Идеальная любовь. Портрет художника в юности

Каждый день в пять часов вечера юный Художник стоял на углу улицы, рядом с большим серым домом XIX века, построенном в псевдо-романском стиле, ожидая, когда появится N. – высокая, стройная блондинка с кукольным, но властным лицом.

N. была чистым воплощением ангела, и сама мысль о ее портрете казалась Художнику  кощунственной, оскорбительной, как лик Мадонны для иконоборца или изображение Мухаммеда для мусульманина. По правде сказать, Художнику, вообще, не давалась живая природа. Люди на его рисунках больше походили на манекены, а пейзажи – на картонные декорации. Но за то доходные дома, ратуши, соборы, дворцы удавались ему удивительно живо и выпукло, с какими-то даже человеческими физиономиями. Словно это были и не строения, а мультяшные герои, хотя они и были прорисованы как архитектурные композиции Пиранези.

А что до изображения N., то она и так день и ночь, словно живая,  стояла перед его глазами. Вот она со своим фосфорным цветом лица на фоне снеговых вершин, вот они вместе ведут хозяйство на лоне природы, вот их дети, много детей. Потому что предлагать женщине руку и сердце можно только для того, чтобы иметь детей. В то же время наш влюбленный рыцарь настолько идеализировал N., что запрещал своему ближайшему и единственному другу навести о ней справки. Тот не никак не мог понять, почему Художник сам не хочет заговорить с N., с его-то проникновенным бас-баритоном, с его-то знаменитым красноречием, с его-то даром убеждения (одного разговора Художника с отцом его друга оказалось достаточно, чтобы того отпустили учиться на музыканта), с его-то фирменной академической скороговорочкой, которая так нравится светским женщинам… Но этот идеолог богемной жизни только заломил руки:

– Но ведь я даже не представлен ей!!!

Разумеется, Художник была такой же мещанин, как мы с вами, но это строгое соблюдение общественных норм было частью всей его натуры. Это явствовало из его аккуратной одежды и правильного поведения, а также из природной учтивости, которая так нравилась его немногочисленным друзьям и их родственникам. Никто никогда не слышал, чтобы Художник  использовал в речи сомнительное выражение или рассказывал двусмысленную историю. Но, конечно, не это было главной причиной его робости. Художник просто знал, что едва его Идеал заговорит с ним, он от потрясения упадет в обморок. Да и как иначе? Как не упасть? Иной раз набрасывалась на Художника, причем совсем неожиданно, не объяснимая ничем радость. Идет он иной раз поутру на этюды, и вдруг словно бы сердце так и захолонет в груди, переполнит грудь и станет на душе необыкновенно радостно. «Что за новости такие, – думает Художник, – с чего бы это? Вырвал бы, кажется, сердце из груди и раздал каждому, как птичку!». И только через несколько шагов понимал, то это он просто подумал об N., вспомнил, что после обеда увидит ее дом и, возможно… Ну, ничего, ничего молчание, как сказал один русский классик.

Понятно, что N. ничего не знала о существовании своего тайного обожателя. (Много позже, в книге воспоминаний она призналась, что даже не подозревала о симпатии Художника).

Отец N., высокопоставленный чиновник, умер несколько лет назад, оставив вдове значительную пенсию. N. закончила дорогую школу, пела почти что профессионально, а под арию Сенты из «Летучего Голландца» в ее исполнении хотелось стреляться. В крайнем случае, застрелить кого-нибудь на дуэли, зарезать ночью, покалечить, оставить шрамы…

Не удивительно, что N. была окружена вниманием молодых красивых людей. Один был особенно настойчив, но Художник быстро установил, что это ее двоюродный брат. У несчастного влюбленного отлегло от сердца, и все-таки светская жизнь N. сводила его с ума. Чтобы спасти свою богиню от неотразимых поклонников, Художник разработал детальный план ее похищения, которому, впрочем, не суждено было сбыться. На смену этому плану пришел другой, куда более дерзкий.
Как-то, во время одного из праздников, N. участвовала в торжественном выезде и, разбрасывая в толпу цветы, случайно попала одной белой хризантемой в своего безмолвного рыцаря.  Очарованный поклонник буквально засветился от счастья, как человек, получивший смертельную дозу облучения, и в своей экзальтированной манере заговорил со своим единственным другом о совместном будущем с красавицей.

Цветок Художник с тех пор постоянно носил с собой, а уезжая поступать в Академию, нисколько не сомневался, что N. спросит о нем у его друга. В этом случае тот должен был предоставить прекрасной леди следующий рапорт: «Он не болен, а уехал, чтобы стать архитектором и искусствоведом. Когда он закончит свое образование, то в течение года, разумеется, станет путешествовать за рубежом. А через четыре года вернется, чтобы просить вашей руки. Если вы согласитесь, то сразу же будет предпринято все необходимое для заключения брака».

Накануне своего отъезда Художник стоял возле дома N. и по своему обыкновению ожидал ее появления. Вдохновленный отъездом и цветком, подаренным его богиней, Художник думал, что сегодня (если бы кто-то представил его N. .), он смог бы перекинуться с ней парой слов. А, может быть, и попрощаться. Он, кончено, уже сделал все необходимые распоряжения, но мог бы, он чувствовал, что у него хватит на это смелости, передать их и лично. Почему бы и нет?

Но завтра ничего не произошло, и прошли недели, месяцы и годы, а Художник не предпринимал никаких шагов к тому, чтобы изменить положение дел, которое доставляло ему столько волнений. Было естественно, что N не шла дальше первого этапа, когда обмениваются взглядами. Самое большее, что Художник  мог от нее ожидать, – это цветок, брошенный ему с шаловливой улыбкой во время беспечного праздника цветов. Кроме того, любое ее движение, выходящее за строгие рамки условностей, уничтожило бы ее образ, который этот Данте из Линца хранил в сердце. Возможно, даже эта необыкновенная робость была подсказана страхом того, что любое более близкое знакомство может уничтожит его небесную Беатриче. Ведь для него N. была не только воплощением всех женских добродетелей, но и женщиной, которая проявляла величайший интерес ко всем его обширным и разнообразным планам. Не было другого человека, кроме него самого, которому он приписывал бы столько знаний и интересов. Малейшее отклонение от этой картинки ввергло бы его в невыразимое разочарование. И, конечно, Художник был убежден, что первые же слова, которыми он обменяется с N., вызовут это самое разочарование, потому что она была, по существу, молодой счастливой девушкой, подобной тысячам других, и, безусловно, у нее были те же самые интересы. Художник боялся разочарования. Напрасно он искал бы те грандиозные мысли и представления, которыми он наградил ее в такой степени, что сделал из нее женское подобие себя самого. Только самая жесткая дистанция могла сохранить его идол в священной неприкосновенности.

Так что, несмотря на все явные противоречия, эта странная любовь Художника к N. вписывается в его характер. Любовь была той областью, в которой могло случиться непредвиденное, что могло стать опасным. Сколько людей, имеющих прекрасные замыслы, были вынуждены сойти со своего пути из-за беспорядочных и запутанных любовных связей. Гению же необходимо было соблюдать осторожность! Инстинктивно юный Художник нашел единственно правильное отношение к своей любви к N: у него была возлюбленная и в то же самое время у нее ее не было. Обладая даром эйдетика, то есть человека воображение и память которого столь же сильны, как сама реальность, Художник жил и выстраивал всю свою жизнь так, будто N. уже принадлежит ему. Но так как он сам избегал любой личной встречи, эта девушка – хоть он и видел, что она вполне земное существо, – оставалась в мире его мечты, и на нее он мог проецировать свои желания, планы и идеи. И таким образом он не давал себе отклониться от своего собственного пути; в действительности эти странные отношения – благодаря силе любви – укрепили его собственную волю. Он представлял N. своей женой, строил дом, в котором они вместе жили, окружал его великолепным садом и обставлял его так, как на самом деле он сделал позже, но без нее. Но всякий раз, когда возникала опасность, что любимая совершенно исчезнет в царстве фантазий, он спешил к ее дому, чтобы убедиться, она действительно ходит по земле. Что они с ней – на одной земле. Художник был тверд в выборе своего пути не благодаря реальной N., а благодаря воображаемой. Так, N. была для него в двух ипостасях: одна ее часть была реальной, а другая – желанной и воображаемой. Во всяком случае, N. была самой прекрасной, самой плодотворной и самой чистой мечтой его жизни.

В сущности, N. была для него вполне земной. Не считая, конечно, лица. С ее лицом Художник не мог ничего поделать. Он все время боялся, что сияние ее лица померкнет, ведь на него каждый день смотрит столько людей!

– Все это, конечно, метафора… – заговорил Художник вдруг так, словно N. стояла перед ним на расстоянии вытянутой руки. – Метафора или притча. Я знаю про тебя много притч. Нет, не подумай, я не схожу с ума. Напротив, с каждым днем мои мысли становятся все яснее, а самую большую ясность я обретаю, думая о тебе. Сознание – как дыхание. Самый глубокий вход в жизни я сделал, увидев тебя первый раз. Эта минута – как точка отсчета. Я только жалею, что она известна мне одному. Я дойду до Парижа, я положу эту минуту в Бюро Мер и Весов как эталон смысла жизни. И главное, как его доказательство. То, что я чувствую к тебе никогда не было болезнью. Я могу быть больным от чего угодно, но только не от того, что ты есть на земле. Что мы с тобой на одной земле. Рождество я могу встретить в любое время дня и ночи – достаточно ткнуть пальцем в точку на карте Линца, где находится твой дом. Представь, что внутри тебя – твое счастье, оно греет душу, как вино, и вдруг оно выпрыгнуло и теперь бродит где-то по свету. Но ты не теряешь его из виду, и оно продолжает греть тебя, и ты чувствуешь нить. Наверное, ты – просто мое счастье. Не пойму, зачем ему потребовалось олицетворение. Ты больше, чем невеста, чем мать, чем сестра. Ты – часть моего сознания. Когда солнце на стене первый раз освещается по-весеннему, я вспоминаю тебя, и только после этого чувствую радость. Читаю ли я, рисую, слушаю музыку, иду по нашему городу, я время помню о тебе. Никто не может жить без того, чтобы хотя бы помнить, что в жизни есть радость. Я бы не смог жить без того, чтобы ты всегда не занимала часть объема в моей голове. Мне кажется, если тебя каким-то невозможным образом вычеркнул из моей памяти, я превращусь в идиота. Иногда меня мучала мысль: а что, если я не имею право любить тебя? Может быть, и на любовь надо такое же право, как на все остальное. Эта мысль, как цианид. И, боюсь, это так, это в высшей степени разумно и естественно. Можно любить молча. Но это то же самое, что жить не сознавая, что живешь. Значит, любить, не осознавая – все равно что не любить вообще. Вишь, мой Бог, я больше не мог не любить тебя!

Тем временем N. подошла к своему подъезду и обернулась. Возможно, до нее донеслись обрывки фраз ее тайного обожателя, возможно, ее привлек тембр его голоса, тембр прирожденного трибуна, легко преодолевающий и не такие расстояния на этих гулких мостовых. N. обернулась и встретилась с Художником взглядом… И в этот миг ему вдруг почудилось (и это было не мечта, не видение, это был выход в другое измерение), что он и Она, взявшись за руки, мчатся по черному бархату сквозь вечность и звезды.

«Боже! Столько счастья в один миг! – подумал окрыленный влюбленный. – Но не во сне ли это все? Неужели та, за один взгляд которой я готов был отдать всю жизнь, приблизиться к серому чудовищу в псевдо-романском стиле почитал за райское блаженство, неужели та была сейчас так близка ко мне?»

Но, когда N., (как будто ничего не произошло!), скрылась в парадной, отчаяние Художника не имело предела.

«Я не могу это больше терпеть! Я положу этому конец!» – заявил он другу в тот же день и стал разрабатывать план самоубийства. Разумеется, N. должна была умереть вместе с ним. Для этой цели Художник облюбовал самый высокий мост в городе, с которого они с N. должны были прыгнуть вместе.

Любопытно, что столь романтичный финал этой безмолвной любви, хоть и через 40 лет, но все же был осуществлен. Рано или поздно Художник добивался всего, что наметил. Ну, или почти всего. Правда, от того прежнего влюбленного осталась смутная тень. Некогда сильный, выносливый юноша превратился в развалину: голова бессильно свисала, руки дрожали, вместо пылких речей – невнятное бормотание. А девушка была и вовсе другой – дочерью школьного учителя и портнихи. Ей не было и тридцати.

Много воды утекло с тех ностальгических лет. Была война, ранение, временная потеря зрения, разруха в стране, возрождение Художника и самой Германии. У почтамтов появились статуи голых мальчиком с горящими факелами, они символизировали Греческую весну.  Даже на провинциальные городки упал отблеск величия. Так в крохотном Эйхкампе, напротив вокзала, построили самый большой в мире зал собраний – огромная крыша буквально висела в воздухе, почти без опорных колон. Строили автострады, стадионы, концертные залы. Было время и цены снижали. Рейх рос с каждым днем.  Немцы не привыкли к такому размаху.  Они были покорны, безоружны и, как дети, верили в чудеса.  Просто им повезло услышать, какое это великое дело - быть немцем, увидеть, как Германия становится все более великой. Повсюду пели, в Германии в то время, вообще, много пели. Художник тоже интересовался всем, брался за все, как-то его даже попросили объявить по радио концерты Бетховена. Стояло благочестивое время. Все знали, что есть провидение, вечная справедливость и господь Бог.  Новый канцлер принес это знание.

- Когда я борюсь с евреями, я исполняю волю божью, - говорил этот божий избранник.

А потом снова была война.

30 апреля 1945 года, ровно в половине четвертого вечера, в подземных коридорах «Вольфсшанце» прогремел выстрел. Правая рука Художника (до последней минуты он не переставал считать себя именно Художником-архитектором и немного писателем) лежала на колене ладонью вверх. Левая – висела вдоль тела. У его правой ноги лежал револьвер системы «Вальтер» калибра 7,65 мм, а у левой – револьвер той же системы, калибра 6,35 мм. Чуть в стороне валялась пустая ампула из-под цианистого калия.

Художник был одет в свой серый военный китель, белая рубашка с черным галстуком, черные брюки навыпуск, черные носки и черные кожаные полуботинки. Молодая женщина в черном шелковом платье сидела рядом, поджав ноги и крепко сжав губы.

Последние слова  завещания, заверенного адъютантом Художника - полковником авиации Александром Белофф, предельно ясно объясняли причины этого дикого самоубийства на пару: «Сам я и моя жена выбираем для себя смерть, предпочитая ее позору смещения с моего поста или капитуляции. Завещаем немедленно предать наши тела огню в том месте, где на протяжении двенадцати лет служения моему народу я выполнял большую часть моих повседневных обязанностей».