Телеграмщик

1

    Я жму на круглую ярко-желтую кнопку звонка и жду. Проходит секунд двадцать. Этого времени должно хватить, чтобы хозяин или хозяйка успели подкрасться к двери, посмотреть в глазок и задать резонный вопрос. Никого. Я поднимаю руку, хочу быть полностью уверен в отсутствии адресата. У них всегда найдутся причины не открывать по первому звонку: он стоит под горячим душем и не слышит, она не слышит с момента своего зачатия, ее родители проиграли природе в кости, у него прогрессирующая форма диареи – он не может оторвать свой истощенный зад от унитаза; пара только что проснувшихся молодых людей склеена потом утренней любви, окутана тошнотворным запахом их сухих ртов, им не до телеграмм с соболезнованиями по поводу смерти их годовалого сына; она приняла слишком много веронала, нужно ломать дверь; ему вырезали селезенку – он не в состоянии быстро передвигаться, громкий смех доставляет боль…
    Им всем нужно время. А я и не тороплюсь, я должен убедиться.
    Голос останавливает меня, палец замирает в сантиметре от кнопки.
    - Кто там, - спрашивает женский голос в тысячный раз.
    - Почта. – В две тысячи седьмой раз отвечаю я. – Вам телеграмма.
    - Секундочку, - парирует голос,- а откуда?
    - Находка! – парирую я, заранее посмотрев на адрес отправителя.
    Проходит другая секундочка, и дверь открывается. Так начинается каждый мой рабочий день. Я жму и жду, меня спрашивают, я отвечаю, и мне открывают. По-другому быть не может, ведь я же телеграмщик.

2

    Вы работаете вахтером в студенческом общежитие, вы сотрудник охраны банка, торгового центра или фирмы, занимающейся реализацией ушных капель с противозачаточным эффектом, вы просите меня предъявить удостоверение, и я делаю это без промедления, иначе, зачем бы мне его выдавали. Протягиваю голубой пропуск, запечатанный в прозрачный пластик. Вы сверяете физиономии и читаете, лениво шевеля губами: предъявитель настоящего удостоверения является почтальоном по доставке телеграмм 50 ОС. ОС значит отделение связи, говорю я мимо ваших ушей. Еле заметный кивок (скажи я, что ты хренов придурок,- и тогда бы ты кивнул) и идентификация завершена. Документ возвращается во внутренний карман куртки, и я проплываю через контрольно-пропускной пункт.
   - Прямо по коридору, предпоследняя дверь по левой стороне,- кричите вы мне в вдогонку, опасаясь, что я заблужусь, умру от недостатка общения и вас, конечно же, уволят.
   Я скрываюсь за предпоследней дверью, и вы с чувством исполненного долга возвращаетесь к недоразгаданному кроссворду, слишком трудному для вас, судя по обкусанному карандашу и надувшейся вене на вашем виске. Я возвращаюсь из кабинета главного бухгалтера, а карандаш вы уже доели и улыбаетесь мне жирным от грифеля ртом. Глядя на измазанное личико, на нездорово горящие глаза и черные зубы, я становлюсь на сто процентов уверен, что вас уволят при любом раскладе. Со скоростью взбесившегося локомотива я протаранивую  входные двери и впечатываюсь в плотную стену дневного света. Слепну. Гром бесконечного потока автомобилей оглушает, но только на миг, лишь мгновение я стою контуженый улицей. Глубокий вдох, сложенные вместе три спички, разбегаются по видавшему виды черкашу, взлетают к зажатой в зубах сигарете, запаливают ее кончик, и город снова ко мне благосклонен. Асфальт начинает губкой впитывать в себя рокот двигателей, дикие крысы растаскивают его по своим древним логовам. Под внезапно налетевшем порывом ветра кроны деревьев прижимаются друг к другу старыми любовниками, образуя на мне теневое покрывало. Под ним я прихожу в себя. Пара неуверенных шагов, и почтальон возвращается в рабочею колею, которая в очередной раз приведет его к запертым подъездам, развороченным почтовым ящикам, использованным презервативам с мертвыми сперматозоидами внутри и надписи « НАСТАЛЬГИЯ» на грязно-зеленом мусорном контейнере.

3

   В истории каждой страны есть трагические даты. Чем меньше страна, тем болезненней она переносит свалившееся на ее голову потрясение. Когда людей мало и приходит горе, каждому человеку приходится отрывать от него по куску, проглатывать и пережевывать. Но куски эти оказываются не по зубам, народ давится, выплевывает, подбирает из грязи и снова забивает в разорванные рты. Те, кому удается проглотить, мучаются от заворота кишок вокруг позвоночника, хватаются за раздутые животы, толкают пальцы в воспаленные горла – пытаются вызвать горькую желчь, но боль крепко засела в их измученных телах. Сам себя не выблюешь.
   Если же демос исчисляется десятками миллионов, то на каждого жителя в случае катаклизма придется по микроскопической капле от его общей массы. Вы проглотите ее вместе с утренним кофе и не поперхнетесь.
   К чему эта философская отсебятина?! – возмутитесь вы.
   Да к тому, что моя страна – это моя семья, и когда случилось несчастье, ни у кого из ее членов не хватило сил переварить его. Да что там переварить, проглотить не смогли, подавились и давятся до сих пор. Все они, кроме меня. Потому что этим самым несчастьем стал не кто иной, как ваш покорный слуга.
   19 сентября 2002 года стало черным днем в истории моей семьи. Рухнули надежды, томящиеся в сердцах моих родственников. В меня верили, хотя вера эта с каждым годом учебы угасала, пока не превратилась в еле тлеющий уголек. Забрав документы из университета (с начала пятого курса), я помочился на общий источник света, оставив близких в кромешной темноте. Причин на то у меня хватало. Но каждая воспринималась как отговорка, хилое прикрытие хронической лени и безответственности.
   - Придет время, и ты пожалеешь! – твердят они, медленно размешивая сахар в чае с лимоном.
   А я молчу. Смотрю в еще не мытое после зимы окно кухни, щурюсь от мудрого осеннего солнца, не выдерживаю этой сезонной путаницы в моей голове и отвожу глаза. Прячу их под изрезанной клеенкой стола. Мне страшно. Особенно по ночам.
   Просыпаюсь, когда водители троллейбусов еще не выкурили первую сигарету за смену, стаскиваю с себя влажное от пота одеяло, переворачиваю подушку сухой стороной вверх, но лежать дольше не могу, потому что простыня тоже – хоть выжимай: водяная кровать, продырявленная в нескольких местах сапожным шилом. Когда-нибудь я не смогу проснуться вовремя и захлебнусь сочащимся из пор страхом.
   Смываю еле уловимый запах мочи и хожу на цыпочках – боюсь разбудить мать. Если она проснется, придется объяснять почему постельное белье развешено на балконе, а ее сын в одних труселях  и на ощупь отыскивает в диване дырки и старательно заклеивает их широким скотчем.
4

   После  злополучного для кровников и освободительного для меня четверга прошло три дня. На четвертый день постстуденческой  прострации, в понедельник, двадцать третьего сентября, в одиннадцать часов дня, в отделе кадров главного почтамта появился молодой, с располагающей к братанию улыбкой человек. После необходимых формальностей, пары-тройки вопросов между заточкой карандаша и поднятием с пола упавшей ручки, случайному пареньку с улицы дали понять, что он принят в немногочисленный еще тогда штат доставщиков телеграмм. Рук не жали, поздравляем в лицо не кричали, слюнями  по сторонам не брызгали,- все было по-будничному просто. А чего ты хотел?! Яблок печеных, залитых ароматом цветочного нектара? Десятиминутный процесс сдвига резиновой оси жизни был на скорую руку завернут в серую матовую бумагу, которую все-таки хотелось развернуть, попробовать на вкус, повалять на обложенном языке. Я себя заставил схавать это, ничего другого не оставалось.
   Спускаюсь по гранитной  только что вымытой лестнице, выхожу во внутренний дворик, отгороженный от цивилизации полосатым шлагбаумом, управляет которым седой старик в очках и камуфляже, направляюсь к двери с табличкой «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОТДЕЛ ДОСТАВКИ» - это сюда меня отправили из кадров, это точка, откуда я буду уходить в доставку и возвращаться куда по несколько раз в день, в течение многих месяцев.
   Вышагиваю и лыблюсь сам себе, представляю как повалились бы со смеху акушерки родильного дома №1 , если бы после моего появления на свет мама, превозмогая боль утраты плода, проговорила: «Товарищи, дорогие мои, самое человеческое вам спасибо. Вы помогли родиться будущему почтальону!»
   Мама всегда хотела, чтобы я стал летчиком. А какой на хрен из недоношенного на две недели пилот: покачаюсь на качелях пять минут, потом целый день зеленый хожу, как недозревшая слива. В математике, геометрии и физике я, мягко говоря, профан, короче, какой из меня член воздушного экипажа! После моего прощального воздушного поцелуя в сторону Альмаматера ей было тяжело, но надо отдать ей должное, она умело маскировалась. Сейчас, кажется, немного успокоилась. Рубцы затягиваются, главное не разбередить их о какой-нибудь ржавый гвоздь, имеющий самые благие намерения:
   -Чо здесь делаешь? А! Все там же на почте! Да, я слышал про универ, Санек рассказал… Зря, конечно, ты так. Всегда неплохо иметь в своей жизненной копилке лишний плюсик…
   И это мне говорит человек у которого недавно родилась дочь, жена заканчивает филфак, и сам ты не дурак. Без притворства, я рад, что у тебя все заебись, но и у меня никто не умер, просто ударение в моем «заебись» падает на другой слог, чем в твоем. Разница  всего лишь в коротенькой косой расположенной над гласной – при чтении ее не всегда и заметишь. Или в красных дипломах об этих особенностях человеческого восприятия действительности ничего не сказано?! Ты старший лейтенант ФСБ, ну какого… твой шершавый язык лижет мое среднее ухо! Я сидел, курил, отдыхал, ляжкой прижимал к облезлой лавке пакет с телеграммами, чтобы ветром не унесло, вчитывался в облака, а тут ты! Идешь на работу, видишь меня, подходишь, хотя мог бы этого не делать, пожимаешь мне руку, и следом за безразличным взглядом показывается твой кретинский язык. Вырывается из розового логова, перемахивает через белый частокол зубов, жалит и обратно в пещеру, накапливать смердящий гной.
   - Копилка, Колян, разбилась,- отвечаю я двумя струйками дыма из носа, и ты идешь дальше служить государству с девяти часов утра.
   Удачи тебе, потомок Феликса!

5

   Открываю дверь и с трудом уворачиваюсь от несущейся на меня дородной женщины с толстой сумкой на ремне. Захожу в отдел. Всюду подслабоватый пол: справа, слева, за шкафами, которые делят просторное помещение на маленькие тесные комнатки. Делаю несколько шагов и оказываюсь в центре. Возникает секундная тишина. Глаза выглядывают из-за деревянных ширм, вызывают зуд на коже за ушами, ползают по старым кедам, прикасаются к прыщу на лбу…
   Я проплывающий по реке кусок пенопласта…
   - Я новый доставщик…
   - Вам сюда, - доносится с правого бока,- стул вон возьмите.
   Дают мятую брошюрку из пяти листов с инструкциями. Читаю, ни черта не могу вникнуть, пытаюсь скрыть волнение – закидываю ногу на ногу.
   - Все понятно?
   - В общем, да, а это вот что означает?..
   Хоть я и абориген, в городе ориентировался плохо. Если меня останавливал прохожий и спрашивал, как пройти, к примеру, на улицу Трифонова, то получал исчерпывающий ответ: не знаю, я не местный. И в первый рабочий день я представил что чувствует человек, оказавшийся в незнакомом городе, в момент лунной тошноты.
   Материальная сторона меня не интересовала так же, как перспектива карьерного роста. Оклад в две тысячи восемьдесят рублей, плюс накрутки, типа районного коэффициента, материальной помощи в двести рублей согрели, остудили же подоходный налог в размере премии, налог на содержание охраны – три рубля (ха!), в общем, выходило где-то тысяча восемьсот рубликов. Оклад в последующем неоднократно повышали, одновременно лишая нас премии: не нравится, уматывай. Все молча уходят в доставку.
   Работают в две смены: первая, утренняя, с восьми утра до двух часов дня и вторая, с двух до девяти вечера. График скользящий, как свинья по маслу. Выходной может выпасть на любой день недели, а в праздники, когда все нормальные люди релаксируют, у нас объявляется всеобщая мобилизация. Мощный наплыв бывает под Новый год, восьмое марта и на двадцать третье февраля. Все сходят с ума, поздравления так и сыплются. Во всех телеграммах, наклеенных на одинаковые открытки одни и те же поздравления без точек, запятых и предлогов… СЧАСТЬЯ ЗДОРОВЬЯ УСПЕХОВ УЧЕБЕ ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ ПРОИЗВОДСТВЕ СКУЧАЕМ КРЕПКО ЦЕЛУЕМ ОБНИМАЕМ УМЕР ВАСИЛИЙ ТРЕТЬЕГО ЯНВАРЯ СОРОК ДНЕЙ НОВЫМ ГОДОМ ПРИШЛИ ДВЕ ТЫСЯЧИ СПАСИБО ПРИВЕТ … ну и дальше в том же духе,- обычный набор слов выстроенных в простые предложения, которых, как правило, не больше двух-трех. Частые опечатки и пропуски букв губят рифмы и сбивают с ритмов, остается только тепло, которое мы доносим через снег, лужи, зимние ветра Каштака и сквозняки Иркутского тракта, сырую обувь, красные от холода запястья. Но вот от чего я теряю мир, так это от пуха тополей. Дожди сбивают его с ветвей, он высыхает, птицы взлетают с белой земли на молочные крыши, поднимая пушистые семена в воздух, и пешеходы с плотно сжатыми губами вынуждены рассматривать дешевые репродукции тротуаров. Мы не можем удержать равновесия на трамвайной рельсе, нам приходится уклоняться от пушинок убийц. Глаза бы не видели неба!
   Это лишь малая толика из всех пертурбаций, сопутствующих процессу доставки телеграмм. Где бы вы не были, в какой бы дыре города не окопались,- телеграмщик отыщет вас и вручит вашей светлости депешу. А если адресата обнимет Кондратий, наш брат спустится вслед за ним в чистилище, пройдет фэйс-контроль на чертовом блокпосту, по фамилии указанной в телеграмме найдет преставившегося, заставит его расписаться, проставит точное время доставки, дату и вернется через черный ход, прикурив от хвоста огненной Геенны.
   Но для того, чтобы изваляться в грязи другого измерения совсем не обязательно крутить голой жопой перед мордой спящего Цербера. Достаточно запрыгнуть в трамвайчик под номером один или пять, доехать до конечной, спрыгнуть с подножки и оказаться в аду. Пахнет он не серными реками и смолой, а человеческим дерьмом. Запах фекалий парит в воздухе, цепляясь за хвосты вечно голодных голубей, для них Черемошники - одна сплошная кормушка. Пятиэтажные малосемейки и двухэтажные бараки окружены цитаделями гниющих отходов. В июльскую жару они притягивают бездомных псов, готовых разорвать кого угодно за кусок заплесневелой колбаски.
   Жильцы повылезали из душных квартир во дворы, расселись на широкой нестроганной доске, перекинутой через два гнилых пня. Беззаботные черви, они копошатся в навозной куче, смеются, похлопывают друг дружку по плечам, отплевываются табачком «Примы», закашливаются и отхаркивают бронхиальную мокроту под ноги своим детям.
   Улица героев Чубаровцев, дом номер тридцать.
   Мне нужна семьдесят третья квартира, а в подобных белокирпичных дворцах где-то по пятьдесят квартир в каждом подъезде. Захожу во второй или в этом случае в средний. Хохот, заглушающий треск дешевого радиоприемника остается за спиной. Должен быть третий этаж, поднимаюсь и, прежде чем увидеть, утыкаюсь лицом в смрад. Передо мной смачная куча дерьма расползается в луже чего-то темного, что-то тоненьким ручейком сбегает по ступенькам мне на встречу. Задерживаю дыхание, перешагиваю, руками размахиваю, отгоняю от себя мух-мутантов. Одна так и норовит сесть на мои губы – корова дойная с парой прозрачных крыльев жаждет поцелуя в засос.
   Адресата с летающей фамилией Дятел приглашают на переговоры семнадцатого июля в девять часов утра. Сегодня шестнадцатое, восемь вечера, а к девяти я должен быть в отделе и мне кровь из носу нужно доставить ей (ему) приглашение. После летнего света глаза долго привыкают к мраку. Хилый огонек зажигалки мало чем помогает. Брожу от квартиры к квартире, как столетний монах с огарком свечи по катакомбам монастыря, но все впустую. Дикий и Король, Заяц и Косолапов, Книга и Миниебаева,- обладатели этих фамильных ценностей притаились за пуленепробиваемыми щитами, образовав зашуганную черепаху. Тысячи дверей без указания номеров, железные водо – и светонепроницаемые несгораемые шкафы с заточёнными внутри существами. От прикосновений к холодному металлу на казанках наросли мозольные панцири, и ни одной щелки, куда можно было бы на авось скинуть извещение.
   Дупло дятла не найдено.
   Прежде чем уйти, нужно глубоко вдохнуть, зажмуриться и перепрыгнуть. Мы не брезгливые, просто неудобно, когда к подошве ботинка прилипло говно. У меня еще один срочный адрес. Ускоряю шаг, по сторонам не пялюсь, шаг в сторону и пиши пропало – угодишь в трясину. А между тем стеклянные глаза выбритых голов лениво следят за тобой. Неприкаянные тени умерших хозяев, облаченные в спортивные штаны, насиживают на корточках геморрой, обхватив костлявыми руками острые колени. Их не заметишь, пока не услышишь нагло тянущегося, не признающего возражений и отказов: ДААЙ СИИГААРЕЕЕТУ. Призраки не курят, думаешь ты, но подходишь к придорожным камням и протягиваешь им эту сигарету… ДАЙ ПААРОЧКУУУ…
   Эти стеклянные непотребные глазища провалившихся в Тартар ангелов…


6

   Свобода нам как мать родная, а мы ее неразумные чада. Разбалованные слепой любовью, мы при любом удобном случае прячемся за нее, смешиваемся с толпой, затекаем в открытые форточки трамваев и под успокаивающее постукивание  колес об неровные стыки рельс, трясемся, подобно пассажирам. Последние трутся между собой влажными спинами, икроножными мышцами, наступают на чужие ноги, тут же всматриваются в промелькнувшее что-то за окном, - им неудобно извиняться, хороший тон принимается в штыки, воспринимается как издевательство, за это нет прощения. Будь равным с близко стоящим. Если ты выше его – пригнись,  если ниже – не двигайся, он сам опустится до твоего уровня. Непростительно давать им повод думать, что в тесте, из которого ты слеплен дрожжей больше, чем в их сдобе. Это открытие оголит тонкие нервы попутчиков, проводка замкнет, заискрится и можно обгореть.
   При дальних адресах за смену мы проводим в общественном транспорте где-то часа по два, может, и больше. То есть на шесть рабочих дней в неделю приходится часов по двенадцать, значит, в месяц выходит сорок восемь часов. Двое суток  близких контактов в беспощадных тесках случая. Пенсионеры требуют к себе уважения, в то время как сами, ни с кем не считаясь, задраивают в тридцатиградусную жару все люки, так, что можно смело погружаться под воду. Когда я в доставке, общий транспорт – единственное место , где расслабляются мышцы и не тратится впустую время.
   В каждой руке по баулу, ходила на рынок за продуктами. С проворством, которому можно позавидовать заваливается в салон, озирается по сторонам, но свободных мест нет. Силы сразу покидают ее, ноги слабеют, их хватает только, чтобы доковылять до жертвы и встать вплотную ко мне. Я закрываю глаза, делаю вид, что дремлю, но раскаленные слюни начинают капать на мою и бес того сгоревшую шею. Черт с тобой, бабуля, занимай трон. Я не стану для тебя очередным представителем потерянного поколения, не дам повод постебаться надо мной при всем честном народе. Вы правы только в том, что старше нас. В остальном мы с вами плоскости разных фигур.
 
 Именно поездке в троллейбусе я обязан встречей с девушкой в желтых носках.
   Поздняя осень. Она сидит у окна, я рядом, мы едем в одном направлении, но с разными настроениями. Попрошайка кондуктор загребает ее мелочь, отрывает билет, девушка его рассматривает и прячет в перчатку. Ей приходит время сходить, я встаю, пропуская ее, но вместо того, чтобы направиться к переднему выходу, он ближе к нам, она поворачивается и протягивает мне талон: ДЕРЖИТЕ, ОН СЧАСТЛИВЫЙ. От внезапности происходящего у меня свело скулу и зачесалось в правом ухе. Я взял билет и сел, ничего не ответив. Незнакомка вышла на Суворова, а сконфуженный Я поехал дальше.
   Почему не ответил на ее «вызов» бес понятия. Балахон на ней какой-то сиреневый был. На голове не то шляпка, не то шапка – не понял. Нестандартное поведение ее выбило меня из колеи. Билет я сохранил, облепил скотчем и держал всегда при себе. И вот через пол года, в мае, направляясь в очередную доставку, я засек среди пассажиров знакомое изображение. Помнит ли она меня или, будь на моем месте тогда кто-то другой, история повторилась бы в мелких подробностях. Но внезапная вспышка авантюризма, не свойственного мне, затушила сомнения. Проследив за сибирской скво, я вышел следом за ней, догнал и протянул ей зажатый в пальцах амулет. ДЕРЖИТЕ, ОН СЧАСТЛИВЫЙ. Сначала непонимание, потом огонек памяти вспыхнул и снова погас. Молчит. А я чувствую, тушуюсь снова. ПРОШЛОЙ ОСЕНЬЮ ВЫ МНЕ ЕГО ДАЛИ, СКАЗАЛИ. ЧТО СЧАСТЛИВЫЙ… А Я ВОТ ПОДУМАЛ, НАДО ВЕРНУТЬ СЧАСТЬ ЕГО ВЛАДЕЛЬЦУ… ПОМНИТЕ?.. В ТРОЛЛЕЙБУСЕ!..  Она берет талон чисто машинально, брови ползут вверх, лоб испещряется морщинами при виде скотча, в который залеплено счастье. Фетишист хренов, думаю про себя. А ЕСЛИ МЫ  ВСТРЕТИМСЯ СЛУЧАЙНО ЕЩЕ РАЗ, ВЫ МНЕ ЕГО СНОВА ОТДАДИТЕ… А ПОТОМ Я ВАМ… ПРИКОЛЬНО ЖЕ?..
   Молчит.
   - Хорошо? – спрашиваю.
   - Хаашо! – выставила на показ она брак пьяного логопеда.
   Меня захлестнуло разочарование. Ну как же так! В кой-то веке жизнь разнообразилась, а тут такой  косяк.
   - До встречи?! – нужно же было как-то закругляться!
   - Ага, - парирует она.
   Ну вот, замечательное утверждение, без единой буквы «Р». Желтые носки возвращаются на первую строчку хит-парада. Мы разошлись. Она не увидела моей улыбающейся физиономии, я не заметил ее, возможно, растянувшихся губок. Ведь фефект речи не делает ее дурой.

7

   
    В первые месяцы работы я замечал каждый холмик, бугорок на поверхности уличного ландшафта. Ветка – старая дева, застывшая у горной реки, урна под деревом – выпавший из остекленевших ее рук кувшин. Человек у магазина сувениров, в руке зажат букетик только что купленных ландышей. Моросит. Он без зонта, но я уверен, дождется. А если она не придет, подарит цветы той, что спешит мимо него к другому, но уже опоздала.
   Со временем горная гряда превратилась в пустынную степь. Пешеходные зебры слились в одно сплошное белое, углы зданий, предвещающие раньше встречу с новым, выглядят теперь стандартными местами стыков стен домов. Я не удивлюсь и сытому бичу.
   Один старик с раскрытым чемоданчиком у ног исполнял на двухрядке военные песни. Ему бросали деньги, я дал пять рублей и три сигареты. Было девятое мая, на его груди блестели медали. Десятого и одиннадцатого певец на том же месте, те же песни, но день другой, пасмурный, война уже закончилась, потускнели ордена, пальцы с похмелуги не на те кнопки жмут. Но я ничего уже не слышал. Я оглох. Завис между сумерками и ночью. Еще не темно, но уже плохо видно, что там делается впереди. Я не знаю какого цвета будет завтрашнее небо, не чувствую тональности мелодии, что напевают птицы по утру. Мне не о чем вспоминать, некуда возвращаться в коротких снах. Мой склад с материалами для показа ретроспективы подсознательного сгорел.
   Вот уже две недели как я в отпуске. По графику почтальон И. должен выйти в доставку двадцать пятого числа, в два часа дня. Вывожу на желтом листе эти буквы, растягиваю в синие макаронины – предложения, а прищепки на бельевой веревке ударяются друг об друга, словно челюсти замерзающего смыкаются зуб к зубу. На стадионе футбол ТОМЬ – ЦСКА. Я не вижу, слышу.  Зрительский рев, перемешанный с шашлычным запахом, окутал все вокруг. Вопли горна и свист… ощущения разгара гражданской войны. Людей тысячи, ртов тоже, получается громко и пробуждает первобытный страх толпы. И я решаю, что двадцать четвертое августа не будет последним днем первого в моей жизни отпуска. ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОТДЕЛ ДОСТАВКИ остался в совсем не героическом прошлом. Я выхожу из дома и направляюсь в парк, в обход стадиона. Там сяду на скамейку, и буду грызть последние два ногтя, надеюсь, ни кто из знакомых мне не встретится.