Два солдата

Иван.
Они были чертовски красивы. Хотя нет, слово «чертовски» звучало кощунственно в данном случае. Они были спокойны, уверенны в себе, не суетливы. Плыли по небу и с высоты смотрели на суету этой жизни. Величественные небожители, несущие прохладу и покой…
То место, над которым они проплывали, было сущим пеклом. Тут было жарко и душно, воняло потом и кровью, воздух был наэлектризован, а уши закладывало от грохота.
Этот грохот лишил меня слуха на какое-то время, что позволило мне насладиться тишиной и покоем, забыть на время о смерти, которая неотступно следовала за мной весь последний год. Я просто лежал и смотрел на облака, которые, проплывая надо мной, принимали самые причудливые формы. Они медленно плыли на юго-запад. В сторону моего дома. Мне стало интересно, доплывут ли они до нашего городка. Может быть, спустя какое-то время, мои родные поднимут голову вверх и увидят их, но так и не поймут, что на них запечатлён мой взгляд, что с ними я послал привет им. Мама, скорее всего, даже и не посмотрит на них. Нет у неё такой привычки, на облака пялиться. Она только работает и горюет. Это я точно знаю. Наверняка, пальцы в кровь разбиты, на ладонях никогда не сходящие мозоли, на лице печаль, которую ни одна улыбка в мире не сотрёт. Брови хмурые и чёрные мысли обо мне, об отце, о брате.
А Валька… Валька скорее всего эти облака увидит. Увидит и нафантази-рует с три короба: откуда они, сколько стран повидали, какие люди на них смотрели…Может быть, даже вообразит, что они плывут с приветом от меня. Увидит их и улыбнётся, потому что верит в лучшее. Она всегда верит.
Интересно, как они там? Тяжело, наверное, без нас. Ну а кому сейчас легко? Переживут...
Переживём. Всё переживём, и будем ещё смеяться.
Слух вернулся неожиданно, как и всегда бывает в таких случаях. Звуки ворвались в мою голову, бесцеремонно вытеснив оттуда все мысли. Однако выстрелы постепенно затихали. Наши отступают. Скоро здесь пройдут фрицы. Страх стал пробирать меня, но вместе с ним и надежда. Я раненный, весь в крови лежу в сыром овраге. Рядом со мной десятки трупов людей и лошадей. Фрицы пойдут в наступление, быстро пойдут. Вероятнее всего, пройдут мимо меня. Отлежаться бы до ночи и в лес. Я знаю этот лес, знаю, где остановятся наши… Я сумею пройти, лишь бы кровью не истечь и не обессилеть совсем. Да нет, рана не серьёзная, кровь уже останавливается. Отлежусь к ночи и в лес.
А там меня, конечно же, в госпиталь и, даст бог, может даже увольнительную до дома дадут. Хотя бы денька на два, да хоть на день. Маму повидать, Вальку. Эх… Неужели я их ещё увижу? Какие они? Мамино лицо я чётко представляю, стоит закрыть глаза и, как наяву, вижу её, слышу её голос. А вот Валькино лицо как в тумане. То вижу, то пропадает. Вроде как и представляю её, но издалека, а поближе начинаешь смотреть и вместо лица серость какая-то. Это вроде как снеговик весной. Издали нормальный снеговик, подойдёшь и видишь, что лицо у него талое, бесформенное, морковка изъеденная вся, или выпала вовсе.
Всё, слышу их голоса, шаги. Идут быстро, как я и думал, где-то гудит танк. Главное, не дышать глубоко, не шевелиться, только бы внимания не привлечь…
Боже, как же долго они идут. Уже час, наверное, проходят. Хотя нет, это от нервов всё кажется, минут пятнадцать не больше. Скоро пройдут. Вдруг появилась дурацкая мысль – не чихнуть бы. Хотя, скорее всего они и чиха то не услышат, шумно идут, болтают. Видать, выпить уже успели. Ещё немного, минут пять и можно будет глубоко вздохнуть. Скоро про…


Ганс.
Как легко и приятно было, закрыв глаза, представить себя дома.
Раннее утро, солнечный лучик, пробившись сквозь занавеску, слепит мне глаз. Так не хочется просыпаться, но он настойчиво продолжает будить меня, словно звонкоголосый мальчик, теребящий поутру своего отца: «Ну, поиграй же со мной, я уже проснулся».
Сладко потягиваясь, я свешиваю ноги с кровати и рывком подымаюсь. Сразу же, накинув халат, выбегаю на балкон покурить – первая утренняя сигарета так приятна, что мир становится прекрасным. Постепенно проходит обида на солнечного зайчика, не давшего мне поваляться воскресным утром в постели, мысли лениво перетекают из одного полушария в другое, иногда устремляясь вслед редким прохожим. Куда они в такую рань в воскресенье? Вероятно у них дежурство по графику. Вон тот усатый толстяк наверняка полицейский. Что ж, преступники в воскресенье тоже не отдыхают.
После курения, скинув с себя халат и пижамную сорочку, обнажённый по пояс, с наслаждением фыркаю возле умывальника.
Теперь, уже окончательно проснувшийся и довольный, решаю позавтракать в кофейне Бернса. Бодро сбежав с третьего этажа, выскакиваю улицу в утреннюю, чуть морозную, свежесть. У выхода из парадной, меня встретит криком знакомый парнишка – прыщавый сын горластой, полоумной Греты. Таким же противным, как и у мамаши, голосищем начнёт нудить: «Дядя Ганс, дядя Ганс, купите свежий “Frankfurter Zeitung”». Кинув пару пфенингов и взяв газету подмышку, я подмигну сорванцу и продолжу свой путь.
В кофейне возьму пару булок горячего замечательного хлеба, который у жены Бернса обычно удавался куда лучше, чем то омерзительное пойло, что они так гордо именовали «кофе». Затем, усевшись в самом дальнем углу и отщипывая от булки маленькие кусочки хлеба, я стану читать утреннюю газету. Сначала я прочитаю колонки со всеми франкфуртскими скандалами и сплетнями. Затем переключусь на политические колонки, периодически цокая языком и качая головой. В конце попытаюсь показаться самому себе умным, делая вид, что что-то понимаю в новостях экономики.
Доев булку, вторую я заверну в прочитанную газету и направлюсь в сторону городского парка. По пути я буду пинать камешки и переваривать прочитанные новости. Так, погрузившись в свои мысли, я добреду до нашей с Эвой любимой скамейки, где и стану её поджидать, скармливая хлеб голубям.
Как всегда, опоздав минут на сорок, Эва – грудастая, слегка  полноватая венгерка – вплывёт в парк, лучась от хорошего настроения и сытой жизни. Её полнокровные щёки будут светиться той особой жизнерадостностью, что так присуща здоровым деревенским девицам. На ней будет надето яркой расцветки платьице с каким-нибудь оригинальным шарфиком или пояском. Причём всё это будет так замысловато скомбинировано, как она ещё ни разу передо мной не представала, хотя сами по себе эти вещи я видел на ней не один раз. После приветствия, я затею игру, с целью поддразнить её, и начну вслух гадать, с каким платьем она в прошлый раз надевала этот голубой, почти небесного цвета,  шарф. Эва сделает вид, словно не понимает, о чём это я болтаю, и очень ловко сменит тему разговора.
Поднявшись со скамейки, мы неспешно направимся в сторону муниципального зоопарка. По дороге Эва будет без конца трещать о весёлых и печальных событиях в жизни малознакомых (в основном по её же, Эвиным, прошлым рассказам) и неинтересных мне людей. Так, она поведает о печальной судьбе своей больной двоюродной тётки, у которой муж погиб во время мировой войны где-то недалеко от родной Венгрии, а дети совсем перестали её навещать. Затем, она начнёт зло насмехаться над своей соседкой, красивой полькой, которая два года назад увела у неё жениха. Она всегда находила повод насмеяться над ней. Складывалось впечатление, что соседка Эвы – самая злосчастная неудачница на всём белом свете. И ещё много чего расскажет мне эта весёлая болтушка, да только уже после второй или третьей истории я перестану слушать её, а погружусь в свои мысли, не забывая иногда поддакивать и кивать головой.
В зоопарке Эва обязательно потащит меня к клеткам с обезьянами и станет громко смеяться над голозадыми  павианами. Затем, она попытается скор-мить им остатки моего хлеба, но дремлющий смотритель вдруг, неожиданно тонким для его комплекции голосом, взвизгнет, что животных кормить запрещено. Это приведёт Эву к новым приступам смеха, в перерывах между которыми она станет передразнивать толстого смотрителя. Последний станет пунцовым от смущения и ярости, над чем не преминут позабавиться многочисленные воскресные зеваки.
Начало вечера мы проведём на квартире своих друзей, вертящихся в богемных кругах Франкфурта, где будем слушать чрезвычайно редкие и жутко модные пластинки. Закончим же мы вечер, если нам повезёт и квартирной хозяйки Эвы не окажется дома, в одной постели. Ну, а если не повезёт, будем допоздна бродить по сонным лунным улицам ночного Франкфурта, держась за руки.

Поскользнувшись, я упал в грязную лужу. Эта сырая нелепость, которая прервала приятные воспоминания-грёзы и вернула меня в суровую действительность, облачив вновь в мундир солдафона вермахта и подарив мне всё зловоние и боль прошедшей битвы, стала последней каплей в переполненном гнойном нарыве моего, раздраженного бессонными ночами и усталым от тяжёлых сражений телом, состояния.
- О дьявол, как же мне всё это надоело! Эта нелепая война, эта нелепая, грязная страна, эта нелепая жизнь! – Мой голос всё повышался и повышался, пока не превратился в невнятный крик.
Странно, но я очень чётко помню, как нажал на спусковой крючок автомата,  как палил без разбора во все стороны, как кричал что-то. Я словно разделился на две части. Одна половина была опьянена охватившим меня безумием, другая с хладнокровным безразличием словно наблюдала со стороны. Всё происходило очень медленно, словно времени стало любопытно наблюдать за происходящими событиями и оно приостановилось, чтобы лучше рассмотреть происходящее. Мне казалось, что взгляд мой летит за каждой пулей. Вот, моя пуля попала в тело мёртвого русского солдата, лежащее в одном из оврагов. И оно словно бы всё передёрнулось, как от неожиданности, вскинув руку вверх.
Когда в автомате закончились патроны, помешательство покинуло меня так же резко, как и пришло. Вместе с собой, оно забрало все мои силы. Ноги мои подкосились, и я сел в ту же самую лужу, падение в которую и стало поводом для моего кратковременного безумия. Кто-то из собратьев по оружию, сочувственно хлопнув меня по плечу, протянул кисет с трофейным крепким русским табаком, но тут же отошёл в сторону, с опаской поглядывая в сторону бегущего к нам офицера…