За тридевять земель

Сегодня он понял, что больше нельзя без нее жить.
Можно двигаться, потреблять и выделять, издавать членораздельные звуки в телефон и просто так, можно расчесываться и выбирать себе галстуки, покупать сгущенное молоко и водку; все можно. Жить нельзя.
Жить можно только если она рядом – то есть на расстоянии прикосновения, на расстоянии руки и сказанного слова – сказанного, а не написанного на бумаге, на экране, или там еще как-то переданного по проводам и волнам…
Пусть будет со мной, подумал он. Чтоб мои слова она ловила напрямую, без участия этих надоевших гремлинов. И пусть кричит с кухни в ответ. Пусть разные комнаты моей квартиры – это будет максимальное расстояние между нами. Чтоб абонент был всегда доступен, а не временно. Чтоб я просыпался – а она тут же рядом спит, вот она, хочешь – потрогай, настоящая! И чтоб необязательно ее будить.
И все такое. И навсегда. А то это не жизнь – а так, астматическое дыхание от звонка до звонка. Волосы твои вначале всегда пахнут поездами, и только потом - звёздами…

Тем более отпуск, думал он. Время есть. А я его трачу, как полный идиот – какие-то книжки ни про что, пиво, ежевечерние прогулки «от сих до сих», и мой город стал как мой тюремный двор.
А я вот сяду лучше в поезд, подумал он. И приеду к ней. И скажу: все, я больше не могу без тебя жить. Пожалуйста, поедем, и пусть я отныне буду жить с тобой.

Он стукнул в аську туда и сюда, и долго ждал ответа.
Все молчали, как убитые; но вот, наконец, кукукнуло и замигало: вам сообщение.
«Здорово» - написал друг.
«Привет!» - набил он. – «Я все решил. Сегодня еду за ней.»
В ответ по голубоватому полю заскакали колобки-смайлики всевозможных конфигураций, один даже с пистолетом. Потом появился вопрос: «Она уже знает?»
«Нет» - ответил он. – «Я сам только что узнал».
Потом он отключил машину.

И вот он стал собираться, понятия не имея о том, что именно берут с собой в такую странную дорогу.
Надо было ехать на поезде, а самолеты в ее городок не летели.
Он никогда раньше не ездил на поездах далеко. Он, собственно, вообще никуда раньше не ездил. Только летал пару раз по делам в Москву и один раз в Хургаду на отдых.
На десять дней.
А теперь непонятно. Вся поездка – два дня, не больше. Что брать? Бритву брать? А там, в этих поездах, есть, где побриться? Что-то он такое читал про туалеты в поездах, что-то подозрительно противное… Денег, как назло, почти нет. Но ехать надо сегодня. Ехать надо обязательно сегодня, и тогда она скоро будет здесь жить. Дня через три – точно.

Он расслабленно шлепнулся на тахту и оттуда, из сумеречного, заставленного пепельницами и заваленного книжками угла, стал пускать томный сигаретный дым и обозревать свои владения.
Он представлял, как она будет смотреться на фоне его квартиры. Получалось, что замечательно будет смотреться.
И что она будет делать? Вот она пройдет от входа к его Центру Управления Полетом – к столу с компом. Даже представим так: она уже здесь живет, а его самого в комнате и нету. Ну, на работе он. Или вышел за хлебом. Она попросила купить хлеба, и он пошел. Разве ему трудно? Нисколько не трудно! Он всегда рад помочь. И мусор. Он будет выносить. Обязательно будет.
Первым делом пакеты, сбившиеся стадом белых барашков под Центром Управления Полетом. Их он выбросит в первую очередь. Сколько там скопилось уже? Четыре. Ух, ты. Нет, братцы, так больше жить нельзя.
Она посмотрит на этот компьютер и на этот стол, и скажет: «Ай-яй-яй», и вытрет пыль, и выбросит пепельницы… нет, не сами пепельницы, вы что. Сами пепельницы она помоет, и красиво поставит. На балконе. И скажет ему, когда он придет с работы… или с помойки… Придет, короче.
Она скажет: «Дорогой, а давай теперь ты будешь курить на балконе. Там замечательный вид, а в комнате будет зато чистый воздух.»
И чтоб ему лопнуть, если он станет ей возражать!
А куда она поставит свои игрушки – все эти женские штучки, сувениры прошлого? Есть ведь у нее какие-то? Наверняка. Да что говорить – он ей дарил же что-то – свечки, нэцке еще. Открытки. Наверное, не потеряла. Она поставит свои ценности рядом с его книгами. Вон сколько места на книжной полке.
Надо было все-таки встать, потому, что вещи сами собой не соберутся.
Что же брать-то все-таки. Туалетную бумагу еще, может быть. Говорят, в поездах с ней плохо. Тьфу. Глупости какие-то думаются.
Он зашел в ванную побриться.
В ванной тут и там ему почудились баночки и тюбики всякой женской косметики. Он почему-то вздрогнул.

В поезде и вправду было плохо с туалетной бумагой. Там вообще было – плохо. В принципе.
Тем более ему достался плацкартный билет. Тем более, какое-то странное место: верхняя боковушка. Он никогда раньше не ездил на верхней боковушке. Оказалось, это нечто чудовищное.
Большую часть времени он лежал, как килька, а непосредственно над ним трясся потолок и отовсюду воняло туалетом и плохой едой. Он попытался поиграть сам с собой в космонавта: представить, что это космогрузчик, везущий в соседнюю звездную систему груз редких минералов. А он сам – пилот, находящийся в анабиозе.
Ничего не получилось. Впасть в анабиоз мешали проклятые аборигены. Они все время ходили мимо, громко вопя и даже закуривая на ходу. А непосредственно внизу, под его полочкой «боковушка сверху», расположился самый страшный абориген: сумасшедшая бабка.
У ней что-то сломалось в башке еще в докембрийскую эпоху. И бабка никак теперь не могла замолчать. Она все время почти говорила. Что именно, разобрать было невозможно, к тому же и разбирать там было нечего – долетавшие до него осколки внятных образов собирались в мутную мозаику под названием «Бабкина жизнь». Жизнь была бесконечна.
Иногда бабка ела, смачно чавкая. Иногда принималась шумно чесать ноги. Кто ее выпустил из дурдома и зачем она в поезде, было неясно.

Когда погасили свет, он остался один на один с темнотой и бабкиным бормотанием. Тогда он слез вниз и пошел пожить в курилку.
«Зачем и куда я поперся» - пришла в голову ледяная мысль на фоне ледяного неонового света. Тут он вспомнил, зачем. И утешился.

А главная странность заключалась в том, что она так и не ответила на его смс «Я еду за тобой!»

Рано-рано, не выспавшийся ни на гран, всклокоченный и потный, он выпал из вагона в утро сквозняков.
Сквозило отовсюду. Тянуло ветерками из всех щелей. Восходящее солнце сквозило багровыми лучами из кружев виадука, скользило по огромным стеклам вокзала и било по глазам.
Его костюм был мят. Его слегка подташнивало. Желудок отзывался на любое движение несильной, но противной болью.
«Милая, ты видишь, какие лишения я терплю из-за тебя? Куда уж там Ивану Царевичу…» - подумал он.
И опять утешился.
Чужой город поймал его улыбку и продублировал ее сотней тысяч солнечных зайчиков на все четыре стороны света.


Он позвонил ей, когда нашел, куда можно нормально присесть.
Он же совсем не знал ни этот городок, ни этот вокзал. Пришлось сделать круг, прежде чем нашлась привокзальная забегаловка. Почему-то сильно хотелось кефиру; кефиру ему, естественно, не дали, он взял какие-то пельмени и пиво.
Когда он съел пельмени, тогда он открыл пиво и стал его пить потихонечку. Слегка кружилась голова. В голове кружилась мысль: а ну как она просто пошлет его подальше и никуда с ним не поедет? Он об этом подумал? Нет. А почему?
И тогда он наконец-то позвонил.
Ее голос был теплым и звучал наверняка из мягкой подушки. Из-под гладкого белого одеяла. Она сказала сонным шепотом:
- Ты чего звонишь в такую рань?
И он ответил ей:
- Я тебя люблю.
Она отозвалась настороженно:
- И я тебя люблю. Что-то случилось?
Он хотел сказать:
- Пиво у вас просто отвратительное.
Но он этого, конечно, не сказал, а сказал он:
- Я приехал. Я в твоем городе.
- Ого! – сказала она.
Он сказал:
- Ты понимаешь… Я всю ночь ехал и устал, как черт. Мне был прилечь. А то я умру, наверное. Ты не могла бы меня приютить у себя, когда этот твой на работу уйдет? Мне нужно тебе что-то важное сказать. Очень важное.
Она молчала некоторое время, а потом он услышал:
- Ты извини… я тебя очень люблю, но ты – это ты, а дом… это – дом. Я не могу принять ТЕБЯ в СВОЕМ доме. А если он забежит за чем-нибудь с работы, а там – ты? И как это будет выглядеть?
- Дом забежит? – мрачно пошутил он.
- Муж забежит – ответила она.
- Если я ничего не путаю, юридически он тебе не муж. Практически – тоже, ты его не любишь, он тебе надоел, и ты ему надоела – сказал он ей.
- Да, это так – ответила она – но пока что его совершенно не за что обижать и я этого не хочу. У меня нет причины, чтобы от него уйти. Значит, я обязана вести себя прилично.
- Слушай, я потому и приехал! – горячо заговорил он. – Я приехал за тобой, ты же поедешь со мной, я все понял… - и тут он понял, что его давно не слушают, потому, что там, в ее доме, ее мужчина спрашивал о чем-то, а она отвечала спокойным-спокойным голосом. Что-то про зонтик, или нет?
Она сказала ему:
- Погоди, я Севку отправлю на работу, и тебе сама перезвоню. Надо обязательно увидеться, я соскучилась.
И гудки.
Он допил пиво.

Он ждал, когда она перезвонит, а она не перезванивала, и он стал просто засыпать за столом. Тогда к нему подошел милиционер и куда-то позвал. Он думал, что милиционер заберет его в отделение, но тот всего лишь сдал его на руки пухлой веселой тетке, у которой на шее болталась картонка с надписью: «Сдам квартиру часы сутки командировка».
Тетка привела его в маленькое чистенькое жилище. Там была тахта. Он расплатился вперед, упал и уснул.

Когда он проснулся, что-то изменилось.
На дисплее мобильника значилось несколько пропущенных вызовов. От нее. Он перезвонил ей немедленно, и договорился о встрече. Она назвала какое-то место, видимо, приметное место этого города, и объяснила, как туда доехать.
Он вытянулся на тахте и закурил, и стал смотреть из сумеречного угла на свое временное жилище.
Здесь почти ничего не было. На полках не было книг. На полу не было тапок. Зато пепельница – была.
Он вспоминал, о чем думал вчера. Он представил себе еще раз, как он приходит домой, в свой дом, просто в СВОЙ дом, а там…
А там она помыла его пепельницы.
И выставила их на балкон. Прелестно.
Спорим, она так и сделает.
Когда она вытрет пыль со стола, где стоит его комп, что-нибудь обязательно забарахлит, потому, что там все подсоединено как попало, но он-то привык, сам все и настраивал. А она не знает.
«Надо будет ей объяснить…»
На его полке, рядом с его книгами она понаставит его подарков. А он никогда не умел правильно выбирать подарки девушкам. И что, возле его любимых книг будет стоять эта кошмарная желтая лягушка с монетой во рту?
Ну, ничего. Он объяснит.
Живут же люди вместе, находят какие-то компромиссы. Она ведь с мужем этим как-то живет. Значит, опыт есть.
Тут он вспомнил, как однажды она, приехав к нему на пару дней, сварила борщ и плюхнула в его тарелку здоровый ком сметаны. А он сметану ненавидел с детства. Но она в ответ на его ойканье спокойно сказала: «Ну, не знаю, у меня Севка всегда так ест, я по привычке.»
Он понял, в чем подлость ситуации.
Севкины привычки поселятся вместе с ними. Все равно, что сам Севка заселился бы в его квартиру третьим лишним. Только Севки ему и не хватало.
Он вдруг представил.
Как она живет в его квартире, и вот они обедают, играют по очереди на компьютере, смотрят фильмы, любовью занимаются, в конце концов! И над всем этим возвышается призрачный, голографический прямо-таки Севка, которого он один раз видел на фото. Перемещается по квартире, как тень отца Гамлета. И заинтересованно наклоняется посмотреть: а что это они там делают?

Он ушел в ванную, он мылся, мыл голову мылом и думал. Стараясь не глядеть по сторонам – ванная была чужая, чужая! Он вытерся противным полотенцем, висевшем на крючке, вероятно, для таких, как он, растерях – свое полотенце он прихватить не догадался.
Он достал свежую рубашку, нашел утюг, выгладил, как мог, свой костюм, посмотрелся в зеркало, уложил волосы и сказал сам себе:
- Дурак, ваше благородие!
Скоро было нужно уже выходить. Поехать и встретиться с ней. Он же хотел ей сказать… Он хотел ей сказать, что больше не может без нее жить. Ведь вчера – не мог?!
Он пошел на вокзал и взял один билет на вечер, на поезд, уходящий почти в полночь, в купе.

Она появилась вовремя. Вместе они ушли на берег местной речки и сидели там, на гранитной глыбе. С ними были пластиковые стаканы и две бутылки шампанского. Одну купил он. Вторую привезла она.
И ничего, совсем ничего не рухнуло, не сломалось, не перестало быть. Он по-прежнему не мог жить без нее. В принципе. Теоретически.
Речка бежала, ртутными чешуйками блестела. Он прижался щекой к ее плечу и смотрел в воду. Ей он сказал, что приехал увидеть ее – потому, что понял, что больше не может без нее жить. И вот приехал – встретиться. Посидеть. Увидеть.
Она вся после этого расслабилась, обмякла как-то и засветилась, и засияла. Он подумал, что это оттого, что ей приятен его порыв. А на самом деле, она просто поняла, что ничего не надо менять. Она уже было испугалась, что менять придется. Она сама всегда говорила ему: «Я хочу быть с тобой на любых условиях. Какая жалость, что ты такой принципиальный холостяк! Я бы к тебе переехала…»
Но когда она утром прочла его ночное послание…
Когда он звонил с вокзала…
Когда она ехала сюда, ей в какой-то момент стало неприятно и страшно. Но все выяснилось, к общему удовольствию.
И они провели вместе кучу времени до его поезда. Он сам почти поверил, что приехал только так. Повидаться. Не может же он и в самом деле начать с ней жить!

Ночью он крепко спал один в купе, почти счастливый. Он так себе и сказал: «Я счастливый! Почти.»
Поиграю сам с собой в космонавта. Представим, что так и было задумано.
На самом деле, я очень смелый. Я и она – мы очень смелые люди!
А главное – разумные.

Она приехала домой на такси и сказала мужу:
- Севка, как ты мне надоел. Ты опять курил в квартире. Ну ведь балкон же есть!

июль 2006