Питер. Первое знакомство

…и я приехала. В этот странный, смурной и заторможенный Санкт-Петербург, где я не знала ни одной улицы, кроме Невского проспекта.

В Универ, естественно, меня приняли. Второе высшее – оно же платное, поэтому проблем с экзаменами обычно ни у кого не возникает. Сокурсники мои были люди, как минимум, незаурядные. Леша Замороков – запойный поэт из Самары, Саша – загадочный путешественник и философ, Андрей Колобок – толстый и истыканный пирсингом хипстер,  Оля – несгибаемая девушка из Новосибирска… И все в таком роде. Прикольно. Во всяком случае, в родном городе подобных персонажей мне встречать не приходилось.

Но университет – это с пяти до десяти вечера. Все остальное время нужно было где-то жить.

Практически сразу я сняла комнату за две тысячи рублей в месяц, рядом с метро «Горьковская».  Старый фонд, высоченные потолки, ванна, почему-то на кухне и тараканы… Полчища наглых, рыжих мутантов, которые плевать хотели на мелок «Машенька» и прочие отравы.

Семья, в которую я вписалась, состояла из четырех человек. За главную там была Ира – 40-летняя, удивительно красивая женщина. Чуть позже, я расскажу о ней более подробно. Она недавно развелась с мужем, с которым умудрилась прожить целых 16 лет. Собственно, в связи с разводом и освободилась она комната под сдачу. Каждый вечер Ира покупала себе банку «водички с пузырями» («Джин-тоник», аналог современного «Ягуара»), пиво или еще что-нибудь из дешевого алкоголя. Не то, чтобы это было ей так необходимо… Так, для настроения. А еще она могла не спать целую ночь, болтая со мной или еще с кем на кухне под коньячок, и после этого, как ни в чем ни бывало, идти на работу. Что самое удивительное – на внешности ее дикий образ жизни совершенно не отражался. Ну, разве что, самую малость.

Еще в квартире проживали Иркина мама  и ее же дети: 18-летний Юра и 14-летний Дима. Младший был ничего себе. Такой общительный, улыбчивый малый, под два метра ростом. Правда, Ира с первого дня моего заселения посоветовала сильно не обольщаться по его поводу. «У Димы есть два серьезных недостатка, - сказала она, прихлебывая проставленный мною коньяк. – Во-первых, время от времени он приворовывает. Нет, ни ради наживы, не думай. Просто у мальчика очень непростая психика, и это как-то само собой получается… К доктору бы его сводить,  да все время не найду… А, во-вторых, ээээ… как бы это сказать. Иногда он переодевается в женские вещи и танцует в них перед большим зеркалом в коридоре. Он этого не афиширует, конечно, но я пару раз застукала. Так что если что – не пугайся. А в остальном – золото, а не парень. Добрый и любит все чинить…».

Не смотря на столь противоречивую характеристику, с Димкой мы подружились. Жили душа в душу до тех пор, пока из моего шкафа не пропали пара трусов и кружевной бюстгальтер, а из косметички… Впрочем, об этом после.

Что касается старшего (Юры), то он был очень замкнутым. Занимал отдельную комнату, нигде не работал и не учился; мог часами валяться на диване. Домашние говорили, что раньше он неплохо играл в баскетбол, но потом что-то у него не сложилось с тренером, ну и бросил. Больше я о нем ничего не знаю, потому что он все время молчал.

И, наконец, бабушка, Татьяна Григорьевна. Она работала уборщицей в какой-то питерской конторе, а в качестве хобби и дополнительного заработка собирала пивные бутылки и пустые железные банки. И еще у нее был клин на чистоте отдельных кусочков. Она могла часами драить кухонный стол, например. Или пол дня оттирать от жирных пятен колонку. Это как-то совершенно не влияло на общее захламление и хаос в  доме.

Помимо людей и тараканов в квартире обитали старый и очень душевный крыс Петя и совершенно дурная кошка Ксюша, которая вечно гадила по углам и обожала прыгать на головы людей откуда-то сверху.

Кроме животных и Юры все курили.

* * *

В общем, я устроилась. Теперь мою жизнь можно было четко разделить на две части. Вечером была учеба со всеми этими странными однокурсниками и не менее странными преподавателями, а вечером – кухня, тараканы, Ира и прочие обитатели «нашей» квартиры. Если не возражаете, начну я с универа.

1. Университет. Нестандартный подход.

В тот день мы должны были встретиться в кафе на Васильевском Острове. Мы – это журналисты. Всего восемь человек. Вернее семь, потому что…

Я, кстати, забыла сказать. Наш курс состоял из двух групп – PR-технологии и журналистика. Некоторые лекции проводились совместно, но профилирующие – врозь. Будущих акул пиара было гораздо больше, чем нас – человек двадцать-тридцать. Не хочу никого обидеть, но почти все они были куда более… эээ… приземленными, что ли. Что называется - без полета. И с деньгами у них все было хорошо. Мы же, в большинстве своем, были бедны, амбициозны и с претензией на талантливость. Естественно, после двух месяцев притирки, произошло разделение курса на два лагеря. Перекинуться парой слов в курилке, отксерокопировать тетрадку с лекциями – это, пожалуйста. Но не более того. Вежливый нейтралитет с легким оттенком обоюдного презрения. Как-то так, наверное.

Однако, я немного ушла в сторону. Нас, то есть журналистов, было всего восемь. И семеро из них должны были встретиться в кафе на Васильевском Острове. Мы собирались сочинить оригинальное поздравление ко дню рождения нашего новенького – Сережи Руденко.

…Вот уже полчаса, как мы с Лешей-поэтом одиноко сидели за столиком и скучали.
- Да не придут они, - в который раз пробубнил Леха, глотая зеленый чай из большой чашки. – Вечно так. Договариваемся, договариваемся, а в результате – сплошное «Динамо»… А еще что-то долдонят об организации литературного кружка. Какой кружок, на хрен, если мы элементарно собраться не можем?
- Я-то пришла…
- На счет тебя я даже не сомневался, - отмахнулся Замороков. – А эти-то чего? Вот скажи: какие дела могут быть у того же Андрюхи? Вечно он куда-то подрывается, вечно куда-то спешит. А по-моему, все это одна видимость….
Я согласилась.
- А знаешь, что я думаю? – распалился Леха. - Не будем мы их с тобой больше ждать. Мы с тобой сами Сереге поздравление сочиним. Зря что ли приперлись?
- Как-то это не правильно… Договаривались все-таки всех группой. Хотя, ну их в баню, действительно.
- Во-во… Давай, доставай ручку-тетрадку. Будем сочинять.
Порывшись в сумке, я извлекла ручку и ежедневник, в который бессистемно записывала все лекции подряд. Леша, взглянув на протянутые ему канцелярские принадлежности, брезгливо поморщился:
- Э, нет, родная моя. Писать ты будешь. А то у меня такой почерк, что я и сам его не всегда разбираю.
Почерк у него действительно был жуткий. Мечта психоаналитика. Ну, я, так я.
- Ты вообще про этого новенького, что думаешь? – я достала сигарету и затянулась. – Для меня он – темная лошадка. Как его фамилия, кстати?
- Руденко его фамилия. Сергей Руденко…
Почесав репу и, на пару минут, уйдя в себя, Замороков заявил, что ничего он про загадочного Руденко тоже не знает. Так, по верхушкам разве что… Вроде как первую «вышку» он получил по юридической части. Приехал из Кронштадта… А еще каждое лето он проводит в пионерских лагерях…
- Не староват он для лагерей-то? – я удивленно подняла бровь.
- Так он же не пионером туда, а вожатым…
Еще немного подумав, Леха заметил, что Сережа, не смотря на свои 24 года, лыс, как коленка. И для того, чтобы скрыть это позорное обстоятельство  от женского полу (до которого охоч, стервец), постоянно носит головные уборы.

Я задумалась. Действительно, последнюю неделю октября наш Руденко проходил в бейсболке, а вчера вообще притащился на лекции в дурацкой серой шляпе а-ля сельский интеллигент. Во всяком случае, знакомые мне по советскому синематографу агрономы предпочитали именно такой фасончик…

В довершение ко всему перечисленному, раздухорившийся Замороков вспомнил, что от кого-то слышал, что-де именинник в ранней молодости играл в студенческом театре. И, разумеется, пытался сочинительствовать. Марал, понимаешь, бумагу лирическими стихотворениями и даже написал роман про летающие тарелки… Судя по вселенской тоске во взгляде и пафосной нервозности – пониманию у читателей он так и не нашел.

Завалив меня потоком информации, Лешка встал и направился в сторону уборной. Оставшись в одиночестве, я попыталась собрать в кучу все характеристики «темной лошадки». Когда Замороков вернулся, я уже радостно махала перед его носом только что сочиненным «шедевром».
- Смотри, что у меня получилось!
- Что получилось? – он явно не ожидал от меня такой прыти.
- Я сочинила стих! Вернее… не совсем стих, на начало стиха, по типу эпиграфа… Слушай.
Я откашлялась и важно продекламировала:

«Тихушник-ловелас,
Язвительный сатирик;
Любитель детворы
И шумных мизансцен.
Законности знаток,
Циничный (в меру) лирик.
Украйны блудный сын,
Кронштадтом взятый в плен...»

Никаких вам оваций и восторженных криков. Вместо этого, Леша посмотрел на меня как на насекомое и четко выговорил:
- Фу.
- Что значит – «фу»? – обиделась я.
- «Фу», значит, «фу». Веденина, неужели ты сама не понимаешь, что эта лажа? Бред какой-то и море пафоса… И почему это он, интересно, «блудный сын Украйны»?
- Да потому что - Руденко… Неужели не ясно?!
- Ах, ну да, конечно.. – этот падонок явно издевался.
- Ну знаешь… - я не находила слов от возмущения. – Во-первых, с твоей стороны это просто не вежливо. Во-вторых, не так уж все и плохо. А, в-третьих, чего ты от меня ждал? Второго «Евгения Онегина», что ли?
Замороков даже не подумал сменить свой уничижительный тон:
- Чего ты завелась? И при чем тут твой гребаный «Онегин»? Просто если уж сочинять, то сочинять. А для того, чтобы так тупо отписаться – и встречаться не стоило… Вот все вы так: лишь бы строчки гнать. Нет, чтобы задуматься. Представить рождение сокурсника, как некое явление… Знамение, если хочешь… И придать этому событию оригинальную литературную форму…
На «форме» Леша, кажется, потерял нить, потупился и замолчал. А я реально обиделась.
- Ну и хрен с тобой. Предлагай сам.
Леша засопел и потопал за очередной порцией чая. Вернувшись, поставил на стол две чашки и торжественно изрек:
- Давай-ка, мать, мы с тобой ему пьесу напишем!
- Ты что, совсем того? – я выразительно покрутила пальцем в районе виска. – У нас времени – два часа с половиной.
- А мы маленькую такую, компактную пьесу. Я бы даже сказал – пьесочку.
- В стихах что ли?
- Ну.
Я задумалась. В общем-то действительно… А почему бы и нет?
- Знаешь, туда ведь можно будет навставлять такие отвлеченные описания действий… В прозе. Что-то вроде: «Старинный замок. Полночь. На крыльце сидит дворецкий и грустно смотрит на звезды…» - я вопросительно подняла на него глаза.
- Да-да, - оживился Леша. – Это обязательно! Только давай это у нас будет не в замке, а в лесу. Типа, Серега там рождается и…
- Стоп. Сначала надо определиться с действующими лицами.
- Записывай…

* * *

Через два часа поздравление было готово. Пьеса посвящалась Окнедуру Се. «Окнедур» – это, как мы только что открыли, «Руденко», только наоборот. А «Се»… Я уже толком не помню, почему Се… Кажется, это Леха предложил. Вроде как на французский манер… Год и точную дату рождения новенького (13.03.1979), мы добросовестно уточнили в университетском масс-медиа центре. В итоге, выглядело наше конечное произведение приблизительно так (оно короткое, не пугайтесь):

ПЬЕСА
(посвящается Окнедуру Се)

Действующие лица:

Незримый Автор
Ёж
Слепая Белка (впоследствии – Благородный Олень)
Окнедур Се, восставший из ежиного праха
Барсук, Синица и прочие зверушки – потенциальные члены Литературного Кружка.


Часть первая (стотыщмиллионов лет до нашей эры)

И было знамение…

НЕЗРИМЫЙ АВТОР (торжественным голосом):
Чу! Слышу трубный глас рогатого Оленя.
Несет благую весть, сквозь чащу, в небеса.
Свершилось, как рекли: ЯВИЛСЯ МИРУ ГЕНИЙ!
Руденко-Окнедур, честь, гордость и краса…

Часть вторая  (холодная весна 1979 года, 13 марта)

Место действия – абстрактный лес, символизирующий дремучие дебри человеческого сознания. На поляне леса в разнузданной позе лежит Ёж и дышит застарелым перегаром в зрительный зал).

НЕЗРИМЫЙ АВТОР (вкрадчиво и несколько тревожно):
В норе заснул барсук,
Синица села рядом,
Распухший, пьяный еж несет свою беду…

ЁЖ:
Напился я вина, а мне бы – кубок яда.
Нет жизни, нет любви…
(грустно напевает протяжную мелодию, в которой угадываются его мрачные предчувствия собственной судьбы)
Ду-ду, ду-ду, ду-ду…

С сухой ветви прогнившего дуба, аки хищная птица Феникс, на Ежа пикирует Слепая Белка. Она встает перед ним на передние лапки и, ощупывая коготками молодую мартовскую траву, трижды обходит Ежа, нервно заметая следы пушистым хвостом. Ёж картинно отстраняется пятерней, демонстрируя короткую линию жизни.

ЁЖ (сварливо):
Ты почто пришла? Почто щуришься?
И чего помелом размахалася?
Кто ты – ведьма ли, иль тоска-печаль?
Или спьяну мне померещилась?..

Белка делает неприличный жест посредством хвоста, как бы отметая все ежиные сомнения.

БЕЛКА:
Эх, дурак-дурак – невеликий зверь.
Ведь и пользы-то – что репейничек…
Хоть и зрячий ты, а все без толку:
Без тебя взошла звезда Вифлиемская!

Внезапно Белка ударяется оземь и предстает в виде Благородного Оленя. Еж заполошно голосит. Меж тем, бывшая Белка бьет его копытом по голове. Удивленный и вмиг протрезвевший зверек падает, как щелкунчик. Испуская дух, он успевает заметить, что его тело более не принадлежит ему. Уродливая ежиная кожа на глазах зрителя скукоживается и рассыпается в труху. Из праха тянутся к небу розовые детские ладошки. Миру является пухлый, лысый и румяный младенец с пеной безумия в уголках чувственного рта. Несколько минут он пускает пузыри, но вдруг говорит резким скрипучим голосом: «Агу-ГУАМ». Звери, птицы и деревья падают ниц. Из-под потрескавшейся от многовековой засухи почвы прорываются корни растений, как бы желая вознести младенца к Солнцу. Звери, взявшись за руки, образуют Литературный Кружок и в исступлении поют дурными голосами.

КОНЕЦ.

В последний раз продекламировав произведение от начала до конца, Леша устало откинулся на спинку плетеного кресла. Он был доволен. Я, по правде сказать, тоже.
- Ладно, давай по домам… Ты сможешь это поздравление красиво оформить и распечатать в Интернет-кафе? – спросил меня соавтор, допивая остатки остывшего чая.
- Не вопрос. Думаешь, ему понравится?
- Не сомневаюсь. Кайфово же – сама что ли не чувствуешь?
- Ок. Значит, завтра после лекций торжественно вручим, так?
- Ага.
- Ну все, я домой…

* * *

На следующий день мы с Замороковым отловили новорожденного Окнедура в коридоре и торжественно всучили пьесу. Сережа читал. Мы выжидательно молчали. Про себя я успела отметить, что мать-природа с лихвой одарила нашего сокурсника умением выражать эмоции посредством игры лицевых мышц… Дойдя до слова «конец»,  он поднял на нас полные печали глаза.
Помолчали.
- А что такое ГУАМ? – наконец спросил виновник торжества каким-то странным голосом.
- ГУАМ? А мы разве не расшифровали? – я удивленно посмотрела на Лешу и быстро затараторила. – Вообще – это аббревиатура… Но мы так до конца и не определились… Я предлагала Гонимую Урлой Артель Миротворцев, а Леха говорит, что лучше пускай будет Гундосый Ур Аметистовых Молекул…
- Ур – это в смысле – урчание, - с достоинством уточнил Замороков.
- Аааааааааа… - многозначительно протянул Сергей, еще более странным голосом. – Тогда все ясно… Ур… Ну, конечно же…
Затем он натянуто улыбнулся и выдавил из себя:
- Спасибо вам, ребята. Меня так еще никто не поздравлял.
- Да ладно, чего уж там, - скромно потупился Леша. – Пойдем, отметим что ли?
- Нет… Мне домой, срочно… Завтра, давайте завтра… Или на следующей неделе… - 
Сережа старался не смотреть на нас. И вообще… Он как-то совершенно неприлично косился в сторону выхода. – Да-да. На следующей неделе… До, свидания!
Руденко так стремительно скрылся из вида, что мы даже не успели ничего толком сообразить.
-  Знаешь. Мне показалось, ему не очень понравилось, - я виновато посмотрела на соавтора. – Говорила же тебе, что «с пеной безумия в уголках чувственного рта» мы, малость, того… Переборщили.
- Да ну его в жопу. – Леша смачно сплюнул. – Что они вообще понимают в литературе? Пойдем-ка, Веденина, покурим что ли. Тут на Васильевском крыша такая – закачаешься. А мне сосед такой травы подогнал…


2. Дом. Бабушка.

- Ой, что-то я засиделся. А мне завтра в школу… Я пойду. Спокойной ночи. – Димка наконец-то поднимается с кресла, которое стоит в углу моей комнаты и отправляется спать.
- Ага, давай.

Я посмотрела на часы. Блин, без пятнадцати четыре. Опять всю ночь протрендели ни о чем. Интересно, в этом доме можно вообще хоть когда-нибудь выспаться? Мне было слышно, как Димка чистит зубы и умывается. Закончив с гигиеническим процедурами, он зашаркал в «зал», где кроме Димки обитают Ира и Татьяна Григорьевна. Спокойной ночи, родной.

Половина пятого… И как на зло – спать расхотелось совершенно. Хотя, раз уж выдался такой момент, когда все в отключке, можно и помыться. Точно! Помыться!! Я ведь еще вчера хотела, но на кухне все время кто-то торчал…

Я собрала банные принадлежности и тихонечко, чтобы не дай бог, никого не разбудить, отправилась на кухню. Так… Тараканы на столе, Петя в клетке (на тебе сухарик)… В общем – все в порядке, все на месте. С кухонного шкафа на меня уставились два желтых безумных глаза. Ага, Ксюша. Как же я про нее забыла. Главное, чтобы поганой кошке не пришло в голову прыгнуть мне на голую спину. С нее станется. Выгнать, что ли? Так разорется же на весь дом…

Включила воду и попыталась оттереть ванну от желто-серого налета неясного происхождения. Не получилось. Ладно, голову можно и под краном помыть. А остальные части тела… да, в принципе, тоже под краном. По кусочкам. Теперь осталось дверь на щеколду закрыть и можно приступать.

Неожиданно в дверном проеме возникает костлявый силуэт. Это Татьяна Григорьевна. Ее синеватые худые ноги сиротливо торчат из-под старой детской ночнушки. Сверху накинут некогда розовый махровый халат.

- Доброе утро, - сонным голосом говорит Татьяна Григорьевна. – Что это тебе не спится?
- Да я это… Помыться хотела…
- Хорошее дело, бабушка достает из кармана халата пачку «Оптимы», чиркает спичкой и глубоко затягивается. – А я, значит, слышу, ходит кто-то. Думаю, Юраша что ли? Дай-ка посмотрю… А это ты.
- Юра у себя в комнате. Музыку слушает. Извините, - я развожу руками и от безысходности тоже закуриваю. Григорьевна садиться на табуретку, которая стоит как раз между столом и ванной. Путь к воде отрезан. Остается надеяться, что после перекура она все-таки уйдет.
- Кофе будешь? – спрашивает меня бабушка и, не дождавшись ответа, ставит на плиту чайник. – Я, кстати, завтра стирать буду, так что если есть какие грязные вещи – кидай в машинку вместе с нашими.
- Спасибо, учту.

Вдруг заспанные глаза Татьяны Григорьевны принимают четкое и осмысленное выражение. Она смотрит на Петину клетку.

- Господи, Петюня! Какой у тебя там беспорядок! – вскрикивает она и начинает энергично вытаскивать крысу из «домика». – Никому до тебя дела нет, бедненький. Все только на бабушку и надеются… Ты мой хороший… Не бойся, я сейчас…

Старый крыс, временно переселенный ко мне на плечо, выражает недовольство. На творческий кавардак в своем жилище он смотрит философски и смысла в генеральной уборке явно не находит. Тем более, что он только что съел сухарик и собирался заснуть. Петя возмущенно сопит и тыкается мне в ухо сопливым носом. Но Татьяна Григорьевна неумолима. Она выбрасывает с мусорное ведро старые газеты со дна клетки, моет поддон, а в довершение ко всему ставит клетку в ванну и начинает яростно оттирать ее какой-то специальной железной мочалкой.

«Вот и помылась, - грустно думаю я, незаметно скидывая с плеча Петину какашку. – И почем мне так не везет? Почему ее не пробило затеять уборку в коридоре, например? Впрочем, клетка – не такой уж глобальный объект с точки зрения чистки. Надеюсь, минут двадцати ей хватит…»

Но через двадцать минут у Григорьевны начинается следующий этап маразма. Она взбодрилась и теперь ее тянет на разговоры. Сев напротив меня, наливает кофе и начинает одну из своих бесконечных историй:

- Когда Юраша был маленький…

Боже мой, нет! Только не это!!! Но вместо того, чтобы встать и уйти я сижу и вежливо киваю в такт скрипучему голосу.

Поболтав часа два о детстве любимого внука, Татьяна Григорьевна, наконец, успокаивается. Посидев минуту в тишине, она зевает и неожиданно обращает на меня внимание:

- Что-то глаза у тебя красные какие-то. Не высыпаешься, что ли?
- Не высыпаюсь, - грустно киваю я.
- Так чего же ты тогда тут торчишь?
- Да я помыться хотела…
- А если помыться, тогда давай-ка набирай ванну. А то сидит тут, болтает со мной… Во сколько, говоришь у тебя лекции начинаются? В пять? Ну вот, в самый раз… Да и я тоже пойду поваляюсь часов до двенадцати… Спокойной ночи!
- Угу…

Не веря своему счастью, я провожаю ее взглядом и второй раз пытаюсь запереть дверь на задвижку. В это время в коридоре появляется растрепанная спросонья Ирка:

- С добрым утром! – улыбается она мне. – А чего это ты в такую рань сегодня?

Я смотрю на часы. Ну да, конечно. Половина девятого. Ире надо собираться на работу. Ванна-кухня снова занята. Я произношу про себя длинное и витиеватое ругательство и молча плетусь в свою комнату. Ирка кричит мне вслед:

- А то оставайся! Поболтаем, пока я собираться буду!


* * *

А знаете, на счет того, что, мол, мою тогдашнюю жизнь можно было условно разделить на две части – это я погорячилась. Была у меня тогда и еще одна, не менее значимая забота, которая отнимала немало  времени и душевных сил. Я искала работу.

Денег не хватало катастрофически. Не знаю, возможно, если бы я умела экономить… Но экономить я не умела никогда, так что не будем об этом.

Самое смешное, что на первых порах я искренне верила, что проблем с трудоустройством в Питере у меня возникнуть ну никак не должно. Я подходила по всем параметрам: возраст - замечательный, опыт – есть, резюме – отличное, образование – супер (без пяти минут две вышки, все-таки)… Плюс личное обаяние, интеллект в глазах и бешеное желание трудиться на благо общества. Я рассудила, что временная работа по специальностям из серии «продавец-кассир» или «секретарь-референт» - это ниже моего достоинства и стала целенаправленно искать вакансии в разделе СМИ. Журналист, PR-менеджер, редактор…

А фигушки. Никому я была не нужна со своими обалденными данными и амбициями. Единственное, на что я оказалась способна – это время от времени пописывать рекламные и развлекательные статьи в различного рода издания. Платили за это дело мало и нерегулярно. Но всяко лучше, чем ничего. Кроме того, деятельность такого рода совершенно не отвлекала меня от поиска Хорошей Работы. Чем я, собственно, и продолжала заниматься.

Между тем время шло, денег все также не хватало, а никакой Хорошей Работой даже не пахло.

Человек ко всему привыкает. Неудивительно, что через три месяца страданий по поводу своей невостребованности, я успокоилась. Поиски «места» стали для меня чем-то вроде хобби. Я постоянно куда-то звонила, о чем-то договаривалась, приходила на собеседования… И так бесконечно.

Это я все к тому говорю, что была у меня и третья составляющая в жизни. Назовем ее «Работа». Или даже так: «Работа?». И если уж писать, то и про это тоже.

* * *

3. Работа? Девочка по вызову

На этот раз я шла в редакцию с четким планом действий. Для того, чтобы никакие внешние обстоятельства не могли сбить спонталыку, даже записала все на бумажке. По пунктам, как в школе.

В метро достала бумаженцию из кармана и перечитала. Внимание следовало заострить на пункте номер один: «Карпов».  Карпов – это редактор отдела культуры. В той самой газете, где я уже месяца два подрабатывала внештатницей. Под жирной римской единицей пестрил перечень подпунктов:

«1) Спросить про гонорары.
2) Выяснить, когда мне выдадут журналистское удостоверение??
3) Узнать, можно ли мне взять на себя какую-нибудь рубрику, чтобы регулярно писать что угодно, но с относительной гарантией того, что это будет напечатано?
4) И вообще, что нужно делать, чтобы зарабатывать нормальные деньги, работая журналистом в этом долбанном городе, ****ь».

Нецензурная «****ь», размашисто выведенная в конце записульки в эмоциональном порыве, почему-то прибавила уверенности. «Ну, на этот-то раз я точно все спрошу. И пусть только попробует сбить меня с мысли!». Хотя в прошлый раз, помниться, настрой тоже был вполне себе боевой. А что в итоге?

* * *

Перед дверью кабинета попыталась восстановить в голове все вопросы по пунктам. Удалось. Перевела дыхания. Ну, с богом…

- Здравствуйте, Николай Сергеевич, я к вам…

Карпов сидит за столом, и что-то ищет в затрепанной записной книжке. Вид довольный. Вроде на этот раз никуда не спешит. Неужели повезло? Поймала-таки в нужный момент…

- Здравствуйте, девушка Веденина! Ну, наконец-то! А то вот сижу тут в одиночестве, жду, понимаете ли… Специально ради вас пришел в такую рань, между прочим. Цените? – Николай Сергеевич откладывает телефонную книжку и тут же начинает набирать какой-то номер.

- Да… То есть – нет… То есть, у меня к вам как всегда куча вопросов… - я с ужасом осознаю, что уже начинаю забывать с какого перепугу я приперлась в редакцию в такую рань.
- Вопросы? Интересно, давайте-ка попробую угадать, - на той стороне провода, видимо, занято, потому что Карпов откладывает трубку в сторону и оценивающе разглядывает меня. – Ага! Думаю, вас интересует, сколько мне лет. Так?

Зачем я надела красную блузку с этим безумным вырезом?! Дура!!! А то не знала, куда иду…

- Нет, ваш возраст меня, как раз, не интересует…
- Как?? Вам абсолютно без разницы, сколько лет, сидящему напротив вас мужчине??!! Вот она – нынешняя молодежь! Никаких принципов, никаких моральных устоев… В таком случае – не понимаю, что вас может интересовать вообще, - на этих словах Карпов приосанивается, надувает щеки и бросает на меня отчасти томный, отчасти насмешливый взгляд. В голове, как всегда некстати, проносится мотивчик из репертуара раннего БГ: «Сползает по крыше старик Козлодоев пронырливый как коростель…». Я растерянно хлопаю глазами.

- Так что же вы все-таки хотите у меня узнать? Наверное, по поводу журналистского удостоверения? Так вот, пожалуйста, возьмите, - сжаливается тем временем редактор и протягивает мне небольшой кусочек картона с моей фамилией. – Вклеете фото, поставите печать в бухгалтерии и вперед.
- Здорово, - благодарно мычу я, разглядывая неожиданно воплощенный в реальность пункт №2.
- Что значит «здорово»? Что в таком случае подобает говорить воспитанным девушкам? Ну-ка, ну-ка, давайте: «Спасибо, дядя Коля…»

«Господи, ну что за бред?», - думаю про себя и одновременно чувствую, как моя внешняя оболочка начинает предательски подыгрывать наглому редактору отдела культуры. «Спаси-и-ибо, дядя Николай Сергеевич…» - это немыслимо, но при этом я еще и непроизвольно сверкаю глазенками и глупо улыбаюсь. Фубля. Самой противно. Слава богу, в этот момент звонит телефон, и я успеваю принять более или менее подобающий вид, в то время, как Карпов (абсолютно нормальным голосом, без игривых полутонов и многозначительных пауз) договаривается об интервью со стареющей актрисой, приехавшей в Питер с какой-то театральной премьерой.

- Ну и на чем мы с вами остановились, Веденина? – наконец-таки отрывается он от телефонной трубы. – Да, вот вам новые задания. Сходите на «Дефиле на Неве» - это в пятницу. Потом, во вторник, открытие фестиваля японской культуры, далее – выставка детского рисунка, а потом еще день птиц в зоопарке… Вы любите птиц, Веденина? Ну, в общем, держите – он энергично сует мне в руки охапку каких-то факсов. – Разберетесь самостоятельно… Есть какие-то пожелания?
- А давайте я схожу в кино и отпишусь по премьере «Чикаго»?
- Про кино здесь вообще-то пишу я, так что ступайте-ка вы лучше в зоопарк.
- А интервью? Марина Капуро нужна?
- Ради бога! Делайте! Только имейте в виду – у нее всего две извилины. Вряд ли что-то у вас с ней путное получится.
- Да, что там смотреть! У меня хороший стиль, пусть хоть что-нибудь скажет, я вытяну… Да вы же сами знаете…
- Веденина, девушку украшает скромность. Вы знаете об этом? Вот я смотрю на вас… Какой у вас, между прочим, рост?
- Рост? 172, кажется…
- Ага. А размер?
- В смысле???
- Ну, размер, размер какой у вас? Господи, ну что тут непонятного?? Хорошо, давайте я опять угадаю. 75-Б, правильно?
- 75-Б – что? – ошарашено таращу я глаза на «культурного» редактора.
- Ну, что, что?! Это самое…- Карпов делает страшные глаза и выразительно смотрит мне на то самое место, где у нормальных девушек растет грудь.
- Вообще-то я на глаз, обычно, покупаю…
«Боже мой, неужели это я говорю!!!! Заткнись, немедленно, заткнись!!!» - истерит мой внутренний голос. Но я за каким-то макаром продолжаю:
- …но думаю, что нет, не «Б».
- Боже правый, неужели «С»! – радостно взвизгивает Николай Сергеевич, топорща усы.
- Скорее «А»…

Все. Это провал. Окончательно и бесповоротно расстаюсь с надеждой «огласить весь список» (это я все о пунктах своей домашней заготовки) и вновь вернуться к разговору о работе.

- Не может быть! – между тем сочувственно ахает служитель муз.
- Да может, может…
- Не расстраивайтесь, Леночка, - почти серьезно говорит Карпов и погано подмигивает. – Нам это не помешает.

Снова звонок, и я получаю тайм-аут. Что там меня интересовало? Рубрику, кажется, собиралась вести собственную? Ну-ну. Держи карман шире. Со своим смешным 75-А.

Дверь открывается, и в кабинет вваливается какой-то толстый мужик в квадратных очках и перхотью, выгодно оттеняющей темно-серый цвет его пиджака. Судя по всему тоже из журналистов. Или редакторов – поди их разбери.

- О! – зычным голосом восклицает вошедший. – Опять новенькая. И где это ты их берешь, Сергеич? Дал бы адрес, что ли…
- Места надо знать, - чуть раздраженно отвечает ему «дядя Коля». – Кстати, Лена, сходили бы вы в бухгалтерию, поставили бы печать.
- Хорошо, только я еще хотела узнать, что там у вас с гонорарами?
- У нас с гонорарами все хорошо. А вот у вас – проблемы. Где ваше пенсионное свидетельство, девушка? Потеряли, говорите? Так вот: пока не восстановите – никаких денег вам не дадут. То есть дадут, но потом.
- Замечательно.
- Но-но-но. Это что же выходит – я еще и виноват, что вы все теряете?
- Да нет, просто мне сейчас очень деньги нужны.
- Ишь, какая меркантильная! – громыхает толстый очкарик. – А как на счет того, чтобы за идею? Слабо, да?

Во, дурак. Посидел бы так недельку-другую на макаронах – посмотрела бы я, что ты скажешь по поводу «идейности»… Злобно зыркаю глазом и ухожу в бухгалтерию.

4. Дом. Ира.

Иногда я думаю, что мы с Ирой – немного лесбиянки. Только никто об этом не знает. Наша инфантильность на этом поприще имеет совершенно разные причины. Вот Ирка, допустим, осталась «нормальной женщиной», потому что секс для нее всегда был чем-то вроде неприятной необходимости. (Хорошо-хорошо, если вы утверждаете, что без этого никак - я согласна. Но только для того, чтобы вы меня считали своей и не приставали с глупыми вопросами. А так… Для себя… Да, полноте… Смешно же…).

Со мной все обстоит с точностью до наоборот. Я от всех этих нелепых телодвижений нахожусь в определенной зависимости. Без секса долго не могу – начинаю нервничать, злиться и скрипеть зубами во сне. А так как в силу чисто физиологических причин мужчины куда более приспособлены для того, чтобы доставлять нам удовольствие… В общем – тратить личное время на женщин считаю нецелесообразным и бессмысленным. Извините.

Так вот. С хозяйкой моей у нас буквально с первого дня возникли несколько необычные отношения. Много чего там было намешано – от взаимного восхищения, до абсолютного неприятия каких-то вещей. С первого взгляда мы были совершенно разными. В то время, как я перечитывала Карамазовых, она запоем глотала желтую прессу и  разгадывала сканворды. Я впадала в депрессию из-за вынужденного бездействия - она находила в этом полный кайф и прекрасно справлялась с тем, что вот уже несколько лет кряду ее жизнь не имеет ровно никакого смысла. Я страдала от одиночества – она ни в ком не нуждалась (Леночка, солнышко мое, человек один приходит и один уходит. Это истина. Одиночества не надо бояться. С ним можно только смириться). У меня настроение менялось по десять раз на дню -  она при любых обстоятельствах оставалась спокойной и безмятежной, как буддийский монах. Я хотела от жизни многого – она не хотела ничего. И, наконец, приличная разница в возрасте, что тоже не всегда способствует сближению.

И все же. Ага-ага… Сошлись… Вода и камень. Стихи и проза там какие-то… Хотя, я, конечно, немного лукавлю. Общие черты у нас с Ирой тоже имелись. Во-первых, мы обе были красивые и гордые. И это нам по жизни отнюдь не помогало, а только мешало. Во-вторых, мы отличались абсолютной неприспособленностью к жизни в социуме. В-третьих, не имели привычки судить поступки других людей и навязывать кому бы то ни было свое мнение. И еще мы ненавидели лицемерить и умели слушать… По-моему, уже достаточно для того, чтобы как минимум подружиться.

Когда я рассказывала своим однокурсникам в каких условиях я живу, меня слушали с открытыми ртами. Пожалуй, никто из них не испытывал тогда подобных бытовых потрясений. Толстый и наиболее материально обеспеченный Андрюха как-то высказал мне свой респект по поводу личного мужества: «Веденина, ты просто герой. Я бы в подобной обстановке и недели не протянул». В ответ на реплики такого рода я, как правило, надувала щеки и изрекала, что, мол, моя конечная цель (получить хорошее образование, работу и остаться в Петербурге на веки вечные) стоит того, чтобы на начальном этапе сжать волю в кулак и потерпеть… Отчасти я говорила правду. Но только отчасти. Потому что главная причина была не в этом.

Ира. Она дико притягивала меня. Она была мне безумно интересна. Я хотела понять ее. Я испытывала к ней что-то вроде влюбленности, в конце концов… И, кажется, это было взаимно.

* * *

Время – три часа ночи. Димка спит, Юра еще не вернулся с гулянки, Татьяна Григорьевна – на ночном дежурстве. Мы с Иркой сидим на полутемной кухне. Под столом – уже пустая бутылка из-под дешевого бренди. На столе – две заваленные бычками пепельницы, остатки лимона на треснутом блюдечке и кофе.

Спать не хочется. Разговор плавно перетекает с одной темы на другую. Ирка что-то увлеченно рассказывает об одной из своих подруг, которую я никогда в жизни не видела. Ее голос доносится до меня как из другого измерения. Чтобы окончательно не заскучать к концу истории, я пытаюсь сосредоточиться на визуальных ощущениях. Какая же все-таки она красавица – Ирка. Бездонные карие глаза, точеный нос, чувственный рот… Если какая красота и способна спасти мир, то это как раз про нее…

- Ты чего? – Ира замолкает на полуслове и внимательно смотрит на меня.
- Ты очень красивая, - говорю я ей совершенно искренне. – От тебя словно бы даже свет идет…
- Да какое там, - Ирка воспринимает мой неожиданный комплимент, как нечто само собой разумеющееся. – Я сейчас уже все. Потухла. А вот по молодости – да. И свет был, и все такое… У меня даже серия фотографий сохранилась, где я сижу, а сзади что-то вроде нимба.
- Покажи?

Ирка уходит в комнату и возвращается с пачкой старых черно-белых карточек.

- Вот, смотри…

Это поразительно. На пяти фотографиях молодая, слегка зажатая Ирка пытается позировать на фоне нелепейшего ковра с лебедями. А сзади нее – белое свечение… Я вижу, что это не брак. И не имеет отношения к специально выстроенному световому эффекту. Доморощенный фотограф пытался отснять модель с разных точек. И везде – этот свет у нее за головой. Чуть сзади, но, несомненно, от нее.

- Тебя как-то специально подсвечивали? – я не могу удержаться от совершенно бессмысленного вопроса.
- Да брось ты. Это же у нас в комнате. Муж снимал… Без вспышки даже. И день тогда был вполне обычный – пасмурный и дождливый.
- Вот это да…
- Ага, - кивает она и задумывается. – Молодая была, влюбленная. Я тогда, кстати, и стихи писала, представляешь?
- Ты?!

Вот уж чего никак не ожидала. Чтобы Ирка, абсолютно равнодушная к литературе вообще и к поэзии в частности – и вдруг стихи.

- Хотя, если откровенно, это не совсем я их сочиняла. Мне их диктовали, а я только записывала, - отвечает она на мои невысказанные мысли.
- То есть как – «диктовали»? – совершенно теряюсь я.
- Да обыкновенно. Вот так вот сидишь, сидишь и вдруг – бац, словно, голос какой-то в голове. Сначала слова, потом фразы. А я даже не всегда понимаю, о чем там речь. Да тут и не нужно было ничего понимать – просто записываешь и все.
- А остались они у тебя? – по правде говоря, я не совсем верю в историю с «голосами». Скорее всего, Ирка несколько преувеличивает. По молодости все мы немножко поэты. Любовь-морковь, сопли и вопли. И все равно интересно.
- Да вот, почитай.

Из недр ящика кухонного стола извлекается расхлистанная школьная тетрадка в клеенчатом переплете. Я читаю и не верю своим глазам. Передо мной не совсем гладкие, но очень сильные по энергетике и эмоциональному накалу стихотворения. И вовсе даже не про любовь… Тут целая философия. Своеобразная, но, безусловно, глубокая.

Я – филолог. Я немного разбираюсь в литературе. А еще я достаточно хорошо знаю Иру. И для меня совершенно очевидно, что она не могла сама всего этого написать! Вместе с тем, я на 100% уверена, что она не врет. Она вообще никогда не врет. И если голоса, то значит – голоса. Мистика какая-то.

- А почему ты сейчас не… записываешь? – интересуюсь я у нее.
- Так ведь перестали диктовать-то… Я пару раз продинамила это дело. То ли тетрадки под рукой не оказалось, то ли лень было… Вот они и замолчали. К ним ведь, когда несерьезно относишься – они чувствуют. Обижаются и уходят.
- Кто они?
- Ну, они… Ангелы, бесы, какая разница? Я не знаю. Да это и не важно совершенно.

Я долго смотрю на нее и спрашиваю безо всякой логики:
- Ты ведьма, ведь, да?
Ира даже бровью не ведет – ее никогда не смущают странные вопросы:
- Есть немного. Вот когда болеет кто-нибудь из близких, я, конечно, вылечить могу. Или если с деньгами совсем плохо становится, тоже. Только вот не люблю я всего этого… А почему ты спросила?
- Да так, само спросилось.
Она внимательно смотрит мне в глаза:
- Ты ведь сама немного того. Разве нет? Только у тебя не голоса, а картинки должно быть, – Ира улыбается. – Сны, наверняка, видишь странные…
- Не знаю. Наверное. Только я стараюсь об этом не думать. Страшно.
- А чего тут страшного? Ты главное – не противься. Толку от этого все равно никакого, я-то знаю. А еще приготовься к тому, что от чего-то тебе придется отказаться.
- От чего?
- Ну, как минимум, от простого человеческого счастья, - она опять грустно улыбается и продолжает. – Мне вот, допустим, и не надо было никогда всех этих умений. Да только оно само пришло и меня выбрало… Я бы рада отказаться, да не получается.

У меня начинает дико болеть голова, но я все-таки опять спрашиваю:
- А ты умеешь будущее предсказывать?
- Конечно. Но тебе не буду.
- Почему? – я немного разочарована.
- Потому, - серьезно отвечает Ира. – Я вот про себя совершенно точно все знаю. Как закончу. Больная, никому ненужная… Даже не в этой квартире… И рядом – никого из близких или тех, кого я когда-то любила. Не очень оптимистическая картинка, правда? И как ты думаешь – надо оно мне сейчас это знание или как?

Мне становится не по себе.

- Подожди. Ведь у человека всегда несколько путей. Всегда можно что-то сделать… Что-то предпринять…
- Нет, не всегда. Да и незачем все это. Какая разница, где и как умирать? Суть дела от этого все равно не изменишь.
Чуть помолчав, она продолжает:

- Я не боюсь смерти. Я там уже была один раз. И я знаю, что ничего страшного там нет. Тем более, что жить мне уже очень давно не интересно. Вот уже лет 10 как. Если бы не мама и дети – давно бы убила себя.

Ничего себе поворот. Вот и поговорили.

Голова просто раскалывается. Я не выдерживаю и встаю из-за стола.

- Извини, Ир, я спать. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, заинька, - Ирка снова безмятежно улыбается и достает из пачки сигарету. – Я вот тоже покурю последнюю и пойду.
И как будто не было ничего. Будто бы минуту назад она не призналась мне в том, что не хочет жить.

* * *

Потом я узнала, что Ира – бывшая наркоманка. Это многое объяснило.

5. Универ. Санька.

Саня Каминский никогда не принимал участие в глобальных студенческих попойках. Зато у него всегда была анаша. Курил парень постоянно – был за ним такой грех. Ну и раздавить под тягучие разговоры бутылочку красненького – на такой расклад он тоже подписывался. Кроме того, он был умненький. И отдаленно смахивал на Джимми Морисона, что тоже, согласитесь, приятно. Так что точки соприкосновения не сразу, но все же нашлись.

Первый семестр Санька держался обособленно. Придет такой в кожаном плаще и бандане, отсидит пару лекций и исчезнет в неизвестном направлении. Думали – надменный и понтуется, а оказалось – застенчивый и сам по себе. Хороший набор, по-моему. А общаться мы с ним стали вот с какого момента.

Как-то в перерыве между логикой и основами журналистского творчества большая часть нашей группы отправилась пожирать сосиски в тесте, а мы, значит, остались. Я, Лешка Замороков, Сашка Каминский и Андрюха Верник – пухлый модник с дурацкой кличкой Колобок. В аудитории было холодно, и трепались мы достаточно вяло, без огонька. Сначала Колобок прогонял телегу про темпераменты.  Что-де он сангвиник и здоровый, а мы с Лехой – холерики и, соответственно, нервные ублюдки. Вернее, ублюдок – Леха, а я – истеричка, потому как дама. Мы пассивно соглашались. Не встретив привычного сопротивления и обидных выпадов в свой адрес, Колобок почувствовал себя большим и счастливым. Он даже сделал попытку нас утешить: мол, ничего страшного. Одни такие, другие – сякие… Ага, говорим, так оно и есть, придурок. А он уже начал что-то лопотать про то, что и почерки у всех разные,  и что по той же тетрадке с конспектами характер человека можно запросто вычислить… Тут Леха неожиданно заинтересовался и начал про рисунки говорить. Вот, говорит, если попросить человека домик, скажем, нарисовать и этот домик с трубой будет, то труба – это вовсе не труба, а фаллический символ, который хрен знает что значит, но что-то определенно значит…

В общем, вполне себе заурядная болтовня, в духе нашей группы.

Все это время Санька отстраненно смотрит в окно и вроде бы скучает. Мы его, естественно, не трогаем, потому что думаем – понтуется, ну и фиг с ним. Вдруг Каминский поднимается со своего места, подходит к доске и быстро чиркает мелом две нелепые картинки. На одном рисунке – клякса со скошенными углами, чем-то смахивающая на расхлистанную крупную бабочку, а на другом – две башенки с треугольными крышами, уходящими куда-то в небо. Причем, одна башенка – очень четкая и прямая, а вторая какая-то кособокая и несерьезная. Закончив свое творение и вытерев испачканные мелом пальцы о потертые джинсы, он поворачивается к нам с Лехой.
- А я вас вот так вижу.
- Как это - так? – я ошарашено всматриваюсь в его каляки-маляки. Для портретов не очень-то убедительно.
- Ну вот же… Неужели не понятно? – Сашка капризно морщит нос.
Замороков внимательно изучает его творение и резонно замечает:
- Ду, ну… Веденина не похожа на бабочку.
- А при чем тут твоя Веденина? – автор явно разочарован его реакцией. Это ты. А она у меня на второй картинке.
Вообще-то тощий и долговязый Леша еще менее смахивает на упитанного мотыля, нежели я. Замороков долго таращится на рисунки и обескуражено хлопает глазами.
- Я?! Да брось ты, Сань… Не… Хотя… - его взор неожиданно проясняется. – Слушай, брат, а как ты разглядел, а? Ведь в точку же? Аленка, ты просекла? В точку! В самую точку попал!

Я просекла. Объяснить сложно, но на первой картинке действительно был Замороков. Такой весь из себя поэт, такой весь из себя совершенно не современный и разболтанный. Но летит. Но вверх. И рисунок на крылышках такой непростой очень… И свой «портрет» я тоже увидела. И даже немного обиделась, потому что тоже попал.

- Сашка! - легко возбудимый холерик Замороков все никак не может успокоиться. Он смотрит на Каминского практически влюбленными глазами. – Сань, да как же это, а? Мы ведь даже не общались толком ни разу….
- Да чего тут общаться. Послушал, посмотрел, понюхал – вот тебе и человек, как на ладони, - важничает Санек.

В это время из угла подает голос обделенный вниманием Колобок:
- И меня! Меня нарисуй, а?
- Тебя не буду.
- Это почему же еще, - толстый Андрюха обиженно выпячивает губу.
- Я дырки рисовать не умею.
Какое-то время Каминский наслаждается видом вытянутой физиономии Колобка, после чего величественно шествует к своему месту. Через секунду он уже снова пялится в окно с самым отрешенным видом. Все сказал.
- Ай, красавец! – восторженно шепчет мне Замороков. – Как он его? Умыл-то?
Мне немного жалко Андрюху, но в глубине души я понимаю, что тот получил по заслугам. Шумный и не в меру общительный Колобок действительно выскочка и пустобрех.
- Надо будет с ним подружиться, - шепчу я в ответ Лехе и киваю в сторону Каминского.
- Обязательно!
Начинается пара, и мы замолкаем.
В середине лекции я все-таки не выдерживаю и снова наклоняюсь к Лешиному уху:
- И все-таки, Леш… Почему две?
- Чего – две? – не сразу врубается он. – А… Башни, что ли?
Он мерзопакостно улыбается и шепчет, глядя мне в глаза:
- Да потому что ты двуличная, голуба моя. Что тут неясного? А еще, потому что у тебя голова с сердцем не дружат… Внутренний конфликт, мать его, синдром Печерина…
- Сам ты синдром! – грубо обрываю я его монолог и начинаю рьяно записывать прерванную лекцию.

Вот ведь, а… Шифруешься-шифруешься, а тебя вот так вот раз – и припечатали. Двуличная… Сам вы двуличные… Ишь…

6. Работа? Спортивка

«Спортивные товары и услуги» - это такой рекламный журнальчик. Тупенький и достаточно предсказуемый. Про всевозможные спортивные товары и не менее спортивные услуги, соответственно. За рекламную статью здесь платят 480 рублей. За «информационную» (с обязательной припиской «Благодарим фирму такую-то за помощь в подготовке материала») – 360 рублей. Мало. Очень мало. Поэтому и подряжают студентов. Зато деньги платят сразу, без проволочек. Написал, сверил с тем «благодаря которому», и все. Получите-распишитесь-не-желаете-ли-новое-задание.

Я работаю в «Спортивке» внештатницей. Стыдоба. Видели бы меня сейчас мои бывшие коллеги из родного города, откуда я свалила «покорять» - вот порадовались бы от души. Однако не до жиру мне сейчас. Второй месяц на макаронах, кашах, да жареном хлебе.

С другой стороны в редакции у меня есть возможность поюзать халявный Интернет. Проверить личную корреспонденцию. Распечатать очередное письмо от Максика. Так что не все так безрадостно. Максик – это мой дружок из прошлой жизни. Не сказать, чтобы у нас были какие-то особенные отношения до моего отъезда в Питер, но на расстоянии его чувства ко мне внезапно обострились. Впрочем, возможно, он меня просто жалел.

Как бы то ни было, Макс с завидной регулярностью радовал меня письмами полулирического содержания. Мне было одиноко, и я с радостью отвечала ему «взаимностью».

Вот и сегодня. Получила маленькую денежку за две статьи – это обидно. Распечатала депешу от Максика – это приятно. Еду теперь в метро, и по пути с Чернышевской на Горьковскую успеваю прочитать маленький шедевр эпистолярного жанра. «Домой» прихожу в прекрасном расположении духа.

У меня вообще в последнее время очень расширился круг причин, которые способны ввергнуть  меня в состояние счастья. Даже не знаю – хорошо это или плохо.

7. Дом. Новый год.

Мы с Димкой сидим на полутемной кухне. Курим. Грызем тыквенные семечки. Я за каким-то хреном объясняю подростку, что, мол, для того, чтобы получить красивую  горку из воска – вовсе не нужно много ума. Вот много разноцветных свечек – это да. Свечки нужно расставить в какой-нибудь глубокой тарелке или коробке – и поджечь. Тогда они начинают быстро и очень художественно растекаться, образуя причудливые дорожки, узоры и выпуклости… Димка оперативно лезет в кладовку и волочит оттуда целую охапку бледно-желтых парафиновых свечей. Такие раньше продавали в совдеповских универмагах, с разъяснением на ярлыке: «свечи хозяйские».

- Это бабушка в свое время затарилась, - гордо сообщает мне Димка. – На случай, если война. Или пробки вышибет… Подожжем?

Мы находим какую-то плоскую посудину с бортиками и вставляем в нее первую пятерку «хозяйских». Они толстые, некрасивые и вообще – напоминают ракеты с ядерными боеголовками. По правде сказать, я не так уж часто сталкивалась с упомянутыми выше ракетами, но если судить по тем же советским мультикам…

Короче говоря, поджигаем.

Сначала наша инсталляция выглядит дико и странно. А потом ничего. Поплавились наши ракеты, потекли… Свечки они свечки и есть. Горят красиво и всегда успокаивают.

- А где все? – с запозданием спрашиваю я у Димыча, который как завороженный смотрит то на пламя, то на меня.
- Мама в гостях, бабушка – не дежурстве. А Юрка сегодня у друга ночует.

Я подставляю в нашу композицию пару новых свечек. На душе хорошо и безмятежно.
- Эх… - в унисон моим мыслям мечтательно говорит Димка. – Почти что Новый год…

Я смотрю на него. Уши торчком, нос картошкой, прыщ этот дурацкий на лбу… Шейка тоненькая. И сам такой весь – нескладный, несуразный… Жалко пацана. Неплохой ведь мальчишка, по сути. Чинить все любит, опять же. Я очень некстати вспоминаю, что в загашнике у меня лежит 700 рублей…

- Диииим. Ты мяса хочешь?
- Неа, - гордо отвечает Димка и громко сглатывает слюну.
Понятненько.
- Погоди, я мигом.
Я быстро собираюсь и ухожу в ближайший супермаркет.

«Мясо» - это я, конечно, сгоряча. На самом деле этим благородным словом в «нашем» доме называется все, что не имеет отношения к ежедневному рациону - кашам и макаронным изделиям. Кинув в железную корзинку килограмм ветчинных сарделек и кетчуп, перевожу взгляд на соседний прилавок. Туда только что выложили первую партию новогодних игрушек…

- Ой! Ты что – с ума сошла?!! – радостно верещит Димка, когда я вслед за «мясом» торжественно извлекаю из пакета пузатую бутылку шампанского вкупе с банкой консервированных ананасов. – А это еще что?
- Как – что?! Новый год заказывали?
Димка удивленно наблюдает за возникающими на столе электрической гирляндой, набором стеклянных шариков и упаковкой бенгальских огней.
- Так ведь ноябрь еще, - наконец решается напомнить он мне.
- Ничего, парень. Мы его с тобой досрочно, - подмигиваю я ему.
Димка, наконец, расслабляется и включается в игру:
- А у нас, между прочим; елка искусственная есть. И еще игрушки… Нарядим?
- Тащи, родной…

Через час унылая и неуютная кухня-ванна сверкает и переливается от обилия блестючек и огоньков. Мы ржем, трескаем поджаренные сардельки и манерно потягиваем шампанское с ананасами из не пойми откуда возникших антикварных фужеров времен первой мировой.

- Аленочка, я тебя обожаю! – лопочет чуть захмелевший подросток и пытается лобызнуть меня в рот. На мой строгий взгляд быстро идет на попятную. – Да я же так… Чисто по-соседски. Не сердись.

Да я и не сержусь. По правде сказать, меня просто распирает от осознания собственной замечательности. Я чувствую себя, по крайней мере, феей. Ну или какой-нибудь там Снегурочкой, которая рождена на свет исключительно для того, чтобы дарить детям добро… А Димка все скачет вокруг меня и уже, кажется, клянется всю жизнь служить мне верой и правдой. Постепенно его абстрактные обещания начинают становиться все более конкретными. В частности отрок сулит мне завтра же починить радио у меня в комнате (подслушал, негодяй, как я жаловалась кому-то по телефону на отсутствие в доме музыки). Я вяло сопротивляюсь.

* * *

А потом пришла из гостей чуть подвыпившая Ирка. И она тоже сразу включилась – как будто это совершенно естественно, наряжать елки в начале ноября. Ирка радостно кружилась вокруг нас с Диомном, что-то быстро-быстро говорила и хохотала… А потом мы стали жечь бенгальские огни и по очереди катать на плечах перепуганного до полусмерти крыса Петю. И я спросила, а ничего, если ко мне в гости приедет Максик? На настоящий Новый год? И они в голос закричали – ничего-ничего! Вези хоть 25 друзей, главное, чтобы люди хорошие… И я сказала, спасибо, родные, я вас так люблю, что ужас просто. И они мне ответили, что тоже меня сразу полюбили, и что я хорошая…

* * *

После «нового года» атмосфера в доме стала тихо-тихо, незаметно-незаметно нагнетаться. Вполне возможно, что я просто начала уставать от сумасшедшей семейки, а, может, они от меня.

Но тогда… Тогда все было чудесно. И я прекрасно помню, что в голове у меня носился хоровод счастливых и безмятежных мыслей, постепенно сливаясь в одну: «Хорошо-то как, господи!.. Хорошо-то как, господи боже мой!»

8. Работа? Коллекционер

Мне свезло. Совершенно случайно напоровшись на объяву в Интернете, я чудесным образом оказалась в редакции антикварного журнала. Точнее, сам по себе журнал – очень даже современный. Дорогой, толстый и в меру глянцевый. А «антиквар» - это его общая направленность.

Наобщавшись с холеным жирненьким редактором в стильных очках, иду домой и думаю о полученном задании. От меня требуется интервью с абстрактным коллекционером. На разворот и еще страничку. Круто. Это почти 10 000 знаков, а здесь за знаки, не в пример «Спортивке», платят очень даже не кисло.

К среде, значит. Коллекционера им вынь, да положь…

* * *

У меня было два варианта. Ананьев – богатый ювелир-миллионщик (сейчас, хоть убей, не помню, что он там собирал и, тем более, каким образом мне достался его личный телефон) и Сергей Иванович Кобылкин – мой университетский преподаватель, который на одной из лекций хвастал коллекцией старых открыток. Естественно, ювелир меня в вежливой форме послал куда подальше со своим антикварным журналом. Зато Кобылкин, напротив, заважничал и тут же зазвал в гости… Ну что ж. Придется лепить коллекционера из того, что под рукой.

* * *

Кобылкин наш был маленького росточка и бородатенький. В Ленинград около полувека назад приехал из Сибири и, не взирая на свои 60 с гаком, обладал недюжинным запасом энергии и жизненных сил. Доблестный Сергей Иванович на общественных началах выпускал дурацкую студенческую газету, купался в проруби, охотился, занимался бортничеством, мужественно голодал во время Великого Поста… Писал стихи, собирал открытки, ездил в какие-то геологические экспедиции… А еще он очень любил женщин. Разумеется, высоких. И это было мне на руку.

* * *

- Кто там?
- Здравствуйте! Это Алена. Помните мы с вами на прошлой неделе…

Я не успеваю закончить заготовленную фразу. Дверь открывается и передо мной предстает сияющий Кобылкин. В дырявых шлепанцах и свежей белой рубахе, заправленной в тренировочные штаны.
- Проходи, проходи, - говорит он мне, галантно расшаркавшись и пропуская внутрь.

В нос бьет резкий запах мужского парфюма. Уфффффф, жесть! Спокойно, Алена, держись. И не такое нюхали.

Долго воюю с ветхой вешалкой в прихожей (моя куртеха упрямо не хочет висеть на обломке деревянного наболдашника), а потом пытаюсь сориентироваться в дебрях полутемного коридора.

- Сюда, Лена! На кухню! – кричит мне откуда-то из недр открыточник. – Ты что будешь: ликер, коньяк или, может быть, шампанское?
Ну вот, думаю. Приплыли.
- Сергей Иванович, так 11 утра всего же ж… - пытаюсь я вразумить бойкого старичка. – А мне сегодня еще на лекции к пяти.
- А я тебе, между прочим, самогона и не предлагаю, - обижается Кобылкин, выныривая мне навстречу с куском копченой колбасы в одной руке и ножом в другой. – Я – исключительно для пользы дела. Чтобы ты немного расслабилась. А то все студентки на первых порах такие зажатые…

Вот, хмырь. Ему о пенсии думать надо, а он туда же. «Зажатые»… Была б моя воля, я б ему показала «шампанское». Но работа, мать ее. Делаю сложное лицо и выбираю рюмку ликера. И то – не чистоганом, а в кофе.

Сергей Иванович явно недоволен. Вздыхает, опрокидывает рюмку коньячку и нехотя начинает разглагольствовать на интересующий предмет. Слава богу, что языком почесать он любит. А тут еще тема благодатная – открытки. Увлекается. Минуте на двадцатой уже тянет к вещдокам. Пойдем, говорит, Леночка, в комнату, я тебе свою коллекцию «живьем» показывать буду.

Мы переходим в комнату и склоняемся над двумя огромными коробами, которые под завязку набиты дореволюционными открытками с нарисованными щекастыми ангелами, строгими мужиками в тулупах и целой оравой всевозможных крестьянских детей. Замечательно, даже не ожидала. Похоже, Кобылкин-то наш действительно того… Самый настоящий коллекционер, безо всяких там. И интервью, что характерно, у меня уже практически в кармане. Причем, действительно, хорошее интервью.

Где-то в час дня звоню редакционному фотографу и договариваюсь о съемке (Завтра вы как, свободны, Сергей Иванович? – Да, часам к четырем пусть подходит…). Ну вот и славненько. Все срослось, осталось только отписаться. Между тем, слегка закосевший, но не менее живой интервьюер, воспользовавшись моим отсутствием – телефон в коридоре – извлекает из закромов рижский бальзам в глиняной бутылочке.
- Ну что, Леночка? – залихватски подмигивает он мне. – Не разочаровал тебя в качестве собирателя?
Я что-то лопочу, что-де коллекция выше всяких похвал, а он в качестве рассказчика – просто бесподобен. На всякий случай интересуюсь – нужно ли сверять уже написанный материал?
- Да, ладно, - великодушничает Кобылкин. – Я тебе доверяю. Мои студенты плохо писать не могут… Аленочка, пройдем-ка опять на кухню. Чаек-кофеек…

Ох, знаем мы этот ваш чаек… Не первый раз замужем. Но Сергей Иванович не дает мне собраться с мыслями. Пока я подыскиваю слова для вежливого, но твердого отказа – вжик, и я уже усажена за кухонный стол. В одной руке рюмочка рижского бальзама, в другой – сигарета, а хозяин уже художественно раскладывает на тарелке только что нарубленные сыр, колбасу и почему-то соленые огурчики. При этом он без умолку болтает.

Бальзам неожиданно будит во мне ностальгические воспоминания о городе моего детства. Я отвлекаюсь от трескотни Кобылкина и начинаю тосковать по дому. Потом я вспоминаю, что жизнь моя, похоже, налаживается, а открыточник очень даже мил. А то, что я ему нравлюсь, как женщина – не так-то уж и плохо. Хоть покормит по-человечьи… Да и вообще – чем я рискую? Во-первых, он старенький. А, во-вторых, журналистов, не ебут… Можешь расслабиться, Алена, разрешаю я себе, и немедленно перестаю думать о том, что нужно держать лицо и все такое.

Ну что, за искусство, Сергей Иванович? Дзззззззззинь!!!!!

Естественно, в тот день мы с Кобылкиным напились. Как дети.

* * *

Дома я появляюсь часов в 11 вечера. Поборовшись минут 20 с ключом и замочной скважиной, с трудом попадаю внутрь; добредаю до своей кельи и заваливаюсь спать. Последняя мысль перед провалом в небытие: в гробу я видала такие журналистские задания!

А утром….
Ох, дайте водички, люди добрые….

* * *

Последние из более или менее осмысленных воспоминаний об интервью всплывали в течение следующего дня в виде размытых картинок.

…мы с Сергеем Ивановичем сидим на полу в его комнате и рассматриваем еще один пласт его коллекции: старинные порнографические открытки, на которых изображены пухленькие и безумно трогательные барышни в кружевных панталонах…

…растрепанный Кобылкин, припавший на одно колено, читает мне подборку из своего поэтического сборника. Стихи настолько ужасные, что я временно трезвею. Практически в каждом из них лирический герой (он же, судя по всему, неугомонный Кобылкин) стоит где-то «на краю», подставляет лицо и кудри (?!) холодному ветру и призывает в свои жаркие объятия всевозможных чаровниц. Еще одна из настойчиво повторяющихся метафор – все тот же лирический герой на резвом скакуне мчится по рассейским полям в поисках вольной-волюшки…  На третьем или четвертом произведении я не выдерживаю и начинаю хохотать в голос. Обиженный в лучших чувствах пиит  встает с колена, недобро зыркает на меня мутным серым глазом и мрачно разливает по чайным чашкам только что вскрытое шампанское…

…некто Александр Федорович самым загадочным образом возникает из коридора. Он очень громко говорит и вообще создает много шума. На нем старый тельник и шапка-треух. Федорыч ставит на стол пузырь первача и литровую банку красной икры, добытую неправедным путем во Владивостоке…

… Кобылкин, запустив обе пятерни в бороду, измазанную красной икрой, громко рыдает и рассказывает мне про проблемы с эрекцией. Я пытаюсь кивать и поддакивать, хотя сама в это время разговариваю по межгороду с Максиком, упорно зазывая того в гости…

… Александр Федорович в коридоре пытается натянуть на свою голову хозяйскую беретку (кажется он только что выменял ее на кроличий треух) и советует мне беречь себя. Я икаю и подробно объясняю ему все превратности и сложности журналистской профессии… Федорыч грустно улыбается, просит на ход ноги и растворяется во мраке подъезда…

…и апогей: Кобылкин сжимает меня в жарких объятиях. Я отбиваюсь и громко верещу…

По-моему после этого я уехала.

* * *

Интервью я все-таки написала. Очень даже приличное. Материал немедленно напечатали. Жирненький редактор вручил мне около $100 и долго хвалил за оперативность и живое изложение темы… Сказал, что хотел бы работать со мной еще и тэдэ. Но это была моя первая и последняя статья в антикварном журнале… Глупо, конечно, но у меня и по сей день слово «антиквариат» ассоциируется исключительно с чудовищным похмельем, плохими стихами и необузданными старцами…

А Кобылкин, кстати, с тех самых пор при встрече со мной краснеет и опускает глаза. Надо полагать, чем-то я его шибко обидела. Или он меня. Или он тоже ни хрена не помнит.

9. Каникулы.

Каникулы – это всегда прикольно. Практически все мои одногруппники из иногородних разъехались по домам. Я тоже воспользовалась случаем и отчалила в родные пенаты.

Удивительно, не несмотря на мои питерские мытарства, отчизна слез умиления не вызвала. Скорее это был первый маячок, который отчаянно сигнализировал: все, Алена, не жить тебе уж здесь больше никогда. Но я старалась не задумываться и не предавать значения мелочам.

Погостила недельку, отъелась домашней едой, наобщалась со своими старинными друзьями-приятелями… Макс опять же… Хорошо! И обратно. В Петребург, который Санкт. Туда, где меня уже заждались мои «Универ-Работа-Дом». Как мне тогда казалось, во всяком случае…


ЭПИЛОГ

«Привет, Максик! Это опять я. Как ты, наверное, понял из последнего телефонного разговора – у меня опять проблемы. Звонила тебе последний раз из гостей, поэтому, сам понимаешь, подробности пришлось опустить. Если еще не потерял интерес к моим злоключениям – вот они, наслаждайся ;.

Началось все с того, что пропало у меня неделю назад сто рублей из кармана. Не, ах, какие деньги, но когда они последние… Неприятно. Причем, уверена на 100%, что это кто-то из домашних стащил (деньги в дубленке были, а она в общем коридоре висит). В общем, расстроилась я сильно и ушла к себе в комнату, чтобы не сорваться ни на кого сгоряча. Думаю, утром встану, ну и как-нибудь решу проблему. Утром действительно встаю и за каким-то перепугом лезу в свою косметичку, где у меня золото лежит (не то, чтобы слитки, так: колечко мое любимое, сережки и пара цепочек). А там – пусто. Вот тогда-то мне совсем грустно стало. Причем, что делать – не знаю совершенно. Иры нет, Григорьевна – в маразме, Дима – в школе, про Юрашу – вообще молчу. Ну и все подозрения, разумеется на младшенького – Димочку. Потому что мальчик склонен. Короче, оставила я Диме записку на столе (типа будь человеком, верни, я никому не скажу) и поплелась по своим дурацким делам.

Сразу же всех обзвонила и сказала, что срочно ищу новую квартиру или комнату. Отвезла все свои наиболее ценные вещи к Лехе на хранение. Два дня «дома» не ночевала. Так и жила: днем учусь, вечером – по гостям. Объяснить сложно, но так мне было неприятно и погано на душе, что даже представить не могла, как я вообще в эту квартиру когда-нибудь зайти смогу. Потом, правда, отпустило. Думаю, да ну его, золото это. Ну, украли, и чего теперь? Не почку же вырезали. В общем, вернулась через двое суток. А там, оказывается, совсем все плохо.

Дима вечером прочитал мою записку и тоже ушел из дома, написав мне пафосный ответ и, засунув под дверь: «Я ухожу. Может, если без меня в этом доме что-то еще пропадет, вы все поймете, что я чист…». Ну или что-то вроде того. Я сама не читала, по причине отсутствия, зато Григорьевна не поленилась, записку из-под двери выковыряла, позвонила Ире на работу и все доложила. Ира, бедняжка, только что вернулась из трехдневного запоя, а тут такой удар. Запила было опять, но в процессе поняла, что не помогает и вернулась в семью. Выцепила, правда, где-то на улице промокшего и грязного Димку – уже хорошо. Короче – бред…

Я теперь с сожителями стараюсь не общаться – какая-то ситуация совсем ненормальная, глаза опускаем, друг на друга не смотрим -  но временами приходится. Вчера вот вечером заходит Ира ко мне в комнату: лицо бледное, голос дрожит, переживает. Предложила мне в качестве компенсации какое-то свое фамильное кольцо. Я говорю – с ума сошла? Ты-то тут причем? Лучше помоги мне новое жилье найти, вдруг кто из знакомых сдает… А она все сове гнет: «Ты не обижайся. Мальчик просто болен, ему к гипнотизеру надо…». Мне их что-то вчера так жалко стало всех. Думаю, может оно и к лучшему, что так все вышло? Быстрее съеду. А то, еще пару месяцев такой жизни - и у самой крыша поедет…

Вот такие у меня новости. Это, если совсем вкратце. Сегодня сдала статью про силовые тренажеры в спортивный журнал. Сказали, что я умка и хорошо пишу. В штат даже предложили… Только я к ним в штат уже не хочу – уж больно у них условия жлобские.

Пиши, звони.
Алена».

* * *

На следующий день я каким-то волшебным образом умудрилась снять отдельную квартиру на Институстком проспекте.

Собрала вещи и переехала. С этого момента начался совершенно другой этап моей питерской жизни.

P.S. С Ирой и ее семейством мы больше никогда не виделись.

Санкт-Петербург, 2003 год