По световым пустошам

…Он всегда верил, что есть радуга совершеннее, чем в том мире, откуда он пришел. И он обрел ее сразу же, ступив за пределы того мира.

Юноша лет девятнадцати неспешно брел по тропинке, в которой переплелись странные энергии семи цветов, а вокруг была пронизанная звездами чернота, и все видимые звезды казались одинаково далекими. Он думал о том, что нашел свою идеальную радугу, и она была у него прямо под ногами, но его лицо оставалось грустным, даже угрюмым. Он старался не думать о том, что не этого он искал, но он так и не научился обманывать свои чувства, и улыбка не могла пробить окаменелость на его лице. Тропинка под ногами светилась, но ее мистический свет не давал никаких чувств. Юноша сравнивал ее свечение с тем, что дает лампа дневного света – понимая название разумом, он всегда чувствовал в нем лесть. Все человеческие изобретения повязаны красной ленточкой лести.

Парень не помнил, сколько длился его монотонный поход. Время всегда привязано к каким-либо ориентирам. В этом месте казалось, что оно может существовать лишь в условиях земной гравитации. А еще казалось, что он мог уже постареть, пока идет – пожалуй, это ощущение было правдой. Юноша всегда очень тонко чувствовал и никогда не ошибался в чувствах, пока не вмешивались посторонние. Но все посторонние остались за дверью, а дверь – далеко за пределами человеческой жизни. Оглядываясь назад, он видел то же, что и впереди – полоску световой тропинки, сужающуюся в ленточку, а затем превращающуюся для человеческого зрения в белую ниточку, уходящую куда-то вверх, к одной из звезд, как казалось отсюда. С той лишь разницей, что впереди дорожка уходила вниз.

Но, да: в самом начале, как и в любом путешествии, была дверь. Его путешествие не было цикличным: дверь открывала выход из места, переставшего быть его домом. Мир с шестицветной радугой казался ему тем более несовершенным, чем дольше он жил в нем. Повернув ручку той странной двери, он узнал, что голубой, синий и фиолетовый не спешат слиться в черный, и что черному не место в самом явлении радуги. И, несмотря на всю длину пути, юноша ни разу не пожалел о том, что однажды он его начал.

Тропинка извивалась, петляла, спускалась – когда круто, когда не очень, сужалась до узеньких пещерных лабиринтов или уводила спиралью вниз на манер горных дорог. Воображение подсказывало парню леса, поля, далекие от городов дороги, холмы, горы, узкие пещерные лазы… Образы шокировали ясностью, которую простое воображение обеспечить не может. Иногда под ногами вздымалась искрящаяся световая пыль, иногда откуда-то сверху капала несуществующая влага. Все это не надоедало и не могло надоесть – гарантия истинной красоты и (но в это условие не хотелось верить) налет непривычной вечности. И, несмотря даже на это, грусть с самого первого его шага по этой тропинке не покидала его лица.

Иногда он ел по привычке и спал, чтобы видеть сны. Осколки снов, - желаемого или действительного итога путешествия – быстро покидали его сознание, но оставалась уверенность и рос интерес к тому, что ждет его в конце тропы. Когда он впервые, - обессиленный, как казалось ему с непривычки, - упал на тропинку, он обнаружил, что ее свет не обжигает – даже яростно-красный и солнечно-желтый. Едва ли была возможность вспомнить содержание того первого внеземного сна, как, в общем-то, и всех остальных, но это и не было необходимым: послевкусие каждого сна наполняло героя осмысленностью его пути, чего он никогда не чувствовал на Земле. А свет оказался не только материальным, но и вполне пригодным для пищи и даже не лишенным вкуса. Светящиеся цвета также имели и свои звуки: орган, рояль, тонко звучащая губная гармошка, ритмичные постукивания кастаньетов, скрипка, гитара, виолончель, которые были слышны тогда, когда их хотелось слышать. Одновременно это были и бурление лавы, потрескивание огня, шелест пшеничных полей и лесной зелени, журчание воды, шепот ночного моря и заполоняющая тишина ночи, и еще тысячи различных звуков и их всевозможных комбинаций, которые только можно было и хотелось представить. Также это были и прекрасные запахи, которые нет смысла описывать, осознавая невыразительность слов. Это место - чудесное междумирье, удивительно соответствующее представлениям о нем. Тропинка, спускающаяся в рай откуда-то свысока.
Почувствовав перемены, задумавшийся герой остановился. К воображаемым пейзажам теперь добавились розовые кусты, казавшиеся вполне реальными. Цветы вырастали из ниоткуда, можно даже было разглядеть их корни, уходящие вниз от обрамляемой ими световой тропинки и даже не касавшиеся ее. Эти розы не нуждались в питании. Еще до прикосновения к лепесткам герой был уверен в том, в чем окончательно убедился после: розы были искусственными. Искусственные розы обрамляли тропинку на всем ее обозримом продолжении. «Неплохой повод для серьезных размышлений о конце этого пути», подумал герой.
Он продолжал идти через обрамляющие тропинку кусты роз, провожающих его неживыми взглядами, созданные кем-то когда-то с задумкой выражать торжество. Этот человек уже много прошел – ушедший садовник, наверное, хотел уверить его, что он не топчется на месте. Одинокий странник задумался о том, что прошлый пришелец оставил что-то красивое после себя, обозначил свое существование вечными в условиях этого междумирья символами. Возможно, это значило и что-то большее на языке странствующих садовников, но странствующий герой не знал этого шифра. Но шифр также мог означать и что-то совсем противоположное мыслям непосвященного. Все дело в авторе – странник он, или…
Неспешный ход невеселых мыслей оборвала упавшая сверху на голову капля вполне материальной влаги. Холод этой разрушившейся от падения капли будто тонкими металлическими паутинками, пробивавшими себе путь сквозь хрупкое органическое тело (которое лишь казалось носителю таковым, храня в ядрышках полусуществующих клеток память о своей органике, оберегая, как ребенка, сознание от того, что знать пока не нужно) к теплящемуся живому сердцу, желая, очевидно, отогреться от ледяного налета вечности. Странная мысль: «Если бы меня вдруг спросили, что это за металл, мои губы выдохнули бы в ответ: «долго смотревшее на полную луну серебро». Тут же – вторая капля, третья. Они, впечатываясь в тропинку, поднимали маленькие светопылевые вихри, под которыми через мгновение и оказывались погребены, не оставляя признаков своего существования. Некоторые падали на розы и жадно впитывались ими, но розы, застывшие в своем идеале, не вырастали от этой влаги. Серебристый дождь перерастал в серебряный ливень, под холодом которого в полной мере ощущаешь свою бездомность. И никаких облаков – будто бы это плачут сами звезды.

Так хотелось укрыться – но негде. Так хотелось согреться – но приходило осознание, что даже радужная тропинка остывает под усиливающимся напором. Дождь падал с божественных высот, разбиваясь на мелкие до невидимости осколки – и лишь розам было хорошо. Им было отвратительно хорошо, хорошо до срывания масок. Должно быть, они преждевременно забылись в этой эйфории, предвидя скорую гибель их единственного за нынешнюю вечность созерцателя. Хотелось сорвать и сжечь этих лживых жестких красавиц…
Огонь с жадностью пожирал искусственные листья и лепестки, потрескивая от удовольствия и не оставляя даже дыма, но щедро награждая теплом своего кормильца. Разноцветные языки подхватывали на лету капли и разбирали на яркие искры – красные, оранжевые, желтые, зеленые, голубые, синие и фиолетовые, отправляя затем в пылающее белое чрево. Семиязычное пламя было великолепным.

Я зажег от костра сигарету, так необходимую в свете моего чудесного спасения от чуть было не поглотившей меня гибели. Кончик сигареты засветился медленным голубым огоньком, съедавшим даже пепел, особенно его смакуя. Я чувствовал, как этот свет тонкими теплыми паутинками пронзает мое естество (употребить «тело» здесь было бы неуместно), высушивая от проникшей ранее холодной влаги. Сигарета курилась долго, и к ее окончанию я полностью высох, а огонь уже выжег дождь до самых небес – согрел, успокоил, убил. Я почему-то надеялся, что без дождя эти глупые гордые розы уничижено завянут, проявив тем самым хоть чуточку настоящести, на которую они, быть может, когда-то были способны. Наверное, это было в те далекие времена, когда они еще не могли обходиться без ухода создателя. Но я не стал тушить костер – на случай, если мои жестокие надежды так и не сбудутся, им останется вариант с быстрой и почти безболезненной смертью.
Я шел дальше, кусты редели и отступали от тропинки, стараясь делать это незаметно – но я следил за ними, и они стеснялись и пугались моего взгляда. Но я не прощу их, потому что я узнал их: они опутывали мою прошлую жизнь. Я не прощу их – я просто забуду, - это все, что я могу для них сделать.

…Тропинка все также одиноко, как и прежде, тянулась в необозримую даль. Я мог любоваться на отражение ее и себя в разлившемся внизу озере. Можно было зачерпнуть из него воды, но оно только-только начинало разбивать оковы льда над собой, и вода, вероятно, была еще холодной. Меня посетила мысль, что я давно уже не видел своего отражения, и кто знает, когда такая возможность еще представится мне. Поэтому решил сделать привал.
Я зачерпнул немного желтого света в ладошку и окрасил им глаза и волосы так, как всегда себя ощущал. Мне впервые за все время - и проведенное вне времени, здесь, и то, что когда-то прошло на далекой отсюда планете, более вещественное – так нравилось то, что я видел.