Сон в зимнюю ночь

 
                Только смерть превращает жизнь человека в судьбу
                Мальро

                Какие сны в том смертном сне приснятся?

Зима длилась уже несколько месяцев. Сначала все шло, как обычно – была весна, потом приходило лето, наступала багровая осень с ржавыми потеками на железном подоконнике, и вновь завывала в гнилых трубах вьюга, грозя разорвать их руками жестоких морозов. И все знали, что через три месяца придет весна. А потом в природе как будто что-то сбилось, как будто бы морозы вместе с трубами порвали хрупкую божественную шестеренку, и она остановилась, приводя в негодность весь механизм мироустройства. Прошел еловый январь, обледеневший февраль, наступил в желтую крапинку голубой март, а вьюга ни на минуту не прекращала завываний, и снег валил с тяжелого неба, заметя все тропинки к дому. Это ничего, говорили синоптики, это образуется, вот помнится в 18.… И  начинались несуществующие воспоминания, почерпнутые из десятки раз переписанных хроник о том, что в каком-то году снег не мог сойти с полей вплоть до июня, вследствие чего от  голода вымерло несколько деревень в Иркутской губернии. Под этот ласковый трындеж миновал палевый апрель, нежно-зеленый май и оранжевый июнь, цвет которого нельзя было вовсе разглядеть под слоем подтаивавшего днем и застывавшего плотной коркой ночью снега. В августе заговорили о новом ледниковом периоде. Падали с веток птицы, так и не смогшие вывести птенцов. Яйца замерзали в гнездах, по обочинам тут и там валялись трупы животных – кошек, собак, иногда крыс – их особенно много расплодилось в последнее время в подвалах, кладбища не успевали принимать умерших от холода и тоски, санитары в моргах работали без выходных и перерывов на обед, полосуя осунувшиеся тела самоубийц. Только по светотеням, отбрасываемым Солнцем, холодным и сонным, можно было определить время года с точностью до дня. Остальное было скрыто от глаз сплошным ледяным покровом, в местах преткновения превращенным северным ветром в барханы, по которым, преодолевая сопротивление, брели люди – на работу,  школы, университеты. В сущности, жизнь ведь продолжалась и даже у многих счастливо – иногда – очень редко – на улице в снежных вихрях, как сказочные кони с бубенцами на мощных выях, промелькивали белые «Волги» с испуганно-вопросительными лицами в промерзших салонах.

Необычайно расцвела меховая отрасль.

Ученые обещали запустить в космос зонд, который по возвращении даст ответ на мучающий всех вопрос, но то ли не было денег, то ли думали, что рассосется все само собой, как рассосалось, теперь уверяли синоптики, в 16…, когда снег лежал два года и пять месяцев, но никто им особенно не верил. Над миром простерлась глухая безысходная тоска.

В кафе напротив смотровой башни, куда ежедневно ходили астрологи предсказывать по звездам исход зимы, глухо звякнул колокольчик, нехотя впуская  с очередным посетителем густое облако морозного воздуха. «Чего угодно?», - хозяин старался быть вежливым, хотя  предложить мог только горячий кофе. Булочки и пирожные у него кончились уже давно, когда в магазины перестали поставлять муку. Угодно было…кофе, или что там еще у вас есть. Ничего? Тогда обслужите. «Сию минуту».  И перед посетителем возникла некрасивая большая чашка с отколотым краем, единственно горячая и от того прекрасная аж до слез. Он размотал широкий, слегка засаленный шерстяной шарф, вынул руки из меховых рукавиц и, не боясь обжечься, обнял керамические бока, и сидел так минут десять, пока пара, исторгаемого широким горлом кружки, стало совсем немного, а он прогрелся ее теплом до последней клеточки локтевых суставов. Пил кофе он медленно, не торопясь, потому что правила нынче были таковы, что без заказа сидеть нельзя. На улице было много других желающих чуть отдохнуть в тепле. Они уже нетерпеливо дышали на стекла, чтобы в свое удивленное «о» получше заметить скоро освобождающийся столик. Когда на донышке осталось совсем немного кофе пополам с гущей, он позволил себе отвлечься и, влекомый оттаявшими инстинктами, с интересом осмотрелся. Ее он заметил сразу. Она тоже пила кофе (удивительно ли), но делала это немного иначе – кружка сильно парила, а она, обжигаясь, клевала по капельке огненную жидкость, и ее нос и уши все с каждым глотком розовели. К этому октябрю каждый уже знал свой способ отогреваться. Похоже, она также искала возможность остаться в кафе подольше и потому растягивала до предела и так неторопливые движения. Глядя на нее, он забыл, что в его кружке остался лишь один холодный недопитый глоток, и не замечал, что бармен уже несколько минут пристально наблюдает за ним, потихоньку копит досаду, чтобы выплеснуть на неспешного посетителя, не желающего мириться с порядками заведения.

И вот она допила свой кофе и с сожалением приготовилась покинуть помещение. Хрупкой рукой из-под мехового манжета натянула на пунцовые щеки толстый шарф, приходящийся близнецом его. На тонкие прозрачные руки в синих венах - овчиные варежки. Как будто бы нарочно долго искала лежащую подле стула сумочку, которую нашла, уловив ледяной, как уличная стужа, взгляд бармена, и, не спеша, стараясь продлить минуты тепла, засеменила к выходу.
Тут же вскочил и он и понесся за ней, отпихивая корпусом попадающихся в дверях людей. «Подождите, подождите!», - закричал он, видя, что та, за которой он наблюдал в кафе, стремительно направляется к остановке, а с другой стороны в клубах ледяного марева, мелькнул желтый бок автобуса. Она не услышала его, и тогда он одним прыжком сорвался с места, как человек, нашедший что-то важное и теперь пытающийся ни за что не упустить, не уступить никому, протянул руку и схватил ее за край широкого полушубка. Она сказала ой, отшатнулась от поручня, от него и побежала куда-то в проулок. Напуганный такой неочевидной реакцией, он поспешил следом – от холода разрывались легкие, и крик замерз в гортани. «Деву-у-ушка!», - наконец смог выдавить он, и она – чудо – замерла и застыла, не поворачивая в его сторону головы. «Фу, нагнал», - сказал он, подбежав. Октябрьский день превращался в вечер, и на небе ледяными снежинками загорались первые низкие звезды. «Что вам нужно?». Она дрожала уже не от холода – страха, а он не посмел соврать, потому что посчитал нечестным врать той, кто вместе с ним мог пережить эту страшную зиму. «Вы мне очень понравились. Там в кафе, - уточнил он, не оставив сомнения в своей причастности к ее миру. – Я хочу пригласить вас к себе в гости, чтобы вместе скоротать этот зимний вечерок. Идет?». «Идет, - согласилась она. – Только я должна знать, как вас зовут». «Меня зовут Макс». «А меня Аня».

И они вместе вышли из переулка на кое-как освещенный проспект, потому что топлива выработать электрическую и тепловую энергию не хватало. «У меня только холодно дома», - честно предупредил Макс. «И у меня. И в  театре. И в кино. И в музее, так что все равно, в каком направлении двигаться». По пути они завернули в одну подпольную кандейку, где купили бутылку самодельной водки (во избежании бунтов правительство запретило подогревать людей спиртным), а потом отправились в промерзшую насквозь квартиру Макса, потому что не топили уже давно, и от мороза трубы теплотрасс полопались. Починить их, пробившись сквозь стылую землю, было совсем невозможно, поэтому дома не раздевались.
Так сделали и они. Макс посадил Аню в теплое кресло, накрыл ноги пледом, сам пристроился у ее ног на пушистом ковре. Два года назад он хотел выкинуть его, и сейчас благодарил Всевышнего, что не совершил такой необдуманный поступок, потому что ковер пришелся этой зимой очень кстати - иногда Макс накрывался им ночью. Он достал две чашки побольше, и они выпили – быстро, залпом, как рекомендовали знатоки, чтобы опаленный водкой пищевод, равномерно распределил тепло по телу. Через несколько минут стали нагреваться ноги, тогда они дернули еще и подождали, пока станут теплыми руки и лицо. Так, не спеша, они разогревали своими телами помещение до температуры приемлемой, чтобы снять головные уборы и рукавицы, за ними пришел черед верхней одежды, которую они скинули с нескрываемым удовольствием. Последними сдались свитера, брюки и рейтузы, и Макс с Аней юркнули под теплые одеяла. Немного погодя Макс натянул на них и ковер, и кровать, превратившись в нагромождение шерстяных вещей, стала казаться теплым гнездом, в недрах которого тискались, перекатывались и боролись два горячих от спиртного и любви тела.
Если обсуждать то, что произошло между ними категориями до-зимними, можно сказать следующее. Макс и Аня  удовлетворили друг друга посредством французских поцелуев и ласк, избегая проникновений, что квалифицируется психологами, как незрелость отношений, либо внутренняя боязнь партнера. За много месяцев люди в холодных городах забыли обо всем этом, и им казалось, что любовь их совершенна, и что ничего лучше и красивее не может быть под звездным октябрьском небом.

Он кончил слишком рано, возбудившись от одних прикосновений, она чуть позже, почувствовав рукой липкую сперму, которая еще немного подняла температуру под одеялом, и только теперь они, наконец, смогли сказать, что полностью нагрелись, от самой макушки до маленького мизинца на ноге, который, как известно, прогревается с большим трудом. «Можно я останусь у тебя сегодня?», - пробормотала Аня. Макс погладил ее грудь и молча кивнул головой. Она сказала это потому, что чувствовала, что подняться и идти в метель выше ее сил, тем более что дома никто не ждал. Раньше был кот, но месяц назад он околел от холода. А здесь под одеялом было тепло, и это извиняло тяжелый кислый запах их немытых тел пополам с  запахом спермы. Глаза уже смыкались сами собой, и его отрывистое страстное дыхание сменялось тихим домашним сопением, как будто за окном не бесконечная зима, а просто зима, скажем, январь, посленовогодние праздники. На улице холод собачий, а они только что пришли из гостей, где изрядно выпили, изрядно съели салата «Оливье» и копченой колбасы с мандаринами. Объевшиеся сверх меры, усталые, они тут же занялись любовью, а после этого сладко заснули.

Посреди ночи Макса разбудил вой метели за окном. Рядом спала, сладко свернувшись калачиком, голая Аня. Шелковая черная пижамка, которая так необычайно совпадала по цвету с ее глазами, что он, не задумываясь, отдал за нее триста баксов, лежала на толстом мериносовом ковре. Кругом витал дух нового года, нового счастья.  Дух мандаринов и хвои, который может быть только в рождественские каникулы. Потом он исчезает, потихоньку сходя на нет к середине января, и это есть великая загадка праздников, хотя и мандарины покупаются каждый день, и елка, которую всякий раз лень разбирать, стоит почти до конца месяца. Макс осторожно вдыхал этот теплый запах, который смешивался с легким запахом алкоголя и духов Ани. «Завтра мы пойдем к Сережке, - размышлял он, - послезавтра – к родителям, а потом к Ивашовым, и у них, в деревенской тишине дорогого коттеджа будем кушать огурцы и квашеную капусту с самогоном, парится в сауне и кататься на снегоходах». Потом закончатся праздники, потом – оглянуться не успеем – наступит двадцать третье, восьмое, а там – лужи, цветы, шашлык, лето, море, солнце, отпуск…

«Макс, - вдруг сказала в тишине Аня. – Я ведь беременная».
Показалось, что он, на секунду предавшись структурированию грядущего, снова провалился в сон, и даже не подумал откликнуться на реплику. «Спишь? – продолжал тихий Анин голос. – Спи, я тебе так потихоньку расскажу. Это было месяц назад, когда ты еще с работы поздно пришел, а я тебя ждала и вязала носки. У меня никак не получался ряд, и я раз пять его перевязывала. Тогда страшно разозлилась, заодно и на тебя, что ты не мог пораньше закончить дела. И в момент, когда я совсем расстроилась, ты пришел. С цветами. И мы поужинали и быстренько-быстренько в постель. И там.…Вот. У меня задержка и сильно тошнит по утрам, только я тебе не говорю, а сегодня меня чуть не вырвало от вина. Я проверила тестом – две полоски. Хорошо, что ты меня не слышишь, я так боялась сообщить тебе». «Почему?», - поинтересовался Макс. «Ой, - пискнула Аня жалобно. – Ты…все слышал». «Я тебя так люблю, - прошептал Макс - Роди мне быстрее ребенка и мы будем жить втроем долго и счастливо»…

В воздухе промелькнуло неуловимо - холодное. И кислое, как отрыжка, перегар и грязные ноги. Он отмахнулся. Она поморщилась.

Через восемь месяцев с момента ночного разговора родилась Дашка – маленький шустрый зверек с громким голосом и вечно грязной попой, которую они по очереди мыли, присыпали тальком и кутали в памперс, чтобы через полчаса снова бежать в ванную. Они не спали и очень нервничали, Макс несколько раз кричал на Аню за то, что она проливала ему на брюки кофе – так хотела спать, она обижалась и плакала. Анина грудь разбухла, на животе появились лишние складки, и шелковая пижама уже не влезала, особенно мала была нижняя часть, отчего Аня с трагизмом и укором осматривала себя в зеркало, но ничего не предпринимала, чтобы изменить ситуацию. Конечно, это ему не нравилось, но что поделать, если Аня говорила, что так лучше Дашке. Дашку он очень любил. А еще любил секретаршу, потому что ее стройные кобылиные ноги и стремящаяся к нулю грудь напоминала ему о прежних габаритах Ани. Так и жил – вечером орущая Дашка, с которой на его глазах происходила приятная метаморфоза. На исходе первого года жизни кусок красного мяса превратился в симпатичную девчушку (то, что это была девочка можно было понять, не снимая памперса) с сияющей улыбкой и черными глазами Ани. Секретаршу он пользовал регулярно и не испытывал угрызений совести, особенно после того, как на вопрос, когда же ты похудеешь, Аня отвечала:  а мне так хорошо, я думаю остаться такой, и кокетливо поводила жирной рукой. Потом она, конечно же немного похудела, когда гормональный фон вошел в норму, и не стала походить на свиной окорок, но уже было ясно, что чувства Макса к ней изрядно остыли. Теперь он не ограничивался только секретаршей, трахал еще двух телок из соседнего отдела и однажды умудрился попасться на улице в лапы проститутке. Ему понравилось, и впредь Макс решил время от времени практиковать подобный опыт. Когда у Дашки резались зубы, она орала как резаная, и это был хороший повод ночевать вне дома. Аня, похоже, догадывалась, где Макс проводит вечера, а теперь зачастую и ночи, но упорно молчала, и только один раз смогла спросить, глядя прямо в глаза: а помнишь…? Он предпочел отмолчаться. От ужаса и смрада воспоминания, от ледяного холода и тоски заныли зубы и застыли руки от кончиков пальцев до плеч.

Дашка росла красивенькой, и уже тогда было понятно, что она будет копией Ани. От Макса дочери достался только характер. Девочка росла очень замкнутой и упрямой. В садике, а потом и школе говорили, что если Даша что-то не хочет делать, то можно ее можно даже пытать, все рано настоит на своем. Учителя побаивались и недолюбливали его дочь, а он гордился ей и всегда давал деньги на шоколад и мороженое.

Аня давно превратилась в гору жира, но никто уже не обращал на нее внимания, Макс со злости приучил Дашу дерзить матери и называть ее коровой. Аня, не понимая источника этой ненависти, плакала и килограммами пожирала конфеты и пирожные. «Ну почему?» – плаксиво интересовалась она у Макса, когда они ложились спать. «Хочешь я подарю тебе тренажер?» - отвечал он вопросом, и на этом обычно разговор завершался.

Когда Даша перешла в седьмой класс, ее как будто бы подменили. Она уже открыто дерзила отцу и курила. Макс читал в Интернете статьи, где говорилось, что такой возраст для ребенка характеризуется неустойчивым поведением, и главное найти к девочке подход. В пятнадцать подход не нашелся, в шестнадцать Макс первый раз ударил дочь за то, что она пришла домой пьяная, точнее ее привели два ужасных молодца. В семнадцать Даша умерла от передоза.

Сообщили об этом из милиции. Накануне Макс в очередной раз поскандалил с ней, а попытавшуюся встать на защиту Даши Аню, грубо обругал. Аня ушла на кухню, плакать и жрать, а Даша, тоненькая и легкая, сдернула с вешалки куртку, впрыгнула в туфли и, часто цокая каблучками, убежала. Макс курил  и пил виски, планируя страшные слова, которые он скажет, когда Даша вернется. В три часа ночи позвонили. Старший сержант…да кто его помнит, этого старшего сержанта…сказал, что они подобрали на улице девушку. Мертвую. С паспортом на имя Даши. Очевидно, передоз.

Морг и тишина. Дашка лежит голая и кулек с вещами в ярком пакете с девицей, который сует ему в руки доктор в ржавом халате. Макс только понял, что в ее крови обнаружили смертельную дозу алкоголя и героина. «Ваша дочь была наркоманкой, - сказал удивленно  старший сержант, - неужели вы никогда этого не замечали?». Наверное, замечал, точнее, подозревал что-то, но всегда думал, что это возрастное, пройдет. Сам того не замечая, Макс расплакался на плече у старшего сержанта, и тот не оторвал его, только гладил по голове, украдкой озираясь, чтобы никто не видел, и приговаривал: «Отец, успокойтесь, отец. Вы не старый, еще родите». Но к утру нестарый еще Макс обнаружил, что половина головы у него седая, а Аня, которая лежала рядом, настолько отвратительна ему – гора розового сала с младенческими перетяжками и немытыми испепеленными волосами – даже поседеть она не могла, как другие – серебряно, что он в бессилии отвернулся. И опять воздух донес запахи, которые понять из-за собственного горя было невозможно.
- Макс, а Макс, - окликнула его жена. – Ты как?
- Хреново, Аня. Спи, ради Бога.
- Я не могу спать. Слышишь, на улице шумят, они мешают.
- Кто шумит? Никто не шумит, спи.
- Нет, вон опять, я не могу этого слышать, не могу! Не могу! Кто-то работает, рабочие, они хотят, чтобы мы ушли отсюда, из своего дома, они сделают все, чтобы мы здесь не жили! Это не наш мир! Мы не здешние! Макс! Макс!
Вечером на второй день после похорон Даши, Аню забрала скорая психиатрическая помощь. Ей беспрерывно мерещился шум, белые поля, она мерзла и кричала, потом начала бредить. Макс решил не навещать ее – все равно он не смог бы скрыть своего равнодушия к этой женщине, а так – пусть хотя бы будет тихо существовать в кругу себе подобных. Но к Даше он ходил исправно – несколько раз в месяц. Сперва направляла его скорбь, потом житейские обстоятельства. Через три года могила просела, ее потребовалось подновить, потом покрасить ограду. Поднакопив денег,
Макс заказал хороший гранитный памятник, для которого потребовалось выбрать самую четкую и качественную фотографию дочери. Когда ставили, открылись грунтовые воды, пришлось вызывать специалистов и дренировать хлипкую землю. Что ж, покойникам не меньше, чем живым, хотелось существовать в комфорте и достатке.

Так он прожил десять лет, и ничего в его жизни не происходило. Через десять лет и четыре месяца из психиатрической больницы пришло подписанное главврачом свидетельство о смерти Ани. К нему прилагалось письмо с просьбой забрать тело, либо выделить деньги на погребение. В противном случае, писал доктор неразборчивым почерком, супруга ваша будет похоронена в братской могиле вместе с неопознанными бомжами за счет отдела здравоохраниения. Макс не стал забирать тело, послал на указанный расчетный счет несколько тысяч, квитанцию отправил заказным письмом на имя доктора. Через неделю принесли уведомление, что деньги дошли до адресата. Больше из больницы его не беспокоили.

Шестьдесят лет Макс отметил с соседом, сотрудником городского ЖКХ Алехой. Алеху он едва знал, но предполагал, что тот, как всякий разнорабочий, по долгу службы общающийся с людьми, любитель выпить. Так оно и было. Макс позвонил Алехе и пригласил в гости, и через полчаса они сидели, склонив головы над початой бутылкой горилки.
- Ну,  поздравляю, - гундосил Алеха. – Ты ишшо молодой, все у тебя впереди.

Это напомнило Максу его разговор со старшим сержантом после смерти Дашки, а Алеха продолжал напиваться и смрадно чавкать гнилым ртом. Убить его что ли, тоскливо подумал  Макс, но только усмехнулся своим мыслям. Он не любил фильмы и книги с бездарными предсказуемыми концовками, где титры только усиливают разочарование, поэтому Алеху он пальцем не тронул, позволил допить бутылку, не позволил сбегать за второй и еле вытолкал беспокойного пьяного собеседника вон, снарядив его в дорогу остатками нарезанной колбасы.

Ночь подступила тягучим мороком с липкими пальцами, с зажатым в них невидимым орудием уничтожения. Она была похожа на маньяка, крадущегося  в темном проулке, и страшно становилось от мысли, что этот маньяк замыслил сделать. Макс, пугаясь, выглядывал из-под одеяла в угол, где ночь была особенно сильной и не освещалась уличным фонарем. На этой кровати они много лет назад зачали Дашку. До боли в глазах он смотрел во мрак, пока мрак не начал захватывать его, подступая все ближе и ближе. Через несколько минут чернота заклубилась рядом с кроватью и накрыла оцепеневшего Макса, как пологом. Он уснул. Или умер…

…потому что, когда он очнулся, конечности пронизывал холод. Макс открыл глаза и увидел, что разметался во сне, неосторожно высунув из-под одеяла ноги и руки. На окнах искрилась изморозь, под одеялом, где находилась нижняя часть его лица, воняло немытыми телами и прокисшей спермой. Рядом, прижимаясь всем телом, спала Аня. Она разомлела от тепла и с ее толстой губы стекала нитка слюны, которую она иногда, вздыхая, втягивала. В волосах у нее искрилась седина, дряблые руки пытались найти защиты от холода на его толстом пузе. Морозный воздух неприятно дотрагивался до лысины, как будто бы поглаживал. В мире уже который год, который век была зима, и в этой зиме не существовало просвета, как не было просвета в окнах, лишенных фонарей.

Макс закрыл глаза и снова заснул.