Радуга

Прошло около трех лет с того дня, когда я уничтожил мир. Я вырезал болезненную опухоль своей души и решил, что полностью излечен. Конечно, если бы я узнал раньше, что все это время зараза тихо росла во мне, разбрызгивая свои опасные споры, чтобы теперь уничтожить, я бы давно нашел нужную терапию. Но, увы, уже поздно. Процент повреждений слишком велик. Доктор во мне уверяет, что у меня-пациента фактически не осталось шансов, и у последнего достаточно оснований для доверия его медицинскому опыту.
Вчера я попал под дождь.Вчера я попал под дождь. Холодный дождь среди теплой весны – невыплаканные слезы осени. За время вынужденного молчания они наполнились ненавистью, выросшей из обреченности, нелюбимости, ненужности. Эта осень пережила зимние льды благодаря всеобъемлющему желанию мести. Теперь, подобрав момент, она самозабвенно обрушилась на весь мир, излив себя до последней капли, чтобы показать всему живому, обогретому и любимому хоть кем-то, насколько холодно может быть. Вот только никто в этом мире не обратил внимания на столь отчаянное самоубийство. Каждый уже имел свой холод в душе, поэтому люди как ни в чем не бывало шли по своим делам под этим дождем, и, приглядевшись, можно было бы заметить, что никто из них не выдыхал пара. А может, они и вовсе не дышали.
Люди шли, а я бежал. По старым аллеям, по маленьким дворикам, по тихим улочкам частных секторов – там теплее, чем на блестящей от света многочисленных фар глади автострад и в лабиринтах зеркальных башен центра. Я бежал к тебе… Но твоя квартира меня не впустила, очевидно, не узнав промокшим и слишком холодным. Возможно, и ты бы не узнала меня, будь ты дома.
Когда я вышел, было уже темно. Холодный дождь сменился холодным туманом, который оседал на еще не высохших волосах, проникал в меня с каждым вдохом, просачивался через поры кожи. Моя тень, проявлявшаяся в свете редких фонарей, была длинной и обросшей щупальцами – споры в моей душе, обильно политые, быстро давали всходы. Я больше не спешил, я понимал, что спешить уже поздно. Я обречен.
Придя домой, первым делом – в душ. Нет горячей воды. Черт. Набираю твой номер. Еще. И еще. Трубка протяжно гудит в ответ, извиняясь. Твоего голоса сейчас нет, и, несмотря на все мои заверения, мольбы и просьбы о том, чтобы подали мне его прямо сейчас, трубка говорит, что позвать его пока никак не может. Отрезвленный ужасной догадкой, я тут же закрываю глаза, спеша внутрь себя, чтобы проверить свои миры.
…В центре моей вселенной – клубок отвратительных серых щупалец, протянутых всюду. Каждый, каждый мир заражен, нет ни одного здорового, не серого места. Все в кучу – и сжечь, сразу все, не растягивая жизнь огня, отбирая у него максимум жара сразу. Я не смогу долго терпеть агонию своих миров.
Тепло, хорошо. Жарко. Отлично.
Тени испуганно забегали по квартире. Последний всполох огня, самый яркий и самый короткий, и они исчезли. Квартира погрузилась во мрак, мягкий, теплый и уютный.
Мои сны – самый потаенный уголок моей вселенной. Поэтому я поверил своему сну: может быть, так далеко зараза еще не забралась.

Во сне несколько знакомых и читателей, ты и то, что от меня осталось, хоронили безнадежно болевшего меня – я с трудом узнал себя в этом сморщившемся седом старике. «Да оживут с тобой твои миры» - эпитафия, к которой я не имел никакого отношения; видимо, у покойного были друзья. Гроб закрылся и начал погружение. Присутствующие по традиции черпали землю руками и по пяди кидали в разрытую могилу. Почва в их руках вспыхивала яркими цветами – у кого-то красным, у кого-то – зеленым, у кого-то – солнечно-желтым, но, заглянув в открытое лоно земли, я увидел, что гроб покрывают обычные черные комочки. Я хотел было принять и свое участие в ритуале, но ты взяла меня за руку, сказав «Пойдем, пока не начался дождь», и небо тут же скрылось за тучами, чернее которых я еще никогда не видел. Лишь маленький просвет вдали и яркая арка радуги под ним – все, что сохранило цвет в этой полуденной ночи. Ты увлекла меня в свою машину, и, только за нами захлопнулась дверца, хлынул ливень. Я предложил как можно скорее убраться отсюда, обогнать дождь, проехать под радугой. Ты предложила заняться любовью. Я уловил тень испуга на твоем сером лице, но ты была слишком соблазнительна в своем черном траурном платье. Я был слишком увлечен тобой, и, если бы это был не мой сон, я бы так и не увидел, как арка радуги вдалеке запирается серыми вратами туч, как над самой свежей из могил вырастают щупальца и на них распускаются уродливые мертвые цветы. Но в твоих объятиях мне не было страшно даже тогда, когда машину несколько раз тряхнуло и начало утягивать в размякшую кладбищенскую землю. Задыхаясь под ней, я успел прошептать «люблю» тебе на ушко…

…И проснулся со сладким привкусом этой фразы во рту. Ты уже сидела надо мной – видимо, ждала, когда я проснусь. Сказала, что я заболел, одарила коротким, показавшимся холодным поцелуем и добавила, что проспала сегодня работу из-за меня, ведь это я не дал тебе вчера выспаться, заставил слушать полтора часа сообщений на автоответчике среди ночи. Я-то и забыл, что у тебя стоит автоответчик. Извинился и вспомнил свой сон. Сказал, что хорошо подумал и принял решение.
- Этот клубок серых щупалец – тебе, любовь моя. Помнишь, я как-то сказал, что вместе мы – радуга? Ты так изменилась с тех пор. Ты почти утратила способность появляться в самый нужный момент – ты всегда на работе, которая слишком тебя увлекла, заставила отбросить остальное на второй план. Ты начала терять веру в мой успех, считаешь, что если останешься со мной, тебе придется тянуть меня – ведь на книгах сейчас много не заработаешь, тем более, на таких, как у меня. Да и сами книги постепенно перестают тебе нравиться и удивлять тебя, хотя в значительной мере именно для этого – и потому – они и созданы. А карьера – это взросление, единственный способ обустроить жизнь. Что ж, может, ты и права. Может, мир и правда поражен настолько, что два теплых человека уже не могут в нем устроиться по-своему и жить не по его правилам. Возьми из него еще яда, столько, чтобы организм не смог больше сопротивляться. Выпей его, родная. Пронзи этим щупальцем мое сердце и влей в меня все, без остатка. Мы уничтожим его, жертвуя своим последним теплом, последним цветом, выпив его досуха. И может, когда-нибудь наш с тобой организм избавится от яда, найдя лекарство в памяти нашей души. И, если так случится, я смогу продать остывшим людям теплые, как когда-то, миры – они будут брать их по инерции, они уже будут знать меня по множеству миров холодных, безыдейных и бездушных, в которые можно заходить без внутреннего сопротивления. А если и не произойдет так, и зараза окончательно нас поглотит – что ж, я все равно ни секунды не пожалею. Ведь ты – лучший из моих миров. Так было и так будет.
Щека вспыхнула теплом от удара твоей ладони.
- Это тебе от температуры, сдерживаясь, сквозь зубы сказала ты. А потом наклонилась ко мне вплотную и продолжила надрывно и тихо: - Ты видишь эти глаза? Какого они цвета? А губы? Или, может быть, кровь моя будет тебе доказательством? Зачем ты воображаешь себе такую жестокую чушь? Ты ДУРА…ЧОК, - закончила ты, уже почти крича, и слеза, скатившись с твоей щеки, смочила мои иссохшиеся губы. Она показалась мне сладкой, как фраза из сна, которую я тут же повторил.
– Не уходи, пожалуйста, - сокрушенно добавил я, и ты осталась. Твои глаза, самые зеленые во всех мирах глаза сияли для меня, когда твои алые губы коснулись моих, иссушенных внутренним жаром. Цвета стали насыщеннее и ярче. В комнату через окно вошло солнце, жаркое солнце мая. За несколько мгновений оно высушило и обратило в пыль то, что чуть не убило меня в прошедшую ночь – горстка серой пыли лежала рядом с диваном: светобоязненное чудовище, похоже, не успело добежать до укрытия. Я чувствовал, как спадает жар, чувствовал тепло солнца, глубокое очищение, молодость и бодрость, чувствовал, как ты наполняешь собой каждую клеточку моего тела, чувствовал, как мы снова становимся радугой.