Валерий Шелегов. Ухожу, расставаясь с тобой. расск

УХОЖУ, РАССТАВАЯСЬ С ТОБОЙ…
рассказ

   Стар стал Аркадий Данилович Супрунов. Ныне в сентябре ему восемьдесят исполняется, но скор еще на ноги, бегуч по деревне; вечерком к своему дому ползет. Часто не доходит; привалится где-нибудь на солнышке и спит пьяненький. Люди в деревне знают, что я Супруну не родственник; каждую осень приезжаю на пару недель порыбачить на Кану.
Квартирую в его доме. Старуху свою Супрунов похоронил давно. Живет одиноко в пустом от мебели и гулком от высоких потолков доме. Тем не менее, кто-то из соседей да зайдет, сообщит, где на этот раз казак притомился. Приходится идти за ним, валить его себе на плечо, и нести домой, который раз удивляясь легкости его воробьиного веса: росту в нем метр с кепкой.
   -Ты же обещал! - ругаю его, когда он выспится.
   -Иде? - он делает вид, что не понимает.
   -Ох, и напишу я о тебе, - я веселюсь его лукавством и жизнестойкостью.
-Что обо мне писать? Живу и живу. Дере-евня, - как-то особенно сладко он выговаривает это слово. - Помереть рад, да Богу видно не нужен… Дай денег опохмелиться.
Денег у меня нет, поэтому он час–другой сидит в тесной кухоньке у окна, курит сигарету за сигаретой, тоскливо посматривает на большой, заросший лебедой и полынью двор. На улице дождит. В такие дни я протапливаю печь березовыми дровами. В доме тепло. Сигарета у Супруна часто тухнет, спички он экономит, прикуривает от клочка газеты, который жарко пыхает пламенем, когда Супрун приоткрывает чугунную дверцу и наклоняется к огню.
Я задыхаюсь в  городе среди озлобившихся людей, поэтому бегу то на дачу, будто там можно спастись от надвинувшегося кошмара, то сюда, в эту  недалекую от Канска, тихую деревеньку с татарским названием Ашкаул. Бегу под предлогом рыбалки, но, по сути, скрываюсь от тоски, читаю книги, пробую писать.
-У тя скоко детей? А жинка ёсть? Иде работает? - пытает он меня на дню сотый раз. Особенно с похмелья он говорлив и рассудителен. В такие минуты взгляд его осмыслен, чист, умыт до выцветшей голубизны: ни тени в них сомнения, ни упрека. В сотый же раз я терпеливо ему объясняю, чем я занимаюсь и кто мои жена и дети.
-А у Сёмки? Во память: старость, как фальшивая монет – на нее не купишь ничего, - философствует над своим склерозом старик. - Уж и не помню, скоко у меня внуков.
Сёмка – молодший его сын. Всех детей у Супрунова пять: два сына и три дочери. Я знаю только сыновей: Семена, и старшего - терапевта городской поликлиники - Парфена Аркадьевича. Семён – из «новых русских». Голова у мужика варит, два высших образования в свое время получил; крупный и весом и ростом, раскатист душой, хоть и не жадный, но себе на уме, добродушный, как слон. Поставь отца рядом с сыном и не скажешь, что один другого породил. Парфен тоже внешне не похож на родителя, прогонистее Семёна, сухощавее, помельче в кости. Оба в мать. И лицом и статью. На семейных фотографиях, что пожелтели под стеклом на стенах горницы, Таисия Ми-роновна  везде на голову выше окружающих её людей. Удивительно спокойное, 
мало выразительное лицо – скорбно;  скорбь таится и в крупных умных глазах.
-Девок растишь, деньги в воду  мечешь, - отмахивается от моих вопросов старик. - Открытки шлют к праздникам. Сёмка и Парфен у меня хорошие.
-Чем же они хорошие? Ни один к себе жить не берет, - не верю я старику.
-А-а-а, все невестки. Не бабенки, а зуботычины. Пробовал я жить у Сёмки. Неделю побыл, и сам попросился назад, в деревню. В городской квартире и плюнуть некуда, курить не дают. А здесь я сам себе – кум королю, сват – министру.
Что верно, то верно: здесь ему всё ладно. Хотя и мне многое в его быте не по душе. Харкается он часто, когда курит у окна на кухне. Для этого у него плевательница на полу под ногами – круглая банка из-под тихоокеанской сельди. Когда я приехал, в этой банке опарыши кишмя кишели, вонь от них стояла на кухне – не продохнуть. На улицу он до ветру не ходит, мочится в ведро на кухне. Половая тряпка из мешковины от мочи обуглилась. После пьянки у него от «стеклореза» понос. Деревня сегодня живет по-сиротски, пьёт глухо, без песен и народных гуляний; дерутся мужики и бабы остервенело, будто заклятые враги. Подростки и молодежь, невостребованные, уже не «гоняют хорька по огородам», как это было в годы моего детства, а тащат все, что могут поднять и унести безнадзорное. «Стеклорез» – технический спирт местного биохимического завода - самое дешёвое пойло в деревнях; самогон и тот перестали гнать из-за дороговизны сахара. Копейка крестьянина только от трудов своих: кабанчика вырастил – детям справа в школу, корова - вековечная кормилица русского человека! Без молока в деревне, хоть ложись и пропадай.
Дед – фронтом – войной закаленный воин. В его большие годы ему все равно, что «стеклорез», что пулемет – лишь бы с ног косила. Вот и керосинит, получив пенсию, беспробудно. Понос у него постоянно. До улицы не добегает, и на ведро присесть не может, -оправляется как недельный телёнок; беленая стенка кухонной перегородки рядом с дверным косяком, где стоит ведро для помоев, по уровень пояса желтая, в засохшей дрисни.
Отношение мое к старику Супруну, как  к ребенку. Брезгливости нет: стар, что мал. Приеду, и стенку отмою щеткой, и котел в бане нагрею, старика от грязи отскребу, белье чистое заставлю надеть. И каждое утро брею старика станком, умываться теплой водой из таза принуждаю. Супрун ворчит, но подчиняется; даже засыпает от удовольствия, когда я осторожно и тщательно скребу безопасной бритвой жесткую серебристую щетину вокруг глубоких его морщин на лице и шее.
Три года назад, однако, Супрун крепче памятью был, деликатней с вопросами, да и на меня шибко не наезжал. Ныне же из детства почти не выходит.
-Ты опеть мою колбасу съел? - злится на меня. Ест он, когда не пьет, часто, но помалу. Забывает, что сам съедает. Кормит его Семён. Раз в три дня приезжает  на «Жигулях», привозит из города продукты. Заботится он об отце хорошо: колбаса, сметана, молоко и сыр у деда не переводятся. У меня свои харчи, питаюсь скромно, но дедовых запасов не трогаю.
Иду и вынимаю сумку с припасами из погребка, несу из сеней на кухню и вываливаю содержимое на стол. - Вот твои колбаса и сыр.
-И вправду, - изумляется он. - Во память… Свари картошки.

   Картошки полное подполье. Огород в сорок соток Семён и Парфен с семьями садят и выкапывают каждый год исправно. Бываю я всегда в сентябре, после уборки картошки.
Иногда я на пару дней уезжаю в город за продуктами. Разводить пьянку в доме в свое присутствие я Супруну не позволяю. Пенсия у Супруна «фронтовая», липнут к нему выпивохи деревенские, как мухи на сладкое. Когда я в доме, из-за ворот кличут: Супрун туговат на ухо, бряканье кованого кольца на воротах не чует. Гоню выпивох. Но стоит мне отлучиться, пустой дом Супруна превращается в местную распивочную. Быстренько поедают под спирт все дедовы продукты, пропивают остатки пенсии. С вои вещи в такие отлучки я прячу в кладовке в сенцах, иначе сопрут и пропьют. Семён в прошлом году купил у кого-то с рук дюралевую лодку «Прогресс», на пару дней свалил ее под окнами дома, не было времени в ограду затолкать под навес. Корыто большое – не иголка. На третий день от лодки и концов не нашли.
-А я её продал, - невинно заявил дед Супрун.
-Как - продал? - опешил Семен.
-Моя лодка – продал, - упрямился дед.
-За сколько? - навис глыбой над отцом Семён. Разница в комплекциях такая, что, кажется, дед Супрун на одной ладони Семена  весь уместится.
-За десять тысяч, - не моргнув глазом, соврал дед.
-Что ты наделал? - опустил беспомощно кулачищи Семён. - Я за нее сто тысяч отдал, а ты за бутылку «стеклореза» её сплавил… - Так мы и не добились от Супруна, куда исчезла лодка из деревни. После советских денег дед Супрун нынешние «тысячи» не понимает. Живет памятью в прежнем измерении: сторублевку рублем считает. И не убедишь его, что лодку он даром отдал.
Ко мне Семен и Парфен доброжелательны, даже радушны. Когда я живу у деда, в доме всегда чисто, на кухне порядок; старый Супрун всегда трезв, сыт и под присмотром. Братья знают, что я не заядлый рыбак, хоть под видом рыбалки и живу подолгу в деревне, предлагают  картошку из подпола, продукты, что привозят деду. При них я свои дневниковые  тетради убираю, но они ведают, что я – писатель, а значит, человек вообще материально не обеспеченный.
-Это тебе на членские взносы, - выбрав момент, с юморком положил под книгу на столе Семен сотенную. - За отцом ты хорошо ухаживаешь. Оставайся, живи круглый год. Пиши. Прокормим…
   Деньги я взял. Свежий хлеб покупаю, деду сигареты, себе – «Беломор».
-Семен деревенским рождением гордится. После десятилетки уехал с тремя рублями в кармане в Канск. А до Красноярска электричкой три семьдесят.
-Гармошка у меня с собой. Надвинул кепку на глаза, да и пошел по вагонам с песнями. В Красноярск полные карманы  мятых рублей привез, - смеется Семен. Он и не скрывает, что гармошка его в студенческие годы кормила, помогла два факультета параллельно одновременно закончить. Хоть и имеет теперь собственный бизнес, нынешнее время терпеть не может.
-Романтики не стало! Мечты!
Особой любви между отцом и сыном я не замечал. Случается, выпьют вместе, взорвется Семен, да и выговорит отцу за детские свои и студенческие годы: мать кнутом
гонял, деньги с базарной выручки пропивал, на одной картошке в мундирах семья сидела. Не корова – по миру бы пошли при таком папаше.
-Правильно, что гонял, - огрызается старый Супрун. К столу он никогда не садится во время застолья. Место его на сапожной табуреточке возле горячей духовки. - Кем бы вы сёдня стали с Парфеном, если бы  я вас к труду  не приучил, не гонял к работе, от которой вы бегом тикали. А сёдня, что? Работать на земле стало некому! За энту я жизнь воевал?!
Перебранка между младшим сыном и отцом в такие минуты  серьезная. Старший Парфен проще Семена. Бывает он на усадьбе отца в деревне редко. Врач, работой загружен. Но случается, вместе братья наедут. Парфен текучий в движениях, в речах, свары семейной не любит, поэтому торопится налить в стопки:   
-Фатит, фатит! Некогда! Надо выпить. Писателю тоже налей. Все-все, некогда. Писать о нас не надо. Пей молча, она сама заговорит. Пей и не разговаривай. Семён, тащи гармошку.
Хранится гармошка в старинном шифоньере в кладовке. Семён прячет её от отцовских собутыльников.
-Она, кормилица! Студенческая еще, - засмеётся на мой удивленный пытливый взгляд. - Ну что, брат, споем!
-Давай нашу… Ох, ты синее небо России! Ухожу, расставаясь с тобой. А березки, как девки босые, на прощание машут рукой… - братья поют ладно, сильно и с чувством.
Потом исполняется для отца « Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной. Я был за Россию ответчик, а он спал с моею женой, - И опять резкий переход с ревом в голосе Семена:
-Бегут весенние ручьи. И солнце в них купает ноги, А мы куда-то все спешим, но проклянем свои дороги… - Выхрипев душевный надрыв, Семен ставит гармошку на широкий стол.
-А, давай еще выпьем. И хде ты такие берешь, брат, даже в моих магазинах такого коньяка не найдешь. - Изучает бутылку Семен, вынутую из «докторского»  портфеля братом.
-Открывай, некогда. Што мои больные пациенты пьют, то и  мне несут…
Братья никогда не ночуют в доме, в котором родились и выросли. Слишком мрачным и безрадостным запомнилось им детство. Поздно ночью они уезжают в город.
Славная выдалась суббота. Солнце в светлых небесах по-летнему горячее, правда, ветерок от реки до костей пронизывает. Утром я затопил баню, в обед решил помыть деда, попариться сам, а вечерним автобусом отъехать домой в Канск. Мои две недели подошли к концу.
Толкусь в ограде. Старый Супрун в окно кухни за мной наблюдает. Я вырвал полынь и лебеду вокруг бани и у дорожек, снес её на базы, где раньше хозяева копили  из-под скотины навоз. Сел на завалинку возле бани на солнцепеке, помахал Супруну, приглашая  выйти из  дома и погреться на последнем летнем солнышке. Супрун обул калоши, надел фуфайку и шапку, выбрался в ограду. Присел рядом со мной, сложил тряские руки на коленях. Подставил бритое утром лицо теплу солнышка.
-Ты залезь на крышу, трубу-то поправь. А то уедешь, зимой ее совсем ветрищем свалит. - Попросил он меня ласково.
Я полез на крышу.
Кирпичная избяная труба заканчивается над шиферным листом крыши, выше идет железный окороток буровой обсадной трубы. Глиной трубу давно никто  не обмазывал, старые куски потрескались и расползлись, железный окороток наклонил шею.
Ледяной ветер с реки сдувал робкое солнечное тепло, в рубашке на крыше зябко. Но вид! Ровными рядами желтеет на черноземе картофельная ботва. За Каном дымка; дачники бродят по берегу с удочками. У далекой холмистой гряды желто-багряная шуба лесов выстилается сиреневым уже подолом. В конце улицы знакомые «Жигули» появились. Семен привез и Парфена. На крыше слышен их говор в ограде:
-Чо, приехали-то? -  будто не родные, ворчит дед на сыновей.
-Так день рождения у тебя, - смеется Семен.
-И скоко мне? Вроде отмечали уже…
-Кто баню-то топит, квартирант твой? Не уехал еще? - Это Парфен. Баню, он любит и цену доброму пару знает.
-Ён. Вам же отца помыть некогда. В родной дом брезгаете заходить, - сердится Супрун на пустые вопросы: смекнул, что сегодня – его день.
Братья замечают меня на крыше у трубы. Железный окороток я уже поправил, обжал его кирпичами и мягкой проволокой заарматурил – не собьет ветром.
-Николаич! Ты чего туда забрался? Сверзайся, у деда праздник сегодня. Еще раз осмотрелся с крыши.
 Деревня  красивая в свете закатного солнца. Чистая желтая стерня в полях бурым песком стелется после уборки хлеба, вдоль речушки за мостом по лощине густой ивняк осенними расцветками играет в свете вечерней зари. Летний гурт на холме оживлен молодняком в загоне. Пастухи у костра за вечерней кашей, хотя рядом имеется стол под навесом рядом с жилым вагончиком.
  Ах, как хорошо все-таки жить, как сладко жить на склоне лет.…Сегодня с братьями  уеду в город. До следующей осени. Жив ли будет к тому времени старый восьмидесятилетний Супрун…
  Я знаю, что весь этот год меня будет тянуть сюда. Может быть, не столько из-за рыбалки, старого Супруна, сколько из-за братьев Семена и Парфена, которых я полюбил всем сердцем: крепкие русские мужики, на которых веками держалась, и будет держаться русская земля. Сегодня, после бани, будут и гармошка, и частушки, и песни, а под занавес мы даже и спляшем все трое в тесной горнице под желтой, засиженной мухами, лампочкой.
- «Бегут весенние ручьи. И солнце в них купает ноги. А мы куда-то все спешим!  И проклянем, свои дороги! Ох! Ты синее небо России! Хожу, расставаясь с тобой…
…Вскоре я встретил в городе Семёна на новом « Мерседесе». Прокатил меня. Поговорили. Дед в деревне опять пьет; в доме пыльно и не белено. Восемьдесят первый год старому Супруну, а все угомона нет.
Россия.