Медиум, продолжение 5

Он замолчал. Папироса его успела догореть и обожгла ему пальцы. Охнув, он выронил её. Тут же Рона присела, подняла окурок и бросила в камин.
- Так что случилось с Элизабет, единственной дочерью графини Бедоз? – спросил я.
- Откуда вы знаете?
- Иначе Лондон не гудел бы о Гудвине, как встревоженный улей. История со спиритическим сеансом просто обязана иметь продолжение.
- Всё верно, - кивнул Уотсон. – Продолжение не замедлило. Первого августа, если не ошибаюсь, Элизабет ушла из дома и пропала. Три дня её искала, сбиваясь с ног, вся полиция. Графиня бросилась к Гудвину – к тому времени он перебрался из «Нортумберленда» на частную квартиру – но он её не принял, велев лишь своему Аду - или, может, Дэю – передать: «Ещё не время». Через три дня тело было найдено на берегу Темзы. Я видел его, Холмс. и оно было в ужасном состоянии – в точности, как там, на сеансе. Его привезли сначала в наш морг – вы знаете, Мэртон проводит вскрытия для полицейских. Но Гудвин делать вскрытие запретил. Он явился за телом сам, в сопровождении всё тех же двух безлицых, взял его и увез.., - Уотсон замолчал, глядя на меня как-то странно, словно бы испытующе.
- Ну? - подстегнул я.
- Он оживил её. Самой церемонии, боюсь, никто не видел, но Элизабет Бедоз жива, и графиня не находит слов восхищения.
Во мне поднял голову материалист:
- Вы сами осматривали труп?
- Нет. Я видел его, но не прикасался и, уж тем более, не разрезал.
- А кто-нибудь ещё? Мэртон?
- Об этом вам лучше спросить Мэртона, но думаю, что он не успел бы этого сделать - Гудвин прибыл очень быстро.
- Рона, - повернулся я к дочери, - ты заметила какую-нибудь несообразность?
- Да, конечно, - не обманула она моих ожиданий. – Степень разложения. За три дня даже в воде тело не могло бы так существенно испортиться.
- Но что это может значить? – вскинулся, как всегда, донельзя практичный Уотсон.
- Не знаю пока. Я пока вообще очень мало знаю – надо хотя бы поговорить с этой самой Элизабет и её матерью.
- Это далеко не всё, - сказал Уотсон. – Через месяц в манеже разбился внук полковника Горнера, семилетний мальчик. Его принесли домой в таком жутком виде, что никто даже не мог смотреть – лошадь копытом наступила ему на голову. Гудвин вернул к жизни и этого ребёнка.
- Ого! – сказал я. – А ещё через месяц?
- Вы снова угадали. Дафна де’Грие внезапно сошла с ума, убежала из дома и бросилась с железнодорожного моста.
- И снова Гудвин воскресил её?
- Не только воскресил, но и вернул рассудок.
- Так, - кивнул я, начиная кое о чём догадываться. - Ну а вы? Вы сами, друг мой Уотсон?
Мне показалось, что ему вот-вот понадобится медицинская помощь. Его лицо побелело, потом побагровело, наконец, стало какого-то серовато-сизого оттенка. Выступили слёзы.
Я поспешно плеснул в бокал коньяка:
- А ну-ка, выпейте, дружочек. Выпейте и успокойтесь, не то вас удар хватит. Нет-нет, я вам сам к губам поднесу, не то всё прольёте, а то и  бокал расколете.
Он выпил, ляская зубами. Рона со своего места смотрела на всё это не то испуганно, не то сочувственно.
«А дело-то, похоже, не в ревности, - подумал я про себя. – Ох, и запугал вас, мой храбрый Уотсон, этот хвалёный медиум! Вот только что ему от вас нужно?»
- Может быть, сделаем перерыв? – спросил я, отставляя бокал. – Вы разволновались. Или, может быть, Рона сама мне расскажет?
Уотсон покачал головой:
- Я далеко не обо всём рассказывал Роне.
Рона в ответ на это заявление взметнула брови в классическом «Ах, вот как?». Я тоже подумал: «Ах, вот как!», - но, пожалуй, с облегчением: вместо разбора семейных конфликтов, похоже, предстояло что-то более интересное.
- Хорошо, - сказал я Уотсону ровным голосом. – Только успокойтесь, а потом уже продолжайте.
- Да-да, я успокоился, - кивнул он, хотя не успокоился – я это видел. Просто его распирало, и разговор никак не хотелось откладывать.
- Вы всё правильно поняли, Холмс, - заговорил он, растягивая слова ещё больше, почти распевая их. – Я был четвёртым. В начале ноября. Я получил письмо... То есть, не совсем так. Письмо принёс почтальон в форме – всё честь по чести; но вот марки на нём никакой не было. Я не сразу обратил на это внимание – просто смотрел на конверт, и мне всё казалось, что что-то не так. Да и почтальон был незнакомый. Но, так или иначе, конверт я вскрыл. Там был листок – четверть листка, вернее – густо забрызганного мелкими ржавыми брызгами, похожими...
- На кровь, да?
- Да, на кровь. Никакого текста не было.
- Вы сохранили этот листок?
- Сохранил. И листок, и конверт.
- Что же дальше?
- Я был немного встревожен. Но немного – не более того. на следующий день в госпитале в морге оказался мёртвый эмбрион... Никто не мог сказать, откуда он взялся. Это уже пахло неприятностями, хотя и не для меня, и сначала я не связал его с получением странного письма. Но я прошёл в свой кабинет – там, в госпитале – и открыл свой стол, и он уже был у меня в столе.
- Эмбрион?
- Эмбрион.
Я кивнул, давая понять, что уяснил сказанное и жду продолжения.
- В ту ночь я спал плохо...
- В госпитале?
- Да. мне снились какие-то кошмары, а наяву, когда я просыпался, чудилось несколько раз, будто кто-то пищит – не то кошка, не то младенец.
- Эмбрион вы, я полагаю, вернули в морг?
- Да, конечно – не держать же его в столе. Только, - Уотсон нервно всхохотнул, - ночью он снова оказался там же.
- Ну, не сам, наверное, оказался. Положил кто-нибудь.
- Кто и зачем?
Я покачал головой:
- Не знаю пока. Кстати, вы дверь кабинета запирали в ту ночь?
- Нет. Да и нельзя – могут к больному позвать. У нас не принято запираться.
- Ну вот видите. Значит, войти к вам мог кто угодно.
- Так, что я не услышал?
- Ну и что? Вы же, хоть и плохо, но спали?
- В госпитале я сплю обычно чутко, - возразил Уотсон.
- «Обычно» - ещё не значит «всегда». Потом, вы сами говорите, что вас мучили кошмары – я знаю по себе, что в таких случаях за крепость сна трудно ручаться.
Уотсон, уступая, но не соглашаясь, шевельнул плечом и заговорил снова:
- Когда я опять увидел его в столе, я... Словом, хладнокровие мне изменило, и я ушёл из своего кабинета в сестринскую.
- К Мэрги Кленчер, - с непередаваемой интонацией уточнила Рона.
Уотсон быстро взглянул на неё и покраснел.
- Это потом, - сурово сказал я. – Дальше, Уотсон!
- Да нет, всё правильно, - опустив голову, пробормотал он. – Действительно, к Мэрги Кленчер. Она меня всё-таки как-то успокоила, и я уснул на часок.
- Интересно, как? – снова подала голос Рона.
- Да помолчи ты! – уже всерьёз рассердился я.
- Проснулся я уже с температурой, - Уотсон закашлялся, будто вот сейчас снова заболел, и Рона вдруг перестала ехидничать – стала бледной и серьёзной. – Сначала ничего не понял, думал, простуда. Сыпь заметил только к вечеру. Ну что ж, такой диагноз и студент поставит: краснуха. Я домой уже не пошёл, но мы днём виделись, и через три дня Рона тоже заболела. У неё болезнь протекала совсем легко, она и не забеспокоилась даже. А я... Мне эти сны стали каждую ночь сниться: эмбрион, знаете – то в морге, то в ящике стола, то где-то в нашей квартире. И пищит. Понимаете, Холмс, если беременная женщина перенесла краснуху, плод почти наверняка будет... урод. Я таких видел. А слышал – ещё больше.
- Почему, почему же ты ничего не сказал мне? – возмутилась Рона.
Я с удивлением посмотрел на неё, а Уотсон пожал плечами:
- А как бы я сказал? Я вот только до сих пор уразуметь не могу, я-то сам от кого заразился? Ну ладно, сейчас не об этом. Прошло... недели две, наверное, прошло, а я совсем измучился – ночь толком спать не мог, днём эти мысли, опасения... Сердце стало, как у дряхлого деда, - он улыбнулся вдруг беспомощной улыбкой.
- И вы пошли к Гудвину, - понял я.
- Да, и я пошёл к Гудвину.
- Зачем, собственно?
Уотсон помотал головой, рассыпав обычно жёсткую серо-седую гриву.
- Я вам и тогда бы не смог ответить, и сейчас не отвечу. Не знаю, зачем. Должен был куда-то пойти, а тут этот спиритический сеанс, и это письмо, и этот эмбрион, и эти сны, о которых ни с кем не поговоришь.
- Ну а с Мэргерит Кленчер?
- С ней я говорил, но она сама была на сеансе и настроилась на мистику не меньше моего.
- Довольно, с этим понятно, - остановил я его, видя, что на Рону каждое упоминание о Мэрги действует не хуже, чем на Уотсона упоминание о Гудвине. – Что, этот волшебник принял вас?
- Да, он пригласил меня войти, и я оказался в комнате не то, чтобы роскошной, но очень богато обставленной и, я бы сказал, уютной, если не завораживающе-уютной. Окна были зашторены, сам Гудвин сидел у камина в халате. Он указал мне противоположное кресло, и, должен сказать, что, едва я сел, меня сразу стало властно клонить в сон.
- Я всё знаю, - тихо сказал Гудвин, вглядываясь в меня своими бездонными глазами. – Хотите оставить вашего сына в живых? Хотите, чтобы он всё-таки родился? Вы правы, ещё не поздно сделать и это. Вот только...
- Что? – невольно вырвалось у меня.
- В его развитии уже произошли некоторые необратимые изменения...
Я похолодел, а Гудвин продолжал ровным спокойным голосом:
- Но в любом случае, прежде, чем предпринимать что-то конкретное, я должен увидеться с матерью эмбриона.
От слова «эмбрион» меня снова тряхнуло, но Гудвин пристально посмотрел мне в глаза, и я успокоился, вновь охваченный приятной сонливостью.
- Ваша жена пренебрегла моим приглашением в июле, - проговорил затем медиум с едва заметной тенью обиды. – И это усложняет мою задачу, потому что она, а не вы должна была явиться с этим ко мне. Для вас заготовлен ваш крест и ваш жребий. О, слепые, непослушные мыши! – вдруг воскликнул он, воздевая руки. – Как же вы всё усложняете и запутываете!
- Но Рона ни о чём не догадывается, - оправдывающимся тоном начал было я, однако, Гудвин хлопнул в ладоши, и я замолчал.
- Простите, - сказал он, вдруг улыбнувшись совершенно человеческой, без всякой потусторонности, улыбкой.- Я не должен был этого говорить – провидцам, знаете ли, тоже случается выйти из себя. Итак, когда и где вы представите меня миссис Уотсон?
- А с моей стороны не будет нахальством, если я приглашу вас к нам домой? – спросил я.
Гудвин снова улыбнулся:
- С вашей стороны, - сказал он, - это будет ослепительной любезностью.
Он явился к нам на следующий же день. Вёл себя просто, дружелюбно, как интересный собеседник и любезный гость. Я видел, что он очень понравился Роне.
- Да, - подтвердила Рона с вызовом. – Он мне понравился. Он умён, любезен и не считает женщин людьми второго сорта. С ним интересно. А во всякие там... – она покрутила длинными пальцами в воздухе, - я как не верила, так и не верю.
- Уотсон, что было дальше? – проигнорировал я её выступление.
- Я всё ждал, когда речь зайдёт о её беременности, о ребёнке, вообще о чём-то таком, - проговорил Уотсон, глядя в огонь камина. – Но ничуть не бывало. Он, оказывается, прекрасно знаком с учением о гипнозе доктора Орбелли, и начал рассказывать о нём Роне. Узнав же, что доктор Орбелли старинный друг её отца, пришёл в совершенное восхищение, но сказал при этом нечто такое, от чего я опять почувствовал себя неуютно.
- Что именно?
- Он сказал: «Мне кажется, в вас есть не только духовная, но и материальная субстанция Орбелли. Вы уверены, что не состоите с ним в родстве?»
- Но, Уотсон, в этом даже сам Орбелли не может быть уверен! То, что он был когда-то близок с моей матерью, ещё не означает того, что он... что Рона...
- Его внучка, да? – Рона даже подпрыгнула на месте. – Вот почему он так хотел учить меня, когда мы виделись в последний раз! Он говорил, что у меня способности к суггестивной терапии, а он уже стар, и ему будет очень жаль, если его искусство умрёт вместе с ним.
- Ещё бы не жаль! В своём роде он настоящий гений, - вздохнул я. – Но Орбелли здоров и молодо выглядит, несмотря на свои семьдесят с лишком, и, вероятно, он ещё дождётся в ученики своего правнука.
- Конечно, - с чувством сказала Рона.
Уотсон поглядел на неё и чуть улыбнулся.
- Но продолжайте же, – не отставал я. – Отчего вы всё останавливаетесь?
- Дальше мне будет нелегко говорить при Роне, - пробормотал он, отворачиваясь.
- Вот ещё секреты, - фыркнула моя дочь. – Говори. От твоих недомолвок восемьдесят процентов наших бед.
Двадцать процентов она, видимо, всё-таки скромно оставляла на свой счёт.
- Что ж, ладно, - Уотсон выпрямился. – Когда в тот вечер визит закончился, и я проводил нашего гостя, я оставался в полном недоумении. В таком недоумении я поднялся в свою спальню и удивительно, что легко заснул.
Меня разбудило прикосновение чьей-то руки. В спальне было темно, часы били, должно быть, полночь, а в моей спальне находился посторонний человек. Странно, но меня это не удивило и не взволновало – я даже как будто бы ждал чего-то похожего.
В воздухе возникло словно бы светлое пятно, пока я не увидел перед собой Гудвина.
- Призрачного? Как на сеансе?
- Нет, вполне из плоти и крови – вот только один чёрт поймёт, что его освещало. Он сказал: «Я не хотел говорить с вами в суете и обыкновенности – здесь и сейчас это гораздо удобнее. Вам, конечно, показалось, что я просто болтал, поглощая ваш ужин? Это не так. Я снял духовную ауру и вашей жены, и вашего младенца. Ему лучше умереть – поверьте мне. Но это ещё не всё...».
«Что же ещё?!» – горестно воскликнул я.
«Вы вообще не должны иметь общих детей. В жилах вашей жены течёт живая кровь, а ваша кровь давно мертва. Все ваши дети будут уродливы, их жизнеспособность низка, интеллект не поднимется выше интеллекта трёхлетнего ребёнка. Смешение её крови с моей могло бы дать миру гения – вот видите, как несправедливо устроен весь этот мир. Пока она не знает об этом, но вскоре прозрение придёт, и она разлюбит вас. Не удерживайте её, не то она ещё и проклянёт вас. а теперь вы запомните то, что я вам сказал, крепко уснёте до утра и не будете жалеть о смерти урода», - и, протянув руку, он коснулся моего лба. Поверите или нет, Холмс, но я тотчас уснул, а разбудили меня стоны Роны – у неё началось кровотечение, - и Уотсон, качнувшись вперёд, закрыл лицо руками.
Впечатление от его рассказа произвело на меня – особенно в его последней части – действие, подобное серии хлёстких пощёчин. Я растерялся и сидел молча, моргая глазами, словно фарфоровый болван. У побледневшей Роны текли по лицу слёзы.
- Ну вот, - сказал я ей, наконец, - ты теперь узнала об этом. Самое время разлюбить Джона, да?
- Очень смешно, - сквозь слёзы сказала она.
- Плод... исследовали? – спросил я.
Добился таки своего: кинувшись в объятья друг друга, Уотсоны разрыдались.
- Я, правда, предпочёл бы вразумительный ответ, - сказал я, - но так тоже ничего. Дорогие мои, я, пожалуй, пройдусь, подышу свежим воздухом. Раньше, чем через три часа меня не ждите.
Рона и не шевельнулась, сладко плача мужу в шею, а он, не поднимая головы, проделал кистью руки целую масонскую пантомиму: сначала показал, будто пожимает ею чью-то невидимую руку, потом сжал пальцы в кулак и кулаком этим, повернутым ладонью вперёд, потряс, а потом сжал и разжал сомкнутые пальцы несколько раз – сделал мне «ручкой».