Невыдуманные истории

                Как дрянам дали власть.

По истечении трех месяцев пребывания в военном училище меня назначили командиром отделения курсантов. По существовавшей в то время в училище традиции, при обращении к старшему по званию курсанту однокурсники не именовали их: товарищ курсант младший сержант или товарищ курсант-сержант. Мои подчиненные стали называть меня: командир. Так я остался с таким званием на весь период учебы.
Служил в моем отделении курсант Дрянов. Я до сей поры помню его удлиненное, похожее на лошадиное лицо с большим горбатым носом, сплошь усеянное угревой сыпью. Из-за своего внешнего вида он был в нашей среде на правах отшельника. Кроме того, ему очень трудно давались технические дисциплины. И от отчисления из училища спасали лишь отличные отметки по физкультуре и строевой подготовке. Курсанты вспоминали о его существовании только тогда, когда все отделение в составе взвода назначалось в суточный наряд. Самый неприятный вид наряда предполагал очистку деревянных мусорных ящиков, расположенных в жилой зоне училища, и вывозку этого мусора на городскую свалку. Это я прочувствовал на себе, когда за пререкания с офицером из продовольственно-финансового отдела во время дежурства в кухонном наряде сутки чистил ящики и вполне ознакомился с прелестями городской свалки. Курсант, которому по графику выпадал такой наряд, вспоминал, что есть в отделении Дрян, и он вполне может обменять наряд за помощь по курсовой работе.
Словом, совершивший выгодную сделку курсант подходил ко мне вместе с Дряновым зафиксировать в списке факт, что тот пожелал опять чистить мусорные ящики.
Годы учебы завершились присвоением офицерских званий. В последний раз мы прошли по училищному плацу мимо наспех сооруженной трибуны, где нас приветствовали отцы-командиры. И прощай, курсантская жизнь. В наступившей суматошной жизни в ожидании подъемных, что должны были поступить из частей, доставшихся нам по распределению, мы стали как-то незаметно ежедневно расставаться с нашими товарищами, получившими денежное довольствие и отпускные документы из ближайших к училищу войсковых частей. Меня, как и нескольких моих товарищей, ожидала служба в войсковых частях на территории одной из закавказских республик. Дрян оставался в училище в качестве командира учебного взвода и преподавателя строевой подготовки.
В солнечный осенний день я сидел на скамье около здания училища в ожидании известий с моим бывшим подчиненным, а ныне таким же лейтенантом, как и я. Курсантское жалованье давно закончилось, и жизнь в ожидании денег в то время когда уже не нужно было просить увольнительную для выхода в город, была просто невыносима. Задумчиво глядя на проплывающие облака, я вздрогнул, получив толчок руки соседа в свой бок.
Обернувшись, я увидел облаченного в парадную одежду, теперь уже лейтенанта, Дрянова. Перед ним спиной ко мне, чуть согнувшись, стоял курсант первого курса в мешковато сидевшей на нем форме. С расстояния около 15 метров я видел лицо Дряна, Оно как-то разгладилось, казалось, что с него исчезли привычные для лица угри. Дрян что-то высказывал курсанту, я не слышал его слов, видел только его одушевленное, осененное каким-то небесным светом лицо. По-видимому, выговаривая курсанту за какой-то его проступок, Дрян вспоминал всю свою, полную постоянного унижения, курсантскую жизнь. Нам обоим показалось, что, нагоняя страх на первогодка, Дрян произносил слова нараспев. Это, наверно, была лебединая песня бывшего курсанта Дрянова. Наконец Дрян махнул рукой стоявшему перед ним, как мышь перед кошкой, курсанту, снял фуражку и вытер вспотевший лоб. Получив разрешение продолжить путь, курсат бросился от него со всей своей прытью. На лице Дряна вновь проявились угри. Он развернулся и стал удаляться от нас в сторону сбежавшего курсанта.
Мой сосед тяжело вздохнул и произнес:
— Командир, смотри — дрянам дали власть.
Да, действительно трудно становится жить, когда к власти приходят дряны. Мы не завидовали будущим курсантам его взвода.

                Афя.

С этим человеком меня познакомили в кабинете главного инженера экспедиции, куда я был вызван из района полевых работ сейсмопартии, где я работал в качестве начальника отряда. Разговор был недолгий. В связи с распоряжением управления начальника соседней сейсмопартии направляли на работу за рубеж, в одну из арабских стран, что в то время было не частым событием. Мне предлагалось, временно, до конца сезона, принять у него партию.
— Александр Федорович Якимов, в быту Афя, — протянул он мне, знакомясь, свою руку.
Я с интересом посмотрел на него. Эта фамилия была на слуху у всех работников экспедиции, часто повторялась на устах шоферов, на путевых листах, где стояла подпись его жены — диспетчера автопарка экспедиции. Водители неохотно подходили к маленькому окошку, откуда можно было услышать брань и получить смятый путевой лист. Злость так и выплескивалась из ее огромного весом около 150 килограммов тела, злобой горели ее маленькие свинячьи глаза. В то время, когда происходили эти события, в семье Якимовых росли два сына, отмеченные болезнью Дауна. Первому было около 12 лет, он узнавал только бабушку, что постоянно находилась рядом с ним. Младшему было четыре года. Он еще никого не узнавал. Рассказывали, что после рождения первого сына жена Якимова в течение нескольких лет проходила курс лечения, но все было, как оказалось, напрасно. Казалось, что эту семью преследовал злой рок. Старший брат жены Якимова умер в младенчестве от этой же болезни.
Полевая база партии, начальником которой я был временно назначен, находилась невдалеке от когда-то большого села, расположенного на неперспективных землях северного Нечерноземья. После завершения работы комиссии по приему — передаче основных средств и малоценки от старого начальника вновь назначенному Афя остался еще на неделю, чтобы ввести меня в курс дел и познакомить с коллективом партии.
В день отъезда он зашел ко мне с просьбой на некоторое время отвлечься от работы, пройти с ним в село, где он должен познакомить меня с одной семьей.
Словом, нагрузившись в местном магазине крепкими напитками, конфетами и пряниками, мы подошли к небольшому дому, с крыльца которого навстречу нам выскочили двое крепеньких мальчишек в возрасте четырех и пяти лет. Афя погладил их по беленьким головкам и отдал сладости. К этому времени на крыльцо вышла женщина, небольшого роста, с приятным лицом. Ее темно-русые волосы были гладко зачесаны и стянуты узлом на затылке. Она пригласила нас пройти в избу, где был уже накрыт стол с обычными деревенскими кушаньями.Чем-то очень домашним показался мне неприхотливый уют этого дома. Комната с обычной для того времени кроватью с никелированной спинкой, застланной пуховой периной, и высокими, закрытыми вышитыми накидками подушками, самоткаными дорожками на полу, с развешанными на стенах фотографиями родственников.
Афя представил меня хозяйке дома как своего приеемника. Она, по-видимому, об этом была предупреждена, так как на ее лице я не заметил удивления от этой вести. Сидя за столом, я не очень прислушивался к их тихому и неторопливому разговору. Речь шла об обычных деревенских новостях: кто женился, кто развелся, кто по-прежнему пьет и бьет жену. Я украдкой любовался хозяйкой. Ее круглое лицо красили искрящиеся от смеха большие темно-серые глаза, прикрытые густыми ресницами. Ее статную фигуру ничуть не портила та здоровая полнота, что начинала появляться у тридцатилетних женщин.
Расставаясь, я поблагодарил хозяйку и пожелал Афе не подвести нас, геофизиков, в чужой стране. Тот, посмотрев на женщину, обратился ко мне с просьбой:
— В связи с моим отъездом я прошу тебя: помоги этой семье, при необходимости дай им транспорт для доставки дров и сена.
В тот же вечер я узнал от работников партии, что дети, выбежавшие нам навстречу, сыновья Афи. Как я потом услышал от деревенских жителей, хозяйка прижила их от начальника, пока в течение нескольких лет на период полевого сезона он снимал у нее комнату. Просьбу его помочь семье я выполнил.
Спустя много лет я узнал, что Афя, вернувшись из-за рубежа, какое-то время работал в экспедиции. Его старший сын от законной жены умер в возрасте пятнадцати лет. Потом след Афи потерялся. Злые языки впоследствии говорили, что он вернулся во вторую семью, где подрастали его здоровые сыновья, и, заколотив окна и двери деревенского дома, увез всех куда-то на Север. Благо в то время для геофизиков в нашей стране работы хватало везде. Услышав такую весть, я мысленно пожелал счастья этой женщине, которая умела любить и ждать.

                Любовь, курица и козлята.

Это северное село, в районе которого предстояло провести летние полевые работы, считалось староверческим. Конечно, молодежь села в то время уже не очень соблюдала обычаи предков, но главное было одно: чужаков на постой в дома не брали.
После неспокойной ночи, проведенной на председательском диване в правлении колхоза, мне посоветовали обратиться в одну усадьбу, где проживала почти потерявшая слух женщина с сыном и невесткой. Муж у нее умер давно, сын успел отслужить в армии, так что хранить обычаи предков было некому.
Бабушка, после того как я объяснил свое появление в ее доме, сразу поставила условие, не по-божески загнув цену: за неделю пребывания платить как за месяц. Но выбора больше не было, на дворе стоял холодный апрель, пришлось принять все ее условия.
Половина дома, где проживала эта семья, ранее представляла одну большую комнату с русской печью в левом углу. Впоследствии эту комнату перегородили, отделив кухню тонкой дощатой перегородкой, добавив во втором помещении небольшую печь, именуемую голландкой.
Место для раскладной кровати определили в правом углу кухни между стеной и дверным проемом.
Уставший от дневных поездок, я, пользуясь наступившей тишиной, залезал в спальный мешок и мгновенно засыпал, но часа через два меня будил один и тот же шедший из комнаты звук скрипевшей деревянной кровати и постоянное чмокание губами. В это время молодой хозяин с женой приступали к любовным упражнениям.
Очнувшись от тяжелого сна, я пытался укрыться с головой в спальный мешок. Но любовь у молодых продолжалась еще очень долго, усиливающиеся звуки назойливо лезли в уши, несмотря на плотный ватный чехол мешка. Всему приходит конец, и меня вновь посещал сон. Ворочаясь во время сна, я сползал вниз по брезенту кровати, перекрывая ногами ведущую в комнату дверь. За потерю бдительности я был наказан в первое же утро, получив открывающейся дверью удар по ногам, когда старой хозяйке понадобилось ранним утром выйти из комнаты. Часы показывали пять часов. Считая, что все приключения закончились, и можно было еще подремать, я, подтянув ноги к животу, погрузился в сонное состояние. Но это было ошибкой. Засыпая, я почувствовал, что на меня с криком: «Куда! Куда!» — усаживается что-то довольно тяжелое. Выскочив из мешка, я увидел сидящую на мне курицу-наседку, опоражнивавшую суточную дозу из кишечника на мой спальный мешок. Курица, слетев с меня, стала клевать корм, на какое-то время опять все затихло. Хозяйка вышла во двор доить козу. Я вновь пытался задремать, но это было второй ошибкой. Во сне я почувствовал на себе что-то очень тяжелое, мое тело будто бы кололи тупыми копьями. Окончательно проснувшись, попутно тихо вспоминая свой небольшой словарный запас малоупотребительных слов, я увидел на себе маленьких козлят, которых, уходя, хозяйка выпустила из загородки. Тут уж было не до сна. Нужно было вставать. До начала рабочих встреч оставалось более двух часов. Так прошла неделя Наученный горьким опытом, я пытался быстрее заснуть вечером, заложив в уши смазанную вазелином вату. После удара дверью по ногам я сразу вставал не дожидаясь, пока наседка опорожнится на мои мешок, и тем более мне не понравились острые копытца козлят, которые, несмотря на толстую ватную прокладку мешка, казалось, проникали между ребер моего тела.
На следующий год я правдами и неправдами отговорился от поездки в это село. Пришлось туда выезжать заместителю начальника партии по хозяйственным вопросам. Как он прожил эти дни, я не спрашивал. Может быть, уже все было по-другому. Иссякли силы у молодоженов на любовные игры, бабушка перестала сажать наседку на яйца, коза, заблудившись в лесу, не пришла домой. И тишину ночей нарушал лишь шелест тараканов и пение сверчка.

                Про Жорика и страну Индонезию.

Близился к концу полевой сезон 1954 года. Оставались последние километры маршрутов геологической съемки предполагаемого золотоносного участка, когда прорвавшийся через горные хребты ветер, закрутив в воздухе красно-багряные листья берез и осин, принес дождь со снегом.
Отряд, где я находился в качестве практиканта, обследовал берега ручьев, русловые отложения, промывая пробы песка, на наличие содержания в них тяжелых металлов, в том числе и золота. От постоянной работы в холодной воде кисти рук промывальщиков проб покраснели и стали опухать. Не лучше чувствовали себя стоявшие в поступающей в шурф воде рабочие на их проходке.
Ветер бросал тяжелые капли снежной воды, не давая просохнуть висящей у костров одежде. Спальные мешки, несмотря на брезентовые чехлы, источали сырость. Многие простудились. Среди ночи спящие просыпались от тяжелого кашля лежащего рядом человека. Окончился запас плиточного чая, и в чайниках бурлила кипящая вода с чагой и смородинным листом. Отсутствие чая тяжело переносилось тремя рабочими отряда, отсидевшими в тюрьмах и лагерях по десять-пятнадцать лет. Страшно было смотреть на них, когда они делили последнюю плитку черного байхового чая. Как, заложив эти кусочки плиточного чая в кипящую воду, обжигая губы о края алюминиевых кружек, они пили мелкими глотками эту густую черную жидкость.
Наконец пришел к концу маршрут, и под разыгравшийся вой ветра, бросающего в лицо мокрые хлопья снега, мы вышли к подбазе партии. В просторном срубленном из сосны зимовье было тепло. Весело трещали дрова в расположенной по центру печи. Тихо попискивала морзянка из наушников радиста. Нахлынувшее тепло и сытный обед разморили нас. Исчезла скапливающаяся за сезон злость, и все опять стали казаться хорошими.
В честь окончания сезона радист подключил к радиоприемнику "Родина" бережно хранимые им анодные батареи. И в тот же момент музыка заполнила все помещение, вырываясь через подслеповатые окна на окружающий зимовье лес. Ее чарующие звуки заглушили вой ветра, журчание текущей воды, всплески падающего в воду ручья снега, скопившегося на ветках деревьев.
Среди тишины леса звучала популярная в то время песня о далекой Индонезии, "чей простор к себе манит".
Отзвучали звуки песни, на какое-то время в зимовье установилась тишина. Кто-то из присутствующих мечтательно произнес:
—  Живут же люди. Вот бы нам хотя бы часочек погреться под яркими солнечными лучами в этой самой Индонезии.
Один из смаковавших чефир (крепко заваренный чай), на изготовление которого пошла целая, выпрошенная у радиста, пачка чая, бывший зек по кличке Жорик, во всеуслышание заявил:
—  Очень красивая страна Индонезия. Ответ последовал незамедлительно:
—  Красивая-то красивая есть, но не про нашу честь. Продолжая начатый разговор, Жорик, произнес:
—  Мне приходилось неоднократно посещать Индонезию.
Его заявление вызвало настоящий хохот у собравшихся. Кто-то, по-видимому, в детстве изучавший географию или знакомый с творчеством Ильфа и Петрова, подавляя в себе приступ смеха, произнес:
—  А в Рио-де-Жанейро ты не был? Ответ прозвучал утвердительно:
—  Был.
—  А на Марсе?
—  На Марсе не был.
—  Ну, слава Богу, хоть не совсем врать научился, — заключили присутствующие при этом разговоре.
Смех стал затихать. Жорик продолжал невозмутимо поглощать остывающий чефир. Каждый занялся своим делом.
Подписывая дневник по окончании практики у главного геолога, я вспомнил о бывшем зеке Жорике, который рассказом о своих фантастических путешествиях в далекие страны рассмешил всех собравшихся в зимовье.
Главный геолог вместо того, чтобы рассмеяться, строго взглянув на меня, произнес:
— Напрасно вы не поверили этому человеку. Он действительно посетил многие заморские страны, будучи штурманом на торговом судне. Георгий, или Жорик, как вы его все называете, с отличием окончил высшее мореходное училище. Обвиненный во встречах с иностранцами, он был осужден по 58-й статье как «враг народа» на 15 лет лагерей. Спасло его хорошее знание иностранного языка. Будучи в лагере, он проводил занятия по изучению английского языка с офицерами охраны, готовившимися к поступлению в академию, и их детьми. Прощаясь с рабочими своего отряда, я на всю жизнь запомнил изможденное морщинистое лицо бывшего «врага народа». Судьба не пощадила его, изломала и согнула. Сколько же таких, искалеченных чьей-то злой волей людей встретилось мне впоследствии на перекрестках жизненных дорог.

                «Сезон-с» и изделия.

Стояла золотая осень 1964 года. Несколько суток мы пытались провести геофизические работы при осложненном стволе разведочной скважины. Буровая установка, предназначенная для бурения на нефть и газ, располагалась на окраине окруженного торфяными болотами тихого провинциального городка Московской области.
Быстро нарастающая в поглощающих интервалах ствола скважины глинистая корка не давала возможности обеспечить постоянное прохождение скважинных приборов до забоя скважины. Неделя нашего пребывания была на исходе. Закончились собранные в складчину и потраченные на приобретение продуктов деньги. Голодные рабочие отряда отказывались продолжать работу и требовали возвращения домой. Поставив в известность бурового мастера и геолога о невозможности продолжать работу с голодными работниками партии, я внял их просьбе попытаться в последний раз, после обработки ствола скважины, повторить спуск скважинных приборов. Предстояло провести на буровой последние голодные сутки. Голод рождал злость у людей. Мне нелегко было уговорить озлобленных работников отряда выдержать еще одни сутки. Пришлось согласиться с выдвинутой встречной инициативой: в ночь отпустить часть работников для набега на колхозное поле, где созрел к этому времени картофель.
Нарастающее чувство голода стало невозможно притупить курением, так как после неоднократных осмотров места падения окурков был поднят и реализован последний бычок.
День близился к вечеру. Тускнеющие лучи осеннего солнца проникали через открытую дверь в автобус, где были размещены стойки с измерительной аппаратурой. Развалившись на жестком диване, я лениво наблюдал за солнечными зайчиками, одновременно прислушиваясь к голосам и веселому смеху собравшихся около Ильи Васильевича, нашего старейшего работника партии, любопытных ребят с городской окраины. Усиленные микрофоном смонтированной в лаборатории громкоговорящей установки, их голоса, несмотря на шум дизелей буровой, разносились далеко вокруг. Микрофон переходил из рук в руки. Развеселившиеся малыши пытались петь и читать стихи.
Хохотавший с ними Илья Васильевич неожиданно оставил эту шумную компанию и, зайдя в лабораторию, извлек из ящика стола большую коробку с изделиями Ваковской фабрики, в просторечии именуемыми гандонами. Тонкая, хорошо растягивающаяся, способная выдержать большое давление воды резина этих изделий использовалась геофизиками для изоляции соединений скважинной аппаратуры и дополнительной герметизации пороховых зарядов при отборе образцов из стенок скважин на больших давлениях.
На глазах собравшихся детей Илья Васильевич наполнил воздухом изделие и, привязав большую нитку, и тонкой кистью, макая попеременно то в черную, то в красную краску, изобразил на нем голову смеющегося клоуна. От неожиданности малыши прекратили свои выступления по микрофону. Наверно, самый смелый из них протянул руку к воздушному шарику, попросил дать подержать.
Подняв над головами малышей заинтересовавшее их произведение народного искусства, Илья Васильевич громко объявил:
— Меняю один шарик на одно яичко! Всем хватит!
Спустя мгновение около нашей лаборатории не оставалось ни одного малыша. А минут через 15— 20 Илья Васильевич вел оживленный товарный обмен яиц на изделия. Голодные рабочие проявили заинтересованность в этом обмене, вызвавшись изображать на них шутов, чертей и зверей.
Через небольшой период времени на большой сковороде весело шкворчала глазунья из 20 яиц. За пять яиц мы выменяли большую краюху деревенского хлеба у рабочих буровой бригады. На этот раз подготовленная буровиками скважина не подвела. За ночь мы выполнили полный комплекс работ. Колхозная картошка осталась нетронутой. Перед самим отъездом Илья Васильевич, прикрыв глаза ладонью, долго всматривался вдаль, где среди фруктовых садов проглядывали крыши уютных домиков. Резиновые изделия у нас еще оставались, неплохо было бы еще раз перед отъездом позавтракать яишенкой, но малыши, желающие выменять их на яйца, не подходили. Может, они еще крепко спали в своих кроватках, или их родители посчитали произведенный детьми обмен неравноценным.
Прошла долгая зима, теплое весеннее солнышко растопило почерневшие от времени снега, деревья выбросили листья, кругом зазеленело. Мы по-прежнему были всегда в пути. Нас ждали далекие буровые. В этот раз мой отряд получил задание произвести отбор образцов породы стреляющими грунтоносами в скважине. Буровая установка, где предстояло выполнить работы, располагалась на краю большого, заселенного еще с древности карелами, села в Калининской области. В качестве взрывника меня сопровождал рабочий отряда Николай Иванович, ветеран, прошедший всю войну с фронтовой разведкой. Встречая на пути города и поселки, я поинтересовался у Николая Ивановича, взял ли он изделия для герметизации зарядов пороха. На что тот спокойно ответил:
—  Не взял. Возьмем по приезду на место работы в сельской аптеке.
Словом, оставив транспорт возле буровой, мы с Николаем Ивановичем отправились в аптеку. За прилавком в маленьком помещении сидел седенький как божий одуванчик старичок с серебряным пенсне на носу. Николай Иванович, подготовившийся к разговору с женщиной-аптекарем, на минуту замешкался. Затем, с шумом вдохнув в себя воздух, произнес:
—   Продал бы ты нам, отец, гандончиков большую пачку. Очень нужно. Дело большое срывается. Целая бригада простаивает.
Старичок, сняв пенсне, внимательно посмотрев на нас, словно оценивая, с серьезным видом произнес:
—  К сожалению, молодые люди не могу предложить вам ни одной даже маленькой пачки. Вы сами понимаете: сезон-с.
Таким образом, не учтя обстоятельств, что с приходом весны наступает «сезон-с», мы смогли приступить к работе лишь через двое суток. Все это время Николай Иванович, истратив почти все талоны на бензин, мотался на машине по городам и поселкам и где-то только в поселке на границе с Ленинградской областью он приобрел требуемое количество изделий. По-видимому «сезон-с» там еще не наступил.
За допущенный двухсуточный простой буровой бригады мне дали выговор и лишили премии на сто процентов. Николая Ивановича я не стал наказывать. Старый человек, он не мог осознать, что в эпоху всеобщего дефицита даже на такие изделия может наступить «сезон-с». Какое-то время он старался меньше попадаться мне на глаза, при встрече, чувствуя свою вину, смотрел на меня страдальческим взглядом. Потом все забылось.

                Порченая.

На этот раз жилье мы сняли очень быстро. После короткой встречи у председателя сельсовета, которого я поставил в известность о планируемом проведении здесь полевых геофизических работ, он порекомендовал мне обратиться к Потаповне, в чьем доме останавливались почти все командированные из района.
Дом мы нашли сразу же.
— Вам дом, где порченая живет, так вон он виднеется, — указали играющие на улице малыши.
Мы застали хозяйку во дворе. Полная, похожая на колобок, с засученными по локти рукавами, в серой ситцевой юбке и в такой же кофте, старая женщина кормила двух маленьких свинок, отгоняя веточкой от корыта с отрубями вездесущих кур.
Тут хозяйка заметила нас, выпустила ведро из рук и царственным жестом руки пригласила пройти в дом.
О цене и условиях проживания мы договорились сразу же. Прожившая всю жизнь в девках, Потаповна так и не обзавелась семьей. Порченой ее называли в селе потому, что в семнадцатилетнем возрасте ее изнасиловал деревенский пастух, Отец, узнав об этом, взял топор и зарубил пастуха. Приговоренный к десяти годам каторжных работ, он так и сгинул там от непосильного труда. Мать, не вынеся всех бед, свалившихся на ее семью, долго болела и умерла. Так Потаповна осталась одна в большом родительском доме. Только старые люди в селе помнили, что в детстве Потаповну звали Валентиной. Сил у нее к восьмидесяти годам сохранилось достаточно. Она, не прибегая к помощи односельчан, сама заготавливала дрова для печи и сено для коровы. Страстная любительница игры в карты, готова была принять участие в игре в «подкидного дурака» в любое время дня и ночи. Только стоило было позвать:
— Потаповна! Будешь играть в карты?
В тот же момент колыхалась свесившаяся с потолка на русскую печь занавеска, и оттуда появлялись огромный, обтянутый рейтузами зад и короткие, толстые ноги в шерстяных носках.
На этот раз водитель мне не понадобился. Узнав, что я заядлый охотник, председатель сельсовета пригласил меня к знакомому леснику на далекий лесной кордон полюбоваться из скрадка токующими на лесной поляне красавцами тетеревами. За нами, ведя в поводу двух оседланных лошадей, прибыл сын лесника.
Зайдя в дом предупредить водителя о своей возможной задержке на кордоне до середины следующего дня, я увидел среди лежащих на столе карт дымящуюся на сковородке картошку и большую бутыль с самогоном.
Возвратившись на второй день, подойдя к приоткрытой двери, я остановился в удивлении: Потаповна пела. Хриплым от старости голосом она выводила:
— Зачем вы, девушки, красивых любите? Непостоянная у них любовь...
В доме я увидел улыбающуюся хозяйку и скривившееся, как от зубной боли, лицо моего водителя.
—  Колюнюшка, — склонялась перед ним хозяйка так, что огромные груди почти вываливались из-под цветастого халата. — Колюнюшка! — ворковала старуха. — Может, тебе яишеньки сделать или картошечки к грибочкам с капусткой отварить?
—  Уйди, дура старая! — рычал в ответ тот. — Уйди, ради бога!
В ответ на его слова Потаповна заливалась счастливым смехом. Лицо ее сияло полнейшим счастьем. На дряблых старческих щеках зажегся яркий румянец. Она за ночь помолодела и выглядела в тот момент не старше, чем мой пятидесятилетний шофер.
Я понял, что от большого количества выпитого самогона Колюнюшка потерял над собой контроль и разделил ночью ложе с Потаповной.
Весь обратный путь мы проехали молча. Водитель, отвернувшись от меня, часто курил, чувствуя себя, по-видимому, не в своей тарелке. Вскоре по приезду он принес заявление на увольнение по собственному желанию и просил не удерживать его. Хотя как водитель он меня вполне устраивал, я выполнил его пожелание.

                Встреча со "снежным человеком".

Быстро пролетело знойное лето, и промозглая осень вновь вступила в свои права. Работники сейсмопартии отрабатывали последние километры профилей, завершая полевой сезон. Зарядили снежные дожди.
В одну из таких ночей я возвращался, вывозя остатки взрывчатки с участка работ, по разбитой до предела лесной дороге, соединяющей в сухой сезон малочисленные северные деревни, расположенные по опушкам большого таежного массива. Мотор надрывно выл, глубокая колея не позволяла увеличить скорость автомобиля, даже несмотря на его повышенную проходимость. Порывы ветра бросали на фары и стекла автомобиля хлопья мокрого снега, затрудняя обзор водителю.
В кабине было тепло, дневная усталость, наступившая на смену дню глубокая ночь вызывали у меня сонное состояние. Я пытался задремать, но постоянное раскачивание и толчки, когда колеса автомашины проваливались в наполненные снежной водой ямы, не давали мне этой возможности. Во сне я судорожно хватался за расположенный передо мной поручень, и сон вновь отступал.
На этот раз я был разбужен резким возгласом водителя:
—  Шеф! Медведь на дороге!
Вдалеке, под светом фар, я увидел силуэт стоящего на четырех конечностях поперек дороги живого существа. Это существо делало непонятные для нас движения. Становясь на две конечности, оно делало несколько шагов навстречу нам, затем вновь опускалось на четвереньки и издали напоминало годовалого медведя, играющего среди ночи на лесной дороге.
—  Шеф! А еды сколько будет. Ох! Люблю я свежую медвежатину, — чуть ли не пропел водитель, намекая мне, что неплохо было бы подготовить находящееся в кабине ружье.
Держа наготове оружие, мы продолжили путь, перейдя на пониженную скорость, чтобы не спугнуть медведя, попутно обсуждая вопрос, почему он к этому времени не залег в берлогу вместе со своей мамашей-медведицей. По мере приближения к неопознанному живому существу у него стали исчезать медвежьи черты и появлялись человеческие. Водитель вновь остановил автомобиль и уверенно заявил:
— Шеф! Это не медведь. Я их очень много перевидал. Это «снежный человек». Я недавно прочитал, что встречаются они иногда в таких лесах.
Так как в радиусе пятидесяти километров не было ни одного населенного пункта, я поверил водителю. Уже с разряженным оружием мы продолжили путь. Приблизившись еще, мы заметили на неопознанном существе элементы одежды, что противоречило рассказам о «снежном человеке». При этом живое существо, совершенно не пугаясь света фар автомашины, хотя и медленно, но двигалось нам навстречу. Оно вставало на ноги посередине дороги, потом, сползая в колею, опять становилось на четыре конечности. Через некоторое время все повторялось.
Сон прошел окончательно. Заинтересовавшись, я попросил водителя остановить автомобиль, чтобы понаблюдать за таким необычным явлением. Когда свет фар вплотную уперся в приблизившееся к нам существо, мы увидели, что это был человек. Только в очень грязной и мокрой одежде. Его неуверенные движения означали просто нетрезвое состояние. Загадка природы разрешилась сама собой. Встретить среди лесного массива, тянувшегося на сотни километров, пьяного человека было в то время само собой. Тот, держась руками за кабину, затем за будку стоящего на дороге автомобиля, не издав ни одного нормального звука, обошел нас и исчез в глубине ночи. Заставив водителя лично удостовериться, что этот человек действительно удалился от автомашины, а не устроился лежать под задними колесами, мы продолжили путь на базу партии. Километров через пять пути мы заметили лежавший на обочине новый трактор "Беларусь". Все встало на свои места. Встретившийся нам на дороге человек положил трактор отдыхать, а сам отправился домой. Как оказался далек его путь туда, установить в то время было невозможно.

                Как стал я геофизиком.

Свои детские годы я провел на юге Кемеровской области, гордо именуемой Кузбассом. Газеты и радио трубили о героических трудовых подвигах шахтеров. Со страниц газет смотрели на нас их усталые лица в касках с шахтерскими лампочками, гордые от свершения очередных трудовых обязательств.
Поэтому выбор для меня рабочей профессии был недолог: почетная работа, хорошая зарплата — иду в шахтеры, поступать в горный техникум на отделение «геология и разведка угольных месторождений».
Препятствием к выбору профессии оказался мой юный возраст. По окончании техникума ни одна шахта Советского Союза не пожелала видеть меня у себя в качестве участкового техника-геолога. Пришлось взять направление в геологоразведочную экспедицию, проводящую разведку угольных месторождений.
Чтобы не отнимать хлеб у женщин из геологического отдела, абсолютное большинство которых, имея лишь семилетнее образование, окончили полугодичные курсы коллекторов, руководство экспедиции решило направить меня в геофизическую партию, проводящую исследования в скважинах. Это было 7 августа 1956 года. В этот день мой будущий начальник, окончивший до войны семь классов деревенской школы, рассмотрев мои документы, подписал приказ, согласно которому мне был присвоен 1-й разряд. Правда, через три дня, получив замечание от начальника отдела кадров управления, интересовавшегося судьбой прибывшего к нему молодого специалиста, он в приватной беседе сообщил мне, что, наблюдая за мной в течение трех дней, оценил мои способности уже на 4-й разряд. Так с головокружительной быстротой произошел рост моей карьеры, причем дальнейшему перемещению по службе иногда сопутствовали некоторые случайные обстоятельства.
В течение первого полугодия моей производственной деятельности начальник партии не доверял мне работу с приборами, по-видимому, видя во мне конкурента. И мне приходилось знакомиться с комплексом работ, сидя за его широкой спиной. Часто выезжая на участок работ вдали от жены, тоже сотрудницы партии, по дороге начальник заглядывал в сельский магазин и, "нагрузившись", позволял себе отдых, несмотря на возможный простой скважины. И как-то я по просьбе геолога решил рискнуть провести полный комплекс работ во время "отдыха" начальника. У меня получилось. Проснувшись и опохмелившись, начальник просмотрел полученные материалы, одобрил. И в дальнейшем начальник всегда в начале пути заезжал в магазин, затем отдыхал в балке у буровиков, а я в это время делал всю работу. Конкурентом я у него не стал, так как мне предложили ехать в район Томского Севера, где требовались специалисты. С начальником, несмотря на большую разницу в возрасте, мы расстались друзьями.
            Примерно такая же история произошла несколько лет спустя, когда уже другой начальник геофизического отряда, получив лично с завода новую геофизическую лабораторию, не допускал меня к ней, о чем я поставил в известность главного инженера экспедиции. Но тот, не желая портить отношения со старейшим работником экспедиции, дипломатично не стал вмешиваться в наши отношения. Но опять Его Величество Случай. Начальник отряда подрался со своей женой, сотрудницей экспедиции, и она посадила его на 15 суток. В это время пришел вызов на скважину, находящуюся на расстоянии более 500 километров от базы экспедиции. Начальник экспедиции чуть ли не валялся в ногах начальника тюрьмы, прося отпустить в связи с чрезвычайными обстоятельствами осужденного на время проведения работ. Тот был непреклонен:
— Отсидит полностью свой срок. Тогда сам придет.
Главный инженер долго напоминал мне о чести предприятия, о штрафных санкциях, которые будут предъявлены нашей экспедиции за простой скважины, о долге коммуниста и в конце концов убедил меня выехать на работу. Я сделал полный объем работ, перекрыв нормативный срок времени, материал был принят с хорошим качеством. При отбытии 15 суток моего начальника перевели в другой район, так я стал начальником отряда.
Работа захватила меня всего, так что сомневаться в выборе пути было некогда. Хотя были случаи, когда другие люди говорили мне, что за такие деньги да еще работать в отрыве от семьи, в постоянных разъездах могут только...
Первым мне это высказал в 1957 году один из находящихся на лечении в Томской психоневрологической больнице, когда я, присев на ящик, при помощи полуавтоматического регистратора делал измерения в скважине, пробуренной на воду на территории больницы. За моей работой глубокомысленно наблюдали гуляющие по территории неопасные для посторонних больные. Видя, что я закончил работу, один из них подошел ко мне и спросил, сколько же мне платят за такую работу. Оклад техника-оператора в 1957-м был 700 рублей. Такая сумма, по-видимому, не устроила спросившего, так как в ответ он произнес:
— За такую сумму даже дураки работать не будут.
Тут же пояснил мне, что он не работает, его кормят, обувают, одевают, три раз в неделю водят в кинозал. А самое главное, что он может говорить все, что придет в голову, даже критиковать советскую власть, не опасаясь за последствия. Мол, какой с дурака спрос. И посоветовал бросить эту грязную работу и идти к ним в больницу. На мой вопрос, подтвержденный небрежным движением пальцев руки у виска:
—  Ну чтобы попасть к вам, нужно хотя бы быть больным.
Тот ответил:
— Необязательно. Здесь принимают всех. И больных, и здоровых. Только последним нужно казаться больными. Вот если ты справишь малую нужду на крыльце райкома партии, тебя могут побить и посадить на пятнадцать суток. Но если это же самое сделать на крыльце обкома партии, то тебя отправят к нам.
Я уточнил у собеседника:
—  А могут и здесь тоже побить и направить на пятнадцать суток?
Тот после минутного раздумья ответил:
—  Конечно, риск есть, как и в любом другом деле, которое ты начинаешь. Могут и побить. Но если ты еще раз это повторишь на том же месте, то уже точно тебя привезут к нам.
Хотя от этого предложения сильно припахивало мочой, оно было заманчиво. Получив диагноз "вялотекущая шизофрения", казалось, можно было, не боясь последующего возмездия, встать в ряды борцов за права человека и кормиться за счет государства. Но как выяснилось впоследствии, у пациентов с таким диагнозом, ведущих среди "больных" антисоветскую пропаганду, непременно выявлялись симптомы "буйного помешательства", и тогда прощай, свобода слова, даже ограниченная территорией больницы.
Второй раз меня обозвали дураком, когда я ехал в общем вагоне поезда Москва—Ленинград, отходящего от платформы Савеловского вокзала. Напротив меня в купе сидели двое немного подвыпивших людей. Разница в их возрасте, громкий непринужденный разговор о хозяйственных делах позволял судить об их родственных связях. Наконец, закончив разговор, старик, обратив внимание на мои сапоги из толстой кожи с ремнями, которые в то время выпускала для геологов наша промышленность спросил:
—  Сапоги где покупал?
Я пояснил заинтересовавшемуся моими сапогами случайному попутчику:
—  Эти сапоги, дед, мне выдали бесплатно на работе в качестве специальной обуви.
Старик, по-видимому, решил продолжить разговор:
—  Где работаешь? Я ответил:
—  В геологии.
Последующий вопрос не заставил себя ждать:
—  А сколько же тебе платят?
В 1964 году зарплата инженера-оператора составляла 120—130 рублей. Интерес старика к моей профессии, когда он узнал, что для этого нужно иметь еще и высшее образование, стал угасать. Поерзав по дивану, он долго размышлял и наконец выдал:
—  Ну и дурак! Зачем выбрал такую работу?
Я сделал вид, что обиделся на его слова, и произнес:
—  Зачем обижаешь, отец?
—  Конечно, дурак, — подтвердил старик. — А я получаю 60 рублей в месяц, и работа у меня рядом, Я охраняю железнодорожный мост через Волгу, жена у меня охраняет мост, дочери охраняют. Зять, — показал на сидевшего рядом с ним молодого человека, — тоже охраняет. Внуки будут, вырастут, также пойдут охранять мост. Пока существует железная дорога, работы хватит на всех. Деньги у нас в семье водятся постоянно, только что с зятем двух свинок на базар свезли. А земли около моста для огорода ох как много, только не ленись обрабатывать. Сутки на посту, двое суток по хозяйству. А старуху мы все подменяем, кто свободен, пока она для нас еду готовит. Уж больно она мастерица это делать. — Старик плотоядно почмокал губами. От спутника старика я так и не услышал ни одного слова. Тусклый взгляд его глубоко посаженных под низкий лоб маленьких глаз равнодушно скользил по сменяющейся за окном вагона обстановке.
Не обращая внимания на зятя, старик попытался мне показать, сколько они выручили от продажи мяса денег. При виде такой пачки крупных купюр мне пришлось задуматься: а не ошибся ли я в выборе профессии. Невольно слушая пьяный лепет случайного попутчика, которому, по его словам, я очень понравился и мог бы даже жениться на его старшей дочери, чей муж недавно утонул, рыбача под мостом, будучи сильно навеселе. А там вскоре должен выйти на пенсию старший команды, у него заработок целых 75 рублей, и я вполне его мог сменить.
— Форму дают, железнодорожные билеты на всю семью раз в году дают бесплатные, куда хочешь езжай, — твердил, пытаясь привлечь к этому мое внимание, старик.
Так что думать пришлось очень долго. В этом году исполняется 45 лет, как я стал геофизиком. Я выбрал нищенскую, но очень интересную жизнь. Не оставил я своим потомкам возможности нести караульную службу по охране моста и каменный домик на берегу реки, зато остались мои научные труды и изобретения, учебники и сотни подготовленных специалистов. Месторождения, в поисках и открытии которых я принимал непосредственное участие.
И там, где мы с коллегами с трудом пробирались на вездеходах, теперь простираются бетонные дороги и города и поселки. Как поется в песне: «И места, в которых мы бывали, люди в картах мира отмечали».
                Апрель, 2001 год.