Заклинание

                                                                                                      ... пока не начался джаз.
                                                                                                      Б. Гребенщиков

                 Love story. Музыка на много-много лет. Всего-то пара минут звучания, а какой памятник автору. Если кто и смотрел кино, то сейчас, дай бог, вспомнит, только увидев в программе, а музыку не забыли. То и дело кто-нибудь перепевает или переигрывает. Горецкого просто заклинило на Love story. С приходом весны такое происходит с ним чаще, и из года в год — всё чаще и чаще. Где бы ни находился. На этот раз кризис ещё не наступил на бронемозоль взаимоотношений с окружающим миром, но день ото дня всё тяжелее становилось вспоминать минувшее. А за плечами — всего-то двадцать три, в принципе, и вспоминать-то нечего, но почему-то этой весной — тяжелее, чем в прошлую. Love story. Пятнадцатый или семнадцатый раз подряд. Заклинило.
                 Горецкий ещё раз пошевелил груду фотографий и писем на столе. Взял один из снимков, другой. Повернул так, чтоб солнечные блики не играли на глянце, осторожно выпустил из груди остановившийся воздушный ком. Однажды увидел во сне кошмарное: будто после неосторожного вздоха гора на столе осела, прямо на глазах неумолимо превратившись в жирный бессмысленный слой бумажной золы. Поэтому очень осторожно, по кубикам выпустив из груди воздух, потом едва расслабив пальцы, Горецкий выронил снимок. Обошлось. Закурив, принял как облегчение пепельницу, в которую уже не куда стряхивать пепел — взял её и пошёл на кухню, где под раковиной стоит мусорное ведро. Опустошив, вернулся в комнату и сел за горький своим нынешним смотром стол.
                 Музыка смолкла, и он автоматически переставил иглу на начало. Love story. Двадцать пятый раз. Или тридцать первый. Край рукава случайно задел один из конвертов, тот упал на пол. Пришлось потянуться вниз, но ощущение какого-то тёплого движения в носу тормознуло его, и секунду спустя на мятый белый прямоугольник упала беззащитно-алая капелька крови.
                 А на конверте-то обратного адреса не оказалось, на его месте — подпись: «Жду ответа». Он вспомнил всё: осенний вечер, ветер и огни «Интуриста» за окном, набережную, крепкий кофе и внимательный взгляд фантастически прекрасных глаз...
                 Вторая капля заставила зажать пальцами нос и ринуться в ванную. Подставляя под ледяную струю переносье, он зачастил хрипло вслух, удивляясь себе, как и вправду завёлся вдруг с пол-оборота:
                 — Как же я раньше не подумал, Катюша? Там... там ведь телефон. Катенька, я помню! Ведь ты спасёшь меня, Катюша? Не позволишь сдохнуть от тоски? Ты ведь ещё помнишь Витю Горецкого?
                 Через каких-нибудь пять минут, чуть было опрометчиво не подняв письмо, он вдруг испугался. А что, если он сам себе всё это выдумал? Вдруг посылка ему своего номера для Катюши — действие, не имеющее сколько-нибудь серьёзного смысла? Возможно ведь, она уже совсем и забыла об этом своём поступке. Или относит его теперь к числу каких-нибудь наивных и смешных недоразумений промчавшейся галопом юности? Или, того проще, вариантом развлечься, не скучать, безответственным в любом воплощении?
                 Всё же Горецкий нашёл в себе силы преодолеть замешательство... И, не успев открыть, понял, что конверт пуст. Отбросив его в сторону, Виктор тупо уставился на ворох личной исторической макулатуры. Где? Где этот чёртов телефон? Где та четверть двойного тетрадного листа в клетку, на которой начертано шесть цифр? Где?!
                 Письма, фотографии, конверты и адреса. Слова, почерки и лица. Кирпичи, стеной отгородившие тебя от собственного детства. Один из них — Катюша, полгода с ней, а всё, что осталось, так это порознь заблудившиеся в океане бумажной памяти всего лишь фотография, которую попросил, уезжая из Н-ска навсегда, конверт со словами «Жду ответа» и неизвестно в какие глубины канувший листок с тремя парами цифр. Замельтешили, вертясь перед глазами, имена, дни, события. География и история.
                 Полчаса впустую: всё перерыто, пересмотрено и пересмотрено заново. Сигарета горчит неимоверно, и уже совсем потерян счёт, сколько раз прокручена непостижимая Love story. Но нет причин огорчаться, то ли вслух, то ли не очень, сказал себе Горецкий, ведь я просто уверен в том, что Бог всё ещё хранит меня, и где-то тут лежит и ждёт телефонный номер из далёкого давнего Н-ска.
                 Виктор сгрёб архив в ящик стола, снял с полки над столом три ежедневника тех времён и несколько тетрадей черновиков, завёл другую пластинку, посомневался, но выбрал «Арсенал». Это означает, что приступ начал отступать. Перелистывая страницу за страницей, поймал мысль, оказавшуюся настолько ясной, что не смог не произнести её вслух:
                 — Осёл!
                 Если листок в дневниках, то не в этих, а в тех, что писал уже здесь, когда получил это письмо. Пришлось снова залезть в архив и отыскать конверт.
                 — Так, февраль. Это через полгода... да, в прошлом году.
                 Без колебаний вернул на полку недосмотренные тетради, достал другие:
                 — Через полгода после отъезда... и если не здесь, то где?
                 Руки и глаза наткнулись на некое... конечно же, снова письмо! Его ответ на Катюшино. Пробежал глазами, задержался. Так себе, полупоэтическая чушь в духе урбанистического постромантизма.
                 Любовь, люблю, влюблённые, счастье... «Ласковый май» какой-то, словесный мусор, горами которого мы чаще лишь загромождаем что-то по-настоящему светлое и непредсказуемое, действительно необъяснимое и понятное без лишних... и даже вообще — без всяких слов. Я ни одной девушке мира так сильно не желал сказать этих слов, а тебе вот хочу и не могу, ты не услышишь меня. Разве что ощутишь, но это из области фантастики, кажется. Люди давно разучились верить предчувствиям, ощущениям, чувствам больше, нежели словам.
                 — Какая муть! — Виктор с усмешкой оценил свой годичной выдержки бред и всё-таки продолжил чтение.
                 Ты, Катя, первая, кому я хочу сказать эти слова. И могу сказать, не обманывая ни себя, ни тебя.
                 Вот он даже и развеселился: читая вслух, начал принимать всячески великие и не только позы, заговорил утрированно-пафосно, со значением округляя глаза.
                 Я бы сочинил для тебя стихи, если бы был великим поэтом; я написал бы в твою честь симфонию, если б был величайшим композитором; посвятил бы тебе фильм, будь я гениальным режиссёром; звезда несла бы твоё имя в вечности, если б я был астрономом; я бы переименовал Эверест будучи выдающимся альпинистом и двадцать раз взойдя на него; я бы....
                 Тут Витя Горецкий вообще радостно пустился в пляс и почти пропел финал своего послания.
                 Да много чего мог бы я совершить для тебя, ради тебя, в твою честь, но, только если б знал, что делаю это так, как никто в мире! Я — не Пушкин, не Бетховен, не Тарковский, не Джордано Бруно и двадцать раз на Эверест мне не взлететь, посему я просто говорю через все расстояния, что разделяют нас: «Я люблю тебя, Катя. Я люблю тебя!».
                 И в заключение своей арии Горецкий — тратата-разта-дватата-тритатата-тратата-тата! — отгрохал одну из любимых виртуозных дробушек, коими гордился в своём исполнении, когда был танцором.
                 — Фу-у! — выдохнул он. — и слава богу, что мне хватило ума... сперва написать всё это, а потом... не отослать!
                 Вернувшись к столу, вложил письмо на место, перевернул страницу и увидел искомый листок, на котором значилось: 21-45-69.
                 Виктор, и это стало как-то обидно, даже не сумел обрадоваться как следует. Глянул на часы. Был день, оказывается. Три с четвертью. А это значит, что в Н-ске... в Н-ске шесть часов вечера. Вполне реально!
                 Но телефон почему-то не издал ни звука. Тем более странно, что вчера звонил Андрей и минут десять они болтали. А сегодня вот даже и не пикнет, сволочь проводастая. Всяческие наивные шевеления рычажков сверху вниз и шатания их из стороны в сторону, прижимания пальцем и резкие отпускания — всё бесполезно. Он потеребил провод возле корпуса, подвигал сам аппарат туда-сюда по столику. Напрасно. Это удар.

                 — Здравствуйте, девушка! Телефон пять-тридцать семь-девятнадцать почему-то не работает.
                 Белокурая и синеглазая милая девушка — совсем юный, едва совершеннолетний ангел — посмотрела в какие-то журналы, открыла какие-то странички, отыскала там какие-то строчки, увидела какие-то циферки и хмыкнула, решив, очевидно, что дяденька хочет её чем-то обидеть.
                 — Вы ещё возмущаетесь! Плата за телефон вносится заранее, а у вас ещё и междугородние не оплачены, между прочим. — и, помолчав немного укоризненно, но совсем быстро, добавила. — Да будет вам известно, гражданин... гражданин Горецкий!
                 Виктор подождал, пока всё, что хочет быть сказанным, сказалось, и спросил жалобно:
                 — Девушка, а если я вот прямо сейчас заплачу;, когда его включат?
                 — Завтра или послезавтра., когда на АТС его включат.
                 — Милая девушка, а нельзя ли сделать так, чтобы включили сегодня?
                 — Нет.
                 — Тогда я запла;чу. Это очень важно!
                 — Да нет же, говорю вам. Завтра включат, скорее всего. Или послезавтра.
                 — Но это очень-очень-очень важно. От этого зависит жизнь человека, понимаете? Моя жизнь от этого зависит. Точнее, смерть!
                 Девушка уставилась на него — наверное, её так учили — и неподобающим белокурому и синеглазому ангелу отстранённо-агрессивным тоном официального безразличия затянула:
                 — Ну и люди пошли! Ты им по-человечески объясняешь...
                 — Ангел мой! Это ведь очень серьёзно: мне просто необходимо срочно дозвониться в Н-ск! Понимаете, в Н-ск! Иначе мне — смерть! Девушка, милая, вот я перед вами — человек, между прочим, не бумажка, видите? Вы потрогайте-потрогайте, я живой! И если вы сейчас мне не поможете, завтра я буду мёртвый, телефон ваш мне тогда уже не понадобится...
                 — Ну, а я-то здесь при чём? Вовремя надо было...
                 — Да-да, именно так будут думать окружающие, они не заподозрят вас ни в чём, они не поймут, почему вы плачете! Но вы-то сами будете знать, кто повинен в смерти вот этого красивого и, заметьте, молодого человека, которого хоронят. И ваша совесть замучает вас. Тоже насмерть.
                 Ангел, если и не испугалась, то меньшее, поверила в серьёзность просьбы гражданина Горецкого.
                 — Вы ведь прямо сейчас, не сходя с места, можете спасти меня от смерти, а себя — от угрызений совести. Для этого надо сделать совсем немного — помочь мне, всего лишь. Включите мой телефон сейчас, пожалуйста. Ну, позвоните на АТС, я прошу вас, попросите их, пожалуйста!
                 Вот... закружился, старчески ворча и хрипя, диск телефона.
                 — Валя, ты? Привет! Здесь нужно срочно включить один телефончик... Да-да, вот только что... Погоди! Да, мне нужно... сейчас объясню.

                 Возникла пауза, делать нечего, в голове зашуршали разные, не всегда уместные, мыслишки. На одну дельную с десяток таких, что лучше бы вообще никогда не появлялись! Во-первых, уже четыре, а телефон всё мертвее и мертвее. Во-вторых, с чего бы это вдруг втемяшилось, что киношно-синеглазый ангел обязательно поможет? Ах, да! Она, видите ли, позвонила...Так ведь видите, а не слышите: говорила в пустоту, немудрён фокус, — просто, чтобы отвязался и очередь не задерживал, придурок. При мысли об ангеле-обманщице сразу поплохело, сильней даже, чем поплохело б от встречи с демоном-искусителем. Горецкий судорожно схватился за сигарету, самодовольно всё-таки отметив, что предыдущую выкурил уже час тому назад. Тоже хороший признак. В-третьих, не знаешь код Н-ска, но это ерунда: позвонить 07, там скажут. Ладно, всё это и на самом деле чушь...
                 С Катюшей он познакомился в один из ветреных осенних вечеров, когда, решив по пути в общагу пройтись по Набережной до начала Проспекта, как раз в том месте, где Проспект устьем Молодёжной площади прекращает своё существование в не менее широкой и более вьющейся Набережной, повторяющей изгибы великой и могучей сибирской речки, увидел девушку: она стояла, положив руки на парапет, и смотрела на противоположный берег, на Н-ский вокзал, откуда время от времени разбегались на восток и на запад поезда. Потом стала смотреть в воду, мелкой рябью ласкающую гранит. Подойдя почти вплотную, Горецкий встал рядом и тихо-тихо заговорил:
                 — Бог в помощь, сударушка, но почему без камня? Хлопотно это.
                 Она посмотрела в его сторону, он даже почувствовал некую плотность внимательного взгляда — из принципа загадал редкое и получил желанное — зелёных глаз и услышал тихий, чуть слышней, чем дыхание реки, ответ:
                 — А я и не собиралась. Была нужда котят топить, когда кошка старая.
                 Попадание. Виктор продолжил:
                 — Хорошо, тогда разреши поинтересоваться, что же ты здесь на таком ветру делаешь? Одна. В такой поздний час.
                 Она ответила, намеренно широко и ужасно пугающе распахнув зеркала своей души:
                 — Да снимаюсь. И место, время.
                 Но агрессии не было, Горецкий мысленно оглянулся на огни «Интуриста» и принял игру:
                 — Действительно, что ж это я, будто и не затем пришёл. Тебя как звать, крошка?
                 — Зови меня Кэти.
                 — А меня — Витторио.
                 — Ты ни краем уха не похож на итальянца, Витторио. А русскому где учился?
                 — Не понимаю, зачем пользоваться чужим ломаным, когда родной и понятнее и приятней, просто меня друзья так иногда зовут.
                 — Здесь все поначалу под иностранцев косят, даже буряты. Представляешь? Бурят с немецким акцентом поверх своего собственного?!
                 — А откуда у девушки с патриотичным и прекрасным именем Катюша такие познания?
                 — Да так, подружка с не менее патриотичным и русским именем Маша промышляет.
                 — Не знай-оу Ма-ша, а ви-и, Катьющша?
                 — Если в цене сойдёмся, Витторио.
                 Горецкий добросовестно помялся, пошарил, поморщился, посчитал, впрочем, в ускоренном режиме, и назначил, теперь голосом и с интонацией вполне патриотичного отечественного алкаша:
                 — Ну. Чо, трёху-то дам.
                 — На трёху и получишь. — она взяла его под руку и улыбнулась. — Кофе любишь?
                 — Спрашиваешь!
                 — Ладно, на кофе хватит. — и они пошли, болтая о всякой всячине, что кажется всегда несоизмеримо важнее обыкновенной повседневной жизни, будто являясь чем-то параллельным, а не частью её. Фильмы, книги, анекдоты — всё, как говорится, смешалось. До дому было недалеко: два поворота за «Интурист». На улице стемнело, в подъезде хоть глаз выколи. — Осторожней, Витя, не споткнись. Почему-то лампочки в последнее время не горят. Вот мы и дома. — открылась дверь, Катюша вошла и зажгла свет в прихожей. — Проходи, я сейчас кофе займусь.
                 Квартира, как и предположилось почему-то, когда раздевался, оказалась маленькой и весьма типичной: налево — кухня, напрямо — гостиная, из неё напротив — дверь во вторую, конечно, спальную комнату. Привычная стенка, наверное, у каждого третьего такая — в соответствии материально-социальному статусу, сверху донизу заполненная книгами, и это уже не так обычно, в центре её магнитофон, и — средних габаритов, но высокого качества, колонки — наверху. Стол у окна, налево; вправо в углу между окном и дверью в спальню — телевизор. Позади вдоль внутренней стены — диван, рядом — столик с телефоном. Каждая вторая квартира.
                 — Катюша, ты живёшь одна?
                 — Нет, с бабушкой. Но она уже три дня гостит у мамы с папой. Ты что-нибудь послушать хочешь?
                 — А что ты предлагаешь?
                 — Борю.
                 — Хочу. Какой альбом?
                 — А какой ты хочешь!
                 — «Табу».
                 — Там в шкафу посмотри, на коробке написано. Поставь сам. — и Катюша вновь скрылась на кухне.
                 Витя нашёл нужную бобину, включил магнитофон. На соседней полке увидел две фотографии. Одна из них — групповая, отыскал на ней хозяйку, потом отодвинул стекло, взял в руки.
                 — «Байкал-87». 9 «а» класс Н-ской средней школы № 39».
                 Рядом — портрет молодого человека того же возраста. Горецкий без труда обнаружил его в байкальской группе рядом с Кэти и сделал соответствующие выводы.
                 — Как тебе фотки?
                 — Как? Хорошо... Там здорово, на Байкале. — снимки он вернул на место, а по пути на кухню, куда кивком головы — просто — позвала его девушка, которую уже начал ревновать. — Значит, ты у нас десятиклассница. Как учёба?
                 — Я — отличница.
                 — Поздравляю! А он?
                 — И он, разумеется, отличник.
                 — Это ты не из-за него ли оказалась на Набережной в столь поздний час?
                 Она налила кофе.
                 — Прошу: печенье, варенье, хлеб, масло...
                 — Спасибо, всё до безумия приятно. Я уже страшно успел соскучиться по комфорту и по сладостям.
                 — О-о, а ты у нас, значит, студент? И где же ты учишься?
                 — В универе, на филологическом.
                 — Странно.
                 — Почему?
                 — Бабский факультет.
                 — Да, мужиков нас там — шестнадцать человек на всех курсах. Во вполне определённом смысле — никаких напрягов.
                 — Ну, это-то понятно.
                 — Ты мне, Катюша, на один весьма важный вопрос не ответила. Если не хочешь, так и скажи. Я не люблю, когда вопросы, как бельё, сохнут в воздухе и мешают движению.
                 Она чуть помолчала, сделала маленький глоток и спросила:
                 — Какой вопрос? — явно давая мне шанс отказаться от него.
                 — Про отличника. Ты из-за него оказалась на улице одна так поздно?
                 Она чуть помолчала, сделала маленький глоток и ответила:
                 — Да. Но только вначале. Потом я на него махнула.
                 — Так-таки махнула?
                 Она чуть помолчала, сделала маленький глоток и подтвердила:
                 — Да. Ты подумал, что я вот так вот просто с жизнью расстаться способна? Да ни за что! Там место очень приятное, несмотря на ветер с Реки, всё вокруг видно, как будто всё, что есть в жизни, вокзал и мост, Река и Остров на ней, и небо почти всё открыто.
                 — И становится ближе.
                 — Слушай, студент, а ты у меня сейчас сытый или голодный? Я тебя тут каким-то кофе угощаю, а ты, может, примитивно, жрать хочешь? Щи будешь хлебать?
                 Я чуть помолчал, сделал маленький глоток и ответил... радостно:
                 — Буду, конечно. Щи — это такой кайф! Ни в сказке сказать, ни пером описать.
                 Щи были незаурядны, просто незаурядно великолепны, а Катюша стала оазисом в пустынном студенческом марафоне. Виктор вздохнул, переставил иглу снова на Love story, направился к телефону, но по пути передумал, завернул на кухню, сел на стул и достал сигарету. Минуты две мял в руках и, с трудом отказавшись, сунул её обратно в пачку. Взамен выпил кружку холодной воды из-под крана. Возвращаясь в комнату, снова бессильно прошёл мимо телефона и лёг на пол, глядя в белизну непрошенного небосвода, захотелось сказать вслух: «непрощённого», — но почему?! Глаза сами собой закрылись.

                 — Кэти, ты не боишься, что я сейчас силой возьму тебя? Здесь, на кухонном столе? Мы ведь едва знакомы, а вдруг я — насильник какой-нибудь или маньяк, и это у меня почерк такой, как говорят работники оперативно-следственных органов? — стоя лицом к лицу, Горецкий едва коснулся её волос, а она потянулась навстречу — подумал, для поцелуя, но за секунду до воплощения свежеподгоревшей мечты уловил едва слышный ласковый шёпот:
                 — Не-а, не боюсь, двоюродный братец кое-чему научил, — с открытой улыбкой Катюша отодвинулась кинув взгляд вниз, на приготовленную к отпору руку, игриво надула губки. — Сцапаю, бобо будет.
                 — Будет. Ты молодец. — он сделал шаг назад, упиваясь фантастически зелёным взором. — А вот братец твой, между прочим, предатель! Никакой мужской солидарности, дожили, ужасный век...
                 — Зачем ты так, Витя? Он просто позаботился о горячо любимой сестричке-лисичке.
                 Дурачиться было приятно...
                 Когда уже докручивали «Детей декабря» в дверь позвонили. Катя удивлённо пожала плечами. Пошла открывать, а Горецкий, едва она вышла из комнаты, скинул с ног тапочки, сдвинул на подлокотник декоративную подушку и с наслаждением растянулся на диване. Парочка и Этот Самый Отличник.
                 — Витенька, познакомься, это мои друзья-одноклассники.
                 По улыбке, которой Катюше едва удалось, затушевав, придать определённый смысл, он понял, что инициатива принята и игры продолжаются. Неспешно поднявшись, он не спеша нашёл ногами тапочки, встал в них, почесав брюхо, и предъявил себя для знакомства. Парочку звали Гавриком и Машей. Они были довольны всем и вся, особенно — каждый сам собой поболе, чем друг другом. Выяснилось, что Машенька живёт тремя этажами выше и они с Гаврюшей направляясь к ней, услышали, что подруга ещё не спит, и решили зайти в гости. Невольно открылось, что Этот Самый Отличник прямиком намылился к обиженной им же недавно однокласснице. Увидев позднего гостя, он конкретно растерялся и стал похож на лимон, случайно очнувшийся в вечной мерзлоте. Всеми силами пытаясь показать, что и во льду способен пустить корни, лимон представился:
                 — Василий.
                 Пожав его руку, Витя спросил:
                 — А вы в гости? — и как будто невзначай бросил взгляд на будильник на столе и поинтересовался у всех. — Катюша, может, кофе попьём? Как вы на это смотрите, ребята?
                 Ребята смотрели во все имеющиеся в наличии глаза.

                 Часы показывали уже шесть. Горецкий уставился на стрелки, будто и не понимая вовсе, что же они означают. Наконец он пришёл в себя и рванул к телефону. В трубке привычно запел электрический комар. Виктор вернулся в комнату, выключил вертак, взял найденный листок, ручку, устроился у аппарата и позвонил:
                 — Справочное? Код Н-ска, пожалуйста. Да-да... 3-94? Спасибо.
                 Он попытался собраться с духом и набрать длинную в восемнадцать цифр цепочку. все пили кофе, Василий без энтузиазма мешал в чашке давно растворённый сахар и никак не мог вступить в разговор. Витя рассказывал о студенческом, более того, и это главное, общажном, невообразимом для местных образе жизни:
                 — Любимая игра — «вояшка». Делимся на команды, готовим оружие...
                 — Какое оружие? — испуганно-деловито поинтересовались Маша и Гаврик.
                 — Игрушечное, естественно. — пояснил рассказчик. — Ну, расходимся, значит, по общаге, и смотрим на часы. Час Икс, обычно, в час. Бывает, в два, как условимся. И начинается война.
                 — Хм-м-м-м... — серьёзно сказал Гавриил.
                 — Носишься часов до четырёх-пяти, забегаешь к любимой женщине, если, конечно, враг по пути засаду не устроит, не пристрелит где-нибудь в общественном туалете. Все радости свободной жизни в твоих руках: и отдых после трудного дня, и сытость. Главное — не забыть в комнате запереться, не то обоих накроют. В горячей постели, как говорится, было счастье, а тут пуля залетела, и — ага. В общем, кайф из кайф! В детстве этот кайф не ценишь по-настоящему-то, просто играешь, искренне по-детски, как и положено, а повзрослев и не покайфуешь. Правда, Катерина?
                 Катя ответила с искренней завистью:
                 — Да, Витенька. Вы молодцы. Отрываетесь на полную катушку, не то что в школе! Едва ошейники поснимали, а уже замажорились все, повзрослели, блин, закомплексовали. Разве у нас в десятом так оттянешься? А, Васенька?
                 Вася встрепенулся, перестал мешать сахар в чашке, отложил ложку, кажется, не успев даже по-настоящему сбросить то;рмоза, посмотрел с еле скрытой ненавистью на чересчур красивое и правильное с издёвкой в улыбке и вызывающе изящной чёрной полоской над верхней губой хлебало внезапного знакомца. Захотел было что-то произнести, но поезд ушёл, возвестив о своевременности своего отправления упивающимся свободой и безнаказанностью голосом Виктора:
                 — Да по себе знаю... Хотя, нет! Мы и в десятом отрывались на полную, как хотели и когда хотели. Представьте: школьный актовый зал с кривоносым таким Лениным над алтарём, блин, а под ним, на президиумском столе, резвится его светлость королевский шут под рояльную импровизейшен и лёгкое бичёвское винцо. Мне в любви тогда не везло, так что ушки на макушках моих были красны, что ваши недавние ошейники, а Шурка в роли тапёра наяривал крутой параноидальный авангард. Скажу вам, изрядная доза интеллектуальных, эстетических и, — Витя эффектно и в меру подержал паузу. — эмоциональных наслаждений: вояж, как говорят французы, авангард, как говорят... — пришлось замяться. — всё те же французы, и азарт, как говорят... — пришлось махнуть рукой. — всё они же.
                 — А мы, в основном, на деньги играем. — возник Гаврила. — иногда по четвертному в свару снимаешь.
                 — Не-е-е, — протянул Горецкий, — брось, это пошло. Деньги надо пропивать, а не проигрывать. Или цветы женщинам покупать. После одной баскетбольной тренировочки в спортзале, — он щёлкнул себя по горлу, мимоходом прояснив суть мероприятия. — нам показалось неинтересным играть просто так или на уши. Тогда Галка, заметьте — девчонка, предложила сыграть на раздевание. Это в первый раз было, мы тогда просто ошалели, но виду не подали, потому как все — хучи-гучи и делоны. Через полчаса был полный стриптиз, жаль, что в спортзалах не принято рояли ставить.
                 — А чо дальше-то было? — затаив дыхание, поинтересовалась Машуня.
                 — Да ничего особенного. — в меру ехидно Горецкий добил. — Проигравшихся разыграли между собой победители и разошлись по каютам, то есть по квартирам, а в следующий раз порешили собраться у кого-нибудь на хате... Катя! Какой, ох, какой у тебя великолепный кофе!
                 Повисла пауза. Самые противоречивые чувствования забродили в маленькой кухоньке из стороны в сторону и, смешавшись с запахом бразильского напитка, образовали некий пикантный аромат. Здесь было всё, что есть в жизни, и гораздо больше. Потребовалось срочно проветрить помещение, хозяйка потянулась к форточке, но рядом-то был Витторио, и разрядки не получилось: он, «привычно» обняв её, буркнул «что-то» на двоих, от чего она вспыхнула зорькой алой и ответила будто в неловкости:
                 — Витя, подожди!
                 Конечно, публичный обмен интимностями был продолжением яростной на грани фола импровизации и произвёл на троих зрителей впечатление однозначное: несвоевременность свою гости поняли моментально, моментально сглотнули остатки чёрного и с молоком и, выразившись почти единым гласом, что, кажется, пора бы, как говорится, и по домам, наверное... Вася помер. Почти буквально.
                 8-3-94-21-45-64-4-24-5-37-19.

                 Вспоминать то, что оказалось неизвестно чем: не то затянувшимся театром на двоих, не то тотальным экспериментом, что не исключает одно другого, или воистину искренним существованием, — стало нестерпимо больно. Ведь и третье не исключает первых двух. Там было всё, и даже чуть больше. Глупо было не ценить, смертельно стало — потерять. Оттого, что потерял, и нездоровится теперь его худощавой Судьбе, захромала старуха на обе ходульные свои конечности.
                 Зависимость от родителей. Неуверенность в себе. Нежелание учиться тому и так, чему и как учили, учат и будут учить. Из Н-ска в конце концов уехал, а надо ли было? Там жизнь была. Смелости не хватило остаться наперекор всем? Дурак! Вернувшись домой, всё равно разменял родительскую квартиру, стал жить отдельно, питаясь воздухом, живя редкими понимающими. В Н-ске было бы лучше, а сейчас в пору удавиться.
                 Не смотреть? Забыть всё, что поймал как кайф? Трезветь и, трезвея, падать, изменяя самому себе? Сначала дворником. А после из прораба до министра дорастёшь. Это их, родительская, модель. В неё не укладываются пароль и отзыв, проза и стихи, театр и музыка, свобода и желание быть свободным, Катюша и... сам — в итоге всех этих исключений. По-моему, это смерть...

                 Васю жалко.
                 — Не твоё дело! Пусть подумает! — о чём, бишь, она? Ах, так?!
                 — Я понял, Катя, я всё понял! Ты использовала меня в своей игре! Какая жестокость! Подать надежду первому подвернувшемуся. Как повезло тебе и как не повезло мне, что подвернулся-то именно я, лицедей-дилетант и тупица. Если б даже я не разлёгся так наивно на диване, предлагая тебе свою помощь, ты и в этом случае нашла бы случай использовать меня. Конечно, предложи мне эту гнусность открыто, я не замедлил бы отказаться.
                 — Не надо устраивать мне сцен, Витторио! Я — Кэт и гуляю сама по себе. Кстати, вполне готова принести вам свои извинения. Это вас удовлетворит? Ничего сверх того предложить не могу! — говорила страстно, с яда перейдя на отталкивающий холод.
                 А глаза! Других глаз мне не полюбить никогда.
                 — Как ты считаешь, ещё не поздно догнать василия, объясниться с ним. Он славный малый.
                 — Не выйдет. Он живёт неподалёку и центральным улицам отсюда домой не ходит. Торжествуя самодовольно, она взглянула на будильник. — Он уже дома, рыдает в маменькин фартук. Пусть поплачет, слёзы ещё никому не навредили. А тебе, Витторио, я благодарна. — она принесла с кухни мои сигареты.
                 Ещё бы! Самодовольный и наивный простофиля выискался, воочию вижу, как торжествует зло! Вся горечь в том, что я сам это устроил. Очнись! Катя, не тебе разбивать лучшие чувства. Не тебе быть коварной интриганкой. Я пойду в школу и расскажу всё Василию. Он славный малый, он поймёт. И, надеюсь, простит.
                 — Погоди! — она толкнула меня обратно на диван. — Я на виду у всей школы брошусь тебе на шею и начну приглашать встречных и поперечных на нашу с тобой свадьбу!
                 — Глупо, ты ещё школьница.
                 — Что с того, что ты студент? Ты всего лишь первокурсник, не наигрался ещё полученной свободой. Отличная пара для того, чтобы дело зашло слишком далеко, когда ради соблюдения приличия надо сделать свадьбу, хотя бы неофициальную. Притом, что общественное мнение не страшно: школа не захочет потерять единственную золотую медалистку.
                 — А как же Вася?!
                 — У Васи с девятого класса неисправимая четвёрка по географии.
                 — А цель, Катенька? Ты теряешь цель!
                 Зазвонил телефон, Катюша посмотрела на меня испытующе, я поднял трубку, она вскинула бровь.
                 — Да, Горецкий слушает.
                 — А-а... извините, я, кажется, не туда попал... — удивлённый мужской голос лет этак не Васиных пожилых исчез, оставив вместо себя гудки.
                 — Кто там, Витя?

                 Не знаю, мужик какой-то.
                 — Папа, наверное. — предположила она весело. — Витька, продолжай. Ну, пожалуйста.
                 Наверное, папа.

                 Телефон зазвонил вновь, и я снова ответил:
                 — Здравствуйте, папа!
                 — Здравствуйте. — после сильного, по всей слышимости, замешательства голос папы сердито поинтересовался. — С кем имею честь?
                 — Виктор Горецкий к вашим услугам.
                 — Ну, ты и нахал, Горецкий! — она ткнула меня в бок кулаком, попытавшись завладеть трубкой. — Папа, скажи ему, чтобы передал трубку мне!
                 — Молодой человек, будьте любезны!
                 — Всегда пожалуйста. Извините, но Катя забыла предупредить, как вас зовут.
                 — Михаил Александрович. Передайте трубку, или я звоню в милицию.
                 — Михаил Александрович, мне кажется, Екатерина Михайловна теперь уже против.
                 — А я хочу говорить с моей дочерью лично!
                 — Ваше право.
                 Ухнув мне по голове подушкой, Катюша села к телефону — на мои колени.
                 — Дурак! Это не тебе, папочка... Нет... Нет, ну что ты... Нет же, я люблю его... О чём ты говоришь? Какие ножи, какие пистолеты, папа?!. Он?.. Да, он тоже любит меня... Я попробую, но он такой славный! Если бы ты знал, папа, какой он славный! И вовсе не дура. Не ругайся, прошу тебя... Да, с мамой и бабушкой, но только завтра. Вместе весело проведём вечер... Плевала я на их мнения... Поговорим воочию... Да!.. Сегодня?.. Сейчас?..
                 Она положила трубку и как-то грустно наклонила голову, но только на секунду.
                 — Высший пилотаж! — я не смог сдержать восхищения, да и не хотел. — Боюсь, моё сердце не выдержит столько кофе, пора переходить на чай.
                 — Минут через двадцать будет здесь. Там есть оркестр Поля Мориа, включишь потом. — мы поцеловались.
                 То ли репетируя, то ли взаправду.

                 — Н-ск? Здравствуйте! Катю можно к телефону?.. Катю, да!.. Подождите, это разве квартира не Безвинных? Нет?.. Когда? Как?.. Разменяли? Что?.. Давайте, конечно! Подождите, сейчас запишу! Записываю! 35-84-12?.. Спасибо. Большое спасибо. Извините, что потревожил.

                 Окружающая среда вела себя просто потрясающе круто: то сводила и разводила стены с полом и потолком под самыми нелепыми углами, то запускала хороводом самые неожиданные предметы. Ботинок, приклеившись к зеркалу, грозно шевелил усами, ощупывая полноватые неловкие пальцы Катькиного папаши. Сам Михал Саныч, вслед за стеной, на которой лежал, плыл мелкой такой, но грубой довольно, рябью. Вот ботинок прыгнул ему точно в руки, а вот они покатились по потолку в разухабистой рукопашной пляске. Обувь победила, не только оказавшись на соответствующих конечностях, но и зашнуровавшись, и обе пятерни противника заплелись во что-то, из чего развязаться уже не смогли. Волосы стояли дыбом или свисали вверх, и тогда получалось, что я торчу вниз, собирая собственные конечности со всех диагональных относительно моей вестибулярки плоскостей. Дверь, как люк, открылась над головой, и я спрыгнул в неё, вылетев в новое измерение всё того же фантастически замкнутого пространства прихожей.
                 Балденный вояж мы закутили! Прилепив зад и спину к двери и свесив в мою сторону руки иноги, Миха-а-аи-ил Алекс... Алекс... Саныч выводил тирады. Ему это удавалось легче, чем мне понимать его. Но я слушал и — самое удивительное — слышал мягкий баритон, блуждавший среди многоточий пауз:
                 — Хороший... ты парень, Витька... дочь у меня. Ты извини, что я долго... единственная... понимаешь, я долго сердился... сам понимаешь... Понимаешь? Катька, она — единственная... дочь, любимая дочь... Катька.
                 Хороший парень Витька в моём лице, в отличие от папы заплутавшийся в восклицательных, вдрызг упрашивая остаться, не ехать по пьяни домой, лепетал:
                 — Дорога! Она ведь не прощает! Вы же знаете! Мы вас! Не отпустим! Катя! Михал Саныч! Мы вас не отпускаем, папа!
                 Он гордо ударил себя в грудь:
                 — И не подумаю. Витенька, не уговаривай... я уважаю свою дочь... ваше дело, не уговаривай, молодое... совет да любовь... — кажется, чуть не прослезился. — её выбор... для меня — закон, да... ты мне симпати-и-и... и этим всё сказано. Катюша!
                 Вошла наша Катенька, осветив прихожую и нас в ней лукавым взглядышком, с издёвкой насмешливым и, всё равно, любящим.
                 — Катя, смотри уме... э-э-э... у него то есть, крупно повезло, где мой дорожный... вы ведь любите... неси мой дорожный коктейль...
                 Я возмутился предварительно оттолкнув с левого плеча навалившуюся стену:
                 — Никаких, Катя! Ты что?! Убить папу хочешь? Михал Саныч, не пейте, пожалуйста! Вам вообще за руль нельзя!
                 Но было поздно, поданная рюмка оказалась уже пустой, а папа, весь сморщившись, съёжившись даже, стоял у зеркала. Я решил, сейчас-то уж точно никуда его не пущу, а он вдруг встрепенулся:
                 — Не волнуйся, Витёк! Это нашатырь. Я трезв, теперь даже гаишники не страшны. Катя, ты поговорила с мамой? — Катя кивнула, он тоже. — Хорошо, тогда — до завтра! Ждите нас в гости, живите дружно, не ссорьтесь. Любите? Любите! До завтра, Витя. Катька, пока!
                 Дверь закрылась, Катюша захохотала:
                 — Ты слышал, что повелел нам папа?
                 — А что повелел нам папа?
                 — А папа сказал, совет нам да любовь!
                 — Фантастический папа!
                 — Мама — тоже фантастическая.
                 — Да? А из чего это следует?
                 — А из того, Витторио, что полчаса по телефону она рассказывала своей не слишком продвинутой дочери о противозачаточных.
                 Всё самое прикольное мы сообщали друг другу тихими безразличными голосами.
                 — А мне-то теперь всё равно. Папа сделал своё коварное дело, я слишком... это... слишком много выпил.
                 — Ну и что? У нас с тобой, кроме дня, ещё целая жизнь впереди.
                 Таких сумасшедших ночей, как эта, у меня в жизни не бывало. Я просыпался через каждые полчаса, пытаясь ощутить себя героем, она просыпалась вслед за мной, и мы бесновались, распаляя друг друга, веселясь и лаская. Так и не доигравшись ни до чего путного, кроме дикой усталости, мы заснули как младенцы, очнувшись через пять часов поздним утром. Мне уже было не до сна — зверски разболелась не только голова, но и эти... ну, там внизу которые. Которые пухнут и ноют, готовые взорваться что твоя термоядерная бомба...
                 — Катя, мне бобо...
                 — Где, в чём дело?

                 — Ну и дура ты, Катька!
                 Слова эти уже полчаса лезут из всех щелей, из открытой форточки, из радио на кухне, даже из глаз и ушей собственного отражения в зеркале. Кажется, открой сейчас рот, и вывалится из него всё то же дурацкое:
                 — Ну и дура ты, Катька!
                 А ведь завидно, каких только глупостей ты не наболтала Иринке... А на самом-то деле просто зависть разъедает... и любопытство...
                 — Ну и дура ты, Катька! — даже не обидевшись, просто жалея, хлопнула дверью Иринка.
                 Может, плюнуть на всё да пуститься... Позвонить хотя бы этому... он красивый и какой-то... несчастный, что ли. Позвонить? Жаль, дома нет телефона.
                 — Ну и дура ты, Катька!

                 — Алло?
                 — Квартира Безвинных? Михаил Александрович?
                 — Да, я вас слушаю.
                 — Вы не узнаёте меня?
                 — Нет... Подождите... Витя? Витя, это ты?!
                 — Да, Михаил Александрович. Я только что нашёл ваш номер, вот звоню...
                 — Здравствуй, Витя, как у тебя дела?
                 — Неважно, но это неважно. Можно Катю? Она дома?
                 Горецкий сидел на полу, дрожа над аппаратом, как драгоценную, держа трубку, из которой услышит сейчас голос...
                 — Мужайтесь, Витя. Катюши больше нет с нами.
                 — Что? Я не понял! Что...
                 — Она умерла. Вот уже...
                 — ... случилось?!
                 — ... седьмой месяц пошёл, как умерла.
                 Горецкий онемел.
                 — Ты не знал, Катя запретила нам говорить тебе. Врачи сказали, от силы год. Благодаря тебе она продержалась дольше. А потом... Мы не знали ни адреса твоего, ни телефона, Катюша не оставила. Приезжай, если будет возможность. Она очень хотела... Она... — голос умолк, Михал Саныч прокашлялся. — Витя, ты слышишь меня?
                 — Да. — сдавленным хрипом только и смог выдавить из себя Горецкий.
                 — Ты слышишь меня, Витя?
                 — Да, да.
                 — Она благодарна тебе, просила так и с казать. Мы с мамой — тоже...
                 Love story. Бессчётное количество раз. Пепельница, которую незачем опустошать. Архив, который можно сжечь. История и география. Едва ли надоедливый звонок ненавистного телефона вывел Виктора из почти коматозного состояния, нисколько не прекратив ни тупости, ни безразличия.
                 — Квартира Горецкого? — девичий, кажется, очень молодой и почему-то кажущийся знакомым голосок.
                 — Да, с кем имею?
                 — Извините за беспокойство. Если вам позволяет шнур, подойдите к окну и посмотрите на телефон-автомат.
                 — Да, сейчас. — он просто тупо выполнил, что ему было предложено.
                 — Мне кажется, вы мне жизнью обязаны...
                 Белокурый едва совершеннолетний ангел в телефонной будке, он разглядел её.
                 — Как вас зовут, ангел?
                 — Катя.
                 — Какое у вас прекрасное имя, Катя.