, этот «великий инквизитор» найдёт себе подходящего смертного, чьё тело присвоить…

     Стоя на жестяной покатой крыше, рядом с чердачным окном, призрак огляделся и сбросил с души печать отвращения. Ночь уходила, и на осеннем небе догорали последние звезды. Было тихо, машин на автостраде почти не было. Дул легкий прохладный ветер, шелестела желтеющая листва Березового сквера, а вдалеке, за железнодорожным мостом, виднелись темные величественные сосны бескрайнего Заельцовского бора. Город оживал, и с Востока, со стороны Родников, раскрашивая дома, уже надвигались первые блики рассвета. Весь мир пробуждался для нового дня.    
          
               XVIII
   
     Наталья Юрьевна впервые за три месяца пришла в нашу ординаторскую, как и условились, в пятницу, десятого декабря, около пяти вечера. Правда, до этого она тоже несколько раз забегала в нашу больницу, но тогда это было исключительно днем или рано утром и ее посещения ограничивались официальными выступлениями на планерках в кабинете главврача или в актовом зале.
     Но сегодня она уже успела оббежать всю больницу, потрепаться с врачами и под предлогом наступающего дня конституции раздать всем визитки своей фирмы «Фарм Сервис», фирменные ручки и кучу агитационной литературы по риланзапину. Ну и краткие лекции – само собой. Теперь, напоследок, она зашла ко мне, потому что я знал то единственное, что ее могло заинтересовать. К тому времени наш рабочий день уже закончился и в ординаторской остался только я один.
     Общение с высоким начальством требовали от нее еще большей неотразимости и элегантности, и она справлялась с этими требованиями на все сто. Небрежно бросив свою новую норковую шубу на диван, она попросила разрешения закурить. Все те же тонкие ментоловые сигареты. Мне не жалко. Заведующая уже ушла, а к утру ее дым неизбежно развеется без следа. 
     - Сереж, я на минуту. Надо ехать товар получать, потом с этим академиком пьянствовать. Ты как, говоришь, нашел пациента на наш препарат?
     - Нашел, Суховеев фамилия, – солгал я. Иначе бы она не пришла…
     - И что, они будут покупать его в дальнейшем?
     - Будут, куда они денутся, я уже с родственниками договорился, для них 6.500 в месяц – не проблема, – вторично солгал я, придерживаясь заранее продуманной схемы.
     - Ты-то как поживаешь, Наташа? Со своим бизнесом – совсем наш дурдом забыла… Как дела-то у тебя?
     - Нормально. Я к вам еще на Новый Год заскочу, поздравить, – в ответ солгала она, – а второй твой клиент – он риланзапин будет покупать?
     - Пока работаем. Думаю, уговорю сперва на месяц (если, конечно, он свою избушку продаст, корову, всех свиней и старуху мать в придачу).
     - Ну, замечательно. Тогда я побежала. Я тебе еще позвоню, – это было ее последней ложью.   
     Уже стемнело. В декабре ведь самый короткий день… «Темнота и ее присутствие – это все, что мне надо», – вспомнил я слова искусителя.
Наташа первой открыла дверь из ординаторской. Призрак неподвижно стоял прямо за ней.
     - Олег?.. – с ужасом прошептала она, и, побелев, отшатнулась обратно в кабинет. Даже спустя девять лет, она безошибочно узнала его. Он почти не изменился.
Наташа машинально закрыла за собой дверь, надеясь, что приведение останется снаружи. Дальше события развивались стремительно. Призрак легко просочился через преграду и через секунду был уже в ординаторской. Наташа застыла, словно парализованная. Призрак неумолимо приближался.
     - Олег… Анатольевич, … но вы же,… но ты же умер!
     - Да, я умер. Но ты бросила меня. Мне в последнее время было очень одиноко. Ты нужна мне. Я люблю тебя, Наташа. Прости, я не могу без тебя.
С этими словами призрак подошел к ней вплотную, взял за плечи, и посмотрел прямо в глаза. Ужас перекосил ее красивое лицо.
     – Иди ко мне, – прошептал призрак, и с шумом втянул в себя воздух, словно хотел поглотить ее всю, до последней капли, ее жизнь и ее душу.

     Наташа прожила еще минуты две. Призрак исчез, и я даже успел вызвать реанимацию.
     – Прости, Наташа, прости меня, если сможешь, – шептал я, плача и обнимая ее умирающее тело, так никогда и не ставшее моим.
     – Прости, – еще раз повторил я и впервые поцеловал ее холодеющие губы. 

               Эпилог

     Бригада приехала быстро, через двадцать минут. Но было уже поздно. Нашли трансмуральный инфаркт миокарда, хотя откуда он у молодой еще, 32-х летней женщины – никто объяснить не мог. Разве что из-за сильнейшего стресса… Но стресса вроде бы не было, по крайней мере, криков и ничего криминального, и дежурные медсестры с санитарами это хором подтверждали. И я, как единственный свидетель – тоже. А куда мне было деваться? Каких-либо следов борьбы и насилия также обнаружено не было. В общем – несчастный случай, еще раз говорящий, насколько загадочна и непредсказуема бывает медицина, как, впрочем, и вся человеческая жизнь.

     Прошло более двух недель.
     - Ну что, теперь, выходит я твой должник? – Голос вновь объявился на одном из предновогодних дежурств.
     - Будь ты проклят, подонок, ты убил ее!
     - Ну, ну, зачем такие эмоции? А ты сам, разве не хотел этого? Разве не ты придумал этот хитроумный план? А еще говорил, что у тебя нет коммерческой жилки? – Голос явно пребывал в легкой, вполне объяснимой эйфории.
     - Ты лжец! Сказал, что просто поговоришь с ней и все!
     - Я и поговорил.
     - Будь ты проклят, сатана! Мы так не договаривались! – я уже почти кричал. Плевать, что подумают обо мне окружающие. Хотя, какие окружающие, – медсестра только что ушла в отделение делать вечерние инъекции, и я снова был совсем один.
     - Теперь я и сам проклят, проклят до конца своих дней. Гореть мне за это в аду! И тебе тоже гореть, предатель! – с отчаянием продолжал я.
     Голос расхохотался.
     - В аду? А есть ли он этот ад? А может вся твоя земная жизнь – это и есть тот самый Ад, а смерть – это только долгожданное освобождение? Вспомни Шопенгауэра, мечтатель: жизнь есть самое большое несчастье; все наши страсти и проблемы это страдание, а их разрешение и удовлетворение желаний приводит лишь к скуке и пресыщению или возникновению новых, еще неизвестных нам бед и преград. И человек бессилен что-либо изменить в этой трагической цепи разочарований. Счастье – лишь краткая иллюзия, а страдание – единственно вечно. И любовь твоя, мечтатель – это тоже иллюзия, тоже страдание. А я, я освободил тебя, освободил от этой болезни, как хирург, который сначала делает очень больно, режет по живому, чтобы потом всем было очень хорошо.
     - Видит Бог, я не хотел этого. Я не думал, что все так произойдет…, – сокрушался я.
Не думал, не хотел… А что ты хотел? Ты хотел именно этого. Отомстить ей. Признайся! В тебе говорила не любовь, не самопожертвование, а только боль, боль отверженного поклонника. Твоя гордость, твоя обида и твое поражение требовали реванша! Твое уязвленное самолюбие требовало мести. И ты предвидел, что это произойдет, не мог не предвидеть. По принципу «так не доставайся ты никому!» Ведь так? Ведь так?
И не вини себя. Она теперь счастлива, поверь мне. Наконец-то она сможет отдохнуть от своей сволочной работы. Представляешь, позавчера мы даже вместе впервые летали в Египет – это была ее давнишняя мечта. Непередаваемые впечатления; как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Ты снял мое проклятье, и теперь я могу сделать для нее все. Все, что ты, мечтатель, никогда бы не смог ей дать; все, чего ты не можешь себе и представить. Не веришь – сам спроси у нее, она как раз сейчас рядом, совсем не сердится, привет тебе передает.
     Я был не в силах сдержаться, и почти беззвучные слезы бежали из моих глаз. Меня трясло как в лихорадке. Эмоции разрывали мою душу. Я презирал и ненавидел себя. Я понимал, что Голос отчасти прав, и действительно ловил себя на мысли, что частенько здорово злился на Наташу в последние месяцы, когда она променяла меня на свою проклятую фирму. Какая же это любовь? Какая дружба? Я просто предал ее!
     - Брось, к чему твои слезы, – успокаивал меня Голос, – скоро ты поймешь, что все это только к лучшему. Не вмешайся я – ты бы запросто дошел со своей «безнадежной любовью» до ручки. Зачем терзать себя? Ты молодой мужик, у тебя еще все впереди. Когда ты последний раз занимался сексом? Полгода назад? Год? Посмотри на себя, ты же как тень, ты уже сам становишься призраком. В конце концов, попей паксила, или ксанакса на ночь, если совсем невмоготу. Что поделаешь, мы все совершаем ошибки. И я бы тоже, может быть, остался жив, если бы совладал со своей депрессией, взял бы отпуск, да на старый добрый амитриптилин. Как говорится – мощный седативный эффект с одной таблетки. Но ничего, я помогу тебе. И в этом тоже. Ты даже не представляешь, насколько сильнее я стал за эти две недели, после того, как ты разрушил проклятье!
     Я молча сидел, глотая слезы. Я не знал, что делать дальше. Как поступить. Мысли словно остановились. Призрак тоже умолк. Минут через пять он заговорил снова. На этот раз в его голосе уже не было былой приподнятости. Наверное, он действительно сочувствовал мне или тоже понимал, что не все так просто и однозначно в этом безумном мире. 
     - Не мучай себя, – тихо сказал он. – Ты просто устал. Скоро праздники, затем твой отпуск. Ведь правду говорят, как встретишь Новый Год, так его и проведешь… У тебя ведь действительно все еще впереди. Ты все забудешь. Время лечит. А сейчас, – ложись, ложись, тебе нужно хорошенько выспаться. И не волнуйся, если что – я за тебя подежурю. Ведь мне всегда так нравилась психиатрия…


© Дмитрий Ли
(Старичков Дмитрий Алексеевич).
Новосибирск, 2004.