Сигаретка

Всё началось, когда мне было не более чем 4 недели. Теплой водой я окутывал свой еще маленький организм.
Мама была щедра на джин-тоник и крепкие разноцветные сигареты. Она курила их с явным наслаждением и уже тогда я понял: "живи и ни в чем себе не отказывай".
У неё были тонкие ноги - щепки, длинные струящиеся русой путаницей волосы и во время её частых приступов смеха, грудь прыгала, и сжимался живот.
Она уважала свою мать, глазами голубой волны внушала любому человеку непоколебимое доверие и часто замыкаясь в себе, знала, что мир у её ног крепкими губами выпуская ментоловой дым.
По расцветке её ежедневных сигарет можно было определить присутствующее настроение.
Красные она курила во время встреч с моим отцом.
Зеленые, когда надеялась и мечтала.
С розовыми она плакала от охватывающей её романтики, горькими слезами умывала лицо, считая, что оно требует большего увлажнения, а с желтыми смеялась.

Синие были редкостью, и первый раз они появились, когда отец исчез, как только узнал о моей появление.
Дальше она курила лишь их.
Правда не всё всегда было по-синему печально, иногда она, поглаживая уже округлившейся живот, пила зеленый чай на лавочке в цветущих аллеях соседского театра и держала в карманчике ситцевого платья зелёную сигаретку.
Она наблюдала, как гости заходят в театр, как мальчишки с её школы бегают на задний двор в ожидании прим, как актёры покидают театр пряча лица за букетами белых хризантем. Когда площадь перед театром пустела и начинали загораться тусклые фонари она доставала ту самую сигаретку и, докуривая её ровно до половины тушила о пятку сношенного босоножка.
В эти моменты она представляла, как будет выносить из здания букеты белых хризантем, как будет прятать за ними лицо, как ей будут подавать руку мужчины в красных фраках с чёрными полосками по бокам.

Когда я стал взрослее, и начал понимать, что я маленький, но очень смышлёный мальчуган, я стал воровать у бабушки письма моей матери и прятать себе под подушку её фотографии.
Бабушка ругалась и грозила ремнём, который остался после смерти дедушки, но он так и провисел в коридоре ни разу не тронутый.
Я складывал её фотографии к себе под кровать, и по долгу рассматривал их пытаясь отыскать наше сходство. Она всегда стояла напротив больших резных зданий с высокими куполами и блестящими арками. Сзади она всегда подписывала:
"Берлин. "Unter der Linden" премьера "Воццека 1919"
"Италия. Театр Petruzzelli. 1923"
"Аргентина. Teatro Colon. "Пиковая дама". 1924"
"Прага. Театр Оперы. 1925."
"Испания. Teatro San Carlo. 1930"

Фото было много, но эти были мои самые любимый. По ним я определял как быстро она меняет свой цвет волос, в 30-ом году у неё появился румянец, лишь потом я узнал, что это была новая мода, определяющая человека как богатого и состоятельного. Когда она покидала наш дом, её брови струились и привлекали внимание, но со временем маленькими уголками отпечатались тонкой линией.
Я ни раз слышал о том, что у меня появился папа и что, мама скоро приедет, но это оставалось всего лишь пустой надеждой и отвлекающим маневром в моём воспитании. Её грубеющие руки махали в объективы и я знал "она делает это для меня". Я целовал её в мелкий лоб на желтеющей бумаге и заставлял бабушку усердней учить меня музыки, утверждая о том, что когда-то я стану на одну сцену с ней, я буду уже так же слать привет для нёё лично.

Один раз бабушка пришла заплаканная и в один миг постаревшая до неузнаваемости. Домой она несла в руках письмо, но из-за мыслей и слёз упустила, и его унесло ветром. Письмо пришло от того самого моего папы. Он писал о том, что мою мать похоронили на фамильном кладбище его поместья.
Она упала с лошади и повредила позвоночник. Не справившись с мыслью о том, что её ноги уже никогда не коснутся земли и сцены она проводила его за белыми хризантемами, а сама порезала свои тонкие руки его опасной бритвой. Он вернулся домой, когда она уже "покинула и его и наш мир". Он поспел не во время, но с её любимыми цветами.

В минуту отчаянья я решил уйти на фронт. Бабушка долго стояла в дверях и не пускала меня плача о том, что только я держу её в этом мире, и мой поступок жесток. Но я сложил фотографии матери в шкатулку, достал её старый портсигар, положил туда лишь одну маленькую зеленую сигаретку и ушел поцеловав дрожащие руки бабушки.
Спустя неделю меня ранили. С пулей в груди я лежал в окопе и молил лишь о том, что бы мои спички не промокли. Вокруг грохотом глушили звуки раздирающих сирен, падающих бомб, крики умирающих людей, земля засыпала меня даже не смотря на то, что я был еще жив. С грудного кармана я достал её портсигар, свою зеленую сигаретку, закурил и закрыл глаза подумал "Теперь ты можешь умереть". Дотлевшая сигарета обожгла мои пальцы, но я уже не почувствовал. Я умер тихо и спокойно.